Хвощинская Надежда Дмитриевна - Пансионерка

ицо и повторил, улыбаясь:

   - Например, какую ж правду я говорил?

   - Хоть ту, что гордиться, выставляться напоказ дурно.

   - Я, Леленька, не говорил этого.

   - Я так поняла,- отвечала она очень твердо,- я так и сделала.

   - Вам за это благодарен кто-нибудь? - спросил он,- похвалили вас? Подруги, для которых вы принесли такую жертву, бросились вам на шею?.. Что? никто?

   - Конечно, никто,- отвечала она, чем-то обидясь,- но я хорошо сделала.

   - Вы романическая голова, Леленька. Подайте мне Шекспира назад. Вы начитаетесь - еще хуже будет.

   - Что ж будет хуже? - спросила она, стараясь разобрать, шутит ли он.- О, да вы смеетесь!

   - Смеюсь, над вами. Сами рассудите: ваши папенька с маменькой должны быть сердиты не приведи бог как; подруги над вами смеются; вы не знаете, что делать; скучно вам до смерти, а вы твердите: "Я хорошо сделала". Упрямица вы - вот что!

   - Побраните еще! - сказала она, взглянув ему в глаза.

   Веретицын улыбнулся на ее взгляд и опять подал ей руку; она захватила ее в обе. Веретицын взял свою руку назад.

   - Как же вы проживете на свете? - спросил он.

   - Как-нибудь.

   - Как-нибудь нельзя. Сантиментальничать, вольничать - последствия невеселые, да и неприличные.

   - Как это? что это - неприличные?

   - Вот что. Вы понимаете, что людям надо как-нибудь уживаться друг с другом; они все на разный лад сотворены, и потому придуманы законы, правила, приличия, чтоб склеиться между собою. Как в таком и таком случае поступает один, так непременно должны поступать другие: иначе всякий потянет в свою сторону. Что ж это выйдет? Не понравилась наука - давай другую! Не понравилось у папеньки с маменькой - давай бежать! Хорошо, слава богу, что таких охотников еще немного, а которые выскакивают, на тех есть управа. Это вольничанье - беспорядок. Будьте довольны тем, что вам дают. А сентиментальность? Зачем себе набивать голову, что должно любить подруг каких-нибудь, не выставляться перед ними и прочее? Ведь подруги для вас этого не сделают?

   - Ну так что ж? - прервала она.

   - Опять! - возразил он.- Да не годится, милая моя Леленька! После этого, вы свое добро кому случится уступите, любимого человека уступите - и вам никто спасибо не скажет!..

   Он засмеялся, потому что она засмеялась весело, но не глядя на него и краснея.

   - Что ж вы будете делать? - продолжал Веретицын.

   - Когда?

   - Ну вот хоть скоро, этими днями. В пансион больше не пойдете?.

   - Не пойду; меня совсем возьмут.

   - Видите! Что ж сидеть за пяльцами... Гости у вас бывают?

   - Бывают... дрянь какая-то.

   - Леленька! это что за гордость? Как вы смеете называть их дрянью? Ваш папенька с маменькой их любят, вы старшая дочь, вы должны их принимать, занимать.

   Леленька опустила голову.

   - Я не шучу,- продолжал Веретицын,- гости не по вас; может быть, и занятия в доме не по вас? Чего ж вы хотите?

   - Ничего не хочу,- проговорила она тихо.- Сделайте милость, не смейтесь надо мной.

   - Тут не до смеха, - отвечал, хохоча, Веретицын,- девица должна быть скромна, трудолюбива, почтительна к родителям, всем довольна, к хозяйству рачительна, с посторонними любезна - а вы что?

   - Не знаю... я, должно быть, пропащая! - отвечала она.

   - Ну, не пропадете! - сказал он, еще смеясь, но ласково.- Да вы не плачьте, Леленька.

   - Я никогда этой глупости не делаю.

   - Следовало бы иногда, о ваших других глупостях.

   - Вас не разберешь! - возразила она, опять взглянув на него, и замолчала.

   Веретицын тоже замолчал, подняв голову и прислушиваясь к музыке.

   - Вы всегда будете здесь жить?- спросила Леленька.

   Он оглянулся.

   - Что?

   - Нет... я спросила... Вы что делаете весь день?

   - Служу отечеству.

   - Вам не скучно?

   - Как можно!

   - У вас есть знакомые?

   - Вот я знаком с вами.

   Она вздохнула. Веретицын был рассеян и слушал.

   - Я еще не прочла вашу книжку. Когда прочту, дадите другую?

   - Что?.. Да, пожалуй.

   - Я буду переучиваться,- сказала она робко.

   Веретицын смотрел вдаль; он слышал и не слышал, что говорила Леленька, ее последние вопросы, звуки издали; ветер влажный, ласкающий, какой он бывает по вечерам, перевернул ему душу. В светлые вечера бывают особенные минуты, в которые сильнее вспоминается напрасный день, а за ним, дальше, другие напрасные дни, напрасные желания, все, чему измученное сердце, как догорающая заря неконченой работе, говорит - поздно!

   - Я все переучу сызнова, как вы,- говорила Леленька.

   - Похвальное намерение! - отвечал Веретицын, не обращаясь к ней.- Ваш папенька с маменькой будут за что-нибудь вздорить, а вы покуда сидите, размышляйте о новых открытиях в астрономии - очень полезное развлечение и очень спокойно: никто вам не помешает. Гости придут; они вам начнут: "Слышали вы, дьякон на дьячка просьбу подал?" Или: "Ах, сударыня, у вас глаза прелестные!" - а вы им самый свеженький вопросец: "Какого вы мнения о coup d'Etat {государственный переворот (франц.).} президента Бонапарте?.." Это так приятно, так кстати. Я вам советую.

   - Вы ничего не говорите толком.

   - Как же еще? И вам самим будет так легко с людьми, которые так хорошо будут понимать вас; сердцу отрадно. Вы, по вашему обычаю, весь мир забудете с книжкой,- обернетесь, а этот мир перед вами - нечесаное чудище, и вы видите, что можно забыть его с книжкой, да спрятаться-то от него в книжку нельзя... Советую вам: учитесь. Еще сумасшедшей вас не называли?

   - Да что ж мне делать? - спросила Леленька.

   - Право, не знаю, Леленька,- отвечал он тихо.

   - Вам, верно, самому очень скучно? скажите правду.

   - Что мне делается? С меня экзаменов не спрашивают.

   - Полноте все шутить. Вы как живете?

   - Как видите.

   - Это все не то! - возразила она нетерпеливо.

   - Ну, не знаю, что вам еще надо,- отвечал он.

   Они оба замолчали. Веретицын задумался, Леленька не отходила.

   - Что ж, вы просили прощения у папеньки с маменькой? - спросил он, оглянувшись и потому вспомнив о ней.

   - Зачем?

   - Так, попробуйте. Вот вас простят, повеселят, гулять поведут.

   - Здесь лучше,- отвечала она.

   Веретицын не сказал ни слова; он не думал о ней. В его саду стукнула калитка, и по дорожке раздался шум походки особенно изящной, производимой только изящной обувью. Веретицын оглянулся.

   - Ибраев, здравствуй! - сказал он и пошел к нему навстречу.

   Ибраев казался взволнован. -

   - Я на минуту, еду в клуб,- начал он, едва они сошлись и поздоровались.

   - Не смею и задерживать,- отвечал Веретицын.

   - Веретицын, такие вещи не делаются!

   - Какие вещи?

   - Вы просились в отпуск?

   - Просился.

   - Почему?

   - Надоело губернское правление, и грудь болит.

   - То есть Хмелевские уехали в деревню.

   - И я хочу к ним съездить. Это до вас не касается.

   - Но вы моим именем проситесь у вашего начальника?

   - С чего вы взяли? И не воображал.

   - Вы ссылаетесь на мое покровительство; я знаю вас, но я вам не протежирую...

   - Посмотрел бы я, как бы вы вздумали мне протежировать,- отвечал очень тихо Веретицын,- я на вас не ссылался.

   - Ваш старший советник говорит мне: "Я отпускаю Веретицына на свой страх, потому только, что вы с ним приятельски знакомы..."

   - Успокойтесь; я не хвалился вашим знакомством.

   - Из того, что я бывал у вас, рискуя компрометироваться...

   - Вот то-то,- прервал Веретицын,- я вас предупреждал, что это вам нездорово. Так потрудитесь больше не компрометироваться.

   Он показал на калитку.

   - Что ж это?..- начал Ибраев.

   - Да ничего; я писарь под присмотром полиции: со мной ссориться не стоит. Вы можете доказать, что вы мне не протежируете. Позаботьтесь, чтоб не пустили меня в отпуск, чтоб послали куда-нибудь попрохладнее... Уходи, я тебе сказал!

   Ибраев ушел, чтоб не дать ему разговориться громче. Веретицын воротился к скамейке под хмелем и просидел там до темноты...

  

  

   Влияние Пелагеи Семеновны на маменьку оказалось благодетельно для Леленьки. Леленьке давали отдых; ее не сажали за починку рубашек, ей не задавали больше урока в пяльцах.

   - А то она у вас совсем заморится,- заметила Пелагея Семеновна маменьке.

   Потом, рассудив, что еще не бог знает какая беда не знать разных наук и что и без них барышня - все-таки барышня, решили сделать Леленьке шляпку и повести ее в люди. Случились именины какого-то чиновника; маменька была там с Леленькой, чай пили; кроме них, старой четы хозяев и другой старой четы гостей, никого больше не было.

   Жених непременно требовал музыки. Леленьке ничего не говорили о женихе, ни о его требованиях. Из шептаний маменьки с приятельницей, из таинственных переговоров маменьки с папенькой Леленька ничего не могла отгадать, нелюбопытная и ненаблюдательная от природы. Маменька не напрасно часто называла ее истуканом. Вследствие требований жениха маменька постаралась достать у одной дамы, переселявшейся на покой в монастырь, фортепиано в четыре с половиной октавы, с сурдинкой. Фортепиано было взято "на подержание"; покуда, может, кому понравится и продастся. Леленьке было приказано играть всякий день и как можно шибче. Собака всякий раз начинала выть под окном, как начинала играть Леленька.

   Леленька была рада тому, что выдавались свободные часы, в которые можно было уходить в сад и читать. Маменька зашумела было против этих книжек, но Пелагея Семеновна успокоила ее:

   - Что ж, что барышня наклонность имеет? пусть себе и по-французскому...

   Леленька и читала только французское, единственное, что имела,- "Ромео и Джульетту". Ей пришла догадка, и стало стыдно этой догадки: можно не прятать книгу, когда никто не понимает, что в ней, и никто не спрашивает, откуда она.

   "Но что ж тут хорошего?" - спрашивала она сама себя, читая в первый раз.

   Слова мудреные, все такие запутанные. Леленька всему училась прилежно, по-французски особенно, потому что, на счастье, был порядочный учитель. Учитель заставлял много читать и переводить в классе трудного, из хрестоматии, из Шатобриана; но все-таки Леленька была недовольно сильна, чтоб понимать все без диксионера {словаря (от франц. dictionaire).}. Но ей хотелось понимать - она догадывалась; чем дальше, тем шло легче... Содержание прелестное, что говорить! Однако оно только заинтересовало ее, а не поразило, когда она прочла в первый раз: этот первый раз стоил слишком большого труда. Она не плакала ни над сценами любви, ни над последними. Кончив, она не раздумывала, но из ее памяти вставали неожиданно, отрывочно, подробности, слова. Подробности тревожили, заставляли улыбаться... царица Маб - что за прелесть! Нет ли ее где-нибудь тут, в траве, на колеснице из скорлупы и стрекозиных крыльев!.. Ночь, темный склеп, рассвет, жаворонок - одно за другим точно мелькало перед глазами...

   "Роза все роза, как ни называй ее,- повторила Леленька, хотя и не учила наизусть.- Брось свое имя, и за него возьми всю меня... Моя единственная ненависть стала моей единственной любовью..."

   И так же невольно почти схватила она тетрадку и стала отыскивать эти слова, перечитала, вертела страницы, опять перечитывала.

   "В воздухе судьбы висит надо мной несчастье..."

   Она уронила тетрадку на траву, легла на нее лицом и горько заплакала - не о Джульетте, не о Ромео, не о себе, хоть перед этим было тяжело на сердце; это как-то совсем забылось; плакалось оттого, что вот бог знает что делается на свете, и это так хорошо, и бог знает чем хорошо...

   - Тебя, матушка, заря вгонит, заря выгонит,- сказала маменька, поймав на другой день Леленьку, когда она, еще до заутрень, вскочила и бежала в сад.

   Леленька не старалась видеть и соседа: ей было не до него в этот день. Но сосед не приходил ни в этот день, ни в следующие два дня. Леленьку это смутило и очень странно обеспокоило, как будто этого не случалось прежде. Но ей казалось: непременно нужно узнать, что с ним. Как узнать? от кого? Ни души знакомой в доме у соседей, да и нигде. До этой поры Леленьке не было нужно ничье знакомство; оно, пожалуй, не нужно и теперь, лишь бы только узнать... Ей было нужно его видеть не для того, чтоб сказать ему что-нибудь, а так, спросить его, что ей делать, потому что так жить нельзя; какая-то неладица кругом. Прежде то же было, правда, но теперь, бог знает почему, как-то все ближе к сердцу. Люди живут иначе, то есть люди, не то что вот Пелагея Семеновна с сыновьями, дочери протопопицы, Оленька Беляева. Мужики как-то лучше живут. Леленька расспрашивала свою новую работницу; та пришла к ним прямо из деревни и рассказывала: там лучше, там свое дело делают... Ну зачем этот воротник вышивать? Маменьке его надеть некуда, дома она в неделю раз причешется - он сгниет у нее в комоде. Продать его - никто не купит. Купят если - на что эти деньги? все еда, все дрова, свечки... Трудиться для этого, конечно, надо, да зачем же все говорить об этом одном? Будто не о чем больше?

   "В самом деле им не о чем больше",- заключила Леленька, и сердце у нее повернулось.

   Она была одна; было тихо; часы стучали,- хоть заснуть. Вдруг на дворе поднялся крик: маменька гневалась на детей: раздался плач: детей били...

   - Господи! и всякий день все то же! - выговорила Леленька громко.

   Она вскочила из-за пялец, побежала к матери и, вся в слезах, вступилась за братьев. Маменька была слишком расстроена и прогнала Леленьку в комнату.

   - Видишь, какая умная родилась! - вскричала маменька,- своих заведи, тогда и умничай! Выйди-ка замуж, попробуй каково!

   "Неужели у меня будут когда-нибудь дети? неужели я буду жить так же?" - спрашивала себя Леленька, глядя туманными глазами в узор, после того как сильная рука маменьки нагнула ее к пяльцам.

   Папенька воротился спокойнее обыкновенного.

   - Фарфорова к чину представили,- сказал он маменьке, садясь за стол.

   - Слава тебе господи! - воскликнула с восхищением маменька.- Теперь что Пелагея Семеновна скажет...

   - Что бы ни сказала, нечего при этой козе болтать (папенька указал на Леленьку). А вот писать мне надо к сестрице. Куда к ней писать? Где ее письмо?

   - Ах, батюшки! куда, в самом деле, к ней писать-то? - вскричала маменька.- Алена, где тетеньки Алены Гавриловны письмо? Батюшки! куда оно девалось! Ведь за зеркалом было заложено, с самой святой лежало. Пострелы, должно быть, утащили да изорвали, вот тебе теперь и здравствуй! Куда теперь напишешь?

   Дети божились, что не уносили и не рвали никакого письма. Начались поиски. Маменька была в отчаянии, металась, кляла жизнь свою, подозревала, что письмо кем-нибудь украдено для каких-нибудь целей. От голоса папеньки дрожали переводины на чердаке. Папенька покушал и пошел почивать, объявив, чтоб письмо было. Шуметь было можно, несмотря на сон папеньки: его никакой шум не мог потревожить. Маменька и не стеснялась.

   - Да ведь все из-за тебя толк, дура бесчувственная! - сказала она Леленьке.

   Леленька была совсем как потерянная, до слез, и не понимала, почему это все из-за нее толк - разве потому, что тетушка Алена Гавриловна ей крестная мать...

   Маменька помчалась искать письмо по чуланам, сундук работницы был уже обыскан. Оставшись одна, Леленька нашла письмо: оно просто завалилось из-за зеркала, куда было заткнуто, за комод, стоявший под зеркалом. Леленька была рада минутной тишине и не торопилась, звать маменьку и объявить о находке. Она открыла письмо, чтоб убедиться, точно ли это, и, кстати, узнать, что важного в нем, кроме петербургского адреса тетки. Ничего; поздравление с светлым праздником, уведомление о здоровье, два слова о том, что писать больше нечего, и адрес. Леленька прочла два раза... "Какой хорошенький почерк у тетушки, и все точки на месте!" - подумала она, между тем как в ушах у нее шумело и голова кружилась.

   Папенька принял письмо без особенной радости и опять заткнул за зеркало; хотя завтра был почтовый день, но папенька раздумал, отложил ответ, когда будет свободнее, сказал маменьке, чтоб не приставали, и ушел в гости пить чай. Маменька несколько времени гневалась на папеньку, что он ни о чем не заботится, и побежала к Пелагее Семеновне, Леленька ушла в сад.

   На нее нашел припадок веселости; вдруг как-то забылись все неприятности; ей хотелось бегать, кружиться, если б было с кем, она бы смеялась всякому вздору. Она подбежала к плетню и целый час ждала соседа; он не приходил, его окно было заперто.

   "Что ж с ним сделалось? - подумала Леленька.- В гости ушел? уехал? К нему приходил тогда господин какой-то... к нему, может быть. Легко сказать, шесть дней не видала!.."

   Калитка скрипнула, маменька воротилась.

   "Да он, может быть, приходил, как меня не было",- заключила Леленька, убегая домой.

   Ее звали. Маменька принесла от Пелагеи Семеновны сверток холста и стала кроить мужские рубашки. Одну из них с вечера она выдала Леленьке, приказав ей встать пораньше и шить, чтоб не видал папенька. Леленька подумала, что это работа заказная, и маменька желает скрыть от папеньки, что работает для денег.

   "Но почему же бы и не работать для денег? - спросила себя Леленька.- Другие живут этим. Что ж, что папенька чиновник?"

   Но вместо этих соображений ей пришло другое: можно встать чем свет и унести шитье с собой в сад. Она так и сделала. Маменька это видела и сказала ей, что она умница. Леленька не подозревала, что шьет приданое своему жениху и маменька прячется с ним, боясь гнева папеньки за то, что холст взят в долг, за то, что принялась, еще не совсем порешив, за то, что папеньку не спросилась,- за многие причины. Но работа шла плохо. Леленька все прислушивалась, конечно, не к шагам папеньки, который никогда не навещал своего сада, а к малейшему шороху по дорожке у соседа. Утро было славное, июньское; в монастыре отзвонили к средней обедне, значит, уж восемь часов. Еще немножко, и будет поздно: в половине девятого служащие идут в должность; сосед уйдет тоже...

   За плетнем послышались его шаги. Леленька вскочила; полотно, полетело в траву, наперсток, ножницы очутились бог знает где; руки девочки уцепились за колья, одна из них была расцарапана в кровь, но девочка этого не чувствовала.

   - А! Леленька! - сказал Веретицын, когда ее покрасневшее личико выглянуло из-за плетня.

   - Я думала, вы уехали, - сказала она.

   - Куда? Я никуда не еду.

   - Что же вы не приходили? Ведь шесть дней... Вы все дома были?

   - Все дома; нездоровится.

   - Вы больны?

   Она с первой секунды заметила, что он бледен, и в ту же секунду подумала, что это так только; в эту секунду она уж ничего не думала.

   - Что ж это вы?.. Чем вы больны?

   - Так. А вы как поживаете?

   - Ничего... Но вы совсем так и не выходите? Ведь это нехорошо (ей хотелось заплакать)... Погода, смотрите, какая чудесная.

   - Что ж делать! Прощайте, Леленька!

   - Куда же вы?

   - Домой; пойду лягу.

   Она смотрела ему вслед, в саду, во дворе, увидела его еще одну минуту, когда он отворил окно своей комнаты. Он не показался больше.

   "Должно быть, лег",- сказала себе Леленька.

   Она села под липу и рыдала, заливаясь горькими слезами. Приди в эту минуту маменька, папенька - ей было все равно; сделай они с нею, что только им вздумается - ей было все равно. Она подумала: не дать ли богу какое-нибудь обещание и, не думая, надавала их множество, самых неисполнимых. Что-то, казалось ей, кончилось, и вся жизнь с этим кончилась, потому что до этих пор можно было все сносить: и скуку и обиды, и никого не было нужно, что-то другое было, не один вздор, сплетни, ученье без толку... А вот теперь, он умрет - и все кончено.

   Леленька так долго плакала, что забыла и время. Ее пришли звать обедать. Маменька ухаживала за папенькой, чтоб поддержать его в мирном расположении духа, а потому не обратила внимания на заплаканные глаза Леленьки. Едва улегся папенька, Леленька опять ушла в сад. Она вспомнила о своем деле, отыскала ножницы и наперсток и стала шить. Ей пришло в голову, что, может быть, сосед придет опять, вечером.

   Вечер пришел и прошел - Веретицын не был. Леленька давно бросила работать и смотрела на огонь в его окне.

   - Что ты тут, галок, что ли, считаешь? - закричала маменька, вдруг появившись сзади нее.

   Наработано было мало, "барышню" застали у чужого плетня... Леленьке досталось за все. В заключение, так как секрет все еще сохранялся от папеньки, ей было приказано уходить шить не в сад, а в людскую, к работнице.

  

  

   Прошло еще дня три. В воскресенье Леленьку повели к обедне, в приход. Общее внимание всех, бывших в церкви, обратила на себя дама в прекраснейшем гранатном бархатном бурнусе и соломенной шляпке с блондой и голубыми перьями: такие роскошные туалеты были редкостью для дальнего прихода. Дама пришла поздно и держалась модно, подвинула за плечи весьма удивленную этим поступком девочку, закутанную в ковровый платок, не знавшую потом, как посторониться от обеспокоенных юбок дамы. Дама прислонилась к решетке клироса, уставала, становясь на колени. Ей принесли две просвиры, а в конце обедни церковный староста с большим поклоном подал третью.

   - Это - казначейша,- сказала маменька Пелагее Семеновне,- как это она не в соборе?

   Маменька была так заинтересована появлением такой важной особы, что едва обратилась на поклон юного чиновника Фарфорова; чиновник отвесил поклон еще глубже госпоже казначейше; но этот остался уж вовсе без ответа; подошел к Леленьке, но Леленька тоже смотрела на казначейшу.

   Казначейша в это время удостоивала ответа знакомую даму, тоже в бархате, которая тоже спрашивала, как это она сюда вздумала и почему она не в соборе.

   - Опоздала,- говорила она, стараясь сохранить аристократическую неподвижность, отчего едва отворяла рот и только слегка покачивала головой сверху вниз, чтоб придать величавое колебание своим перьям,- встала поздно. Вчера очень поздно легла; обеспокоилась с вечера.

   - Чем же? - спрашивала знакомая.

   - Брат у меня болен,- отвечала казначейша неохотно,- и без того такое неудовольствие, что он тут, а тут ему еще хуже сделалось...

   - Это крест на вас,- заметила с участием другая дама, которая хотя и не была знакома с казначейшей, но не могла удержаться от искушения подойти к ее кружку.

   Казначейша едва взглянула на нее и прошла.

   Леленька была бледна как смерть; чиновник Фарфоров приписывал ее молчание удовольствию, доставленному его присутствием, и объяснил маменьке:

   - Это действительно, что это на них крест. Я в одном столе сижу с их братцем. Они здесь, знаете, на самом дурном замечании... за стихи сюда прислан... самый вредный человек.

   - В доме у них, однако, не слышно,- заметила маменька,- тих, должно быть.

   - Матушка, еще бы не тихому быть! - вступилась Пелагея Семеновна,- на всем сестрином да зятнином живет.

   - Мы полагали,- продолжал Фарфоров,- они в должность не ходят оттого, что рассердились: в отпуске им отказали, а видно, в самом деле хворает.

   - Э, уж лучше прибрал бы его бог! - прибавила Пелагея Семеновна.

   - Развязал бы их! - заключила маменька.

   Леленька посмотрела на них. Дома маменька поговорила еще об этом с работницей, потом с папенькой. Леленька ничего не ела весь день, не говорила ни слова. Папенька заметил ей:

   - Что ты, волчонок, по углам прячешься?

   Целую неделю, которая прошла за этими днями, Леленька не помнила ничего, что делалось кругом, что ей говорили, что с ней делали. Она не знала, что и сама она делала; по какой-то привычке, едва представлялась свободная минута, она бежала в сад, к плетню, возвращалась чуть дыша за свою работу и шила молча, опять до свободной минуты. Вечера, когда папенька с маменькой уходили со двора или приходила Пелагея Семеновна, Леленька проводила все у плетня. Окно было едва освещено; должно быть, горел ночник.

   В воскресенье маменька не сбиралась к обедне; Леленьку послали с Пелагеей Семеновной. Ее мучило такое нетерпение, что она не могла больше вынести, убежала из-под глаз маменьки, прилетела в сад, взглянула - Веретицын сидел у своего открытого окна...

   - Ну, уж, милая,- говорила этим вечером Пелагея Семеновна маменьке,- сегодня за обедней его мать была, дивилась на вашу дочку: "Вот, говорит, богомольница; ниже куда взглянет, оборотится. В придел пошла, к чудотворному образу, уж она поклоны клала, клала, смотреть хорошо". Я и говорю старухе: вот, говорю, какое сокровище сыну вашему бог посылает. На что злющая, и та удивилась.

   На другой день папенька был особенно гневен за то, что еще не написали сестрице Алене Гавриловне, хотя писать сбирался он один, что наконец и исполнил. Что было в письме его - никто не знал; он погнал и маменьку, когда она вошла в его "покой", где он занимался этим делом. Кончив, он позвал Леленьку.

   - Ты небось, француженка, не умеешь двух строк сложить. Ты когда-нибудь писала к крестной матери,- а? не писала? Садись, пиши вот здесь. Перо-то как следует возьми, руками. Пиши!

   Папенька диктовал, и все предлинными словами, было и "благоговение", и "благоусмотрение". Леленьке казалось, что она списывает из Кошанского; почему-то ей было весело, хотя и подумалось одну секунду, что тетушка примет ее за полоумную. Когда она подписалась покорной восприемной дочерью и племянницей, папенька собственноручно вывел на этих словах два кудрявые "ятя".

   - Батюшка мой, да это все не то! - воскликнула маменька, слышавшая диктовку,- ведь тут о награждении ничего нет.

   - Я писал! писал, слышишь? Я, отец, сам писал! - вскричал папенька,- не твое дело!

   Он был так разгневан и расстроен, что испортил надпись на двух конвертах, приказал Леленьке надписать третий, наблюдая, чтоб это было сделано четко, без ошибок. Леленька постаралась, ей пять раз крикнули в уши и Васильевский остров, и проспект, и линию. Папенька сам унес письмо на почту.

   Леленька все это скоро забыла, она не слышала слез маменьки, что там, в письме, может быть, бог весть чего напутано, а толком не сказано; что Алена ни с чем останется; что тетушка "съедет", может быть, на образе да на шляпке какой-нибудь, которую, шляпку, может быть, сама тетушка прежде таскала, а теперь только поновить даст. Леленька шила прилежно и думала, улыбаясь... Наконец, когда солнышко подошло к полдню, самый тепленький, здоровый час, она встала и сказала:

   - Я, маменька, в сад пойду работать.

   Пелагея Семеновна всходила на крыльцо, и не одна, а с торговкой и с большим узлом. Она и маменька уж несколько дней присматривались и приторговывались к шубе, крытой сатен-дублем. Маменька только махнула рукой на Леленьку.

   Несколько дней прошли для Леленьки за работой в саду; она нашла местечко, с которого не сгоняло ее даже солнце, входившее в полдень. С этого местечка ей стоило поднять голову, чтоб видеть прямо окно Веретицына. Она стала примечать, в какое время оно отворялось и затворялось; раз она видела, как Веретицын обедал. Почему ей захотелось плакать, глядя на это, почему потом вдруг стало на себя досадно за такую глупость, и смешно, и стыдно опять до слез - бог знает. Ей наконец стало страшно, и, приди сейчас Веретицын к плетню, она бы убежала.

   В одно утро на окне явились горшки с цветами. Леленька рассмотрела: волькамелия и гелиотроп.

   "Должно быть, его любимые,- подумала она,- если б я знала... У Оленьки Беляевой давно цветут гелиотропы, когда он приходил сюда, я могла бы достать хоть веточку..."

   Но цветы закрыли все окно, только изредка просовывалась худая рука с кружкой воды и поливала их осторожно, под корень. Леленька выдернула бы их с корнем.

   В одно после обеда, когда все почивало в ее доме, когда, сколько она могла заметить, обыкновенно спал и сосед, Леленька вспомнила его книжку "Ромео" и сбегала за нею. Ей не хотелось читать сначала, и в середине были сцены, которые как-то не интересовали ее; но ей вдруг вспомнились вещи, которые показалось необходимо перечитать. Она отыскивала их нетерпеливо, стала читать, будто спеша, и ей самой казалось странно, что язык и слог, которые прежде так затрудняли, теперь были понятны без всякого труда, как-то переводились в уме, в сердце, не словами, но каким-то ощущением яснее и полнее слов. Когда Леленька подняла голову от книги, ее испугали ветки липы, которые темнели над нею; на окно она не осмелилась оглянуться и вдруг убежала из сада.

   Она не возвращалась туда до следующего вечера, и то пошла с детьми, и то подальше, и не подошла к плетню.

   Маменька уже несколько дней твердила, что надо насушить липового цвета на зиму и наконец решилась пойти за ним.

   - Возьми платок, во что собрать, да стул, влезешь, наломаешь,- сказала она Леленьке.

   Маменька теребила нижние ветки, между тем как Леленька, стоя на стуле, старалась не испортить хотя верхних. Сзади ее, в соседнем саду, стукнула калитка.

   - Видишь ты, казначейшин брат-то не умер...- сказала маменька.- Умница, ты не свались мне на голову!

   Леленька удержалась за ветки; оглянувшись, она увидела только, что Веретицын уходил из сада: стало быть, он был там давно и он уже гуляет; стало быть, он может прийти завтра, только не рано утром и не поздно вечером.

   Она дождалась этого завтра. Веретицын два раза обошел свой сад; она была в двух шагах от него, хотела позвать, заговорить, и оба раза, как он проходил близко, пряталась за плетень. Ей было страшно... Это повторилось и в следующие дни: Веретицын приходил, ложился в тени в то самое время, как Леленька сидела у себя в тени и шила. Так проходил час, два. Леленька видела его серое пальто, слышала шелест его книги, хотела кликнуть и все не могла. Ей было страшно... Она перестала спать, стала плакать по ночам.

   Папенька по случаю двух праздников сряду уехал за город. Маменька собралась пешком на богомолье в недалекий монастырь; ее спутница была Пелагея Семеновна; воротиться должны были вечером, Леленька просилась с ними: у нее на душе лежало много обещаний, но, главное, она сама не знала, почему ей хотелось уйти куда-нибудь; ей было так тяжело, что не порадовала даже перспектива целого свободного дня; все было не то, чтоб немило, было бы даже горько до слез уйти на целый день, беспокоиться, как тут все будет без нее, но хотелось попробовать, не лучше ли будет от этих слез и беспокойства... Маменька отказала под очень дельным предлогом: кто ж присмотрит за детьми? и ушла в заутреню.

   Леленька дала себе слово не смотреть за детьми, но дети сами, и не спрашивая ее, убежали к соседям, а трех меньших, тоже не спрашивая ее, работница увела в луга. Обедать не готовили: детям довольно было холодного, вчерашнего. Леленька заперла все окна, сени, калитку, взяла шитье и ушла в сад.

   "Если кто стукнет в ворота, я услышу",- сказала она себе и слушала.

   В ворота ее дома не стукнул никто. Шаги соседа раздавались по дорожке, но недолго: он ушел в тень, лег и читал. Леленька сосчитала, что около трех недель не говорила с ним.

   "И лучше: отвыкну,- подумала она.- Что привыкать к глупостям? Ведь в самом деле, нельзя жить так, что только и думать, как бы повиснуть на плетне да говорить бог знает что. Я ни к чему толком не приучаюсь - ни к хозяйству, ни к делу, а мне шестнадцатый год. Люди добрые ходят, встречаются, я не умею слова сказать... Училась - все перезабывать стала. Перед папенькой и маменькой... это надо на духу сказать. Все во мне как-то перевернулось. Разве так живут в мои годы? Вот другие барышни..."

   И вдруг она сбросила с колен работу, смяла ее в комок, бросила оземь и заплакала горько, почти с криком.

   - Что ж это за жизнь? Что ж это за хозяйство - брань, пустяки, возня целый день! Какие это люди - Пелагея Семеновна, Фарфоров этот, дурак? Ученье - долбленье без толку? Папенька, маменька... Господи, да кто же бы слово сказал, если б не он, если б не он...

   Леленька побежала к плетню, она не успела выглянуть из-за него, как в саду у соседа раздалось восклицание:

   - Александр Иваныч, где вы?

   Веретицын выскочил из-за кустов, Очень проворно для человека недавно умиравшего, и бросился навстречу той, которая входила. Это была молодая особа в белом платье с голубыми и розовыми цветочками; Леленька рассмотрела как-то все разом. Платье, и просто и пышно, волновалось особенно красиво; соломенная шляпка, тоже очень простая, но круглая и широкая, каких тогда и не видали в N. Гостья будто осветила сад; от нее все кругом стало будто лучше.

   - Софья Александровна, как это вы здесь одни? - спросил Веретицын.

   - Из деревни, одна,- отвечала она.

   Леленька в жизнь свою не слышала ничего милее этого голоса: что-то звонкое, нежное, ласковое, не то пение птицы, не то голос ребенка.

   - Приехала в город покупать разные разности для работы, а к знакомым - только к вам, узнать, что вы. Вашей сестры, говорят, дома нет, вы - в саду, я просила проводить меня в сад. Ну, что же? что с вами?

   - Ничего, теперь здоров.

   - Вы так напугали... мы ждали вас... Постойте, вот вам деревенский гостинец.

   Она осторожно развернула большой сверток бумаги, который держала, и вынула из него две большие свежие розы.

   - Первые. Я так берегла, когда везла,- боялась смять.

   Веретицын смял их, целуя ее руки. Из-под полей шляпы были видны ее рот и щеки, свежее и восхитительнее цветов.

   - Жарко! - сказала она, снимая шляпку.- Сядемте где-нибудь.

   На солнце волосы ее отливали розовым золотом, такой же золотой отлив был в ее карих, почти черных глазах, когда она подняла их, оглядываясь кругом.

   Веретицын тоже оглянулся, но с досадой, на свою скамейку.

   - Солнце,- сказал он,- где сесть?

   - А вот где,- сказала она, садясь на траву недалеко от плетня,- достанет здесь тени на полчаса?

   - И больше. Немного удобств я предлагаю вам в моих... и даже не в моих владениях.

   - Послушайте, когда же вы к нам? Маменька велела звать вас непременно.

   - Никогда, я думаю.

   - Почему?

   - Не пускают! - отвечал Веретицын.

   - Как же это? На прошлой неделе... На прошлой неделе были именины маменьки, у нас был кое-кто из города, в том числе Ибраев. Я не знала, что вы с ним знакомы. Вы дружны?

   - Бог миловал,- отвечал Веретицын.

   - Он спросил о вас и жалел, что вас нет. Я сказала, что вы больны. Он этого не знал. Он был уверен, что вам дали отпуск, сам о нем просил.

   - То есть он вам солгал, чтоб заодно выказать и чувствительность своего сердца, и свободу своих мнений. Вот где неудобно этим кокетничать, так он поет другое. Этот друг и либерал наговорил на меня моему начальству такие страхи, что начальство, полагаясь на слово такого человека, вообразило, что позволить мне на две недели выехать из города - все равно что спустить с цепи бешеную собаку... Я его не пускаю к себе на порог, этого друга. Он, вероятно, без свидетелей говорил обо мне?

   Софья не отвечала.

   - Вы меня извините,- продолжал через минуту Веретицын,- я так глупо привык говорить вам все, что думаю, что и теперь выговорился, может быть, некстати.

   - Что такое?

   - Да вот о Ибраеве. Может быть, следовало и помолчать.

   - Почему?

   - Так... Вы, может быть, понимаете его иначе; человек он порядочный, из общества... А я уж до того одичал, одурел, сужу о людях по их отношениям лично ко мне: это так ограниченно, так жалко, мелко... Пожалуйста, извините. Я беру назад, если что сказал.

   - Возьмите назад вот то, последнее, что вы сейчас сказали,- тихо возразила Софья,- вам прощается потому только, что вы недавно были больны и всегда раздражены.

   - То-то я и думаю, раздражен! - прервал Веретицын.- Из чего раздражен? Право-то где - раздражаться? Ведь, в самом деле, я не непризнанный великий человек. В тысяча восемьсот пятьдесят втором году по рождестве Христовом нет такого урожая на великих людей, чтоб и на мою долю выпало величие. Положение мое, конечно, не совсем приятное, но я не заслужил таких почестей несчастья; я страдаю много за немногое,- так ли? Вы ведь знаете мою историю, Софья Александровна?

   - Положим, так,- сказала она,- но...

   - Но, позвольте! - стало быть, если я не непризнанное величие, то ничего больше, как нашумевшая посредственность. Следовательно, такие люди, как господин Ибраев и компания, совершенно правы, не знаясь со мною, отказываясь от меня: я даже не интересен, я глуп для них; я попался в пустяках, как мелкий воришка. Они избрали себе путь и идут по нем доблестно, с их точки зрения. Я поступил, как мне показалось, доблестно с моей точки зрения, прогнал от себя Ибраева; но прав ли я был в самом деле...

   - Вы виноваты перед самим собой,- прервала Софья.

   - Это новость. Сделайте милость, объясните.

   - Я вам почти сказала... Вы раздражаетесь за мелочи.

   - Я ведь то же сказал,- возразил Веретицын,- вспыхнув и засмеявшись,- я человек мелкий, так, заодно, срываю сердце, раздражаюсь мелочами.

   - Не сердитесь, ради бога,- прервала она кротко,- скажите правду, признайтесь: вы горды, вы ваше достоинство понимаете, как же позволять себе - извините! - унижаться до злости на какого-нибудь Ибраева, на человека, которого вы презираете? За что себя портить? стоит ли волноваться? Полноте! На вас смотреть тяжело: всякую мелочь к сердцу! Возьмитесь за жизнь полегче.

   - Дайте жизнь полегче! - прервал Веретицын.- В мелочах измельчаешь поневоле. Разве один Ибраев,- извините, Софья Александровна... рассказывать, что я выношу по мелочи... это вслух не говорится, пощадите меня! Вот вы в гостях у меня, а на земле сидите; если б не ваши книги, я разучился бы грамоте... Если б я был из таких, что пишут уложения... такие вот не мельчают ни на понтонах, ни на каторге, а я - с меня довольно и этого! Если это когда-нибудь кончится, я знаю, что выйду не человеком, идиотом, животным.

  &