З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
Весенний сад. На скамейке, в тени высоких акаций - две девочки. Перед ними, на грядках, разноцветные тюльпаны. Вдали, сквозь зелень, белеет дом, - почти дворец: он на выезде старого городка в Малороссии.
Лида, старшая, лениво говорит:
- Значит, в Петербург переезжаете. Ты рада, Катрин?
- Не знаю. Я никогда не рада, чего не знаю.
- А что ж ты там будешь делать?
- Не знаю. Учиться, верно.
Лида сгримасничала. Ее правильное, нежное лицо с узким лбом и тупым носом от этого не подурнело: в нем все равно не было очарования - и не предчувствовалось.
- Учиться? Ты и здесь - один учитель не кончил, другой уж дожидается. Мне Гапка говорила.
- Надо же учиться. Я маленькая.
Катрин хотела просто сказать, что в ее годы (ей 12 лет) все учатся; но она в самом деле "маленькая девочка". И не потому так не похожа на подругу, что у нее длинные каштановые косы, а бело-розовая Лида рыжевата, что темные глаза ее не Лидины, бледно-голубые; но видно сразу: Катрин - маленькая, а Лида, пожалуй, уж большая, хотя старше и немногим. Сами подруги об этом, впрочем, не знают.
- Вот ты жалела, Катрин, что мы не мальчишки. Что тогда бегать свободнее. А я ничуть не жалею. Ведь сколько мальчикам надо учиться! Без конца. И не говори: сама гувернанток не любишь.
- Да разве оне - ученье? - рассмеялась Катрин. - Совсем наоборот. Последнюю, старую, - вот я изводила! Пока сам папа не увидал, что гадкая. Отправили. А ты на Каролину Петровну жалуешься, ну и спровадь.
- Она ничуть не гувернантка. Она всегда с нами живет, у нее с мамой... дела, что ли. Занимается, правда, со мной, и следит... ох, ну ее! Злая.
Девочки помолчали.
- А что, Катрин, ты гордишься, что твой папа - барон?
Катрин поглядела на подругу с недоумением. Отца она любит восторженно, со скрытым восхищением, но гордиться, что барон? Никогда в голову не приходило.
- Ну что ж, - произнесла Лида с таинственной улыбкой. - А во мне зато графская кровь.
- Какая графская?
- Да уж такая...
Опять странное в Лиде, непонятное. Катрин сжала брови. Вернулось то самое чувство, от которого она была несчастна с раннего детства. Все вокруг - страшное, потому что все непонятно, неизвестно. Куда ни посмотри - тайны, стены тайн. Никто не замечает... или притворяются? Или нельзя говорить об этом?
Но Катрин уже не ребенок и теперь часто пытается рассуждать. Про себя, конечно. Ведь не все же другие непонятны, и не все же сплошь. Ведь есть же такое, ну хоть маленькое, что можно объяснить, если подумать. Катрин догадывается, что есть объяснения, которых она еще просто не знает. Но чтобы кому-нибудь решительно все было понятно - в это она верить не может.
Раздумывая о Лидиных словах, Катрин сомневается: какая она графиня? Графиня Винниченко? Мать ее, Алена Филипповна, похожа на простую бабу, толстая, крикливая; и говорит, как баба. Богатая, положим: дом этот белый она сдает семье Катрин, а сама, с Лидой и Каролиной Петровной, живет в подвале, в трех комнатах, приспособленных под жилье. Там низкие, сводчатые потолки и теснота от всяческой старинной мебели... Катрин пускают туда к Лиде редко. Зато, если пустят, бежит к подруге сейчас же, со всякой новой книгой... Вот как третьего дня со "Старосветскими помещиками". Папа дарит Катрин одного Гоголя за другим, и она ужасно любит читать его Лиде вслух.
Задумавшись о Гоголе, Катрин потеряла нить рассуждений.
- Лида, а правда, про колдуна - ужасно? И непонятно. Неужели так долго мстит? Да колдун и не виноват сам, он в своем виноват, но это другое дело...
- Пойдем теперь, - сказала Лида. - А что ты все с книгами, так вот есть у меня одна - интересная!
- Какая? Как называется?
- Она не моя. И про нее нельзя говорить. Она у меня под матрасом, чтоб Каролина не выследила. Ее отдать надо, только я раньше спишу оттуда кое-что...
- А почему нельзя говорить про книгу?
- Потому что, - отрезала Лида и встала. - Пойдем, тебя все равно сейчас искать будут.
Папа уехал куда-то на два дня и оставил Катрин "Мертвые души". Позволил читать все, целиком. Завтра Катрин отпросится вниз, прочитает Лиде "Коробочку".
Но сегодня явилась Каролина Петровна - и прямо к маме в будуар. Сидела долго, а когда ушла, мама позвала Катрин. Лицо у мамы было такое расстроенное, что Катрин испугалась.
- Откуда это? Как ты могла заставлять Лиду писать такие ужасы? Лида все рассказала. Каролина Петровна едва говорить могла от волнения. Какой стыд!
- Мама, я не знаю... Про что это?
- Не притворяйся! Отлично знаешь, какие гадости заставляла Лиду писать. И откуда это у тебя?
- Какие... я? Мама, я ничего не заставляла...
- Довольно. Все открылось. Лида заболела даже. Иди к себе. Завтра приедет папа, тогда поговорим. И тебе не стыдно его так огорчать?
У Катрин холодок пробежал по спине. Хотелось опять, еще раз, про то же, что она не знает и ничего не делала, но вдруг ослабела как-то; и постояв, - вышла.
Постояла еще в темной зале. Потом неожиданно бросилась на лестницу - вниз. И сразу в ту комнату, где, за перегородкой, спали Каролина Петровна и Лида.
- Тише! - встретила ее немка. - Лидочка только что уснула. Что тебе надо?
Под затененной лампой немка раскладывала пасьянс. Лида лежала в постели с закрытыми глазами.
- Каролина Петровна, милая... - зашептала Катрин. - Вы маме сказали... я даже не знаю, про что. Я ничего не писала. И Лида тоже ничего. Все неправда...
Каменное лицо немки. Холодный взгляд сквозь очки. И Катрин опять ослабела. Шепчет - лепечет что-то снова про неправду, и что она не знает... но вот уже и ничего не говорит - плачет. Только плачет, тихонько всхлипывая. "Очень хорошо, - говорит немка, - ты сожалеешь, раскаиваешься. Теперь иди домой". В последний раз Катрин пытается прошептать, что не кается, что не знает... но зачем? Все равно, все равно, ничего нельзя понять, ничего нельзя сказать.
Отец приехал на другой день. С мамой о чем-то говорил (Катрин догадывалась, о чем), но в будуар ее не позвали. Пришел учитель, потом второй... свободна она будет только в шесть часов.
Катрин сегодня другая. Что-то решилось в ней, едва увидела отца, милую, худую его фигуру в дорожном пальто, серые глаза, золотое пенсне. Да, это последнее. Потому что разве можно тут, среди такого, жить? Вспомнила свои стихи (тайком писала): "Пора мне к нему устремиться и жизнь загробную начать". Когда писала - не очень понимала, а теперь... о, теперь так ясно, что больше жить здесь нельзя. И не надо. И никого не жаль здесь. Вот только...
В шесть часов Катрин направилась к двери кабинета, постучала и вошла. Отец сидел за письменным столом. Поднял голову. Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, - большой человек с седеющими висками и маленькая девочка. Потом девочка сказала:
- Тебе говорила мама про меня. Они все не верят, что я - правду, что я даже не знаю, про что это. Я никакой книги у Лиды не видела, или что она писала - тоже. Они все думают, что я нарочно, и не верят. Мне надо знать, как... как ты: поверишь или не пове...
Не кончила, перевела дыханье. Все так же смотрела отцу в глаза. Он тихонько взял ее за руку.
- Поди, сядь сюда, - сказал серьезно. - Я верю тебе. Я знал.
О, как все изменилось! Катрин рядом с папой, в том самом кресле, где сидит, когда он читает ей свои переводные стихи из Ленау и другие разные. И так же смотрит на нее, чуть-чуть улыбаясь. Все, как прежде! А вчера... да никакого "вчера" будто и не было вовсе.
- Не думай больше об этом, Катрин, - говорит папа. - Сказала правду - и довольно. Посмотри лучше, какую я тебе красивую записную книжку привез, - нравится?
Господи, как хорошо жить на свете!
Вечером мама зачем-то пошла вниз, вернулась только к чаю. Входя в столовую, Катрин слышала, что она говорит отцу: "...ну да, конечно. Теперь уверяет, будто ее Лидочка только со страху это о Катрин выдумала. Что Катрин, мол, скорей простят. И что вчера не спала, когда Катрин у ее постели плакала, очень жалела, а сознаться не осмелилась. Катрин ни при чем".
- Вот видишь, мама... - начала, было, Катрин - и рассмеялась: уж очень ей весело сегодня целый день.
Ложась спать, припомнила, однако, мамины слова, немку, Лиду... удивительно! Так удивительно, - нельзя понять. Хотела еще подумать - не успела, заснула.
Только раз еще встретила Лиду Катрин, перед самым отъездом из N, из белого дома-дворца госпожи Винниченко, - он, впрочем, назывался в городе домом Милорадовича.
Катрин обрадовалась Лиде, спрашивала о здоровье (говорили ведь все время, что Лида больна), просила писать ей в Петербург. О том удивительном, странном случае едва вспомнилось. В Лиде всегда было столько странного, непонятного... Положим, не в одной Лиде. Всюду кругом и во всех других - удивительное, непонятное, необъяснимое. Но что делать?
Впервые: Последние Новости. Париж, 1939. 2 июля. No 6670. С. 3.
"Коробочку" - имеется в виду третья глава романа Н. В. Гоголя "Мертвые души" (1842).
Дом Милорадовича - очевидно, речь идет о Чернигове, где было родовое гнездо Милорадовичей. В конце XVIII в. генерал-поручик А. С. Милорадович (1726-1796) был черниговским губернатором.