Хвощинская Надежда Дмитриевна - Пансионерка

ли тоже. Он подошел к плетню и машинально заглянул через него.

   Дети, игравшие в кустах, не заметили Веретицына; но молоденькая девушка, с которой неделю назад он вздумал свести знакомство, увидела его. Их взгляды встретились. Веретицын поклонился. Девушка как будто с недоумением, но спокойно отвечала тем же.

   Впрочем, на этот раз спокойствие было больше наружное; правда, она не убежала, не отвернулась, не потупилась, но ей стало неловко от пристального взгляда, который был обращен на нее; ей стало неловко перебрасывать мячик с мальчиком моложе ее - занятие, которое до этой минуты ей очень нравилось; она закинула мячик в траву и сказала:

   - Довольно, Коля, я устала, не хочу больше.

   Коля рассердился, что забросили его мячик, и принялся отыскивать. Девушка взглянула в сторону Веретицына и, видя, что он все на нее смотрит, смутилась уже заметно. Она отошла от детей; ей, видимо, казалось неловко оставаться на месте; но, отходя, она не могла не пройти мимо плетня, подле Веретицына. Заметя это, она торопилась пройти скорее.

   Ему хотелось смеяться.

   - Что ж вы не гуляете в городском саду? - спросил он, когда она поравнялась с ним.

   Она покраснела и остановилась. Веретицын повторил вопрос.

   - Так, не хочу,- отвечала она.

   - Будто не хотите? Ведь вы не от себя зависите, конечно? Вас, верно, не отпустили или не взяли?

   - Кто это? - спросила она, немного обидясь.

   - Не знаю, кто-нибудь: ваша маменька, ваш папенька. Они, верно, ушли, а вас оставили дома.

   Она хотела отойти, не отошла и отвечала:

   - Надо с детьми остаться.

   - Какая скука!

   - Там скучнее,- возразила она.

   - Кто это сказал?

   - Никто не говорил, я сама знаю,- продолжала она твердо, подняв голову и глядя на него.- Там теснота, надо быть нарядной, ходить шаг за шагом, молча - вот и все удовольствие.

   - Точно так,- отвечал Веретицын.- Удивительно только, зачем же все туда идут?

   - Я еще успею быть на гуляньях,- возразила она, помолчав и уже не так решительно.

   - Успеете? Кто вам сказал?

   Она взглянула на него, удивленная.

   - Кто вам сказал, что успеете? - продолжал Веретицын.- Кто за один день, за один час поручится?

   - Я умирать не собираюсь,- отвечала она, улыбнувшись.

   - Я и не пророчу вам смерть, не беспокойтесь. Но кто поручится, что, когда вас поведут на гулянье, вы уж сами не захотите?

   - О, всегда захочу! - сказала она.

   - Это еще не наверное. Вот вы уже и теперь говорите, что там скучно, а чрез год, чрез два... воды много утечет. У вас до тех пор могут случиться и огорчения, которые переменят ваш характер, и пройдет желание видеть что-нибудь или придет желание чего-нибудь получше того, что вам предложат. Лучше бы давали теперь право, покуда все эти пустяки еще имеют для вас какую-нибудь цену.

   - Вот вы сами говорите, что это пустяки.

   - Да я-то говорю, мне можно говорить,- возразил Веретицын,- я видел, потому и говорю. Я знаю, какими кажутся вещи, когда разглядишь их: потому и надо брать их, покуда не разглядел. Закрыть глаза, веселиться, пользоваться - вот молодость! А то что?. Вы сами ребенок, а за детьми вам велено присматривать, покуда там папенька с маменькой Ланнера слушают... Вот это Ланнера вальс играют "Hoffnung Strahlen" {"Лучи надежды" (нем.).}, прислушайтесь: славный вальс! Вы музыке учитесь?

   - Да... Как вы назвали этот вальс?

   - "Hoffnung Strahlen". Вам нравится название?

   - Да... Какое странное! Почему он так назван?

   - Не знаю. Может быть, и есть какая-нибудь история этого вальса. У всего есть своя история. Была какая-нибудь хорошая минута у человека - он в память ей и назвал свое произведение. Могла быть и дурная минута.

   - Ну, уж в память дурных минут не сочиняют вальсов!

   - Почему же нет? Добрые люди все равно будут прыгать.

   - Да, если не знать, что значит эта музыка; но если знать...

   - Все равно! Разве только музыка может напоминать печальное? разве каждый из нас не знает чьего-нибудь горя, да не одно чье-нибудь горе, а горе многих,- что ж? Это нас не беспокоит. Мы не под вальс вертимся, а все равно вертимся на свете,- веселы; другим хоть в петлю, а нам нет дела.

   Девушка задумалась и взглянула на него. Веретицын улыбнулся.

   - Вы по-прежнему много занимаетесь? - спросил он, помолчав.

   - Да, много.

   - Все к экзамену?

   - Почему вы знаете?

   - Вы сами сказали, тогда.

   Она вспыхнула.

   - Право, я вам позавидовал: так прилежны! Воскресный день, вечер чудесный, а вы, не поднимая головы, твердите, твердите. Неужели всегда так?

   - Да... Нет... Нет, знаете, это к экзамену. Нас сорок две воспитанницы в пансионе...

   - Вы - которая по классам?

   - Я?.. я шестая. Но я в младшем классе... Так видите (она еще покраснела), папеньке и маменьке очень хочется, чтобы меня перевели в старший класс, наградили и повысили. Я из всех сил стараюсь. Я знаю, им будет такое удовольствие, если я всех перегоню...

   - И тогда папенька и маменька купят вам соломенную шляпку с розаном, беленький бурнус и поведут вас на гулянье?

   Ее прекрасные глаза загорелись от негодования.

   - С чего вы взяли, что я из этого хлопочу? - прервала она.- Как вы смеете надо мной насмехаться?

   - Помилуйте, нимало! - возразил равнодушно Веретицын.- Я сказал это потому, что, предполагаю, вашему папеньке и маменьке будет очень приятно показать всем свою милую дочь, которая доставила им такое удовольствие; они сделают это для самих себя, а не для вас.

   Она смотрела на него.

   - Для самих себя,- повторил Веретицын,- как же иначе? Вот теперь вы заменяете их для меньших детей, вы для них учитель, вы для них будете хороши, для них будете веселы: все это для удовольствия вашего папеньки и маменьки. Я это так понимаю, что не делаю вам даже комплимента, что вы прекрасная, покорная, нежная дочь: вы только исполняете ваш долг. Поступайте всегда так. Живите всегда так. Живите всегда вполне для ваших папеньки и маменьки. Скучайте, когда это им угодно; морите себя над книгой, над работой, над чем случится; выставляйтесь напоказ, когда они вас выставят,- это их воля, это им приятно: вы - их собственность. Вы не просили у них родиться, вы не вправе просить жить так, как вам самим вздумается. Когда я говорил о новой шляпке, я думал только, как ваша маменька будет по своему вкусу выбирать ее для вас, и хотел заметить вам, чтоб вы не спорили при выборе: это радость маменьки - не мешайте ей. А что вас поведут в публику, то, конечно, для того, чтоб папеньки и маменьки тех подруг ваших, которых вы перегоните, смотрели и казнились, зачем господь не послал и им таких же дочерей. Если вам тогда встретятся эти подруги, вы не давайте им заметить, что вы огорчены за них вашим торжеством... Что я! и в самом деле, не огорчайтесь: вы исполнили ваш долг, доставили удовольствие...

   Девушка была бледна и не сводила глаз с Веретицына, обламывая сухие ветки плетня. Веретицын засмеялся.

   - Я шучу,- сказал он.- Учитесь, старайтесь, если вам это приятно. Право, я шучу. Извините... Вы любите занятие?

   - Да, люблю,- отвечала она.

   - Что для вас в нем особенно приятно?

   - То, что как-то совсем забываешь, что вокруг делается.

   - Для чего ж вам это? - спросил Веретицын.- Разве вокруг вас нехорошо?

   - Нет, хорошо; но так лучше. Я возьму книгу и часто просто не чувствую, где я. Так уходишь будто в другой мир совсем...

   - И это, например, твердя о Лудовике...

   - Леленька, где ты? - послышались голоса детей.- Папенька с маменькой воротились.

   Веретицын замечал, но девушка не заметила, что стемнело. Она оглянулась, как будто испугалась, и побежала.

   - Прощайте, Леленька!- сказал ей вслед Веретицын.

   Она обратилась бы на его прощанье, но оно показалось ей неучтиво...

  

  

   Веретицыну понравилась эта забава. Когда в жизни нет цели, к ней идут забавы, у которых тоже нет цели: между ними есть что-то общее. Жизнь проходит точно в забытьи; ее забавы и огорчения должны быть неуловимы, как сны, а между тем у них есть своя занимательность. На другой день утром Веретицын, чувствуя себя нездоровым, решился не идти в должность, взял книгу и пошел в сад. Отворяя калитку, он подумал о Леленьке.

   Ей еще больше хотелось видеть "соседа". Леленька была дочь очень небогатого господина, из N-ских чиновников. Семья была огромная, воспитывалась в страхе; для девочки, знавшей только дорогу в свой пансион, и то под надзором работницы, которая посылалась провожать,- для примерной ученицы пансиона, не смевшей взглянуть иначе как с почтением на лица учителей и потому не знавшей, молоды они или стары; для барышни строго держанной, которая и в церковь не ходила иначе, как с матерью или пожилой родственницей, было великим событием - разговор через плетень с молодым и, "хорошеньким" соседом. Леленька заметила, что Веретицын хорошенький.

   Но ее заняло еще другое: Веретицын говорил как-то странно. Дома, в семье, она, конечно, не слышала не только ничего подобного, но там не только не бывали, там и по имени не назывались никакие молодые люди. В пансионе о молодых людях говорили подруги, но то, что они рассказывали под большим секретом, было опять непохоже на разговор Веретицына: секреты состояли в пожатии ручки, в комплиментах. Леленьке это как-то не нравилось, может быть потому, что было чрезвычайно однообразно. Она даже не любила слушать эти секреты и потому редко попадала в поверенные. Она была скучная поверенная, не умела ни сочинить, ни передать записочки, ни скрыть ничего, ни вывернуться из беды: по ее лицу можно было сейчас обо всем догадаться. Ей все казалось то неловко, то невозможно; ей было жаль обманутых, стыдно старших. И тем досаднее бывали ее отговорки, что Леленька была вовсе не робка.

   Она это доказывала этим утром, уйдя в сад твердить свои уроки и выбрав себе место недалеко от плетня. Она была уверена, что не увидит соседа: он служит и с утра в должности; но ей казалось как-то лучше сидеть тут поближе, в тени большой липы, и, заглядывая в риторику: Кошанского, заглядывать издали, как между щелями плетня блестит на солнце дорожка соседнего сада; она не усыпана песком, не убита щебнем, но, должно быть, сосед утоптал ее, ходя взад и вперед. Сосед очень странный человек. Папенька как-то говорил, что его за что-то сюда прислали. Сестра его, казначейша, какая смешная. Зачем он как-то нехорошо смеется?

   Леленька опускала глаза в книгу и старалась взять в толк объяснение метафоры, метонимии, синекдохи и иронии, но это ей никак не удавалось. Она подумала, между прочим, что на чернобыльнике всегда водятся прехорошенькие зеленые букашки, блестящие, и посмотрела в ту сторону, где разрослись огромные кусты чернобыльника, около плетня.

   "На что ему нужно, что я учу, чем занимаюсь? - спросила себя Леленька.- Он надо мной смеется: я этого ему не позволю. И как-то странно смеется, не так, как другие, от его смеха скучно на душе. Ему, должно быть, скучно здесь, ни с кем, говорят, не знаком... А я с ним знакома!"

   Леленька засмеялась, бросила Кошанского, прилегла на траву, щипала ее полные горсти и бросала кругом себя. Наконец она сказала почти громко:

   - Надо, однако, выучить,- и принялась твердить наизусть, в особенной тетрадке, в числе примеров:

  

   Речешь - и двигнется полсвета,

   Различный образ и язык...

  

   Просвет в плетне потемнел; по дорожке мелькала тень; Леленька услышала неровные шаги, легкое покашливанье и мурчанье под нос, которое издававший его считал, конечно, за пение.

   "Однако, он не очень прилежно читает",- успела подумать Леленька, пока еще у нее не совсем упало сердце.

   Но оно упало совсем, и перепуганная девочка поспешила поднять Кошанского, чтоб потихоньку пробраться домой, пока еще не увидел ее сосед. Он еще что-нибудь выдумает...

   "Но что он выдумает? Что ж такое?.. я в своем саду урок учу".

   И она продолжала:

  

   Различный образ и язык,

   Тавридец, чтитель Магомета,

   Поклонник идолов, калмык.

  

   Последний стих ни за что не шел ей на память. Веретицын ходил по своей дорожке, читал свою книгу, мурчал свою песню и не оглядывался. Леленьке стало почему-то скучно; солнце показалось ей какое-то досадно светлое, трава какая-то досадно густая, липа какая-то досадно черная,- все не так! В Леленьку, как ребенка, влетел каприз, и она почему-то дала себе клятву никогда не приходить сюда учить уроки.

   Веретицын подошел к плетню и поклонился.

   - Чем вы занимаетесь? - спросил он.

   Леленька хотя положительно не имела этого намерения, но встала и показала ему книгу. Правда ей было бы немного неловко говорить; несмотря на то что солнце было слишком жарко, у девочки даже слегка побелели и похолодели губы.

   Веретицын взглянул в книгу и отдал ее назад.

   - Прекрасно! - сказал он.

   - Вы это знаете? - выговорила Леленька.

   - Нет-с, не знаю. Но все равно прекрасно.

   - А я ничего не понимаю.

   - То и хорошо. Вы так и выучите - крепче будете помнить.

   - Как же это?

   - Так. А то, если поймете, станете думать, у вас ум за разум зайдет - вы ничего и не вытвердите.

   - Вы все смеетесь!- сказала Леленька и бросила книгу.

   Веретицын засмеялся.

   - Зачем же вы ее бросаете? - спросил он.

   - Надоела.

   - Как же вы говорили, что любите забываться в чтении, что жизнь для вас идет лучше и еще не знаю что? - продолжал он смеясь.- Вчера только говорили.

   - Зачем вы все смеетесь? - повторила Леленька.

   - Для чего ж скучать? - возразил Веретицын, все смеясь.- Ну, поговоримте серьезно. Как подвигаются ваши приготовления к экзамену?

   - Так... Я вот твержу и ничего не понимаю.

   - Это со всяким может случиться.

   - И с вами случалось?

   - Когда я был маленький? Конечно.

   - Я не маленькая,- сказала Леленька тихо, обидясь. Ей показалось еще обиднее, что Веретицын не улыбнулся на это.

   - Вы бы лучше растолковали мне, чем все насмешничать,- продолжала она, конфузясь по мере того, как говорила,- вы все знаете.

   - Во-первых, я не насмешничаю, во-вторых, я ничего не знаю,- возразил Веретицын.

   - Но ведь вас учили?

   - Маленького. С тех пор я все перезабыл.

   - А потом как же?

   - Выучился кое-чему сызнова.

   Она посмотрела на него в раздумье, подняв свои большие глаза.

   - Должно быть, вам было очень трудно,- заметила она.

   - Легче, чем вам твердить Кошанского,- ответил он,- или вот еще о тех великих людях, с которыми вы тогда... прошлый раз прохаживались.

   Леленька вспыхнула.

   - Я потому и удивился,- продолжал Веретицын,- когда вы сказали, что занятия вас переносят в другой, лучший мир. Какой мир, думаю, с разными вселюбезнейшими да, вот с этакой поэзией: "В горохе воробей, гони и вора бей..." Вот тут, позвольте, это есть...

   - Вы сказали, что перезабыли, не знаете,- возразила Леленька с досадой, не давая ему книгу.

   - Такие диковинки поневоле помнятся,- отвечал Веретицын, засмеявшись.- Извините, впрочем, вы не любите смеха, вы, сколько я заметил, особа серьезная, хлопочете научиться. Может быть, и это от чего-нибудь полезно.

   Он указал на несчастную риторику.

   - Я, точно, сам когда-то твердил это, видел, как твердили другие, не случалось еще заметить, чтоб это на что-нибудь пригодилось; но ведь я могу и ошибиться. Скука сама по себе вещь полезная: человек тупеет и делается тих,- это хорошо. В прописях написано: "Будь кроток, тих, скромен и меньше говори..." - дальше не помню, но мораль отличная, покойная: все тишь да гладь - божья благодать... Вы учите наизусть чепуху; не брезгайте, так надо. В другой книжке у вас написано, что такой-то и такой-то был великий человек - и верьте; не смейте соображать ничего, а то неравно поймете, что один великий был самодур, другой негодяй, третий потому безгрешен, что согрешить не подвернулось случая. Вас учат, что все на свете были ангелы - ну, и тем лучше для вас. В голове у вас вместо настоящего дела носится легкий чад, но не беспокойтесь, и он скоро пройдет: ведь вы обогащаете себя познаниями в угоду вашим родителям; а как только исполните этот долг, угодите им, то будете свободны забыть все, что выучили. Что б там ни выучили, из чего хлопотать, все годится: ведь ненадолго?

   Леленька обрывала углы своей книги и молчала. Веретицын замолчал тоже и, положив голову на плетень, смотрел на девочку. Она вдруг оглянулась.

   - Стало быть, я учусь вздору? - спросила она довольно резко, отчего дрогнул ее голос.

   Веретицын засмеялся.

   - Я не говорю этого,- отвечал он,- то, что для меня вздор, может другим казаться не вздором. Ваши книжки люди писали, эти люди о чем-нибудь думали.

   - А умно они думали или нет? - продолжала она.

   - Почему ж я знаю? - возразил, смеясь, Веретицын.- Вы говорили, что с этими книжками вы весь мир забывали.

   Леленька отвернулась и смотрела под тень липы, где за полчаса перед тем учила свой урок. Ей было неловко и как-то жаль чего-то, что было за полчаса. Тень была уж короче, Леленьке казалось, как будто ушло что-то. Трава, которую она нарвала и разбросала, завядала на солнце. Длинная голубая стрекоза сверкнула и скрылась; Леленька еще встрепенулась посмотреть, куда она полетела, но вдруг одумалась и обратилась к Веретицыну:

   - Какую книжку вы читали?

   Веретицын подал ей свою книгу и взял, взамен ее, Кошанского; она уступила, не обращая внимания, но, заглянув в его книгу, возвратила ее тотчас.

   - Не понимаю,- сказала она.

   - Это по-английски; Шекспир.

   Леленька была сконфужена, как конфузятся иногда люди, даже невиноватые в своем невежестве, и сказала, чтоб поправиться:

   - Ведь это писатель конца шестнадцатого столетия?

   - Так точно,- отвечал Веретицын.

   - Какая старина! К тому ж он писал для народа... Конечно, королева удостаивала его своей благосклонности, но в его пьесах язык самый грубый...

   - Вы читали его что-нибудь? - прервал Веретицын, которому стало жаль, как она конфузилась.

   - Нет.

   - Хотите прочесть?

   - Я не знаю по-английски.

   - У меня, кажется, есть некоторые его вещи во французском переводе, я поищу и дам вам. Перевод, конечно, но все-таки вы познакомитесь.

   Леленька покраснела от страха, от радости, сама не зная отчего. У нее мелькнуло в голове: как же это она возьмет книгу от соседа, и что за книга? и если узнают? Надо будет прятать, а прятать она ничего не умеет... Она хотела отказаться и между тем спросила:

   - А хорошо это?

   - Увидите.

   - Нет... но можно читать?

   - Я вот читаю в двадцатый раз.

   - Нет... но, может быть, это дурная книга,- продолжала девочка, почти задыхаясь и краснея от смущения.

   Веретицыну хотелось засмеяться, но она взглянула на него так прямо и доверчиво, что он удержался. Девочка не имела понятия о дурных книгах, развращающих воображение, следовательно, не подозревала, чтоб молодому человеку могла прийти дерзкая мысль пошутить и дать ей подобную книгу; но она слышала, что есть зло, и в ее чистом взгляде выразился страх узнать его.

   Веретицын помедлил ответом.

   - Нет,- сказал он наконец,- книга не дурная, но в ней люди как люди - не ангелы, даже не великие люди; и дурных довольно.

   Ее прекрасные глазки отуманились.

   - Там жизнь,- продолжал Веретицын,- не розовая, потому что розовой нет. Слезы так слезы, вражда так вражда, и ненависть, и измена, дружба ложная, любовь глупая...

   - На что ж это писать? - прервала она.

   - На что? - возразил он с злостью, потому что последние собственные слова повернули ему сердце.- На то, чтоб люди читали да пораньше умнели.

   - Умнели,- повторила она,- на что?

   - Будьте покойны,- сказал он,- кто не захочет, тот насильно не поумнеет. Живите себе счастливо; люди будут кричать - вы не слушайте, будут умирать - не смотрите. Все ангелы, все идеалы. Хорошо вам,- ну, и бог с вами!

   Он замолчал и смотрел в сад. Леленька не отходила.

   - Принесите же мне Шекспира,- выговорила она чрез минуту.

   - Хорошо, поищу,- отвечал он равнодушно.- Что это, все ваш сад?

   - Наш.

   - Вишен много у вас?

   - Нынешнюю весну цвели хорошо.

   - Вы до них охотница?

   - Да, люблю,- отвечала Леленька с неопределенным желанием заплакать.

   - Ваши братья ходят куда-нибудь учиться?

   - Нет еще; никуда.

   Веретицын посматривал по сторонам. Было близко полдня, и солнце жарко светило ему в глаза, когда он поднял голову.

   - Пора домой,- сказал он, жмурясь и отирая лоб.- Славный день какой! Вы что будете делать?

   Леленька взглянула на свою книгу, которая оставалась у него в руках, но не осмелилась попросить ее.

   - Пойду шить в пяльцах,- отвечала она.

   - Ну, прощайте. А весело шить?

   - Весело... ничего,- отвечала она с каким-то отвращением, вспомнив в эту минуту свои пяльцы.

   - Ничего? - повторил Веретицын и рассмеялся.- Верно, шьете манишку для маменьки?

   - Да.

   - Прекрасно! Прощайте.

   Придя домой, Веретицын отыскал в своих связках несколько тетрадок французского издания Шекспира в две колонны, с маленьким, плохим политипажем вверху каждой пьесы. Тетрадки были довольно ветхи - память далеких годов, как-то уцелевшая в позднейшее, более занятое, более смутное время. Эти тетрадки - приобретение на экономии студента, начало библиотеки, первое осуществление любимой мечты - более нежели что-нибудь напоминали все неудачи, всю напрасную растрату жизни, всю несбывчивость веселых надежд; они как-то яснее всего говорили, что все умерло. Желтоватые, отмеченные на полях ногтем и карандашом, с листками заметок и попыток перевода, вложенными между страниц, они казались каким-то наследством от покойника, между тем как владелец их, живой, смотрел, не узнавая своего изменившегося почерка, не узнавая своей души в этих заметках.

   Веретицын собрал их опять и сунул в ящик. Он отбросил в сторону только одну: "Ромео и Джульетта".

   "Вот ей! пусть просвещается!" - сказал он сам себе, улыбаясь и возвращаясь насильной шуткой к действительности, из которой был вызван на минуту.

  

  

   Леленька сама не знала, как проводила свой день. Она пришла из сада смутная и в самом деле села за пяльцы. Мать напомнила ей, что завтра начинается экзамен и что лучше бы она твердила.

   - Я все вытвердила,- отвечала Леленька.

   Ей было на кого-то досадно, может быть и на мать, которая напоминает об ученье, об этом вздоре... А кстати, книжка Кошанского так и осталась у соседа. Да она не нужна завтра, а покуда понадобится, можно успеть ее взять у него.

   Леленьке стало как-то страшно при этой мысли; ей хотелось заплакать. Она успокоила себя, сказав мысленно, что она не маленькая.

   Она шила, отодвигая пяльцы от окна, по мере того как входило и мешало ей солнце: занавесок не было. Эти хлопоты мешали ей задумываться за работой; но скучнее от них становилось вдвое. Наконец девочка решилась укрепить на окне булавками большой ковровый платок и уселась покойно.

   - Темь какая! - сказала мать, входя из кухни.- Что это ты за новости выдумала?

   - В глазах рябит,- возразила Леленька.

   - Видишь, какие нежности! Завесила окно, на улицу ничего не видно; сейчас Марина с улицы Колю с Васей привела, они там бунт подняли за свинчатки. Тебе все ничего, и не заглянешь, хоть братья носы себе перекусай - не вступишься. А большая считается, старшая, говорят! Вот французскому языку вас учат, а чего дельного вы и знать не хотите. Сидит, шьет, важничает...

   Леленька молчала; ее продолжали бранить. Мать сдернула платок, причем оторвала лоскут обоев.

   - Позвольте,- сказала Леленька.

   - Чего еще?

   - Как же, обои...

   - Еще тебе вздора жалко, дряни жалко,- продолжала мать, волнуясь и, испортив одно, желая испортить еще что-нибудь.- Сама наделала бед, да и плачется! Много ты впотьмах хорошего нашьешь! Вот гляди, куда у тебя узор пошел: криво, косо...

   В эту минуту папенька воротился из должности. Он был распечен и потому сердит, и кричал на работницу еще с крыльца.

   Собрали детей из сада, со двора, с улицы, подали обед. Леленьке почему-то казалось, когда она садилась за стол среди беготни и шума, что все это происходит с нею в первый раз в жизни; но, странно, это не столько огорчало ее, сколько удивляло. Ей казалось все это будто во сне. Вероятно, это было написано на ее лице, потому что папенька заметил:

   - Кто тебя, побил?

   Коля и Вася, вспомня свою ссору за свинчатки, поссорились за куриную ногу в лапше и были тут же побиты. Работница, испугавшись погрома, придавила хвост вертевшемуся кругом котенку, которого вслед за тем папенька отправил в окно. Маленькая Маша, которой принадлежал котенок, заплакала тихонько. Леленька посмотрела на нее и сказала себе, что ни за что не заплачет. Петя и Вася стали поддразнивать Машу. Леленька почувствовала, что ее что-то схватило за горло, и сказала им, чтоб они замолчали.

   - Что ты распоряжаешься? - крикнул на нее папенька.- Детям слова сказать нельзя!

   Она оробела. Мать в эту минуту положила ей на тарелку кусок свинины с какой-то вонючей и едкой приправой. Леленька ненавидела это кушанье.

   - Покорно благодарю, я не хочу,- выговорила она.

   - Ешь! - закричал отец.

   Он был так страшен с щетинистым хохлом своих седоватых волос, в расстегнутом вицмундире, без галстука, в крахмальной манишке, которая торчала вверх воротничками; на столе так запрыгали горшки и кувшин с квасом, что Леленька опустила глаза и ела, не чувствуя, что глотает.

   - Что, не умерла, модница? - проговорил папенька. Он встал из-за обеда прежде всех и пошел почивать.

   Дети вырвались во двор, мать с работницей отправилась в кухню. Леленька пошла к своим пяльцам. Мать наделала на них довольно беспорядка, осматривая утром работу. На дворе было жарко, и всего три часа. Леленька села, вдела иголку, сложила руки на коленях и смотрела перед собой. Она была одна; ей хотелось сообразить что-то и как-то ничего не думалось! Она только спросила себя, почему ей сегодня все это так в диковинку? Отчего прежде бывало и скучнее, но никогда не хотелось уйти куда-нибудь?

   Мать воротилась, взяла чулок и села вязать к другому окну, напротив Леленьки. Надо было работать.

   - Шей, шей, либо книжку возьми,- сказала мать,- не зевай по сторонам да не дремли.

   Однако сама она слегка дремала, а потом, открыв окно, стала смотреть на улицу... точнее, на переулок, перерезанный двумя оврагами с двумя дрожавшими мостами, кончавшийся крутым спуском под гору, к реке, на которой стоит город N. Строения переулка состояли из заборов, из-за которых выглядывали садики; мостовой не было, на высохшей грязи, между колеями, росло много травы, бегало много собак и возилось много детей.

   - Вот папенька скоро места лишится,- сказала вдруг мать, не прерывая своих наблюдений и не обращаясь к дочери,- куда вас всех девать тогда?

   Леленька подняла голову.

   - Советник совсем взъелся,- продолжала мать,- с тех пор как нового посадили, папенька говорит: "Хоть не живи на свете". Так я тебе и говорю, Алена, если ты только - боже тебя сохрани! - на высший класс не перейдешь, и матерью меня не зови. Нечего эти пустяки тогда делать: еще тебя учить. Я тебя из пансиона возьму. Перейдешь ты - так и быть, можно будет тебя еще годик содержать там, а нет - не прогневайся, сиди дома. Так дурой и оставайся.

   "Чему я учусь в пансионе?" - вдруг подумала Леленька.

   Ей припомнились как-то разом и скамейки классов, и учителя, и книжки с мудреными словами, и хронологические цифры, которых никогда нельзя запомнить, и великие люди, которые, говорят, вовсе не великие люди... перед ее глазами, казалось, был уже не пустой переулок, а заглохший сад с большими липами и вязами, плетень, к которому переплетались белые цветочки павилики... Леленька уже не слушала матери, но и мать не занималась больше своим семейным положением.

   - Никак это Пелагея Семеновна идет? - сказала она, высунувшись в окно и глядя в переулок.

   Леленька думала, что завтра экзамен, и видела перед собой лицо Веретицына.

   - Посмотри, она, что ли? - продолжала мать.

   "Он обещал книжку: должно быть, принесет вечером",- сказала себе Леленька.

   - Посмотри, сюда она или мимо? - говорила мать.- Да что ты ничего не слушаешь? Не хочешь слушать, что ли? Тебе говорят!

   Леленька оглянулась.

   - Поди отопри калитку да проводи от собаки. Пелагея Семеновна пришла, работницы нет: на речке.

   Но Пелагея Семеновна, вдова, чиновница и мать двух юных чиновников, уже входила на крыльцо, благополучно избежав собаки, прикованной недалеко от ворот. Через минуту она была в комнате и целовалась с хозяйкой.

   Леленька терпеть не могла эту гостью: гостья была сплетница и, уже не раз случалось, ссорила маменьку Леленьки с ее знакомыми. Все это, конечно, обходилось потом, все мирились и оставались по-прежнему, но слушать ее бывало ужасно скучно. И теперь она, что вошла, то начала рассказывать пренеприятную историю.

   "Охота маменьке говорить с нею!" - подумала Леленька.

   Гостья обратилась и к ней, похвалила ее работу, назвала ангелом и рукодельницей. Леленька так ленилась весь этот день, что рассердилась за похвалы.

   "Хорош я ангел!" - подумала она, вся вспыхнув от досады.

   - Умница у меня девка,- сказала маменька,- как учится, когда бы вы знали, и по-французски, и разным наукам!

   - А "ведь, подите, как, я думаю, трудно! - заметила гостья.

   - И трудно, Пелагея Семеновна, и дорого очень; не по состоянию нашему, да уж нельзя. Одно у меня утешение - дочка моя.

   Мать погладила Леленьку по голове, вздохнув печально.

   - Супруг-то ваш почивает? - спросила гостья.

   - Да,- отвечала еще печальнее маменька,- оно уж, знаете, лучше, как спит.

   Маменька стала жаловаться на свою горестную участь, рассказывать разные обстоятельства. Леленьке показалось, что можно было бы и не рассказывать их. Это случилось не в первый раз: но никогда так не кололо ей глаз присутствие Пелагеи Семеновны, никогда не казались ей так резки эти рассказы, как теперь. К чему толковать, что все дорого, что не на что учить дочь, а между тем намекать на какое-то небывалое богатство и как-то важничать? Леленьке было неловко. Маменька, говоря о домашних делах, о неприятностях по мелочи, кстати помянула не добром покойную свекровь и двух живых сестер мужа, которые, хотя никогда не жили с маменькой, но все чем-то мешали. Леленька не знала бабушки, но помнила, что обе тетки предобрые.

   - Замужем они? - спросила гостья.

   - Одна замужем, куча детей,- отвечала мать.- Другая с год овдовела; детей нет, в Петербурге живет. Это Алена Гавриловна, вот Аленина крестная мать.

   - Зачем же она в Петербурге живет?

   - Да она здесь за чиновника тоже была отдана; чиновник этот бывшему губернатору понравился... как его, губернатора-то, звали? Вот перед прошлым был... все равно! Десять лет уж тому, как губернатора этого в Петербург перевели, место он там важное получил,- ну и мужа Алены Гавриловны с собою взял. А как муж умер, она там и осталась жить, привыкла, говорит, к Петербургу. Все просит, чтоб я Алену мою к ней отпустила хоть погостить.

   - И, матушка, на что? разве состояние какое предоставит?

   - Как же, как бы только захотела! Капитал она от мужа получила невелик, да и то хорошо; небось не очень с ним расступится. Как бы надежда какая, я бы, пожалуй, отпустила к ней Алену.

   - Пусть к тетеньке хорошенько приласкается, к крестной мамашеньке,- договорила гостья, с какой-то нежностью посмотрев на Леленьку.

   Леленька краснела и шила.

   - А то что? барышня такая красавица - и ненарядная, все кое в чем. Вы бы их, матушка, на гулянье когда...

   - Вот экзамен свой выдержит, так салоп сошью,- отвечала мать,- я уж так и Василью Гаврилычу сказала.

   - А он на то согласен? - спросила гостья таинственно.

   - Согласен, ничего.

   У Леленьки задрожали руки и потемнело в глазах.

   - Не надо, маменька, покорно благодарю,- выговорила она,- я ни за что не хочу ни нарядов, ни гулянья.

   - Да как же ты смеешь не хотеть, когда отец твой с матерью хотят? - вскричала маменька, - где ты это отвечать выучилась? Пошла; работница воротилась, вели нам самовар согреть.

   Леленька вышла, приказала, что ей было приказано, и, воротясь, стала убирать свои пяльцы.

   - Что ты?.. или перестаешь работать? - спросила мать.

   - Да, я в сад пойду,- отвечала Леленька.

   - Устала очень, много дела наделала! - продолжала с насмешкой мать.- Что на тебя сегодня? Из всех дней день - ни на месте не посидит, ни толком слово скажет...

   - Вы их не конфузьте,- вступилась гостья, между тем как Леленька уже не знала, что ей и делать.- Пусть барышня себе разгуляется, мы с вами кое о чем перемолвим.

   - Разве что секретное есть? - спросила маменька.

   Гостья сделала ей таинственный знак. Леленька взяла книжку с крошечного стола в углу, где лежали ее тетради и классные принадлежности, и ушла.

   Она шла тихо, будто не решаясь; ее брало какое-то раздумье. Она знала, что не урок учить идет она в сад: ей было не до урока. Ей казалось, что она делает что-то дурное, но все-таки ничего другого делать невозможно. В доме оставаться нельзя. Да и жить нельзя...

   Тени были уже длинные; в воздухе тепло, как-то мягко. На деревьях на траве еще много солнца, точно золотое; небо такое нежное, голубое; за черной крышей сарая, по которой в эту минуту лазил Коля, разоряя галочьи гнезда, виднелось большое сизое облако с розовым рыжеватым краем; это облако отсвечивало розовым на дорожку сада. В соседнем саду из-за плетня подымалась высокая красивая мальфа; она, должно быть, расцвела этим днем, прежде ее не было видно. И как она рано зацвела нынешний год! Кто ее посадил? Казначейша до цветов не охотница, да и никто у них не охотник, кажется...

   Леленька ходила все по одной прямой дорожке, воображая, что хорошо было бы посадить цветов и ходить за ними. У нее как-то кружилась голова; книжка, которую Она держала, утомляла ей руки.

   "Зачем я убрала пяльцы? - подумала она.- Лучше бы, в самом деле, сидела да шила".

   Она начала ходить скоро; ей хотелось бегать, хотелось петь, минутами ей хотелось плакать. Она не доходила до плетня и все сокращала свой переход; наконец оставила себе всего шагов двадцать, закружилась на них, устала и вздумала сесть отдохнуть.

   "Нет. Еще скажет, я дожидаюсь..."

   Дети прибежали в сад и подняли шум. Леленька вспомнила, что ее назвали ангелом, и разбранила их.

   "Теперь нельзя будет и слова сказать",- подумала она, оглянувшись в соседний сад.

   - А там цветы цветут! - вскричали дети, заметя ее движение.

   В один миг Ваня был на плетне, перевесился и смотрел, держась за колья. Вася стащил его за ноги, оспаривая место, а Коля, укрепись ловчее их, схватил мальфу; ветка была крепкая; чтоб сломить ее, мальчик употребил свои зубы.

   - Ах, какие вы негодные дети! - закричала Леленька.

   Коля отхлестал мальфой своих братьев, потом сел на нее верхом и, погоняя, подмел ею весь сад. Леленька ушла от детей в чащу, в глушь, под вишни и яблони, и проплакала весь вечер.

   Веретицын не приходил.

  

  

   Экзамен начинался с закона божия. Леленька рано проснулась и стала сбираться. Она удивилась, что мать особенно хлопотала нарядить ее, хотя во все то же форменное платье, и особенно тщательно выгладила ее белые рукава и пелеринку. Мать повторила несколько раз:

   - Ты у меня, красавица, смотри учись как должно, я папеньке говорила: он фортепьяны купит, играть будешь.

   Леленька не заметила, что эта особенная милость к ней началась еще с вечера накануне. Но вечер накануне она совсем не помнила, и даже старалась не вспоминать его. Она точно будто устала. Она положила три земные поклона перед образом, прочитала молитву пред началом учения и пошла в пансион, сопровождаемая работницей.

   Дорогой ей пришло в голову, что недели две-три назад она бы веселее шла на экзамен.

   "Я, кажется, все помню,- думала она,- ничего не боюся, а скучно... Да что помнить-то?.."

   Подруги смот