Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва и москвичи

м с просьбой... Вот это мои друзья - актеры... Представьте нам старого барина. Григорий-то здесь?

   - У себя в каморке, восьмому нумеру папиросы набивает.

   - Позовите его да представьте... мы по рублику вам соберем.

   - Помилуйте, за что же-с... Я и так рад для вас.

   - Со скуки умираем, развлеките нас...

   - Сейчас за Гришей сбегаю.

   Он взял большое кресло, отодвинул его в противоположный угол, к окну, сказал "сейчас" и исчез. Казаков на наши вопросы отвечал только одно:

   - Увидите. А пока давайте по рублю.

   Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и в комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал: В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.

   - Ванька, трубку!

   И вмиг вбежал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек с проседью, в подстриженных баках, на одной ноге опорок, на другой - туфля. Подал барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил к трубке.

   Барин раскурил и затянулся.

   - А мерзавец Прошка где?

   - На нем черти воду возят...

   - А! - барин выпустил клуб дыма и задумался.

   - Ванька малый! Принеси-ка полштоф водки алой!

   - А где ее взять, барин?

   - Ах ты, татарин! Возьми в поставе!

   - Черт там про тебя ее поставил...

   - А шампанское какое у нас есть?

   - А которым ворота запирают!

   - Что ты сказал? Плохо слышу!

   - Что сказал - кобель языком слизал!

   - Ванька малый, ты малый бывалый, нет ли для меня у тебя невесты на примете?

   - Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится - фунт отломится, как павой пройдет - два нарастет... Одна нога хромая, на один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!

   - Ну, это не беда, давай ее сюда... А приданое какое?

   - Имение большое, не виден конец, а посередке дворец - два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед: сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины - петух да курица, а медной посуды - крест да пуговица. А рожь какая - от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса!

   - Ванька малый! А как из моей деревни пишут? Живут ли мои крепостные богато?

   - Пишут, что чуть дышут, а живут страсть богато, гребут золото лопатой, а дерьмо языком, и ни рубах, ни порток ни на ком! Да вот еще вам бурмистр письмо привез...

   - А где он, старый леший?

   - Да уж на том свете смолу для господ кипятит! Слуга вынимает из опорка бумажку и подает барину.

   - Ах ты, сукин сын! Почему подаешь барину письмо не на серебряном подносе?

   - Да серебро-то у нас в забросе, подал бы на золотом блюде, да разбежались люди...

   Барин вслух читает письмо:

   "Батюшка барин сивый жеребец Михайло Петрович помер шкуру вашу барскую содрали продали на вырученные деньги куплен прочный хомут для вашей милости на ярмарке свиней породы вашей милости было довольно",

   - Ванька! Скот! Да это письмо старинное...

   - Половину искурили - было длинное...

   - Тогда был у меня на дворце герб, в золотом поле голубой щит...

   - А теперь у вас, барин, в чистом поле вот что, - и, просунув большой палец между указательным и средним, слуга преподнес барину кукиш.

   Обратился к нам:

   - Представление окончено; кроме этого, у нас с барином ничего нет...

   Гости зааплодировали, а восторженный Киреев вскочил и стал жать руки артистам.

   Насилу мы уговорили их взять деньги...

   Человек, игравший "Ваньку", рассказал, что это "представление" весьма старинное и еще во времена крепостного права служило развлечением крепостным, из-за него рисковавшим попасть под розги, а то и в солдаты.

   То же подтвердил и старик Казаков, бывший крепостной актер, что он усиленно скрывал.

   Рядом с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей консистории, был простонародный трактир "Углич". Трактир извозчичий, хотя у него не было двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была "простота", которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.

   А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном - биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова - биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки - сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.

   На мостовой вдоль линии тротуара - объедки сена и потоки нечистот.

   Лошади кормятся без призора, стаи голубей и воробьев мечутся под ногами, а извозчики в трактире чай пьют. Извозчик, выйдя из трактира, черпает прямо из бассейна грязным ведром воду и поит лошадь, а вокруг бассейна - вереница водовозов с бочками.

   Подъезжают по восемь бочек сразу, становятся вокруг бассейна и ведерными черпаками на длинных ручках черпают из бассейна воду и наливают бочки, и вся площадь гудит ругательствами с раннего утра до поздней ночи...

   Рядом с "Угличем", на углу Мясницкой - "Мясницкие" меблированные комнаты, занимаемые проезжими купцами и комиссионерами с образцами товаров. Дом, где они помещаются, выстроен Малюшиным "а земле, арендуемой у консистории.

   Консистория! Слово, теперь непонятное для большинства читателей.

   Попал черт в невод и в испуге вскрикивал:

   - Не в консистории ли я?!

   Была такая поговорка, характеризовавшая это учреждение.

   А представляло оно собой местное церковное управление из крупных духовных чинов - совет, и мелких чиновников, которыми верховодил секретарь - главная сила, которая влияла и на совет. Секретарь - это все. Чиновники получали грошовое жалованье и существовали исключительно взятками. Это делалось совершенно открыто. Сельские священники возили на квартиры чиновников взятки возами, в виде муки и живности, а московские платили наличными. Взятки давали дьяконы, дьячки, пономари и окончившие академию или семинарию студенты, которым давали места священников. Консистория владела большим куском земли по Мясницкой - от Фуркасовского переулка до Лубянской площади. Она помещалась в двухэтажном здании казарменного типа, и при ней был большой сад. Потом дом этот был сломан, выстроен новый, ныне существующий, No 5, но и в новом доме взятки брали по-старому. Сюда являлось на поклон духовенство, здесь судили провинившихся, здесь заканчивались бракоразводные дела, требовавшие огромных взяток и подкупных свидетелей, которые для уличения в неверности того или другого супруга, что было необходимо по старому закону при разводе, рассказывали суду, состоявшему из седых архиереев, все мельчайшие подробности физической измены, чему свидетелями будто бы они были. Суду было мало того доказательства, что изменившего супружеской верности застали в кровати; требовались еще такие подробности, которые никогда ни одно третье лицо не может видеть, но свидетели "видели" и с пафосом рассказывали, а судьи смаковали и "судили".

   Выше консистории был Святейший синод. Он находился в Петербурге в здании под арками, равно как и Правительствующий сенат, тоже в здании под арками.

   Отсюда ходила шутка:

   - Слепейший синод и грабительствующий сенат живут подарками.

   Между зданием консистории и "Мясницкими" номерами был стариннейший трехэтажный дом, где были квартиры чиновников. Это некогда был дом ужасов.

   У меня сохранилась запись очевидца о посещении этой трущобы: "Мне пришлось, - пишет автор записи, - быть у одного из чиновников, жившего в этом доме. Квартира была в нижнем этаже старинного трехэтажного дома, в низеньких сводчатых комнатах. Впечатление жуткое, несмотря на вполне приличную семейную обстановку средней руки; даже пара канареек перекликалась в глубокой нише маленького окна. Своды и стены были толщины невероятной. Из потолка и стен в столовой торчали какие-то толстые железные ржавые крючья и огромные железные кольца. Сидя за чаем, я с удивлением оглядывался и на своды и на крючья, и на кольца.

   - Что это за странное здание? - спросил я у чиновника.

   - Довольно любопытное. Вот, например, мы сидим в той самой комнате, где сто лет назад сидел Степан Иванович Шешковский, начальник тайной экспедиции, и производил здесь пытки арестованных. Вот эти крючья над нами - дыбы, куда подвешивали пытаемых. А вот этот шкафчик, - мой собеседник указал на глубокую нишу, на деревянных новых полочках которой стояли бутылки с наливками и разная посуда, - этот шкафчик не больше не меньше, как каменный мешок. Железная дверь с него снята и заменена деревянной уже нами, и теперь, как видите, в нем мирно стоит домашняя наливка, которую мы сейчас и попробуем. А во времена Шешковского сюда помещали стоймя преступников; видите, только аршин в глубину, полтора в ширину и два с небольшим аршина в вышину. А под нами, да и под архивом, рядом с нами - подвалы с тюрьмами, страшный застенок, где пытали, где и сейчас еще кольца целы, к которым приковывали приведенных преступников. Там пострашнее. Уцелел и еще один каменный мешок с дверью, обитой железом. А подвал теперь завален разным хламом.

   В дальнейшей беседе чиновник рассказал следующее:

   - Я уже сорок лет живу здесь и застал еще людей, помнивших и Шешковского, и его помощников - Чередина, Агапыча и других, знавших даже самого Ваньку Каина. Помнил лучше других и рассказывал мне ужасы живший здесь в те времена еще подростком сын старшего сторожа того времени, потом наш чиновник. При нем уж пытки были реже. А как только воцарился Павел I, он приказал освободить из этих тюрем тайной экспедиции всех, кто был заключен Екатериной II и ее предшественниками. Когда их выводили на двор, они и на людей не были похожи: кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво...

   На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом... Потом, уже при Александре I, сломали дыбу, станки пыточные, чистили тюрьмы. Чередин еще распоряжался всем. Он тут и жил, при мне еще. Он рассказывал, как Пугачева при нем пытали,- это еще мой отец помнил... И Салтычиху он видел здесь, в этой самой комнате, где мы теперь сидим... Потом ее отсюда перевезли в Ивановский монастырь, в склеп, где она тридцать лет до самой смерти сидела. Вот я ее самолично видел в Ивановском монастыре... Она содержалась тогда в подземной тюрьме, выглядывала сквозь решетку, в окошечко, визжала, ругалась и плевалась на нас. Ее никогда не отпирали, и еду подавали в это самое единственное окошечко. Мне было тогда лет восемь, я ходил в монастырь с матерью и хорошо все помню..."

   Прошло со времени этой записи больше двадцати лет. Уже в начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки - и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.

   - Теперь подземную тюрьму начали ломать, - пояснил мне десятник.

   - А я ее видел, - говорю.

   - Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована... Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью - скелет человеческий... Как сорвали дверь- как загремит, как цепи звякнули... Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.

   Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом конце подземелья. Дышалось тяжело... Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег... Своды... кольца... крючья...

   Дальше было светлее, свечку погасили.

   - А вот здесь скелет на цепях был.

   Обитая ржавым железом, почерневшая дубовая дверь, вся в плесени, с окошечком, а за ней низенький каменный мешок, такой же, в каком стояла наливка у старика, только с каким-то углублением, вроде узкой ниши.

   При дальнейшем осмотре в стенах оказались еще какие-то ниши, тоже, должно быть, каменные мешки.

   - Я приду завтра с фотографом, надо снять это и напечатать в журнале.

   - Пожалуйста, приходите. Пусть знают, как людей мучили. Приходите.

   Я вышел на улицу и только хотел сесть на извозчика, как увидел моего товарища по журнальной работе - иллюстратора Н. А. Богатова.

   - Николай Алексеевич, есть у тебя карандаш? - останавливаю его.

   - Конечно, я без карандаша и альбома - ни шагу. Я в кратких словах рассказал о том, что видел, и через несколько минут мы были в подземелье.

   Часа три мы пробыли здесь с Богатовым, пока он сделал прекрасную зарисовку, причем десятник дал нам точные промеры подземелья. Ужасный каменный мешок, где был найден скелет, имел два аршина два вершка вышины, ширины - тоже два аршина два вершка, а глубины в одном месте, где ниша, - двадцать вершков, а в другом - тринадцать. Для чего была сделана эта ниша, так мы и не догадались.

   Дом сломали, и на его месте вырос новый.

   В 1923-1924 годах, на месте, где были "Мясницкие" меблированные комнаты, выстроены торговые помещения. Под ними оказались глубоченные подвалы со сводами и какими-то столбами, напоминавшие соседние тюрьмы "Тайного приказа", к которому, вероятно, принадлежали они. Теперь их засыпали, но до революции они были утилизированы торговцем Чичкиным для склада молочных продуктов.

   По другую сторону Мясницкой, в Лубянском проезде, было владение Ромейко. В выходящем на проезд доме помещался трактир Арсентьича, задний фасад которого выходил на огромнейший двор, тянувшийся почти до Златоустовского переулка. Двор был застроен оптовыми лавками, где торговали сезонным товаром: весной - огурцами и зеленью, летом - ягодами, осенью - плодами, главным образом яблоками, а зимой - мороженой рыбой и круглый год - живыми раками, которых привозили с Оки и Волги, а главным образом с Дона, в огромных плетеных корзинах. Эта оптовая торговля была, собственно, для одних покупателей - лотошников и разносчиков. В начале девяностых годов это огромное дело прекратилось, владения Ромейко купил сибирский богатей Н. Д. Стахеев и выстроил на месте сломанного трактира большой дом, который потом проиграл в карты.

   Позади "Шиповской крепости" был огромный пустырь, где по зимам торговали с возов мороженым мясом, рыбой и птицей, а в другое время - овощами, живностью и фруктами. Разносчики, главным образом тверские, покупали здесь товар и ходили по всей Москве, вплоть до самых окраин, нося на голове пудовые лотки и поставляя продукты своим постоянным покупателям. У них можно было купить и крупного осетра, и на пятак печенки для кошки. Разносчики особенно ценились хозяйками весной и осенью, когда улицы были непроходимы от грязи, или в большие холода зимой. Хороших лавок в Москве было мало, а рынки - далеко.

   Как-то, еще в крепостные времена, на Лубянской площади появился деревянный балаган с немудрящим зверинцем и огромным слоном, который и привлекал главным образом публику. Вдруг по весне слон взбесился, вырвал из стены бревна, к которым был прикован цепями, и начал разметывать балаган, победоносно трубя и нагоняя страх на окружившие площадь толпы народа. Слон, раздраженный криками толпы, старался вырваться, но его удерживали бревна, к которым он был прикован и которые застревали в обломках балагана. Слон уже успел сбить одно бревно и ринулся на толпу, но к этому времени полиция привела роту солдат, которая несколькими залпами убила великана.

   Теперь на этом месте стоит Политехнический музей.

  

  

  

  

   Полтораста лет стоит на Тверской дом, в котором помещается теперь Моссовет. Выстроил его в 1782 году, по проекту знаменитого архитектора Казакова, граф Чернышев, московский генерал-губернатор, и с той поры дом этот; вплоть до революции был бессменно генерал-губернаторским домом. Фасадом он выходит на Советскую площадь, которая называлась Скобелевской, а ранее того - Тверской площадью. В этом доме происходили торжественные приемы и блестящие балы, устраивать которые особенно любил в восьмидесятых годах князь В. А. Долгоруков, правивший столицей в патриархальном порядке. На его балах бывала вся Москва, и в роскошных залах, среди усыпанных бриллиантами великосветских дам и блестящих мундиров, можно было увидеть сапоги замоскворецких миллионеров, поддевку гласного Давыда Жадаева и долгополый сюртук ростовщика Кашина... Ростовщики и даже скупщики краденого и содержатели разбойничьих притонов бывали на этих балах, прикрытые мундирами благотворительных обществ, в которые доступ был открыт всем, кто жертвует деньги. Многие из них даже получали чины и ордена, ими прикрывали свои преступные дела, являясь недоступными для полиции.

   Подъезжает в день бала к подъезду генерал-губернаторского дворца какой-нибудь Ванька Кулаков в белых штанах и расшитом "благотворительном" мундире "штатского генерала", входит в вестибюль, сбрасывает на руки швейцару соболью шубу и, отсалютовав с вельможной важностью треуголкой дежурящему в вестибюле участковому приставу, поднимается по лестнице в толпе дам и почетных гостей. А пристав, бывший гвардейский офицер, принужден ему ответить, взяв под козырек, как гостю генерал-губернатора и казначею благотворительного общества, состоящего под высочайшим покровительством... Ну как же после этого пристав может составить протокол на содержателя разбойничьего притона "Каторга", трактира на Хитровом рынке?!

   Вот тут-то, на этих балах, и завязывались нужные знакомства и обделывались разные делишки, а благодушный "хозяин столицы", как тогда звали Долгорукова, окруженный стеной чиновников, скрывавших от него то, что ему не нужно было видеть, рассыпался в любезностях красивым дамам.

   Сам князь, старый холостяк, жил царьком, любил всякие торжества, на которых представительствовал. В известные дни принимал у себя просителей и жалобщиков, которые, конечно, профильтровывались чиновниками, заблаговременно докладывавшими князю, кто и зачем пришел, и характеризовавшими по-своему личность просителя. Впрочем, люди, знакомые князю, имели доступ к нему в кабинет, где он и выслушивал их один и отдавал приказания чиновникам, как поступить, но скоро все забывал, и не всегда его приказания исполнялись. Много анекдотов можно было бы припомнить про княжение Долгорукова на Москве, но я ограничусь только одним, относящимся, собственно, к генерал-губернаторскому дому, так как цель моих записок - припомнить старину главным образом о домах и местностях Москвы.

   В конце семидесятых годов в Москве работала шайка "червонных валетов", блестящих мошенников, которые потом судились окружным судом и были осуждены и сосланы все, кроме главы, атамана Шпейера, который так и исчез навеки неведомо куда. Самым интересным был финал суда: когда приговор был прочитан, из залы заседания вышел почтенный, профессорского вида, старик, сел на лихача, подозвал городового, передал ему конверт, адресованный на имя председателя суда, и уехал. В конверте оказалась визитная карточка Шпейера, и на ней написано карандашом: "Благодарю за сегодняшний спектакль. Я очень доволен. Шпейер".

   Вот этот самый Шпейер, под видом богатого помещика, был вхож на балы к В. А. Долгорукову, при первом же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме, в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему в Москву английскому лорду. Князь разрешил, и на другой день Шпейер привез лорда, показал, в сопровождении дежурного чиновника, весь дом, двор и даже конюшни и лошадей. Чиновник молчаливо присутствовал, так как ничего не понимал по-английски. Дня через два, когда Долгоруков отсутствовал, у подъезда дома остановилась подвода с сундуками и чемоданами, следом за ней в карете приехал лорд со своим секретарем-англичанином и приказал вносить вещи прямо в кабинет князя... Подробности этого скандала я не знаю, говорили разно. Известно только, что дело кончилось в секретном отделении генерал-губернаторской канцелярии.

   Англичанин скандалил и доказывал, что это его собственный дом, что он купил его у владельца, дворянина Шпейера, за 100 тысяч рублей со всем инвентарем и приехал в нем жить. В доказательство представил купчую крепость, заверенную у нотариуса, по которой и деньги уплатил сполна. Это мошенничество Шпейера не разбиралось в суде, о нем умолчали, и как разделались с англичанином - осталось неизвестным. Выяснилось, что на 2-й Ямской улице была устроена на один день фальшивая контора нотариуса, где и произошла продажа дома. После этого только началась ловля "червонных валетов", но Шпейера так и не нашли. Вся Москва об этом молчала, знал только один фельетонист "Современных известий", Пастухов, но с него Долгоруков взял клятву, что он никогда не заикнется об этом деле. Много лет спустя Пастухов, по секрету, на рыбной ловле, рассказал мне об этом факте, а потом подтвердил его мне известный в свое время картежник Н. В. Попов, близко знавший почти всех членов шайки "червонных валетов", с которыми якшался, и добавил ряд подробностей, неизвестных даже Пастухову. От него я узнал, что Шпейер был в этой афере вторым лицом, а главным был некий прогорелый граф, который не за это дело, а за ряд других мошенничеств был сослан в Сибирь.

   Долгоруков не брал взяток. Не нужны они ему были.

   Старый холостяк, проживший огромное состояние и несколько наследств, он не был кутилой, никогда не играл в карты, но любил задавать балы и не знал счета деньгам, даже никогда не брал их в руки.

   Правой рукой его в служебных делах был начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора П. М. Хотинский - вечная московская "притча во языцех". Через него можно было умелому и денежному человеку сделать все.

   Другой рукой князя был еще более приближенный человек - его бессменный камердинер Григорий Иванович Вельтищев, маленький, с большими усами.

   Всеми расходами князя и всеми денежными суммами ведал он.

   - Григорий, у нас для новогоднего бала все готово?

   - Нет еще, ваше сиятельство. Денег еще не прислали. Придется пока перехватить тысчонок двадцать. Я думаю насчет гравера, вот напротив живет, к нему родственники приехали, а их гонят.

   - Ничего не понимаю! Живых цветов побольше!

   - Вот еще Лазарь Соломонович Поляков тоже просит...

   - Ну да, он прекрасный человек. Скажи Павлу Михайловичу, что я приказал.

   На новогоднем балу важно выступает под руку с супругой банкир Поляков в белых штанах и мундире штатского генерала благотворительного общества. Про него ходил такой анекдот:

   - Ну и хочется вам затруднять свой язык? Лазарь Соломонович, Лазарь Соломонович! Зовите просто - ваше превосходительство!

   Перед окнами дома Моссовета раскинута Советская площадь. На фоне сквера, целый день оживленного группами гуляющих детей, - здание Института Маркса - Энгельса - Ленина.

   Против окон парадных покоев, на другом конце площади, где теперь, сквер, высилась в те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это место.

   Целый день, с раннего утра - грохот по булыжнику. Пронзительно дребезжат извозчичьи пролетки, громыхают ломовые полки, скрипят мужицкие телеги, так как эта площадь - самое бойкое место, соединяющее через Столешников переулок два района города.

   В конце прошлого века о правилах уличного движения в столице и понятия не имели: ни правой, ни левой стороны не признавали, ехали - кто как хотел, сцеплялись, кувыркались... Круглые сутки стоял несмолкаемый шум.

   Это для слуха. Зрение тоже не радовали картины из парадных окон генерал-губернаторского дворца: то пьяных и буянов вели "под шары", то тащили в приемный покой при части поднятых на улицах...

   И для обоняния не всегда благополучно.

   По случаю лунной ночи, по правилам думского календаря, хотя луны и не видно на самом деле, уличные фонари всей Москвы погашены.

   В темноте тащится ночной благоуханный обоз - десятка полтора бочек, запряженных каждая парой ободранных, облезлых кляч. Между бочкой и лошадью на телеге устроено веревочное сиденье, на котором дремлет "золотарь" - так звали в Москве ассенизаторов.

   Обоз подпрыгивает по мостовой, расплескивая содержимое на камни, гремя на весь квартал. И тянется, едва двигаясь, после полуночи такой обоз по Тверской, мимо дворца...

   Обоз растянулся... Последние бочки на окончательно хромых лошадях поотстали... Один "золотарь" спит. Другой ест большой калач, который держит за дужку.

   - Динь... Динь... - раздается с каланчи звонок, и часовой поднимает два фонаря по блоку на высоком коромысле.

   - Какой номер? - орет снизу брандмейстер.

   - Третий, коло ниверситета, - отвечает сверху пожарный, указывая, где именно и какой пожар.

   "Третий" - значит огонь выбился наружу.

   Как бешеный вырвался вслед за вестовым с факелом, сеющим искры, пожарный обоз. Лошади - звери, воронежские битюги, белые с рыжим.

   Дрожат камни мостовой, звенят стекла, и содрогаются стены зданий.

   Бешеная четверка с баграми мчится через площадь по Тверской и Охотному ряду, опрокидывая бочку, и летит дальше... Бочка вверх колесами. В луже разлившейся жижи барахтается "золотарь"... Он высоко поднял руку и заботится больше всего о калаче... Калач - это их специальное лакомство: он удобен, его можно ухватить за ручку, а булку грязными руками брать не совсем удобно. Пожарные несутся вниз по Тверской, а бочки тянутся дальше вверх, к заставе. Навстречу летят ночные гуляки от "Яра" - ресторана в Петровском парке- на тройках, "голубчиках" и лихачах, обнявшись с надушенными дамами, с гиком режут площадь, мчась по Тверской или вниз по Столешникову на Петровку.

   На беспокойном месте жили генерал-губернаторы!

   Иногда по Тверской в жаркий летний день тащится извозчичья пролетка с поднятым верхом, несмотря на хорошую погоду; из пролетки торчат шесть ног: четыре - в сапожищах со шпорами, а две - в ботинках, с брюками навыпуск.

   Это привлекает внимание прохожих.

   - Политика везут "под шары" в Тверскую!..

   И действительно, пролетка сворачивает на площадь, во двор Тверской части, останавливается у грязного двухэтажного здания, внизу которого находится пожарный сарай, а верхний этаж занят секретной тюрьмой с камерами для политических и особо важных преступников.

   Пролетка остановилась. Из нее, согнувшись в три погибели, выползают два жандарма, а с ними и "политик".

   Его отводят в одну из камер, маленькие окна которой прямо глядят на генерал-губернаторский дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью.

   Звали эту тюрьму "клоповник".

   В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном, помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн, а перед ней - плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми угольниками. Около полосатой, такой же окраски будки с подвешенным колоколом стоял часовой и нервно озирался во все стороны, как бы не пропустить идущего или едущего генерала, которому полагалось "вызванивать караул".

   Чуть показывался с Тверской, или из Столешникова переулка, или от гостиницы "Дрезден", или из подъезда генерал-губернаторского дома генерал, часовой два раза ударял в колокол, и весь караул - двадцать человек с офицером и барабанщиком во главе - стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с буд. кой и делал ружьями "на караул" под барабанный бой...

   И сколько десятков раз приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их "проследует" за день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.

   И так каждый день от "зари" до "зари".

   А "заря" - это особый военный артикул, исполнявшийся караулом на гауптвахте утром и вечером.

   За четверть часа до назначенного времени выходит горнист и играет на трубе "повестку к заре". Через четверть часа выстраивается весь караул у будки и под барабанный бой правит церемониал "зари".

   После вечерней "зари" и до утренней генералов лишают церемониала отдания чести. Солдаты дремлют в караульном доме, только сменяясь по часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах: один под окнами "клоповника", а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались в отдельных камерах арестованные офицеры.

   Кроме "клоповника" во дворе рядом с приемным покоем, помещалась "пьяная" камера, куда привозили пьяных и буянов.

   Огромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно из конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная жидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие в переулок, и сбегала по мостовой к Петровке. Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью на двор. Это - морг. Его звали "часовня". Он редко пустовал. То и дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли на дрогах, в дощатых гробах на кладбище.

   Дежурная комната находилась в правой стороне нижнего этажа, стена в стену с гауптвахтой, а с другой ее стороны была квартира полицейского врача. Над участком - квартира пристава, а над караульным домом, гауптвахтой и квартирой врача - казарма пожарной команды, грязная и промозглая.

   Пожарные в двух этажах, низеньких и душных, были набиты, как сельди в бочке, и спали вповалку на нарах, а кругом на веревках сушилось промокшее на пожарах платье и белье. Половина команды - дежурная - никогда не раздевалась и спала тут же в одежде и сапогах.

   И когда с каланчи, чуть заметя пожар, дежурный звонил за веревку в сигнальный колокол, пожарные выбегали иногда еще в непросохшем платье.

   Мимо генерал-губернаторского дома громыхает пожарный обоз: на четверках - багры, на тройке - пожарная машина, а на парах - вереница бочек с водой.

   А впереди, зверски дудя в медную трубу, мчится верховой с горящим факелом.

   День и ночь шумела и гудела площадь. Безмолвствовала только одна тюрьма.

   В ее секретных камерах содержались в разное время интересные люди.

   В 1877 году здесь сидел "шлиссельбуржец" Николай Александрович Морозов. Спичкой на закоптелой стене камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее начало его литературному творчеству:

   Кругом непроглядною серою мглой Степная равнина одета, И мрачно и душно в пустыне глухой, И нет в ней ни жизни, ни света.

   Потом к этому куплету стали присоединяться и другие. В первоначальном виде эта поэма была напечатана в 1878 году в журнале "Вперед" и вошла в первое издание его книги "Звездные песни", за которую в 1912 году Н. А. Морозова посадили в Двинскую крепость. В переделанном виде эта поэма была потом напечатана под названием "Шлиссельбургский узник".

   В 1862 году в этой же самой угловой камере содержался Петр Григорьевич Зайчневский, известный по делу "Молодой России", прокламация которой привела в ужас тогдашнее правительство.

   А еще раньше, в 1854 году, но уже не в "клоповнике", а в офицерских камерах гауптвахты содержался по обвинению в убийстве француженки Деманш А. В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою пьесу "Свадьба Кречинского", до сих пор не сходящую со сцены.

   Революция смела тюрьму, гауптвахту, морг, участок и перевела в другое место Тверскую пожарную команду, успевшую отпраздновать в 1923 году столетие своего существования под этой каланчой.

   Сто лет самоотверженной, полной риска работы нескольких поколений на виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги этих удальцов на пожарах, на ходынской катастрофе во время царского коронования в 1896 году, во время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов на Ходынке в 1920 году.

   Московскую пожарную команду создал еще граф Ф. В. Ростопчин. Прежде это было случайное собрание пожарных инструментов, разбросанных по городу, и отдельных дежурных обывателей, которые должны были по церковному набату сбегаться на пожар, кто с багром, кто с ведром, куда являлся и брандмайор.

   С 1823 года пожарная команда стала городским учреждением. Создавались пожарные части по числу частей города, постепенно появились инструменты, обоз, лошади.

   И только в 1908 году появился в пожарном депо на Пречистенке первый пожарный автомобиль. Это была небольшая машина с прикрепленной наверху раздвижной лестницей для спасения погибавших из верхних этажей, впрочем не выше третьего. На этом автомобиле первым мчался на пожар брандмайор с брандмейстером, фельдшером и несколькими смельчаками - пожарными-топорниками.

   Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому "высокопоставленному" лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой,- только гляди, не зевай! И ходит он кругом и "озирает окрестности".

  

   Отважен, силен, сердцем прост,

   Его не тронула борьбы житейской буря,

   И занял он за это самый высший пост,

   На каланче дежуря.

  

   Вдруг облачко дыма... сверкнул огонек... И зверски рвет часовой пожарную веревку, и звонит сигнальный колокол на столбе посреди двора... Тогда еще электрических звонков не было.

   Выбегают пожарные, на ходу одеваясь в не успевшее просохнуть платье, выезжает на великолепном коне вестовой в медной каске и с медной трубой. Выскакивает брандмейстер и, задрав голову, орет:

   - Где? Какой?

   - В Охотном! Третий! - отвечает часовой сверху.

   А сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская - один шар, Пятницкая - четыре, Мясницкая - три шара, а остальные- где шар и крест, где два шара и крест - знаки, по которым обыватель узнавал, в какой части города пожар.

   А то вдруг истошным голосом орет часовой сверху:

   - Пятый, на Ильинке! Пятый!

   И к одинокому шару, означающему Городскую часть, привешивают с другой стороны коромысла красный флаг: сбор всех частей, пожар угрожающий.

   И громыхают по булыжным мостовым на железных шинах пожарные обозы так, что стекла дрожат, шкафы с посудой ходуном ходят, и обыватели бросаются к окнам или на улицу поглядеть на каланчу.

   Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар - белый фонарь, крест - красный. А если красный фонарь сбоку, на том месте, где днем - красный флаг, - это сбор всех частей. По третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей, по пятому - всех частей.

   А если сверху крикнут: "Первый!" - это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет. Тогда конный на своем коне-звере мчится в указанное часовым место для проверки, где именно пожар, - летит и трубит. Народ шарахается во все стороны, а тот, прельщая сердца обывательниц, летит и трубит!

   И горничная с завистью говорит кухарке, указывая в окно:

   - Гляди, твой-то...

   В те давние времена пожарные, николаевские солдаты, еще служили по двадцать пять лет обязательной службы и были почти все холостые, имели "твердых" возлюбленных - кухарок.

   В свободное от пожаров время они ходили к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей, зная, что не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться можно.

   Так кухарки при найме и в условие хозяйкам ставили, что в гости "кум" ходить будет, и хозяйки соглашались, а в купеческих домах даже поощряли.

   Да и как не поощрять, когда пословица в те давние времена ходила: "Каждая купчиха имеет мужа - по закону, офицера - для чувств, а кучера - для удовольствия". Как же кухарке было не иметь кума-пожарного!

   Каждый пожарный - герой, всю жизнь на войне, каждую минуту рискует головой. А тогда в особенности: полазь-ка по крышам зимой, в гололедицу, когда из разорванных рукавов струями бьет вода, когда толстое сукно куртки и штанов (и сухое-то не согнешь) сделается как лубок, а неуклюжие огромные сапожищи, на железных гвоздях для прочности, сделаются как чугунные. И карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает там самые головоломные акробатические упражнения; иногда ежась на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасительной лестницы, половиной тела жмется к стене, а другая висит над бездной... Топорники, каски которых сверкают сквозь клубы черного дыма, раскрывая железо крыши, постоянно рискуют провалиться в огненные тартарары.

   А ствольщик вслед за брандмейстером лезет в неизвестное помещение, полное дыма, и, рискуя задохнуться или быть взорванным каким-нибудь запасом керосина, ищет, где огонь, и заливает его... Трудно зимой, но невыносимо летом, когда пожары часты.

   Я помню одно необычайно сухое лето в половине восьмидесятых годов, когда в один день было четырнадцать пожаров, из которых два - сбор всех частей. Горели Зарядье и Рогожская почти в одно и то же время-А кругом мелкие пожары...

   В прошлом столетии в одной из московских газет напечатано было стихотворение под названием "Пожарный". Оно пользовалось тогда популярностью, и каждый пожарный чувствовал, что написано оно про него, именно про него, и гордился этим: сила и отвага!

  

  

   ПОЖАРНЫЙ

  

   Мчатся искры, вьется пламя,

   Грозен огненный язык.

   Высоко держу я знамя,

   Я к опасности привык!

   Нет педелями покоя,-

   Стой на страже ночь и день.

   С треском гнется подо мною

   Зыбкой лестницы ступень.

   В вихре искр, в порыве дыма,

   Под карнизом, на весу,

   День и ночь неутомимо

   Службу трудную несу.

   Ловкость, удаль и отвага

   Нам заветом быть должны.

   Мерзнет мокрая сермяга,

   Волоса опалены...

   Правь струю рукой умелой,

   Ломом крышу раскрывай

   И рукав обледенелый

   Через пламя подавай.

   На высоких крышах башен