Хвощинская Надежда Дмитриевна - Пансионерка

рели на нее с досадным любопытством: Леленька была уж слишком серьезна, слишком крепко молчала. До прихода законоучителя и начальницы в зале слышался шепот и смех; Леленька не обращала внимания, хотя не занималась и книгой, которую открыла у себя на пюпитре. Она только однажды оглянулась и подумала, что хорошо было бы или твердить, или бояться, или смеяться, как другие... Классная дама постучала линейкой и велела молчать; Леленька услышала свое имя.

   - Возьмите пример с mademoiselle Hêlène Гостевой, как она держится.

   - Уж mademoiselle Hêlène всегда примерная! - сказали недалеко от нее.

   - Посмотри, как она сегодня распомажена!

   - Во всем отличается.

   - Как же, непременно!

   Соседка Леленьки наклонилась к своему пюпитру и твердила усердно, ее полное личико почти прижалось к книге, и подруги могли видеть только беленький затылок с густой русой косой. Леленька заметила, как под пюпитром беспрестанно крестились ее розовые толстенькие ручки.

   - Вы еще не выучили? - спросила ее Леленька.

   - Нет... вот этого никак не могу... все сбиваюсь,- отвечала подруга.

   - Если вам достанется говорить, я подскажу: я это знаю.

   Подруга была враг, соперница. Она до прихода Леленьки смеялась над нею и давно дала обещание не допустить Леленьку получить награду и "пересесть" выше. Те, которые слышали, что сказала Леленька, переглянулись в удивлении. Но всем этим маленьким волнениям настал конец: пришел законоучитель, пришла начальница - начался экзамен.

   Очередь долго не доходила до Леленьки. Она рассеянно слушала, что происходило кругом, и, сама не зная отчего, стала думать совсем посторонние вещи. Ей показалось, что в эту минуту в этой зале никто не любит друг друга: учитель будто нарочно затрудняет вопросами, сбивает с толку, будто с радостью ждет, чтоб соврали, и вовсе не радуется, когда ответят хорошо. Начальница тоже: она глядит в глаза с каким-то злобным ожиданием, бранит, когда недоволен учитель, а когда он доволен - не хвалит, но только отворачивается, успокоиваясь, будто; с презрением. Девицы - те и вовсе точно все перессорились; у всех на лице страх только за себя. Сейчас две маленькие бог знает что путали: старшие только смеялись. И старшие! Сейчас Вареньку Ольхину до слез сконфузили, а Машенька Поломова - кажется, ей лучший друг, всегда вместе, все секреты вместе,- Машенька хоть бы покраснела... Что же это такое? Кто хорошо ответит - другие смотрят точно с досадой? Чем кто другого обидел, если выучил лучше? Зависть это, или они боятся?

   - Госпожа Беляева! - произнес учитель.

   Соседка Леленьки встала на своем месте и, вставая, дернула Леленьку за рукав. Леленька приняла это за просьбу подсказать, но подруга обманула ее: она отлично знала и вопрос и текст и, отвечая, стала путать нарочно.

   - Что вы такое говорите?- заметил учитель, кроткий с одной из старших учениц.

   - Да я не могу,- отвечала m-lle Беляева,- меня Гостева сбивает.

   Она показала на Леленьку.

   Леленька не ждала такого предательства и вся вспыхнула, как виноватая. Поднялась гроза.

   - Как вы смеете! Извольте выйти! - закричала на нее начальница.

   - Извольте сами отвечать,- сказал законоучитель.

   - Сейчас с лавки, выйдите к столу!- продолжала начальница.

   Леленька встала и подошла к учительскому столу; она была отуманена, обижена, испугана, но хорошо помнила весь мудреный текст и могла бы сказать и объяснить его не хуже m-lle Беляевой. Ей бы ничего не стоило и превзойти соперницу и обнаружить ее обман, но на Леленьку все смотрели; она подумала, что сейчас будут все так же смотреть и кричать на m-lle Беляеву, что это будет бог знает что, что весь этот экзамен какая-то комедия, что ей будет не веселее, не легче, если она останется правой... Ее схватило за сердце. Она наконец сама не знала, что думала, и, отвечая, начала путать хуже самой ленивой из маленьких. Учитель качал головою; начальница бранилась. Учитель начал читать мораль. Подруги смеялись; Леленька стояла среди залы. Кончив мораль, учитель, незлобивый сердцем, прибавил:

   - Вы поправьтесь,- скажите о чем-нибудь другом.

   - Не спрашивайте, я ничего не знаю,- отвечала Леленька твердо и громко, на скандал всего пансиона.

   Она сама не знала, почему и для чего сказала это. Учитель поставил ей нуль, а она пошла на свое место под возгласами начальницы. Подруги заглядывали ей в лицо, не плачет ли она. Леленька была бледна, но не плакала. Она никак не могла разобрать, что делалось с нею; ей было холодно; что-то стучало у нее в груди. Она тосковала или капризничала; но вдруг ей показалось забавно, если б в списке баллов во весь экзамен у нее были все нули да нули. Ведь Беляева и Полосова будут рады, и другие. А если бы у Беляевой был нуль, ее отец прибил бы ее. Ее отец тоже дерется. Это, должно быть, невесело, когда прибьют. Если Оленька Беляева из третьей по классу да пересядет в пятые, ее отец не знаю что с ней сделает, со двора сгонит. А ведь в высший класс переведут только старших, четвертых. Так, пожалуй, не переведут и Оленьку. Ей беда... На что отцам, учены дочери или нет? Ведь отцы только попрекают ученьем?

   "А что скажут папенька и маменька, когда узнают, что сейчас было?.." Леленька решила, что уйдет в сад на весь день... ну, а там что?..

   Вокруг нее шумели, вставая, читая молитву; экзамен кончался. Начальница позвала ее, продержала перед собой полчаса и все читала нотации. Работница давно пришла за Леленькой и слушала это, дожидаясь в передней с зонтиком: шел дождь. Леленька подумала только, что в сад нельзя будет уйти...

   - Бесчувственная девчонка!- сказала начальница в виде последнего слова.

   Оленька Беляева прошла мимо, потупившись. Когда Леленька уже была в передней и надевала с работницей старенький бурнусик, Оленька выбежала туда же.

   - Прощай, Леля! - сказала она и обняла ее крепко.

   - Прощай,- сказала ей Леленька без досады, без всякого сильного чувства; ей только стало жаль чего-то немножко.

   Дорогой она рассудила, что поступила прекрасно, что Оленька милая девочка, что смешно и стыдно выставляться с своею ученостью, что она, Леленька, все стерпит, а Оленьке лучше и на свете не жить, если неблагополучно сойдет экзамен. Досадно только, что дождь идет...

   Этот славный дождик, с солнцем и громом, с синими громадными тучами, которые обрушивались за реку, захватил и Веретицына, когда он шел домой из должности. Дорога была недальняя, и, переждав ливень в сенях присутствия, Веретицын нашел, что на дворе так хорошо, что нечего торопиться под крышу. Дом N-ских присутственных мест стоит на пустой площади, которая оканчивается крутым обрывом к реке. Там казалось особенно хорошо: луга зеленели, даль вся светилась. Веретицын пошел погулять к берегу. В воздухе было тепло, влажно, душисто от лугов, дышалось как-то легко и мягко.

   Веретицын был спокоен, почти весел, что с ним редко, случалось. Это не было, конечно, удовольствие чиновника, справившего часы службы. Веретицын ничего не думал; ощущение тепла и физического довольства погружало в забытье. Он совсем забыл, что это за город вокруг, что это за дом, из которого он вышел; он как-то и себя не помнил, не вспоминал ничего, не задумывал вперед ничего.

   Вспоминает и задумывает молодость - для Веретицына она прошла. Ее остатки сказывались тем, что самозабвение было еще не тупое, но с какой-то негой...

   Накануне вечером Веретицын видел Софью Хмелевскую; он был у них. Эти посещения всегда стоили ему дорого; он бывал и счастлив, и измучен, и, разбирая свои чувства, никогда не мог определить, чего в нем было больше: счастья или мучения. И без того влюбленный, Веретицын влюблялся еще упрямее, давая себе полную волю. Только в промежутках разговора, когда он глядел на Софью, занятую с другими, ему случалось задумываться, сказать себе, что ее приветливость все-таки не ведет ни к чему, что ее красота только напрасно волнует, что такие отношения не перейдут в любовь... Да любовь никогда и не подступает так, потихоньку, постепенными переходами! Если б даже и двигалась она потихоньку, то пора бы ей прийти, право, пора... Веретицын делался нетерпелив; его брала злость на окружавших его посторонних, злость на это чинное семейство, что-то похожее на ненависть к самой Софье. Он говорил себе, довершая несправедливой мелочностью свою досаду, что, будь на его месте кто-нибудь другой, а не он, не бедный малый, которого принимают из снисхождения, его спросили бы, почему он молчит, почему он скучен или хоть просто о чем он задумался. С ним нецеремонны, откровенны; что ж! ведь он не жених; он даже меньше чем друг дома; его можно употреблять для поручений. Как это еще до сих пор старая барыня этого не выдумала? Но Веретицын встречал взгляд Софьи, и вдруг ему становилось совестно, и нить размышлений запутывалась так, что уж нельзя было найти ей конца и хотелось или бежать домой, как виноватому, или броситься перед ней на колени и наговорить бог знает чего... Хорошо, что подобные намерения никогда не исполняются: одно исполнить как-то жалко, другое как-то неловко при свидетелях...

   Веретицын оставался, делался разговорчив, весел от всего сердца, был счастлив, убаюкивался до забытья, до полнейшего забытья всего, кроме настоящей минуты. У этого настоящего не было даже вчерашнего дня. Веретицын положительно не знал, где был он, и даже жил ли он вчера; когда наставало время уходить, он брал фуражку, чувствуя, что уходит, но что дальше, за порогом этого дома, куда уйдет он, он не понимал, не знал, как сумасшедший... Сознание приходило к нему дома вместе с бессонной ночью.

   Он был счастлив накануне; застав Софью одну, он просидел у нее вечер, и его как-то приласкала мысль, что Софья приняла его одна не из нецеремонности, а потому, что ей это приятно. На ее лице всегда было заметно, что она чувствовала, но Веретицын отгадал бы все, если б даже она притворилась, он так помнил ее черты и их малейшее изменение, ее движение, походку, привычки, что ему не было надобности смотреть на Софью, чтобы оживлять ее образ в своей памяти: он смотрел, чтоб наслаждаться... В этот вечер она была печальна, вышивала что-то и спешила и пожаловалась Веретицыну, что устала от длинного дня, проведенного за работой.

   - А я устал от безделья,- сказал он.

   - Разве я делаю больше вашего? - возразила она.- Часто даже совестно; собрать несколько дней да оглянуться: только и найдешь в них, что пяльцы да визиты... Читать - это, говорят, не занятие...

   - Скучно на свете! - сказал Веретицын.

   - Что делать! Подождем, будет веселее.

   - Когда?

   - Скоро. Если что-нибудь доходит уж до крайности, значит, скоро кончится. Все так заскучали, что непременно скоро должны перестать. Это перед концом.

   - Перед концом света?

   - Чего-нибудь. Только если вы к концу общей скуки доведете себя до того, что уж не будете уметь и радоваться, это нехорошо будет...

   - А как прикажете уберечься? - возразил с досадой Веретицын.- В ожидании будущих благ нужны если не утешения, то хоть развлечения,

   Она кротко вынесла его неучтивую вспышку за свою мораль, которою искренно хотела его утешить. Веретицын, как скучающий эгоист, не обратил внимания, что ей самой было скучно, а он еще огорчил ее, не подумал о том, что она по доброте сердца в самом деле старалась развлечь его, а он принимал это как должное, брал, не давая взамен ничего. Он только хмурился. Софья переменила разговор, завела спор, интересный для Веретицына, и, совершенно согласная с ним внутренно, спорила нарочно, чтобы дать ему удовольствие высказываться и убеждать. Довольная тем, что он, торжествуя, оживился, она дополнила его наслаждение; открыла рояль и играла классические пьесы, слушая которые живешь какой-то другой, лучшей жизнью. Она играла их в совершенстве. Веретицын слушал, обмирая, любя до безумия, и, если б Софья понимала, что говорят ей в те минуты, когда она играла Моцарта, она оглянулась бы сама, что ее доброта заводит слишком далеко. Но к концу пьесы воротились мать и сестра, и Веретицын, прокляв их возвращение, нашел, что лучше уйти скорее и не кончать этого вечера обыкновенно, пошло. Он сам не годился вести связный разговор и, уйдя, поступил благоразумно.

   Утром он пошел в должность, сам не зная зачем. Он уже привык просиживать эти пять часов, не обращая внимания, что делалось кругом, испытав, что обращать внимание,- значит, мучить себя еще на новый лад. Он молчал и писал, что бы ни давали, испытав тоже, что вникать в смысл написанного - еще новая мука. На кого-то рядом с ним гневался советник; Веретицын не знал за что и не слушал. Его хладнокровие не понравилось советнику, который желал навести трепет в больших размерах и сделал не совсем приятное замечание о "господах ученых выскочках". Веретицын не поднял головы. Выйдя на крыльцо, он обрадовался сырому и теплому воздуху и пошел бродить без цели...

   "А что, когда-нибудь буду я жить по-человечески" - вдруг пришло ему на мысль без всякого особенного повода, покуда, присев на лавку у церкви, стоявшей на берегу, он смотрел вниз, на луга и на воду.

   Ему захотелось курить - привычка, оставленная из экономии, и по случаю сигары вспомнился Ибраев. Они не видались давно. От своих товарищей, писарей губернского правления, Веретицын слышал, что Ибраев очень строгий начальник. Эти воспоминания вызвали у Веретицына какое-то горькое желание смеяться. Он вчера видел у Хмелевских визитную карточку Ибраева, французскую, с двумя игреками. Софья ничего о нем не говорила...

   "Ну, два года... Ну, хоть год один пожить,- думал Веретицын.- Как-нибудь выпустили бы хоть в отставку. Чтоб только опять быть самим собой, не зависеть, быть с людьми... Много людей не наберешь... да все равно! Хоть иметь право гнать от себя тех, кто противен, и то хорошо..."

   Туча, которых много прошло в этот день; поднялась опять; снова полил дождь и прогнал Веретицына с его прогулки. Одну минуту Веретицын подумал с досады, что лучше мокнуть под дождем, чем возвращаться домой, но тут же засмеялся этой ребяческой выходке, разгибая усталую спину; которой стало и больно и холодно, и пошел, прибавляя шагу. На углу площади и улицы была страшнейшая лужа; Веретицын обходил ее, никак не усвоив ловкости своих товарищей, которые умели перепрыгивать по камешкам. Его обогнали отличные закрытые дрожки, запряженные отличным рысаком: Ибраев ехал из присутствия, но обыкновенно позже всех других начальников; он выглянул, конечно узнал приятеля, потому что между ними не было и двух шагов расстояния, и не поклонился. Почти подходя к своему дому, Веретицын встретил Леленьку, которая бежала под большим, но прорванным зонтиком, держась за руку работницы; старенький серый бурнусик был весь в черных пятнах от дождя; мокрые ленты шляпки из розовых полиловели и хлестали девочку по лицу, платьице было подобрано. Леленька, конечно, не могла быть довольна встречей.

   - А! мое почтение! - сказал, приостановясь, Веретицын.- Путь науки труден, но приятен.

   - Ну, проходи, что ли,- закричала на него сердито работница,- что пристаешь к барышне! Озорники эти приказные! - ворчала она, идя дальше.- Вот барину надо сказать. Это казначейшин брат. Так на улице и норовит поймать; нашел место...

   - Нет, уж не говори папеньке, бог с ним,- сказала Леленька.

   - И то правда, бог с ним. Крику у нас и без того не мало.

   Самые сильные характеры покоряются влиянию обстановки. Природа имеет уж несомненное влияние на расположение духа. Дождь на улице, возня дома до того отуманили Леленьку, что она почти забыла, что произошло на экзамене, и на вопрос маменьки: "Ну что, как там с тобой?" - отвечала: "Ничего-с".

   Маменька удовольствовалась ответом, а Леленька собралась с мыслями только к вечеру и, уйдя в сад, обдумывала свое положение. Было холодновато, сумрачно; сосед не приходил. Трое из четырех братьев Леленьки были привязаны в комнате к ножкам стола, с букварями; четвертый был посажен подле них, для компании и научения примером, и потому Леленьке ничто не мешало размышлять и прогуливаться. Одна, она решилась сделать то же, что делал сосед: поглядеть через плетень, но для этого, при ее росте, ей надо было влезть на нижний ряд плетня. Леленька исполнила это успешно и целый час наблюдала не только над пустой дорожкой сада, но над тем, что делалось дальше, во дворе соседей. В доме их зажглись огни и замелькали, переходя из одного окна в другое. Леленька чуть не вскрикнула: единственное окно, примыкавшее к саду, осветилось, отворилось, ей показалось, что его отворил Веретицын. Но ему, должно быть, показалось холодно: окно заперлось почти в ту же минуту; Леленька услышала только стук рамы. Свеча стояла так близко к стеклам, что ничего нельзя было рассмотреть в глубину комнаты.

   "Я глупости делаю",- сказала себе Леленька, соскочив с плетня, о который исцарапала руки.

   Ее звали домой, где ждал ее ужин и брань, что она "баклуши бьет", бегает...

  

  

   На другой день Леленька воротилась с экзамена математики и географии с таким же успехом, как накануне. На этот раз она сама не знала, как это случилось: она не могла ничего сообразить, а выученное наизусть позабыла. Подруги глядели на нее почти со страхом, спрашивали, не сглазил ли ее кто-нибудь, советовали хорошенько помолиться, обещать свечку. Леленьке казалось, что она больна; в голове у нее было мутно. Дома, как нарочно, случились неприятность за неприятностью: один брат больно убился, упал с чердака, другой перебил посуду; маменька не досчиталась белья и разочла работницу; папенька получил выговор, и оттого все пошло еще хуже. Между прочим, он сказал и Леленьке:

   - Ты смотри, модница, я сегодня отца Евсевия встретил; ты, говорят, ничему не учишься - сохрани тебя бог! Ты у меня своих не узнаешь... И не смей мне ничего отвечать! А еще замуж сбирается...

   Последние слова были загадкой для Леленьки. Замуж? за кого же? И ей всего пятнадцать лет... Папенька, верно, шутит.

   Леленьке вспомнились как-то все подобные шутки; на расстроенное сердце они легли тяжело; разгоряченная голова приняла их иначе, чем прежде. Девочка спросила себя: "За что все это?"

   "Чем я модница? я не прошу нарядов. Я одеваюсь во все, что сошьют. Подруги не раз говорили, что я одета дурно. Мне никогда и на мысль не приходило пожелать чего-нибудь новенького, красивого. Я знаю, что все дорого, что папеньке надо всех нас содержать; я бережлива... За что же меня попрекают? Я не должна сметь отвечать... Да ведь другие отвечают! А со мной потому так говорят, что знают меня, знают, что я не то, что другие - не отвечу..."

   Маменька, узнав об отзыве отца Евсевия, заметила тоже:

   - Кто тебя, дуру, за себя замуж возьмет? Попробуй у меня только не получи листа или бо книги, не пересядь в старшие, я тебя, как бог свят, заместо работницы хлебы месить заставлю!

   Леленька взяла книгу и хотела твердить, но между строками у нее замелькало размышление:

   "Зачем мне твердить? я все знаю, и то знаю, что напутала там и вчера и сегодня. Мне-то самой все равно, как бы я ни отвечала, хорошо или дурно: мое при мне останется. Я учусь для себя, не для учителя, не для начальницы, не для листа, не для книги - для себя, для того, чтоб знать... И еще - вздор какой! разве это ученье? это чепуха какая-то: "Помпадур, сия пиявица Франции..." Потеха, право! Кто такая эта Помпадур? ничего, не сказано, а тверди..."

   Леленька вся вспыхнула, сложила книгу и встала; из окна тянуло свежим ветром, запахом липы.

   - Куда ты? - спросила мать.

   - В сад пойду, жарко,- отвечала девочка.

   - В сад пойду! Книжку возьми, бессовестная! Я тебе дам сад! Вот я завтра сама в пансион схожу, узнаю, что ты там делаешь. Барышней ее посадили, ничего на ней не спрашивается, а она еще вон что, лениться выдумала... Уж помни мое слово, Алена, будешь у корыта стирать...

   Леленька ушла поскорее; она услышала, что папенька проснулся от послеобеденного сна, а он просыпался всегда сердитый. Ей стало страшно.

   "И в самом деле,- подумала она, с трудом отворяя калитку, потому что дрожали руки,- со мной могут что хотят сделать..."

   Вся взволнованная, она прошлась несколько раз по дорожке; воздух казался ей тяжел над головою; грудь стеснило; слезы несколько раз выступали на глазах и прятались. Она бросила книгу в траву и выговорила громко:

   "Что за несчастье!"

   Она сама не знала, что называла несчастьем,- все. Экзамен, пустота ученья, гнев папеньки и маменьки и, главное, что-то в ней самой начинало казаться ей несчастьем, что-то в ней самой мешало ей быть спокойной, как прежде... Вдруг, решившись, она подошла к плетню, привстав, оперлась на него и. взглянула. Веретицын был у себя в саду, но далеко. Леленька ждала несколько минут, а когда он обратился в ее сторону, закричала ему:

   - Здравствуйте!

   - Здравствуйте! - отвечал издали Веретицын и прошел мимо.

   Леленька совсем бессознательно осталась на своем месте. Веретицын обошел весь круг своего сада, поравнявшись с нею, оглянулся и засмеялся.

   - Какой вы птицей сидите на жердочке! - сказал он.- Смотрите не упадите!

   Он опять опустил глаза в книгу, которую читал. Леленька боялась, что он уйдет, и поспешила спросить:

   - А что же, вы обещали мне книжку?

   - Какую?

   - Шекспира.

   - Ох, Леленька! виноват, забыл,- сказал он, подходя.- Как вы вспомнили? Вам, я думаю, не до Шекспира?

   - Почему же? - спросила она, побледнев, когда он назвал ее по имени.

   - Заучились, затрудились, заэкзаменовались. Ну что, как баллы? четыре, пять?

   - Меньше единицы,- отвечала она и захохотала.

   - Скромность есть украшение женщины,- сказал серьезно Веретицын,- тем более девицы, тем еще более примерной дочери, трудящейся для утешения родителей. Извините, что я спросил; я из участия.

   - Нет, в самом деле,- продолжала Леленька, бледнея и смеясь, между тем как голос прерывался от дрожи,- я вот два экзамена все сбиваюсь, ни на один вопрос не отвечаю... Я не шучу, право, не скромничаю...

   - Что ж это с вами?

   - Так, не знаю. Отвечать не хочется, скучно.

   - Каприз нашел?

   - Каприз! - отвечала она, потупя голову.- Я для себя учусь. Пусть мне ставят какие хотят баллы, я знаю, что знаю,- вот и все.

   - Да-с; но ведь учителя-то этого не знают, если вы все путаете.

   - Ну что ж?

   - Ну, вас и оставят в последних.

   - Пожалуй...- выговорила она, сдержав слезы.

   - А как же маменька с папенькой?

   - Я им скажу, что знаю,- это мое дело... Чему вы смеетесь?

   - Так. Хорошо, если папенька с маменькой вам поверят.

   - Я отроду не лгала. Они должны мне поверить.

   - Ох, должны! - повторил Веретицын.- Еще отроду папеньки с маменьками не считали, что "должны" что-нибудь перед детьми...

   - Что вы сказали? Я не вслушалась.

   - Ничего. Конечно, если вы так уверены в ваших родных, то можете не беспокоиться,- это большое счастье. Только, будь я папенькой, я бы не потерпел таких вещей.

   Леленька смотрела ему в глаза.

   - Не потерпел бы,- повторил Веретицын.- Сегодня вы не расположены экзаменоваться, завтра вы не расположены идти замуж, за кого отцу угодно, что вы за дочь? Что это за отец, которого в грош не ставят? "Ах, папенька, вы должны мне верить!" Отец хлопотал, трудился, выносил, может быть, не знаю что, может быть, до унижений, может быть, душой кривил и согрешил не раз, чтоб иметь возможность дать дочери воспитание, а она даже не хочет его ничем потешить - каприз нашел! - "Учусь для себя!" - Да дочь-то сама чья, не отцовская?.. Стало быть, она рассчитывает, что придет время, вот она заживет для себя, не будет папенькина и маменькина...

   - Вы смеетесь или не шутя говорите? - прервала Леленька.

   - Какая шутка, когда целый свет так думает! - возразил Веретицын,- разве вы никогда этого не слыхали, ну не от вашего папеньки с маменькой, так от других; их, слава богу, вволю! Разве это самое никогда при вас не говорилось?

   Леленька не отвечала.

   - А что все говорят, то, стало быть, правда,- продолжал Веретицын,- нечего капризничать, нечего раздумывать. Кто выдумал, что так надо жить, тот был умнее нас: всем покойно. Вы по себе можете судить: вы благополучно кончите ваш экзамен, на акте... Акт будет у вас?

   - Будет.

   - На акте губернатор даст вам похвальный лист, архиерей вас благословит, вы его поцелуете в ручку; так хорошо. Придете домой. Беленькое платьице на вас, алые ленты, за обедом пирог. Папенька с маменькой веселы. Детям и в руки не дадут вашего листа, чтоб не запачкали, издали позволят посмотреть: с золотом. И на целую неделю рассказы, как Леленька отличилась.

   - Вы говорите со мной, как с маленькой девочкой,- прервала она,- я не хочу ничего этого; ни награды, ни ласки... ничего!

   Она была бледна и отвернулась, испугавшись слова, которое сорвалось у нее. Веретицын улыбнулся, смотрел на нее и ждал.

   - Я не хочу, чтоб меня за вздор награждали,- продолжала она,- я не хочу учиться вздору. Вы же сами сказали, что все это вздор; я не хочу его знать... Вон я в крапиву закинула...

   - Как, уж и закинули! - вскричал, хохоча, Веретицын.

   - Кому кажутся умны эти Помпадуры, тот пусть их и учит,- говорила Леленька, волнуясь и забываясь,- я из таких глупостей не стану обижать моих подруг, перебивать у них награды. Мне их дружба дороже всех наград... Кто труслив, кто боится, тот пусть старается, а я не боюсь: пусть меня сделают в доме кухаркой, работницей... я не раба!..

   Она вдруг заплакала и убежала. Веретицын стоял на своем месте и смотрел ей вслед, догадываясь, что она не пойдет домой. В самом деле, ее пелеринка белела вдали, в кустах. Веретицын пошел к себе в комнату, взял "Ромео и Джульетту" вместе с риторикой Кошанского, отложенных рядом, и воротился к плетню. В соседнем саду уже бегали дети; Леленька бродила, будто прячась и не оглядываясь.

   - Подите сюда,- сказал вполголоса Веретицын, выждав, когда дети ушли подальше,- вот вам Шекспир.

   Она подошла, взглянула ему в глаза, застыдилась его взгляда, полунасмешливого, полуласкового, и взяла тонкую тетрадку.

   - Спрячьте в карман, согните вчетверо,- продолжал Веретицын,- а это - ваше.

   Она протянула руку за Кошанским, покраснела и улыбнулась.

   - Не прогневайтесь, Леленька,- сказал Веретицын,- вы еще совсем маленькая девочка, только хорошая девочка.

   Она была сконфужена, чему-то рада, наклонила голову, чтоб спрятаться от Веретицына, а когда самой захотелось взглянуть на него, его уже не было ни за плетнем, ни в саду.

  

  

   Следующий день был праздник в приходе, и маменька Леленьки, к большому ее удивлению, сказала ей еще с вечера, чтоб она на экзамен не ходила, а встала бы пораньше и собралась к обедне. Утром маменька выгладила ленты и выправила шляпку Леленьки, прибавила под поля четыре розовые бутончика, хранившиеся издавна в комоде. Нельзя сказать, чтоб шляпка стала оттого красивее; она как-то вздернулась кверху, но маменьке это очень нравилось. Из комода же, тоже давно хранившуюся и потому получившую несколько неотгладимых складок, маменька достала мантилью светло-голубую пу-де-суа и палевый галстучек, который должен был идти к Леленьке, потому что Леленька брюнетка. Все это было надето на Леленьку вместе с белым кисейным платьем, приготовленным было для акта. Маменька была встревожена и приказывала все надевать с крестом и молитвою. Сбирались так долго, что к часам - уж отзвонили; папенька торопил; он был в вицмундире и тоже шел к обедне. Торопила и Пелагея Семеновна, которая пришла, чтоб идти молиться вместе, и подавала свои советы в туалете Леленьке. Леленьку так затормошили, что она успела только запрятать под свой тюфяк тетрадку соседа. Грешница - она думала почти всю обедню, как бы дети не вытащили без нее этой тетрадки. Она думала еще, что теперь идет немецкий экзамен, что вчера начальница говорила: надо кончить их скорее, сегодня, и потому в это утро назначено три предмета. Потом у нее вертелись в голове имена собственные - не примеры грамматики, не исторические имена, а те, которые вчера, почти в потемках, прочла она, заглянув в ту тетрадку. Там что-то занимательно: дуэли, маски...

   - Истукан истуканом,- заметила ей мать уже на паперти. Папенька разговаривал с какими-то господами,- кажется, с сыновьями Пелагеи Семеновны. Леленьке вздумалось посмотреть на них, но она не удивилась, хотя бы и могла удивиться, что папенька говорит с молодыми людьми, что трое этих молодых людей идут с ними до перекрестка. Какие они что-то странные! говорят - как-то взвизгивают; один тросточкой играет, старуху прохожую задел; другой все часы вынимает, смотрит,- тот, с которым разговаривает папенька; все так мелко завиты...

   - Зевай еще по сторонам! - опять шепнула маменька, которая шла рядом с Пелагеей Семеновной и в молчании.

   Перекресток был близок. Старший сын Пелагеи Семеновны, тот, что с тросточкой, давал это заметить молодому человеку с часами, толкая его под бок.

   - Отвяжись, братец ты мой,- возразил тот, занимаясь разговором с папенькой,- я тебя самого в лужу столкну.

   Он игриво рассмеялся. Папеньке это, казалось, нравилось: он смеялся тоже. Леленька чего-то сконфузилась; ей стало скучно и, уж конечно без всякой причины, вдруг вспомнился смех Веретицына, его тихий, какой-то полный голос, его худые руки на плетне, волосы, которые он всегда так мнет фуражкой, темно-серые глаза, которые взглядывают пристально. Как он сказал вчера: "хорошая девочка". Как же он смеет говорить "Леленька"?

   Леленька и не заметила, как простились молодые люди и Пелагея Семеновна и как папенька, маменька и она сама дошли домой. Маменька приказала ей переодеться и идти кончить свои экзамены. Было всего одиннадцать часов. Леленька была рассеяна и своим туалетом, и разнообразием впечатлений с утра, и множеством народа, который видела. Ей было приятно быть на открытом воздухе, пройтись еще, хотя до пансиона; что будет в пансионе - представлялось ей смутно. Она два раза забывала, какие книги взять с собой, и возвратилась за ними с крыльца, но не забыла "Ромео" и унесла его в кармане, как научил Веретицын; затем вдруг вообразила, что ей надо зачем-то забежать к себе в сад, примчалась туда бегом к плетню и заглянула: на дорожке никого не было, но окно в сад, то, которое она приметила, было отворено; под окном сидел Веретицын и писал что-то. Новая работница кликала барышню, провожать ее; маменька услышала и, когда Леленька проходила через двор, спросила, где была она. Леленька как-то нечаянно, невольно отвечала, что ходила за карандашом, который оставила вчера в саду. Ей стало так горько, так стыдно после своих слов, что она чуть не заплакала дорогой. Раскаиваясь, она, конечно, не могла ничего припомнить из того, что было нужно для экзаменов; она застала еще немецкий; ей пришлось сказать какие-то стихи, которых она никогда не понимала, а затвердила вдолбяшку; едва придя, едва сев на место, не опомнясь, она перепутала рифмы - единственное, чем руководилась, а затем и все перепутала. Учитель-немец пошутил очень остроумно, но эта новая неудача еще более сбила Леленьку. Немца сменил француз, француза - учитель истории, ужасно скоро один за другим; француз продиктовал на доске такой пример из какографии о particip passê, который и сам затруднялся решить, и потому только вышел из себя. Учитель истории стал спрашивать о каких-то войнах. За минуту перед этим, пока переменялись экзаменаторы, Леленька посмотрела в "Ромео", будто справляясь с учебной книжкой, и нашла там, почти на первой странице, о нелепости и грехе кровопролития. Рядом подруга, Оленька Беляева, отвечала на вопрос и называла великих людей.

   "Какие это великие люди? - злодеи",- решила Леленька, веря тетрадке Веретицына, думая о Веретицыне, о его смехе. Вдруг помянули Лудовика Вселюбезнейшего, Леленька не выдержала больше и засмеялась громко. На нее "нашел стих" смеяться; этот "стих", вслед за ним выговор, вопрос ей самой, а затем упрямое, жаркое, вдруг проснувшееся убеждение, что это все вздор, что это ни на что не нужно - все перевернуло ей, и мысли и сердце: она начала отвечать сбиваясь; на замечание учителя возразила, что сбиться немудрено, когда в книге так неясно; а когда ей сказали, чтоб она не рассуждала, а говорила, что выучила,- сказала, увлекаясь, очень смело, что этого и учить не стоит, разве для того, чтоб перезабыть да выучить вновь в каких-нибудь других книгах... Учитель был поражен: он преподавал двадцать пять лет и дослуживался до пенсиона, а ничего такого с ним еще не случалось.

   Этот скандал заключил экзамен в пансионе. Нечего и говорить, что мадемуазель Беляева перешла в старший класс с наградой, а Леленька была оставлена в меньших и из пятой попала в пятнадцатые.

   - За дерзость вас бы исключить следовало,- сказала ей начальница.

   Она не исключила ее, однако, потому что лишняя ученица все-таки расчет. Леленька смотрела в глаза подругам, думая найти участие, но подруги сторонились, не столько занятые своим делом, сколько - бог их знает из какого чувства. Против Леленьки было все начальство - как же идти против начальства? Неудача Леленьки была неожиданна; невозможно, чтоб она в самом деле перезабыла, не знала, но кто ее знает? Она сказала что-то будто похожее на дело, но что - кому за надобность до этого дела? Для чего же еще отдают в пансион и учат, как не для того, чтоб кончить курс и получить награду?

   Леленька ушла домой. Через два дня был акт, и ее родители узнали, какую штуку она им приготовила. Ей пришлось и поплакать: маменька прибила ее, и не один раз.

   Эти катастрофы, шум в доме и потом молчание по целым дням, средь тесноты, множества детей, неприбора сделали с Леленькой то, что она точно отупела. Наплакавшись, она вдруг перестала - не то от равнодушия, не то от отчаянности; она заметила, что с ней обращались хуже, когда она плакала; но ее слезы прошли вдруг, без всякого расчета; напротив, она подумала; что хоть бы и легче ей было от этого, но она слезы не выронит. Мать собрала целый узел старых детских чулок и рубашек и бросила их Леленьке: заставила ее чинить; кроме того, ей задавали уроки в пяльцах. Леленька работала от заутрени до темноты, вставая только для обеда, но это доставалось ей так тяжело, что она охотно не пошла бы обедать, тем более что ничего не ела. Минутами, пред вечером особенно, когда ветер залетал в окно и шелестил по пяльцам, она приподнимала голову, оглядываясь; что-то будто жгло ей глаза, и мелькала мысль уйти куда-нибудь. Она была целый день на глазах у отца, у матери, у детей, спала в одной комнате с детьми! не было свободной минуты посидеть спокойно и подумать, даже ночью, но ночью и некогда: она засыпала скоро и крепко. Раз с вечера она вздумала было поплакать в постели - дети не дали, пристали, дразнили. Им сначала приказано было дразнить ее и не слушаться; потом это продолжалось без приказаний. Леленьке один раз, так, внезапно, вошло в голову: "Если я вдруг с ума сойду?"

   Она не придумывала дальше ни подробностей, ни приключений - выдумки, какими успокоивается печаль и почти приятно раздражаются нервы. В ней было что-то посильнее всех этих выдумок. Мать сказала ей один раз:

   - Что ты никому в глаза прямо не смотришь?

   Леленька взглянула на нее и отвернулась: ей стало как-то страшно. Она сказала себе, что это грех ее мучит. Ей хотелось умереть...

   Это продолжалось с неделю. Пелагея Семеновна зашла напиться чаю и застала, как всегда, маменьку у одного окна, Леленьку у другого.

   - Рукодельница барышня! - заметила она ласково. - Да что же это вы, матушка, все ее за работой держите? День сегодня воскресный; хоть бы на музыку, так-то...

   - Не в чем ей разгуливать идти,- возразила маменька,- нарядов не нашили.

   - Что же так?

   - Не заслужила. Это вот ее сами спросите, бесстыдницу, как мне при всех ее мадама хвалила, что нет ее хуже, безграмотная...

   - Вы их очень не конфузьте,- прервала гостья, погладив Леленьку по головке,- дочка у вас милая, хорошая. Ну, что, грех да беда на кого не живет? На что они, науки-то, мать моя? Хуже ли мы без них с вами? А право, был бы достаток! Вот вы их помаленьку к хозяйству приучайте, вы на то мастерица, да там что надо музыки... Вы, красавица, умеете что музыки сыграть? Вальс там или польку какую?

   Леленька молчала; ей все еще казалось, что Пелагея Семеновна водит рукой по ее волосам.

   - Или кадриль, что ли?

   - Язык-то есть у тебя отвечать? - вскричала маменька.- Умеешь, что ли?

   - Умею,- отвечала Леленька.

   - Соври еще, как тогда! - продолжала маменька.- Вот как до дела дойдет, ты опять ни тиль-тиль, все равно как на экзамене.

   - Нет, это вы уж, красавица, поучите,- вступилась ласково гостья,- без этого уж никак нельзя,.. Да что вы зарукодельничались? Право, маменька, милая, вы отпустите их хоть в свой сад разгуляться, а мы тут с вами... у меня к вам дельце...

   - Ну, пошла! - сказала маменька.

   Леленька встала, убрала пяльцы и вышла; у нее как-то подгибались колени: она несколько дней не делала и двадцати шагов по комнатам.

   - Какое же дельце? - спросила маменька.

   - Да все о женихе, родная моя,- отвечала гостья...

   К Леленьке через Пелагею Семеновну сватался жених, чиновник Фарфоров, тот самый франт при часах, приятель сыновей Пелагеи Семеновны, который приходил смотреть Леленьку за обедней и потом был так "вежлив" с папенькой. Франт должен был получить этим годом чин: стало быть, пора было думать и о жене. Леленьке этим годом исполнится шестнадцать: стало быть, пора ее пристроить. Франт один сын у матери; мать - старуха злющая, да зато хворая, и деньги есть; Алене Васильевне, может, что пожалует крестная маменька, тетушка Алена Гавриловна, так вот и слава богу! А он ее красотой прельстился. "Только мне,- говорит,- с музыкой надобно; без этого уж никак нельзя". Как чин получит, так и благословить.

   - Ей, молоденькой, лестно будет за такого красавца выйти,- заключила гостья,- а вы только к сестрице Алене Гавриловне в Петербург отпишите насчет награждения, да приданого...

   Маменька стала считать вместе с гостьей, сколько и чего именно нужно для приданого. Жених, кроме музыки, просил шесть шелковых платьев; маменька почти соглашалась на четыре...

  

  

   Дети по случаю воскресного дня были все отпущены в луга с другими соседними детьми; Леленька была одна в своем саду. Она как-то уж не радовалась и свободе: очень ли она засиделась и устала, или ее сердце, как все крепкое и сильно измятое, не могло разом расправиться. Леленька шла тихо и только старалась вздохнуть посильнее. Ей не пришло на мысль, по обыкновению, что "Пелагея Семеновна несносная, и охота маменьке с нею!" - напротив, ей показалось, что "пусть они себе, им хорошо вместе". Одну минуту ей самой захотелось, чтоб с ней была которая-нибудь из подруг... но которая же? К ней не ходила ни одна подруга. Им весело теперь, может быть; может быть, идут гулять; вот в городском саду начинается музыка... И что ж, это всякий день так будет?..

   Ей захотелось броситься на траву и наплакаться, она удержалась, как-то невольно взглянув на соседний сад. Веретицын стоял, облокотясь на плетень.

   Он давно стоял там, еще до прихода Леленьки, подойдя и облокотясь машинально, по привычке. У него на душе было тяжелее обыкновенного, как случается, когда человек даст себе раздуматься и распустить нервы на волю. В далекой музыке было что-то томящее, раздражающее, но музыка успокоивает только или эгоиста, или ребенка, хотя бы этот ребенок был давно взрослый...

   Веретицын не слышал даже шороха платья Леленьки и заметил ее, когда она его заметила.

   - Что вас давно не видно? - спросил он и протянул ей руку.

   Леленька дала свою, без удивления, без всякого чувства; ей только стало холодно.

   - Некогда было,- отвечала она.

   - Да!.. Ну что, как дела?

   - Кончены.

   - Поздравляю.

   - Не с чем: я осталась в маленьких и последняя.

   Веретицын покачал головой.

   - Вы это нарочно сделали?

   - Нет, сама не знаю... Да, почти нарочно.

   - Для чего ж?

   - Вы знаете... Что об этом толковать! скучно. Вы лучше всех, лучше меня знаете.

   - Я-то, Леленька?

   - Ну да. Ведь вы же говорили... Что вы тут говорили - вспомните.

   - Помилуйте! Но что б я ни говорил, я мог и ошибиться, мог и шутить...

   - Вы не шутили; я всегда вас спрашивала, шутите ли вы? вы говорили: нет. А что вы говорили правду... это уж я знаю. Все правду, обо всем, обо всех правду!..

   - Например?

   Она смутилась. Мысль об отце и матери заставила ее сжать губы, удерживать и слова и слезы. Веретицын посмотрел ей в л