Хвощинская Надежда Дмитриевна - Пансионерка

nbsp;  - Перестаньте! - возразила Софья,- ведь это отчаяние...

   - А отчаяние - смертный грех,- продолжал он, засмеявшись.- Ну, вы так добры, как-нибудь отмолите за меня. "Помяни грехи мои в молитвах..." Я знаю, что я смешон - это уж моя такая судьба: и несчастье глупое, и жалобы мелочные, и выход из всего - ничтожество. Я себя так и готовлю. Вот подождите, оперюсь: за благонадежное поведение и способности сделают меня помощником столоначальника, и так далее, далее, по этой карьере; я, человек напуганный, сумею кланяться пониже; узнал цену медного гроша - выучусь воровать, и все пойдет отлично! Книжки сгубили, ну, их в сторону! преферанс с сподвижниками по службе, по праздникам рекреации в трактире...

   - Александр Иваныч, опомнитесь,- прервала Софья,- вы ли это?

   - Это я в будущем,- отвечал он, смеясь, и отвернулся, разглядывая высокий куст травы, подле которого сидел.

   - Помилуйте! - сказала она чрез минуту, ласково и вместе с смущением, так что задрожал ее голос.- Нехорошо! за что вы себя напрасно мучите? ко всему горю - еще это!

   Веретицын не оглядывался.

   - Послушайте,- продолжала Софья, слегка дотрогиваясь до его рукава своими тоненькими пальчиками,- ведь вы на себя бог знает что говорите? Ведь это неправда, и вы знаете, что неправда, так зачем же? Разве вам легче? ведь вам самому хуже от таких слов.

   - Все равно,- тихо выговорил Веретицын.

   - Нет, не все равно,- возразила она.

   Он обернулся, сильно взял ее руку и стал целовать ее. Софья поцеловала его в голову; у нее навернулись слезы.

   - Право, ведь я не мораль вам читаю,- сказала она тихо,- но что ж хорошего? Вы как-нибудь потерпите, подождите.

   - Чего ждать? - прервал он, еще не поднимая лица от ее руки.- Чтоб вы меня полюбили?

   Она не ахнула, не шевельнулась, только взглянула на него с испугом. Их взгляды встретились.

   - Я вас люблю, я вас два года люблю,- сказал твердо Веретицын,- ведь вы меня не полюбите? Никогда?

   Софья молчала. Он смотрел ей в глаза.

   - Вот тогда было бы для чего терпеть, было бы для чего ждать... но ведь вы меня не полюбите?

   Она все молчала. Он был бледен как смерть, задыхался, но продолжал твердо и все глядя на нее:

   - Я постарался бы остаться порядочным человеком, не загрубеть, не оглупеть; я бы сберегал силы, чтоб быть в состоянии заработывать честный кусок хлеба: вам, я знаю, такого куска довольно... я бы не морил себя физически, потому что и до этого доходит.

   - Я буду любить вас,- выговорила она, побледнев тоже.

   - Из сострадания-то? из самоотвержения? - вскричал он с своим странным смехом.- Покорно вас благодарю, не надо!

   - Почему же вы думаете...- начала она.

   - Да ведь вы лгать не умеете,- прервал Веретицын,- я ведь целый час смотрю вам в глаза! Полноте, не принуждайте себя, не надо: я самоотвержения боюсь; я человек дурной,- я за него заплатить не сумею, я за него благодарить не умею! Пожалуйста, не воображайте, что ваша доброта обязывает вас на жертву: я уж понял, что это жертва - я ее не прошу, я знаю, что вы - совершенство... от совершенства нам, грешным, очень тяжело!

   Она встала.

   - Послушайте...

   - Что слушать! - вскричал Веретицын.- Ведь я вас знаю! За что же я вас люблю, как не за эту доброту, за это совершенство, за эту правду? Ну, скажите правду, прямо: вы меня не любите?

   - Нет,- отвечала она, наклоняя голову и со слезами.

   - Вот так, прекрасно! И я не буду больше напрасно добиваться: насильно мил не будешь. Чего нет, того нет... Простите все, что я наговорил, и прощайте: вы, кажется, уж хотите уйти?

   Софья обернулась вдруг и протянула ему руки.

   - Если б вы знали, - сказала она в слезах,- я не могу... мне так больно.

   - Не принуждайте себя: ведь вы не виноваты!- отвечал Веретицын и засмеялся.

   - А вы жестоки! - сказала она, рыдая.

   - Так тем простительнее оставить меня на произвол судьбы,- возразил он.

   - Послушайте, приходите к нам, приезжайте к нам! Все, что в моих силах, все, что может вас утешить по-прежнему...

   - Что же мне дразнить себя, Софья Александровна: меня может утешить только то, что не в ваших силах. Не беспокойтесь обо мне.

   - Но что же это будет?

   - А вы понимаете, что будет невесело? Ничего. Будет вот этот огород, вот этот дом, губернское правление... Авось ненадолго!

   - Я вас люблю! - вскричала она.

   - Не лгите,- возразил он.

   Она зажала руками лицо и побежала к калитке. Веретицын не трогался с места.

   - Если б вы говорили правду,- сказал он ей вслед, смеясь и громко,- вы бы не ушли отсюда!

  

  

   Леленька встала, держась за плетень, у которого сидела на земле; у нее подгибались колени, стучало сердце, голова была сжата; ей было холодно.

   "Я точно угорела",- сказала она себе.

   Ее губы, которые шевельнулись, чтоб выговорить это, сжались вдруг судорожно; она вскрикнула и побежала в дом.

   Два часа металась она на своей постельке и рыдала не умолкая. Работница воротилась, не достучалась и была принуждена перелезть через забор, чтоб отворить калитку и впустить детей, которых собрала и привела обедать. Увидя слезы барышни, работница предположила, что барышня, оставшись одна, чего-нибудь испугалась, и потому наказала детям, когда воротится папенька с маменькой, не говорить им, что сестрица плакала: достанется, зачем все уходили и дом стоял пустой. Резон был дельный, и детям, кроме того, было мало дела до слез старшей сестры. Леленька встала, слабая, как больная, к вечеру убрала, что было нужно, чтоб маменька, воротясь, не сердилась, сходила в сад, отыскала свою работу и села с нею в комнате у окна. Маменька воротилась с Пелагеей Семеновной; нанесли множество просвир; по случаю того, что папеньки не было дома, Пелагея Семеновна осталась ночевать; очень долго пили чай, ужинали, разговаривали, несмотря на усталость; эта усталость дала знать о себе часов в десять вечера храпением, которое раздалось по всему дому.

   Леленька легла и опять встала; все спало, конечно, только в их доме и переулке. Вдали слышался еще шум: гулявшие расходились по домам, город еще не затих. Нежный лунный свет сквозил в щели ставень. Леленька оделась в полутемноте, пробралась мимо сонных детей, отворила дверь на крыльцо и вышла. Собака заворчала и, узнав ее, улеглась спать.

   "Уйду куда-нибудь..." - сказала Леленька.

   Она оглядывалась на пустой, узенький двор, на запертую калитку. Месяц светил бледно, как всегда в летние ночи; в воздухе ничто не шелохнулось; понемногу затихал шум вдали; Леленьке становилось страшно: никогда в жизнь свою не была она так одна, без спроса, ночью.

   "Уйду куда-нибудь...- повторила она, вздрагивая и будто спрашивая себя, достанет ли у нее на это смелости.- Только куда уйти?"

   Она зажала себе руками лицо, и вдруг ей вспомнилось точно такое движение красавицы, которую она видела поутру, которая ушла точно в таких же слезах... "Есть о чем ей плакать! Вот попробовала бы вынесла..."

   Леленька хотела метаться, рыдать, кричать, не понимая, что делает; она побежала в сад,- дорога знакомая.

   В голове ее закружились, одна за другой, самые странные мысли: ей хотелось умереть; ей хотелось, чтоб умер кто-нибудь, чтоб вот сейчас все кончилось, потому что так жить нельзя... Она бежала. Бог знает почему, вдруг вспомнились ей,- а эти слова еще так ей нравились: "Любовь летит к предмету любви, как школьник бежит от книги..."

   Проклятая книга, в которой это написано! Эта книга, смятая, сложенная вчетверо (так научили!), была тут, в кармане, привыкла лежать в нем... Леленька выхватила ее и, разбежавшись, бросила через плетень в соседний сад. Она точно оторвала свое сердце и бросила. Листы тетрадки едва зашелестели, легко падая на траву. Леленька еще одну минуту взглянула, куда она упала, и схватилась за плетень, чтобы не упасть самой; Веретицын ходил по своей дорожке, потупя голову, не оглянувшись на шорох.

   - Все по ней тоскует! - сказала Леленька, глядя ему вслед, между тем как его фигура, удаляясь, сглаживалась в полутьме.- Все по ней... А спросил бы, тут легко ли?.. Кто это все наделал? Если б не он, если б он не говорил, не мутил... Вот же ему! Хорошо, что бог его наказал...

   Ее слезы так и скатывались, одна за другою.

   - Пусть на себе испытает, каково, когда все отнимут! Все немило, вся жизнь немила,- пусть и ему то же! Он всему смеется,- вот пусть эта красавица над ним посмеется! Бывало... бывало, так всю душу перевернет, как что скажет... Зачем он говорил? На что ему было доводить бедную такую, заброшенную девочку до горя? Ну, разговаривал бы с своими красавицами! Какое ему дело, знаю я Кошанского или нет? разве... Господи боже мой! разве веселее ему стало, как он доказал, что я ничего не знаю? Характер мой испортил... ведь он должен был понимать, что всякое его слово все равно что нож по сердцу, что после него я уж ни на кого смотреть не могу... кажется, умный человек, должен был понять. Нужно вот было... И пусть его бог наказывает, пусть ему еще хуже...

   Она рыдала и вдруг, заметив, что сосед остановился и как будто прислушивался, стремглав убежала из сада домой и осторожно добралась до своей постели. Там, в темноте, в жаркой комнате, ей не спалось и пришла другая забота: что ж наделала она, бросив книжку? Ну если он ее не найдет, собаки изорвут, а он пришлет за ней как-нибудь или сам спросит... Сам-то не спросит, он в сад глаз не покажет, ну, пришлет; папенька спросит, от кого...

   Забота начала принимать характер несбыточного; усталость и поздний час сделали свое. Леленька заснула.

   Следующий день был тот другой праздник, которому семейство было обязано отсутствием папеньки. Отсутствие папеньки действовало тоже как-то празднично, успокоительно. Пелагея Семеновна осталась на весь день. Был Петров пост, но по случаю отсутствия папеньки и праздника маменька рано утром сходила на базар за рыбой. Пока маменька занималась на кухне, Пелагея Семеновна изъявила желание побеседовать с дочкой, экзаменовала ее в хозяйстве.

   - А вы, мой ангел, умеете, как маменька, что приготовить?

   Леленька могла что умела и то больше по теории; на практике мать никогда не допускала ее ни к чему притронуться, и теперь маменька, услышав вопрос, откликнулась:

   - И, матушка! пустить эту модницу, да она того настряпает, что собака есть не станет.

   - Как есть барышня! - возразила, приятно улыбаясь, Пелагея Семеновна.- Ну, а на музыке вы, мой ангел, занимаетесь? Вы сыграйте полечку, я послушаю. Обедни-то уж, никак, отошли: можно.

   Леленька стала играть, собака завыла.

   - Что это она, пес! - сказала Пелагея Семеновна и открыла окошко во двор, утешаясь бешенством собаки.- Вправду пес какой у вас блажной!

   Она любовалась на него и слушала его во все время польки.

   - А по-французскому вы, мой ангел, читаете? Ну-ка почитайте, я послушаю; я хоть и не пойму, а все лестно.

   - Зачем же, если не понимаете, Пелагея Семеновна?..

   - Ну, рассуждай у меня! - отозвалась маменька.

   - Да у меня и книги нет...

   - Как нет! врешь! какую же ты все читала? Сейчас читай!

   У Леленьки сдавило горло, уши горели от злости, от тоски; она сейчас бы, сейчас бы убежала куда-нибудь, сил нет! Хотелось не плакать, а кричать, рвать на себе волосы.

   - Вы маменьку не беспокойте,- сказала ей шепотом Пелагея Семеновна,- эх, характер-то у вас какой! Отвыкайте вы, мой ангел, отвыкайте, сократите себя! Как в семье да с мужем жить придется... Ведь мужу под руку не попадайся,- ничто возьмешь. От папеньки с маменькой принять легко, а от мужа... ох, куда тяжело! Сама знаю... Вы почитайте так строчки три, красавица.

   Леленька стала читать вслух французскую грамматику, слезы крупным градом сыпались на книжку. Пелагея Семеновна покачивала головой по направлению к кухне и забавлялась иностранными словами.

   - Видишь, как катает, умница! - сказала она.- Ну, вот и будет, раскрасавица моя, потешились. Только покоряться, покоряться надо,- прибавила она шепотом.- А теперь мы с вами в садик, во зеленый сад пойдем, грусть-тоску разгуляем.

   - Я не пойду в сад,- возразила Леленька. Пелагея Семеновна увела ее за руку.

   - Вишенья-то, вишенья что у вас нынешний год будет! - говорила она, таща за собой девочку.- Запирать сад надо, родная моя; вы тогда хоть на рыскало пса вашего тут привяжите, как поспевать станут. Забор-то у вас какой; вот тут как раз казначейские перелезут, оборвут. И, головорезы, стоят ваших ребят!.. Посмотреть к ним. Вот какой у вас сосед-кавалер прогуливается. Уж нечего сказать, распрекрасный! Вы, я думаю, ангел мой, никогда его и не видали, брата-то казначейшина! Вон он, из-под дальки, никак, выглядывает. И смотреть на него нечего. Вам такого ли, душа моя, надобно? Вам надо, чтобы был кровь с молоком, хороший, а это... и, прости господи! посмотришь-то, согрешишь, вчера только богу молиться ходила, на "деяниях" таких-то пишут... У вас там, никак, красавица, горох сахарный посажен, гряды я видела? Да, никак, и поспевать стал? Хорошо когда позабавиться...

   Пелагея Семеновна пробиралась к грядам; маменька позвала ее кушать пирог и приказала Алене оборвать и принести, что поспело этого гороху.

   Леленька осталась одна и стояла опустя голову. Вокруг нее было тихо, только пела какая-то птичка, но и она замолчала, и все явственнее стали слышаться шаги по соседней дорожке...

   "Да что ж я? - вдруг сказала себе Леленька.- Мне скучно, да ведь и ему скучно. Почему же мне и не взглянуть на него?"

   Она пошла к плетню все тише и робче, по мере того как подходила, но подошла, однако. Веретицын подходил тоже. Леленька испугалась: у него в руках был "Ромео", и убежать было уже невозможно.

   - Здравствуйте,- сказал Веретицын своим обыкновенным шутливым тоном.- Что, вы забросили это по ошибке, вместо Кошанского?

   - Упала...- выговорила Леленька и как-то невольно протянула руку за книгой.

   - За десять шагов и в сторону?

   Веретицын тихо улыбался и качал головою.

   "Пусть скажет не лгите, как вчера, той..." - подумала Леленька в эту секунду...

   Веретицын, вероятно, вспомнил то же.

   - Нужна она вам? - спросил он серьезно и резко.

   - Нет,- отвечала тоже резко Леленька.

   - Не понравилось? Принесть вам Бову-королевича?

   - Вы все надо мной смеетесь, все смеетесь, с первого дня... Я уж не знаю за что...- сказала она, вдруг огорчаясь до слез, так что прошла вся досада.

   - Виноват,- отвечал Веретицын и повернулся, чтоб идти.

   - Нет, послушайте, послушайте,- повторила она, протянув даже руку, чтоб остановить его.- Что вы со мной сделали, со мной... до чего вы меня довели?..

   - Вас поймали с этой книгой и в угол поставили? - спросил он.

   - Господи боже мой! да выслушайте толком хоть одну минуту! Я, по вашей милости, стала думать, стала понимать такие ужасные вещи... мне и дом, и отец, и мать... Ведь я несчастная! Если б вы, вы по крайней мере... если б от вас я видела... а вы...

   - Леленька, мне и без вас скучно,- полноте блажить,- прервал Веретицын.

   - А, слава богу, что вам скучно,- вскричала она, зарыдав.

   - Ну вот и прекрасно,- отвечал он,- так проживете. До свидания.

   Он ушел из сада, стукнув калиткой. Леленька вспомнила стук молотка, который она слышала один раз в жизни, быв на похоронах. Почему ей это вспомнилось, что делалось с ней - она не знала; она хотела уйти - не могла, села на землю, ничего не помня. Мать пришла за ней и, застав эти слезы, сама испугалась, сама повела ее в комнаты.

   - Ты чего? да что с тобой, Алена,- а? Аленушка?

   Пелагея Семеновна заметила шепотом маменьке, что, должно быть, барышня узнала о женихе, услышала как-нибудь, и оттого - дело девичье - убивается.

   - И правда,- сказала маменька,- дурочка ты моя, ты поди сюда... ну поди.

   Леленька вышла из-за перегородки, где лежала.

   - Ты о Викторе Мартыныче слышала, что ли?

   - Нечего, голубчик, плакать, как есть красавец мужчина,- примолвила гостья.

   - И человек прекраснейший, с достатком; поди барыней жить будешь. Это надо господа бога благодарить, что такого сожителя посылает. Сама-то ты что такое? Ведь в люди показать тебя совестно: это над тобой милосердие божие. Чего реветь? Рано еще начала; дай вот успеньев день пройдет, чин господин Фарфоров получит, а тебе шестнадцать сравняется, вот тогда хоть целый день кричи. А ты хоть кричи не кричи, а я все-таки отдам. Я вот отцу скажу, дай еще! коли ты сейчас у меня, духом, не замолчишь. Отец не пошутит; ты его еще не знаешь.

   - А вот к тому сроку крестная маменька из Санкт-Петербурга бурдесуа {шелковое тряпье (от франц. bourre de soie).} пришлет: мы тогда платье подвенечное сделаем,- ффа! с оборками,- вступилась гостья.

   - Вы, маменька, можете меня убить на месте, но я не пойду за Фарфорова! - выговорила Леленька очень твердо...

  

  

   Этому прошло восемь лет.

   В половине последнего августа, в один светлый, теплый день, какие случаются в Петербурге пред началом осени, в залах Эрмитажа было особенно много посетителей. Нарядные дамы, удивляющие шириной своих кринолин, спеленутые в круглые мантильи, ничему не удивляющиеся девицы, стянутые до неподвижности в модных казаках и подающие признак жизни только довольно негармоничным стуком каблуков по мрамору и паркету; блестящие и довольно шумные юноши, спутники этих дам и девиц; дамы менее нарядные, но с заметным требованием прав на знание и понимание, с громким восторгом пред именами; при них девицы, несколько грустные, и дети, несколько запуганные, и почти всегда их спутник, объясняющий предметы искусства с видом знатока, с уверенностью авторитета, очень пространно и не всегда понятно; провинциалы и провинциалки с непритворным умилением и запоздалыми туалетами; простые люди - мещане, лакеи, мастеровые, переходящие от картины к картине и от статуи к статуе, непременно всей своей компанией в пять человек, нераздельно, довольные объяснением камер-лакея; господа очень порядочные и очень серьезные, вдвоем, редко втроем, неторопливые, смотрящие долго на что-нибудь одно, возвращающиеся из дальних зал к тому, что обратило на себя их внимание, и говорящие между собою так тихо, так оживленно и с вида так дельно, что невольно заставляют оглядываться художников, которые с своими мольбертами, табуретами и хозяйствами кистей и красок поместились около стен и прилежно трудятся, копируя великие произведения. Художникам нередко беда от посетителей; мольберт перед картиной вызывает любопытство даже самых равнодушных, в особенности дам; все непременно хотят видеть то, на что, не будь мольберта, может быть, и не взглянули бы. Учтивость требует посторониться; если можно обойтись без этого, приходится выслушивать над своей головой замечания, толки, подчас и забавные, всегда надоевшие... Но вместе - и бродящие и толкующие посетители, и трудящиеся художники - в светлый день оживляют эти прелестные залы; чудеса искусства снисходительно смотрят с темно-красных стен на посвященных и непосвященных; красота равно сияет для всех своими вечными образами как нечто высшее, прощая и слово профана, и заметку умника, и отвагу ученика-копировщика. В испанской зале бродил молодой человек; он был совсем один и, казалось, не встречал знакомых, потому что не заговорил ни с кем, обойдя весь Эрмитаж... Становилось уже поздно, посетителей было все меньше; они уходили или в галереи драгоценностей, или вниз, к статуям. Скоро в испанской зале остались только камер-лакеи у двери, два-три художника за работой да молодой человек; в тишине слышались шаги тех, кто проходил рядом по коридору, легкий шорох упавшей кисти, шуршанье костяного ножа о палитру; солнце особенно мягко светило сквозь парусину в стеклянный потолок и рассыпало искры на золотые рамы, выдавало бледные лица на темных полотнах. Молодой человек прислонился к вазе из lapis lazuri в средине залы, выбрав место, с которого можно было лучше видеть маленького "Иоанна с агнцем" Мурильо, картину, вечно закрытую станками копирующих. И теперь против нее стоял станок, но, к удовольствию зрителя, художника не было. Молодой человек переносил свой взгляд с этой картины на другую, почти рядом, тоже Мурильо: "Маленький Христос и маленький Иоанн", протягивающие друг другу ручки, чтоб обняться. Видно было, что он сравнивает и из двух любимых картин выбирает более любимую. Он, казалось, решился и перешел несколько шагов налево, чтоб видеть ближе последнюю; против нее стоял тоже станок, но, к счастью, не закрывал ее. Божественные лица детей с их добротой, нежностью, лаской, кругленькие, веселые головки ангелов в облаке, резвый ягненок в углу картины вызывали уже не восторг, но более - чувство какой-то примиряющей радости на лицо молодого человека. Он смотрел, не замечая, что на него тоже смотрят, и почти так же внимательно. За мольбертом, пред картиной, сидела художница; она уже несколько раз оглядывалась на молодого человека, пока он проходил, стоял у вазы; но тут, когда, став почти за ее плечами, он забылся, созерцая Мурильо, она обернулась совсем и смотрела ему в лицо.

   - Monsieur Веретицын, если не ошибаюсь? - сказала она.

   Он отвел глаза от картины.

   - Madame... mademoiselle...

   - Леленька,- досказала она и протянула руку.

   - Вы! - почти вскричал он.

   - Не забыли?

   - Помню, хорошо помню! но... не может быть... Как же это вы здесь?..

   - Как видите. Сядьте, пока я приберу палитру. Она показывала на бархатный диван под картиной.

   - Это вы!..- Повторил изумленный Веретицын.- Но как же это случилось?.. Но вы почти не переменились... Сколько лет...

   - Восемь лет. Я восемь лет живу у тетки, здесь.

   - В Петербурге? Я сам уже два года здесь.

   - Что делаете?

   - Служу, учу юношество.

   - Прекрасно. А я учусь.

   - И вот какие успехи.

   - Да, этого, конечно, я не могла от себя ожидать там, в N. Как вы оттуда избавились?

   - Наконец выпустили, с год добивался места - наконец нашел. Но вам как вздумалось переселиться?

   - Я думаю,- возразила она, улыбнувшись,- что N-ский воздух всякому нездоров, и всякий для себя должен стараться из него вырваться. Я по крайней мере дала себе слово никогда больше туда не заглядывать.

   Ее глаза засветились и напомнили Веретицыну прежнюю Леленьку, ее детский гнев, их свидания через плетень. Леленька в самом деле мало выросла, мало переменилась лицом, ее, скорее, изменили наряд и грациозная прическа; но Веретицыну показалось неловко сказать прямо, что он подумал на ее последние слова, и он спросил только:

   - А ваш отец и мать?

   - Живы, там. Вы женаты, Александр Иванович?

   - Нет. Вы - замужем, Елена?..

   - Васильевна. Нет. Как вы располагаете вашим днем сегодня? свободны вы?

   - До вечера. Вечером у меня публичная лекция.

   - О, в какой вы чести! Как же я не знала? Где это?

   - В одном училище, на Васильевском Острову.

   - А я живу на Васильевском Острову; как же я не знала? Стало быть, недавно?

   - Я начинаю сегодня.

   - Теперь мне пора домой. Пойдемте вместе; обедайте у нас и вечером идите на вашу лекцию. Хотите?

   - Очень рад.

   Леленька заперла свой ящик с красками, взглянула на Веретицына и улыбнулась.

   - Я много переменился, Елена Васильевна?

   - Постарели. Пойдемте... Ох, вот это скучно нести!

   Она подозвала камер-лакея и поручила ему спрятать до завтра склянки с маслом.

   - Вы здесь привыкли, будто дома,- заметил Веретицын.

   - Я целый год всякий день здесь.

   - Изучаете?

   - Да, и копирую на заказ. Я работаю,- договорила она, пока Веретицын на прощанье заглянул на доменикиновского "Амура" в дверях итальянской залы у выхода в коридор.

   - Подержите, я пойду за шляпкой,- сказала ему Леленька, отдав ему ящик, когда они спустились с лестницы, и ушла в боковую комнату.

   Веретицын, стоя в сенях, смотрел на великолепную белую мраморную лестницу с колоннадой вверху; в отворенную верхнюю дверь виднелась красная стена итальянской залы и "Мадонна" Андреа дель-Сарто. Печальная, она смотрит прямо, между тем как младенец отвернулся, привстал на ее коленях; ее взгляд провожает тех, кто уходит...

   - Вы любите искусство? - сказала, воротясь, Леленька.- Почему же вы не бываете здесь чаще?

   - Некогда.

   - Весело, когда много дела! - продолжала она, сбегая с подъезда.- Какое прелестное время! Выйдем скорее на набережную, направо.

   Веретицын шел молча. Чем больше он смотрел на Леленьку, тем больше его удивляла - не неожиданность встречи, не резкая противоположность с прошедшим, которое в эти минуты так ясно вспомнилось ему, много простившему в прошедшем: его удивляла перемена этой девушки, ловкой, смелой, уверенной в себе.

   "Вот как вырастают!" - подумал он, невольно наклоняя голову.

   Леленька облокотилась на гранит и смотрела в воду; Веретицын сделал то же.

   - Так-то, бывало, у плетня,- сказал он.

   - Да; но только мы никогда не стояли рядом! - возразила она и засмеялась.- Как давно, это ужас! что за дикое время! Помните, вы часто бывали не в духе. Этого теперь не бывает?

   - Почему ж не быть?

   - Теперь, когда у вас занятия, работа, когда вы никому не обязаны, когда вы полезны, самостоятельны,- я этого не понимаю!

   - Что ж делать! а так есть.

   - Это почему же?

   - Мне тридцать четыре, а не двадцать четыре года, Елена Васильевна.

   - Не резон,- возразила она, покачав головой.

   - Нет, резон. В молодости свернуло неожиданное, незаслуженное несчастье и томило семь лет. Легко сказать: отнять у человека семь лет! Лучшие годы жизни без дела, без книг. Бог знает в каком обществе, без права думать, не только говорить! Надо испытать, каково это, чтоб судить, легко ли, можно ли оправиться от этого... Вы сами сказали: дикое время! Я, должно быть, еще из крепких, потому что вынес из него только желчь да хандру.

   Она все качала головой и улыбалась.

   - И в правильно прожитой жизни,- продолжал Веретицын,- если с половины оглянуться на молодость, наберется великий недочет в осуществлении разных надежд, идеалов, а уж в такой-то жизни... Он остановился.

   - Вы смеетесь, Елена Васильевна?

   - Я этого окончательно не понимаю,- возразила она, подняв снова на руки свой тяжелый ящик,- не беспокойтесь, я донесу: я не люблю одолжаться другими, когда могу сделать сама...

   - Старое правило говорит: "не делай сам того, что можешь заставить сделать других",- возразил, смеясь, Веретицын,- отдайте мне ящик.

   - О, ваши старые правила! - прервала она уже без шутки и с особенным увлечением.- От них все наше зло, все несчастье нашего поколения! Вы их поддерживали, вы им покорялись, вы довели до того, что мы принуждены биться, страдать, чтоб вырваться из-под этого гнета и выработать себе какую-нибудь возможность жить полегче!.. Вы говорите, что вам было тяжело и теперь тяжело, что вы люди сломанные. А зачем вы допустили сломать себя? зачем вы не отказались от ваших предрассудков, не победили вашей слабости, не трудились энергичнее? Вам скучно, у вас желчь, хандра, потому что вам все жаль чего-то, вспоминается что-то, хотелось бы сберечь что-нибудь старое, к чему вы привыкли! Вы все тосковали да мечтали и обленились до невозможности трудиться...

   - "Ты все пела, это дело!" - прервал Веретицын,- и молодое поколение посоветует нам плясать?

   - Молодое поколение не эгоисты,- отвечала она, смутясь и обидясь, как прежняя Леленька.

   - Да ведь и старое не все только тосковало да мечтало,- возразил Веретицын.- Хорошо вам, свежим деревьям, но не браните надломленных, которым больно во всякую погоду... Мы философствуем, Елена Васильевна.

   - И даже пустились в поэзию,- прибавила она.

   - О, время! у плетня этого не бывало: вы наслаждались, кажется, Херасковым...

   - А, что за пустяки! Не может быть!.. Нет, знаете, я очень рада, что встретила вас; я вас помню, но того времени я не хочу вспоминать. Перед моими глазами представляется столько нелепости... Прошло - и кончено! я живу настоящим.

   - Между прочим, в настоящем, скажите мне о вашей тетушке: вы ведете меня знакомить.

   - Моя тетушка добрая и умная женщина, была замужем за умным, хорошо образованным человеком, приехала с ним сюда и для него постаралась образоваться. Я ставлю ей это в огромную заслугу. Она приехала за мной в N и взяла меня к себе в то же лето, в которое мы с вами видались. В доме, где она живет, есть хороший пансион; она посылала меня учиться; у меня заметили способность к живописи; я стала ходить в рисовальную школу - и вот, видите, пишу в Эрмитаже. Я знаю три иностранные языка, перевожу и делаю компиляции. Этим я зарабатываю столько, что, могу сказать, я не лишняя тягость в доме: моя тетка небогата. Наше общество - профессора пансиона, где я училась, их семейства, художники, все люди занятые, и потому всякому дороги свободные часы и все стараются провести их приятно. Раз в неделю собираются у меня. Приходите.

   Веретицын поблагодарил поклоном.

   - Так вам живется легко? - спросил он.

   - Еще бы! Я свободна! - отвечала Леленька.- Я никому ничем не обязана. Тетка, правда, дала мне воспитание, но, имея средства, она должна была это сделать, и я имела право принять. Но с тех пор, как я могу трудиться, я тружусь для себя: я ей ничего не стою. Я заработываю даже свои удовольствия: например, я два года абонировалась на одно место в галерее, в оперу; на нынешний год тетка вздумала сделать мне сюрприз и заплатила за меня. Я ничего ей не сказала, но продала свою копию с Греза и взяла на другой абонемент для нее и для себя два места в ложе у знакомых, под предлогом, что хочу слушать оперу два раза. Она, однако, поняла, что не должна стеснять меня, даже думая сделать мне приятное... Вы ходите в оперу?

   - Редко. Некогда.

   - Если хорошенько рассчесть время, то его достанет,- продолжала Леленька.- Вот и наша квартира. Вы запомнили дорогу?

   Она вошла и начала подниматься очень высоко по лестнице одного из высочайших домов Среднего проспекта. Веретицын шел за нею. Этого восхождения нельзя было не запомнить, и Веретицыну пришло на мысль, что Леленьке лучше бы следовало сказать: "милости просим" и тем попросить хотя терпения у гостя. Леленька позвонила. Горничная отворила им и взяла пальто Веретицына.

   - Елены Гавриловны дома нет,- сказала она.

   - Давно?

   - Давно. Она сказала, что обедает в гостях, а вечером в театре, и чтоб вы приехали в театр, если угодно; там она оставила записку.

   - Мне не угодно,- отвечала Леленька.- Давайте обедать.

   Она пригласила Веретицына войти. Приемная комната была мило убрана, со множеством зелени в углах и на окнах; Леленьку ждал накрытый стол; горничная поставила прибор для Веретицына.

   - Садитесь, я очень голодна,- сказала ему Леленька.

   Обедая, она потянула с ближнего стола лист газеты и читала вслух, отрывками; завязался очень живой разговор об итальянской войне и итальянской свободе. Леленька знала и постоянно читала очень много. Обед прошел незаметно в этих толках. Светлый день к вечеру выказался осенним: кусочек неба над трубами соседнего дома побледнел и примеркнул, окна затуманились.

   - Пойдемте ко мне,- сказала Леленька, вставая из-за стола,- я велю затопить камин; мы наговорились об Италии, а там и зимой не холоднее этого.

   Рядом с приемной была ее комната, гостиная, мастерская, кабинет,- все вместе. По стенам было несколько картин в рамах, на полу неконченые этюды и полотна, обернутые изнанкой; на мольберте начатый портрет, вероятно, тетки; палитра кокетливо висела на резьбе зеркала; гипсовые бюсты, статуэтки, слепки с античных голов были расставлены на полочках и тумбах. Большой письменный стол и две этажерки в углах были полны книг; к камину уютно сдвинута кушетка и несколько мягких кресел. Только один этот уголок напоминал об отдыхе; все остальное твердило об усиленной, беспрерывной, по часам рассчитанной работе. Леленька в самом деле взглянула на часы.

   - Я вам дам чаю,- сказала она Веретицыну на пороге и ушла, предоставив ему войти, если хочет.

   Воротясь, она застала его среди комнаты: он осматривался кругом.

   - Не правда ли, у меня недурно? - спросила она.- Хозяин дома был так любезен, что, по моему желанию, наклеил здесь красные обои - слабое подражание залам Эрмитажа! Зато по вторникам, когда у меня вечера и я освещаю a giorno,- выходит великолепно... Вы задумались, как это выходит великолепно?

   - Скажите, вы ли это? - прервал Веретицын.- Право, минутами я не верю глазам! Это перерождение!

   - Что же тут особенного? - возразила она с удивлением.

   - Но вспомните только...

   - Я ничего не вспоминаю,- отвечала она,- я вам уж сказала, кажется? Если уж есть людям охота вспоминать, то пусть вспоминают свой характер с детства, и тогда всем станет ясно, что иначе и быть не может, как то, что случается с ними... Если бы вы меня знали, вы бы не удивлялись, что я сбросила с себя свое иго и не хочу о нем помнить.

   - Да, вам тяжело, трудно...

   - Вы думаете о моей семье? - прервала она.- Ничего не тяжело и не трудно! Я не помню, чтоб не обременять моей памяти; так же, как не помню вздоров, которые слышала, читала... Вам это странно?

   - Не странно, но несколько решительно.

   - Нисколько! Это великодушно.

   Веретицын глядел на нее, пока она поправляла уголь в камине; сумерки и огонь придавали странный свет красной комнате; этот свет и резкие тени шли к оживленному лицу девушки. Она села, покойно сжавшись, в кресло; в ее движениях и взгляде было желание отдыхать, наслаждение отдыха, но не раздумье.

   - Ну, давайте вспоминать старое,- сказала она, помолчав и улыбнувшись.- Что mademoiselle Sophie?

   - Sophie? - повторил Веретицын.

   - Да, Sophie, Софья... Александровна... а фамилия...

   - Хмелевская,- сказал Веретицын.- Почему вы ее знаете?

   - Я ее видела,- отвечала, смеясь, Леленька.- Но что же особенного, что, живя в N, я знала о Хмелевской?.. Я ее видела у вас в саду.

   - А!..- сказал Веретицын, глядя на огонь.

   - Это, кажется, была замечательная девушка, совершенство?

   - Да.

   - Образованна, талантлива, умна? - продолжала Леленька.- Скажите, где она теперь? В наше время, когда...

   - И прочее,- подсказал Веретицын.

   - Да,- подтвердила, не улыбнувшись, Леленька,- в наше время такая женщина много бы могла сделать, действовать; женщина развитая, с светлым взглядом, с этой правдой, которой надо было в ней удивляться, с неженской прямотой - не только ее пример, одно ее слово... Она не здесь, не в Петербурге?

   - Нет, в деревне. Она замужем.

   - Замужем! - вскричала Леленька.

   - Замужем,- повторил Веретицын.

   - Кто ж этот счастливец, который удостоился владеть этим совершенством?

   - Добрый малый, N-ский помещик.

   Леленька привстала с места.

   - Monseuer Веретицын!.. и это совершенство?..

   - Более, нежели когда-нибудь,- отвечал он тихо, не сводя глаз с огня.

   - Совершенство - женщина, которая продала свою волю, бросилась в пустоту...

   - Не продала, а только отдала: ее умоляла мать, а уступить она могла: она никого не любила. Ее муж, человек честный, неглупый... ну, конечно, не передовой, не деятель... Да ведь что ж все отдавать сокровища богачам: бедным они нужнее.

   - Что ж она сделала для этих бедных?

   - Она дала матери спокойный угол перед смертью, помирила мужа с его отцом, заставила старика жить более человеческим образом, научила мужа заниматься, сколько в его средствах, дала вздохнуть тем, кто от них зависел...

   - О, подвиги! - прервала Леленька.- И тратиться на это? на уборку спальни для маменьки, на семейные примирения, на укрощение побоев! учить мужа азбуке! И это существу высшему...

   - Кому ж, как не высшему? - возразил Веретицын.- Низшие или не умеют, или брезгают! Высшее то и есть, которое жертвует собой до конца, и только жертвы совершенств ведут к чему-нибудь...

   - Несколько тысяч лет продолжаются эти жертвы совершенств! - сказала Леленька.

   - Оттого и стало полегче теперь, нежели за тысячу лет,- отвечал Веретицын.- Понемногу, понемногу, но остается влияние, память...

   - Утешительное "понемногу"! - возразила Леленька.- Это просто отговорки, подвиги эгоистов, ленивых, которым не хочется взять дело поважнее! Вот увидите, когда в несколько лет Sophie, ваше совершенство, примирится, отупеет...

   - Скорее умрет! - вскричал Веретицын.

   - А смерть к чему-нибудь служит? Супруг на другой женится, батюшка опять примется драться, оба вместе будут смеяться над нею.

   - Умерла на работе,- сказал Веретицын.

   - А свободная была бы жива, была бы счастлива!

   - Как это?

   - Вот так! - отвечала Леленька, показав вокруг себя рукою.- Трудилась бы для всех,- круг широк!

   - Вы замечали, что на воде широкие круги слабее маленьких?

   - О, без поэтических сравнений!

   - Но разве это (он также показал вокруг себя рукою), разве это труд для всех?

   - Конечно, это не мировые труды,- возразила Леленька,- но, смею думать, это тоже часть тех трудов; я все-таки приношу свой вклад, служу мысли...

   - Софья учит своих детей.

   - Вы поэтизируете, потому что все еще влюблены в нее,- прервала Леленька, засмеявшись.- "Ее белокурая головка, их кудрявые головки..." А взглянуть с настоящей точки зрения, что это такое? Рабство, семья!.. Женщина высшая подчинена какому-то доброму малому, пожертвовала собой для прихоти матери-эгоистки, примирила, то есть свела опять, двух дурных людей, чтоб они вдвоем больше зла наделали! Как-нибудь, среди стеснений, из-под насмешек передает что-нибудь человеческое детям... Но человеческое ли, здравое ли? Она передает им те же несчастные заповеди самоотвержения, от которых погибает са