Главная » Книги

Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва и москвичи, Страница 16

Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва и москвичи


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18

sp;   И в ароматах потопляет
   Темнокудрявые власы...
  
   Изящным стихом воспевает "восторгом рыцарь упоенный" прелесть русских Сандуновских бань, которые он посещал со своими друзьями в каждый свой приезд в Москву.
   Поэт, молодой, сильный, крепкий, "выпарившись на полке ветвями молодых берез", бросался в ванну со льдом, а потом опять на полок, где снова "прозрачный пар над ним клубится", а там "в одежде неги" отдыхает в богатой "раздевалке", отделанной строителем екатерининских дворцов, где "брызжут хладные фонтаны" и "разостлан роскоши ковер"...
   Прошло полвека. Родились новые идеалы, новые стремления.
   Либеральный поэт шестидесятых годов П. В. Шумахер со своей квартиры на Мещанской идет на Яузу в Волковские "простонародные" бани.
   Он был очень толст, страдал подагрой. И. С. Тургенев ему говорил: "Мы коллеги по литературе и подагре". Лечился П. В. Шумахер от подагры и вообще от всех болезней баней. Парили его два банщика, поминутно поддавая на "каменку". Особенно он любил Сандуновские, где, выпарившись, отдыхал и даже спал часа два и всегда с собой уносил веник. Дома, отдыхая на диване, он клал веник под голову.
   Последние годы жизни он провел в странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него
   была комната. В ней он жил по зимам, а летом - в Кускове, где Шереметев отдал в его распоряжение "Голландский домик".
   Стихи Шумахера печатались в журналах и издавались отдельно. Любя баню, он воспевал, единственный поэт, ее прелести вкусно и смачно.
   Вот отрывки из его стихов о бане:
  
   Мякнут косточки, все жилочки гудят,
   С тела волглого окатышки бегут,
   А с настреку вся спина горит,
   Мне хозяйка смутны речи говорит.
   Не ворошь ты меня, Танюшка,
   Растомила меня банюшка,
   Размягчила туги хрящики,
   Разморила все суставчики.
   В бане веник больше всех бояр,
   Положи его, сухмяного, в запар,
   Чтоб он был душистый и взбучистый, Лопашистый и уручистый...
   И залез я на высокий на полок,
   В мягкий, вольный, во малиновый парок.
   Начал веничком я париться,
   Шелковистым, хвостистым жариться.
  
  
   А вот еще его стихи о том же:
  
  
   Лишенный сладостных мечтаний,
   В бессильной злобе и тоске
   Пошел я в Волковские бани
   Распарить кости на полке.
   И что ж? О радость! О приятство!
   Я свой заветный идеал -
   Свободу, равенство и братство -
   В Торговых банях отыскал.
  
  
   Стихотворение это, как иначе в те времена и быть не могло, напечатать не разрешили. Оно ходило по рукам и читалось с успехом на нелегальных вечеринках.
   Я его вспомнил в Суконных банях, на Болоте, где было двадцатикопеечное "дворянское" отделение, излюбленное местным купечеством.
   Как-то с пожара на Татарской я доехал до Пятницкой части с пожарными, соскочил с багров и, прокопченный дымом, весь в саже, прошел в ближайшие Суконные бани.
   Сунулся в "простонародное" отделение - битком набито, хотя это было в одиннадцать часов утра. Зато в "дворянских" за двугривенный было довольно просторно. В мыльне плескалось человек тридцать.
   Банщик уж второй раз намылил мне голову и усиленно выскребал сажу из бороды и волос - тогда они у меня еще были густы. Я сидел с закрытыми глазами и блаженствовал. Вдруг среди гула, плеска воды, шлепанья по голому телу я слышу громкий окрик:
   - Идет!.. Идет!..
   И в тот же миг банщик, не сказав ни слова, зашлепал по мокрому полу и исчез.
   Что такое? И спросить не у кого - ничего не вижу. Ощупываю шайку - и не нахожу ее; оказалось, что банщик ее унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
   Ничего не понимаю - и глаза мыло ест.
   Тут отворяется широко дверь, и в сопровождении двух парильщиков с березовыми вениками в руках важно и степенно шествует могучая бородатая фигура с пробором по середине головы, подстриженной в скобку.
   И банщики по порядку, один за другим выливают на него шайки с водой ловким взмахом, так, что ни одной капли мимо, приговаривая радостно и почтительно:
   - Будьте здоровы, Петр Ионыч!
   - С легким паром!
   Через минуту банщик домывает мне голову и, не извинившись даже, будто так и надо было, говорит:
   - Петр Ионыч... Губонин... Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в Москве - через день ходят к нам в эти часы... по рублевке каждому парильщику "на калач" дают.
  
  
  

ТРАКТИРЫ

  
   "Нам трактир дороже всего!" - говорит в "Лесе" Аркашка Счастливцев. И для многих москвичей трактир тоже был "первой вещью". Он заменял и биржу для коммерсантов, делавших за чашкой тысячные сделки, и столовую для одиноких, и часы отдыха в дружеской беседе для всякого люда, и место деловых свиданий, и разгул для всех - от миллионера до босяка.
   Словом, прав Аркашка:
   - Трактир есть первая вещь!
   Старейшими чисто русскими трактирами в Москве еще с первой половины прошлого столетия были три трактира: "Саратов", Гурина и Егорова. У последнего их было два: один в своем собственном доме, в Охотном ряду, а другой в доме миллионера Патрикеева, на углу Воскресенской и Театральной площадей. С последним Егорову пришлось расстаться. В 1868 году приказчик Гурина, И. Я. Тестов, уговорил Патрикеева, мечтавшего только о славе, отобрать у Егорова трактир и сдать ему. И вот, к великой купеческой гордости, на стене вновь отделанного, роскошного по тому времени, дома появилась огромная вывеска с аршинными буквами: "Большой Патрикеевский трактир". А внизу скромно: "И. Я. Тестов".
   Заторговал Тестов, щеголяя русским столом.
   И купечество и барство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики со всей России везли детей учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция - пообедать с детьми у Тестова или в "Саратове" у Дубровина... откуда "жить пошла" со своим хором знаменитая "Анна Захаровна", потом блиставшая у "Яра".
   После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Гурина и "Саратов". В 1876 году купец Карзинкин купил трактир Гурина, сломал его, выстроил огромнейший дом и составил "Товарищество Большой Московской гостиницы", отделал в нем роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась первая половина гостиницы. Но она не помешала Тестову, прибавившему к своей вывеске герб и надпись: "Поставщик высочайшего двора".
   Петербургская знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая, кстати сказать, ничего общего с Гурьинским трактиром не имела, а была придумана каким-то мифическим Гурьевым.
   Кроме ряда кабинетов, в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые до известного часа никем не могли быть заняты.
   Так, в левой зале крайний столик у окна с четырех часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком огромного роста. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда почти один, ел часа два и между блюдами дремал.
   Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом - огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по
   особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. Заказывал в клубе он всегда сам, и никто из компанейцев ему не противоречил.
   - У меня этих разных фоли-жоли да фрикасе-курасе не полагается... По-русски едим - зато брюхо не болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся.
   И до преклонных лет в добром здравье дожил этот гурман.
   Много их бывало у Тестова.
   Передо мной счет трактира Тестова в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и распиской в получении денег и подписями: "В. Далматов и О. Григорович". Число - 25 мая. Год не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом из Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ по сцене В. П. Далматов и его друг О. П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы пошли к Тестову пообедать по-московски. В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович.
   - Пожалуйте, Владимир Алексеевич, за пастуховский стол! Николай Иванович вчера уехал на Волгу рыбу ловить.
   Садимся за средний стол, десяток лет занимаемый редактором "Московского листка" Пастуховым. В белоснежной рубахе, с бородой и головой чуть не белее рубахи, замер пред нами в выжидательной позе Кузьма, успевший что-то шепнуть двум подручным мальчуганам-половым.
   - Ну-с, Кузьма Павлович, мы угощаем знаменитого артиста! Сооруди сперва водочки... К закуске чтобы банки да подносы, а не кот наплакал.
   - Слушаю-с.
   - А теперь сказывай, чем угостишь.
   - Балычок получен с Дона... Янтаристый... С Кучу-гура. Так степным ветерком и пахнет...
   - Ладно. Потом белорыбка с огурчиком...
   - Манность небесная, а не белорыбка. Иван Яковлевич сами на даче провешивали. Икорка белужья парная... Паюсная ачуевская - калачики чуевские. Поросеночек с хреном...
   - Я бы жареного с кашей, - сказал В. П. Далматов.
   - Так холодного не надо-с? И мигнул половому.
   - Так, а чем покормишь?
   - Конечно, тестовскую селянку, - заявил О. П. Григорович.
   - Селяночку - с осетриной, со стерлядкой... живенькая, как золото желтая, нагулянная стерлядка, мочаловская.
   - Расстегайчики закрась налимьими печенками...
   - А потом я рекомендовал бы натуральные котлетки а ля Жардиньер. Телятина, как снег, белая. От Александра Григорьевича Щербатова получаем-с, что-то особенное...
   - А мне поросенка с кашей в полной неприкосновенности, по-расплюевски, - улыбается В. П. Далматов.
   - Всем поросенка... Да гляди, Кузьма, чтобы розовенького, корочку водкой вели смочить, чтобы хрумтела.
   - А вот между мясным хорошо бы лососинку Грилье, - предлагает В. П. Далматов.
   - Лососинка есть живенькая. Петербургская... Зеленцы пощерботить прикажете? Спаржа, как масло...
   - Ладно, Кузьма, остальное все на твой вкус... Ведь не забудешь?
   - Помилуйте, сколько лет служу! И оглянулся назад.
   В тот же миг два половых тащат огромные подносы. Кузьма взглянул на них и исчез на кухню.
   Моментально на столе выстроились холодная смирновка во льду, английская горькая, шустовская рябиновка и портвейн Леве No 50 рядом с бутылкой пикона. Еще двое пронесли два окорока провесной, нарезанной прозрачно розовыми, бумажной толщины, ломтиками. Еще поднос, на нем тыква с огурцами, жареные мозги дымились на черном хлебе и два серебряных жбана с серой зернистой и блестяще-черной ачуевской паюсной икрой. Неслышно вырос Кузьма с блюдом семги, украшенной угольниками лимона.
   - Кузьма, а ведь ты забыл меня.
   - Никак нет-с... Извольте посмотреть.
   На третьем подносе стояла в салфетке бутылка эля и три стопочки.
   - Нешто можно забыть, помилуйте-с! Начали попервоначалу "под селедочку".
   - Для рифмы, как говаривал И. Ф. Горбунов: водка - селедка.
   Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье...
   После каждой рюмки тарелочки из-под закуски сменялись новыми...
   Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком... Выпили по стопке эля "для осадки". Постепенно закуски исчезали, и на месте их засверкали дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
   - Селяночки-с!..
   И Кузьма перебросил на левое плечо салфетку, взял вилку и ножик, подвинул к себе расстегай, взмахнул пухлыми белыми руками, как голубь крыльями, моментально и беззвучно обратил рядом быстрых взмахов расстегай в десятки узких ломтиков, разбегавшихся от цельного куска серой налимьей печенки на середине к толстым зарумяненным краям пирога.
   - Розан китайский, а не пирог! - восторгался В. П. Далматов.
   - Помилуйте-с, сорок лет режу, - как бы оправдывался Кузьма, принимаясь за следующий расстегай. - Сами Влас Михайлович Дорошевич хвалили меня за кройку розанчиком.
   - А давно он был?
   - Завтракали. Только перед вами ушли.
   - Поросеночка с хреном, конечно, ели?
   - Шесть окорочков под водочку изволили скушать. Очень любят с хренком и со сметанкой.
   Компания продолжала есть, а оркестрион в соседнем большом зале выводил:
  
   Вот как жили при Аскольде
   Наши деды и отцы...
  
   Трактир Тестова был из тех русских трактиров, которые в прошлом столетии были в большой моде, а потом уже стали называться ресторанами. Тогда в центре города был только один "ресторан" - "Славянский базар", а остальные назывались "трактиры", потому что главным посетителем был старый русский купец. И каждый из городских трактиров в районе Ильинки и Никольской отличался своими обычаями, своим каким-нибудь особым блюдом и имел своих постоянных посетителей. И во всех этих трактирах прислуживали половые - ярославцы, в белых рубахах из дорогого голландского полотна, выстиранного до блеска. "Белорубашечники", "половые", "шестерки" их прозвания.
   - Почему "шестерки"?
   - Потому, что служат тузам, королям и дамам... И всякий валет, даже червонный, им приказывает...- объяснил мне старый половой Федотыч и, улыбаясь, добавил: - Ничего! Козырная шестерка и туза бьет!
   Но пока "шестерка" станет козырной, много ей мытарств надо пройти.
   В старые времена половыми в трактирах были, главным образом, ярославцы - "ярославские водохлебы". Потом, когда трактиров стало больше, появились половые из деревень Московской, Тверской, Рязанской и других соседних губерний.
   Их привозили в Москву мальчиками в трактир, кажется, Соколова, где-то около Тверской заставы, куда трактирщики и обращались за мальчиками. Здесь была биржа будущих "шестерок". Мальчиков привозили обыкновенно родители, которые и заключали с трактирщиками контракт на выучку, лет на пять. Условия были разные, смотря по трактиру.
   Мечта у всех - попасть в "Эрмитаж" или к Тестову. Туда брали самых ловких, смышленых и грамотных ребятишек, и здесь они проходили свой трудный стаж на звание полового.
   Сначала мальчика ставили на год в судомойки. Потом, если найдут его понятливым, переводят в кухню - ознакомить с подачей кушаний. Здесь его обучают названиям кушаний... В полгода мальчик навострится под опытным руководством поваров, и тогда на него надевают белую рубаху.
   - Все соуса знает! - рекомендует главный повар.
   После этого не менее четырех лет мальчик состоит в подручных, приносит с кухни блюда, убирает со стола посуду, учится принимать от гостей заказы и, наконец, на пятом году своего учения удостаивается получить лопаточник для марок и шелковый пояс, за который затыкается лопаточник, - и мальчик служит в зале.
   К этому времени он обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а кто в состоянии, то и голландского полотна рубах и штанов, всегда снежной белизны и не немятых.
   Старые половые, посылаемые на крупные ресторанные заказы, имели фраки, а в единственном тогда "Славянском базаре" половые служили во фраках и назывались уже не половыми, а официантами, а гости их звали: "Человек!"
   Потом "фрачники" появились в загородных ресторанах. Расчеты с буфетом производились марками. Каждый из половых получал утром из кассы на 25 рублей медных марок, от 3 рублей до 5 копеек штука, и, передавая заказ гостя, вносил их за кушанье, а затем обменивал марки на деньги, полученные от гостя.
   Деньги, данные "на чай", вносились в буфет, где записывались и делились поровну. Но всех денег никто не вносил; часть, а иногда и большую, прятали, сунув куда-нибудь подальше. Эти деньги назывались у половых: подвенечные.
   - Почему подвенечные?
   - Это старина. Бывалоче, мальчишками в деревне копеечки от родителей в избе прятали, совали в пазы да в щели, под венцы, - объясняли старики.
   Половые и официанты жалованья в трактирах и ресторанах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или 20 процентов с чаевых, вносимых в кассу.
   Единственный трактир "Саратов" был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых, а до самого закрытия трактира платили и половым и мальчикам по три рубля в месяц.
   - Чайные - их счастье. Нам чужого счастья не надо, а за службу мы платить должны, - говаривал Савостьянов.
   Сколько часов работали половые, носясь по залам, с кухни и на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал- в третьем этаже, и учесть нельзя. В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцати часов в сутки. Особенно трудна была служба в "простонародных" трактирах, где подавался чай - пять копеек пара, то есть чай и два куска сахару на одного, да и то заказчики экономили.
   Садятся трое, распоясываются и заказывают: "Два и три!" И несет половой за гривенник две пары и три прибора. Третий прибор бесплатно. Да раз десять с чайником за водой сбегает.
   - Чай-то жиденек, попроси подбавить! - просит гость.
   Подбавят - и еще бегай за кипятком.
   Особенно трудно было служить в извозчичьих трактирах. Их было очень много в Москве. Двор с колодами для лошадей - снаружи, а внутри - "каток" со снедью.
   На катке все: и щековина, и сомовина, и свинина. Извозчик с холоду любил что пожирнее, и каленые яйца, и калачи, и ситнички подовые на отрубях, а потом обязательно гороховый кисель.
   И многие миллионеры московские, вышедшие из бедноты, любили здесь полакомиться, старину вспомнить. А если сам не пойдет, то малого спосылает:
   - Принеси-ка на двугривенный рубца. Да пару ситничков захвати или калачика!
   А постом:
   - Киселька горохового, да пусть пожирнее маслицем попоснит!
   И сидит в роскошном кабинете вновь отделанного амбара и наслаждается его степенство да недавнее прошлое свое вспоминает. А в это время о миллионных делах разговаривает с каким-нибудь иностранным комиссионером.
   Извозчик в трактире и питается и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда - пьянства. Раза два в день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью, и все это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
   В центре города были излюбленные трактиры у извозчиков: "Лондон" в Охотном, "Коломна" на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом No 6 и где прежде ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и не пускал оборванцев во двор.
   В каждом трактире был обязательно свой зал для извозчиков, где красовался увлекательный "каток", арендатор которого платил большие деньги трактирщику и старался дать самую лучшую провизию, чтобы привлекать извозчиков, чтобы они говорили:
   - Едем в Столешников. Лучше "катка" нет!
   И едут извозчики в Столешников потому, что там очень уж сомовина жирна и ситнички всегда горячие.
   А в праздничные дни к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными - места нет. И лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони, и на подносе иногда два и семь - то есть два чайника с кипятком и семь приборов.
   И "на чай" посетители, требовавшие только чай, ничего не давали, разве только иногда две или три копейки, да и то за особую услугу.
   - Малой, смотайся ко мне на фатеру да скажи самой, что я обедать не буду, в город еду, - приказывает сосед-подрядчик, и "малый" иногда по дождю и грязи, иногда в двадцатиградусный мороз, накинув на шею или на голову грязную салфетку, мчится в одной рубахе через улицу и исполняет приказание постоянного посетителя, которым хозяин дорожит. Одеваться некогда - по шее попадет от буфетчика.
   Или извозчик приказывает:
   - Сбегай-ка на двор, там в санях под седушкой вобла лежит. Принеси. Знаешь, моя лошадь гнедая, с лысинкой.
   И бежит раздетый мальчуган между сотней лошадей извозчичьего двора искать "гнедую с лысинкой" и "воблу под седушкой".
   Сколько их заболевало воспалением легких!
   С пьяных получать деньги было прямо-таки подвигом, полчаса держит и ругается пьяный посетитель, пока ему протолкуешь.
   А протолковать опытные ребята умели, и в этом доход их был.
   И получить сумеют.
   - Ну как, заправил?
   - Петра-то Кирилыча? Так, махонького... А все-таки... Сейчас еще жив сапожник Петр Иванович, которым
   хорошо помнит этого, как я уже рассказывал, действительно существовавшего углицкого крестьянина Петра Кирилыча, так как ему сапоги шил. Петр Иванович каждое утро пьет чай в "Обжорке", где собираются старинные половые.
   Московские купцы, любившие всегда над кем-нибудь посмеяться, говорили ему: "Ты, Петр, мне не заправляй Петра Кирилыча!" Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу - он знал кому и как ответить - так:
   - И все-то я у вас на уме, все я. Это на пользу. Небось по счетам когда платите, сейчас обо мне вспоминаете, глянь, и наживете. И сами, когда счета покупателю пишете, тоже меня не забудете. На чаек бы с вашей милости!
   И приходилось давать и уж больше не повторять своих купеческих шуток.
   Этой чисто купеческой привычкой насмехаться и глумиться над беззащитными некоторые половые умело пользовались. Они притворялись оскорбленными и выуживали "на чай". Был такой у Гурина половой Иван Селедкин. Это была его настоящая фамилия, но он ругался, когда его звали по фамилии, а не по имени. Не то, что по фамилии назовут, но даже в том случае, если гость прикажет подать селедку, он свирепствует:
   - Я тебе дам селедку! А по морде хочешь?
   В трактире всегда сидели свои люди, знали это, и никто не обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Гурина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом:
   - Селедку не забудь, селедку!
   И на несчастье, из другой двери в это время входил Селедкин. Он не видел генерала, а только слышал слово "селедку".
   - Я тебе, мерзавец, дам селедку! А по морде хочешь?
   Угрожающе обернулся и замер.
   Замерли и купцы.
   У кого ложка остановилась у рта. У кого разбилась рюмка. Кто поперхнулся и задыхался, боясь кашлянуть.
   Чем кончилось это табло - неизвестно. Знаю только, что Селедкин продолжал свою службу у Тестова.
   В трактире Егорова, в Охотном, славившемся блинами и рыбным столом, а также и тем, что в трактире не позволяли курить, так как хозяин был по старой вере, был половой Козел.
   Старик с огромной козлиной седой бородой, да еще тверской, был прозван весьма удачно и не выносил этого слова, которого вообще тверцы не любили. Охотно-рядские купцы потешались над ним обыкновенно так: занимали стол, заказывали еду, а посреди стола клали незавязанный пакет. Когда старик ставил кушанье и брал пакет, чтоб освободить место для посуды, он снимал сверху бумагу - а там игрушечный козел! Схватывал старик этого козла и с руганью бросал об пол. Но если игрушка была ценная, из хорошего магазина, он схватывал, убегал и прятал ее. А в следующий раз купцы опять покупали козла. Под старость Козел служил в "Монетном" у Обухова, в Охотном ряду, где в старину был монетный двор.
   Был в трактире у "Арсентьича" половой, который не выносил слова "лимон". Говорят, что когда-то он украл на складе мешок лимонов, загулял у девочек, а они мешок развязали и вместо лимонов насыпали гнилого картофеля.
   Много таких предметов для насмешек было, но иногда эти насмешки и горем отзывались. Так, половой в трактире Лопашова, уже старик, действительно не любил, когда ему с усмешкой заказывали поросенка. Это напоминало ему горький случай из его жизни.
   Приехал он еще в молодости в деревню на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и закричала мужу:
   - Поросенок убежал, лови его! И сама побежала с ним. Любовник в это время ушел, а сосед всю эту историю видел и рассказал ее в селе, а там односельчане привезли в Москву и дразнили несчастного до старости... Иногда даже плакал старик.
   Трактир Лопашова, на Варварке, был из древнейших. Сначала он принадлежал Мартьянову, но после смерти его перешел к Лопашову.
   Лысый, с подстриженными усами, начисто выбритый, всегда в черном дорогом сюртуке, Алексей Дмитриевич Лопашов пользовался уважением и одинаково любезно относился к гостям, кто бы они ни были. В верхнем этаже трактира был большой кабинет, называемый "русская изба", убранный расшитыми полотенцами и деревянной резьбой. Посредине стол на двенадцать приборов, с шитой русской скатертью и вышитыми полотенцами вместо салфеток. Сервировался он старинной посудой и серебром: чашки, кубки, стопы, стопочки петровских и ранее времен. Меню - тоже допетровских времен.
   Здесь давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни здесь не подавались, хотя вина шли и французские, но перелитые в старинную посуду с надписью - фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т. п., а для шампанского подавался огромный серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали вино серебряным ковшом, а пили кубками.
   Раз только Алексей Дмитриевич изменил меню в "русской избе", сохранив всю обстановку.
   Неизменными посетителями этого трактира были все московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым из Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как-то в восьмидесятых годах съехались из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у Лопашова в этой самой "избе", а на меню стояло: "Обед в стане Ермака Тимофеевича", и в нем значилось только две перемены: первое - закуска и второе - "сибирские пельмени".
   Никаких больше блюд не было, а пельменей на двенадцать обедавших было приготовлено 2500 штук: и мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском... И хлебали их сибиряки деревянными ложками... У Лопашова, как и в других городских богатых трактирах, у крупнейших коммерсантов были свои излюбленные столики. Приходили с покупателями, главным образом крупными провинциальными оптовиками, и первым делом заказывали чаю.
   Постом сахару не подавалось, а приносили липовый мед. Сахар считался тогда скоромным: через говяжью кость перегоняют!
   И вот за этим чаем, в пятиалтынный, вершились дела на десятки и сотни тысяч. И только тогда, когда кончали дело, начинали завтрак или обед, продолжать который переходили в кабинеты.
   Таков же был трактир и "Арсентьича" в Черкасском переулке, славившийся русским столом, ветчиной, осетриной и белугой, которые подавались на закуску к водке с хреном и красным хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у "Арсентьича" были изумительные, и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради этих щей "Арсентьича".
   За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать часов посылали с судками служащих те богатые купцы, которые почему-либо не могли в данный день пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
   Это был самый степенный из всех московских трактиров, кутежей в нем не было никогда. Если уж какая-нибудь компания и увлечется лишней чаркой водки благодаря "хренку с уксусом" и горячей ветчине, то вовремя перебирается в кабинеты к Бубнову или в "Славянский базар", а то и прямо к "Яру".
   Купцы обыкновенно в трактир идут, в амбар едут, а к "Яру" и вообще "за заставу" - попадают!
   У "Арсентьича" было сытно и "омашнисто". Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с той только разницей, что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда ходила порядочная публика.
   Во втором зале этого трактира, в переднем углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком целыми днями сидел старик, нечесаный, небритый, редко умывающийся, чуть не оборванный... К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные Москве люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него уходят радостные, некоторые - очень огорченные.
   А он сидит и пьет давно остывший чай. А то вынет пачки серий или займов и режет купоны.
   Это был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром, в ней он жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья. В квартире никогда не натирали полов и не мели.
   Ночи он проводил в подвалах, около денег, как "скупой рыцарь". Вставал в десять часов утра и аккуратно в одиннадцать часов шел в трактир. Придет. Сядет. Подзовет полового:
   - Вчерашних щец кухонных осталось?
   - Должно, осталось.
   - Вели-ка разогреть... А ежели кашка осталась, так и кашки...
   Поест - это на хозяйский счет, - а потом чайку спросит за наличные:
   - Чайку одну парочку за шесть копеек да копеечную сигару.
   Является заемщик. Придет, сядет.
   - Чего хочешь?
   - Выпил бы чайку.
   - Ну и спрашивай себе. За чай и за цигарку заплати сам.
   И заемщик должен себе спросить чаю, тоже пару, за шесть копеек. А если спросит полпорции за тридцать копеек или закажет вина или селянку - разговоры кончены:
   - Ишь ты, какой роскошный! Уходи вон, таким транжирам денег не даю. - И выгонит.
   Это все знали, и являвшийся к нему богатый купец или барин-делец курил копеечную сигару и пил чай за шесть копеек, затем занимал десятки тысяч под вексель. По мелочам Карташев не любил давать. Он брал огромные проценты, но обращаться в суд избегал, и были случаи, что деньги за должниками пропадали.
   Вечером за ним приходил его дворник Квасов и уводил его домой.
   Десятки лет такой образ жизни вел Карташев, не посещая никого, даже свою сестру, которая была замужем за стариком Обидиным, тоже миллионером, унаследовавшим впоследствии и карташевские миллионы.
   Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор - пополам его перерубит. В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
   Найдены были пачки просроченных векселей и купонов, дорогие собольи меха, съеденные молью, и рядом - свертки полуимпериалов более чем на 50 тысяч рублей. В другой пачке - на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего состояния было более 30 миллионов.
   В городе был еще один русский трактир. Это в доме Казанского подворья, по Ветошному переулку, трактир Бубнова. Он занимал два этажа громадного дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных отдельных кабинетов.
   Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи-купцы, загулявшие вовсю, на целую неделю, а потом жаловавшиеся с похмелья:
   - Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешение вина и елея и - к "Яру" велели...
   К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и "Арсентьича", если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал. Много было таких загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово:
   - Скольки?
   Вынимает бумажник, платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и - хлесть ее в зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он
   хладнокровно вынимает бумажник и самым деловым тоном спрашивает;
   - Скольки?
   Платит, не торгуясь, и снова бьет...
   А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота - подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет:
   - Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и кулак его тоже. Затворили ворота, сломали забор, и его степенство
   победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему начинает выговор делать, а он на нее с кулаками:
   - Кто здесь хозяин? Кто? Ежели я хочу как, так тому и быть!
   - А вы бы, Макарий Паисиевич, в баньку сходили-помылись бы. Полегчает...
   - Желаю! Мыться!
   - А я баньку велю истопить.
   - Не хочу баню! Топи погреб!
   И добился того, что в погребе стали печку ставить и на баню переделывать...
   Но бубновский верх еще был приличен. Нижний же этаж нечто неподобное.
   - Что у тебя рожа на боку и глаз не глядит?
   - Да так вчера вышло...
   - Аль в "дыру" попал?
   - Угодил!
   Нижняя половина трактира Бубнова другого названия и не имела: "дыра".
   Бубновская "дыра".
   Благодаря ей и верхнюю, чистую часть дома тоже называли "дыра". Под верхним трактиром огромный подземный подвал, куда ведет лестница больше чем в двадцать ступеней. Старинные своды невероятной толщины - и ни одного окна. Освещается газом. По сторонам деревянные каютки - это "каморки", полутемные и грязные. Посередине стол, над которым мерцает в табачном дыме газовый рожок.
   Вокруг стола четыре деревянных стула. В залах на столах такие же грязные скатерти. Такие же стулья.
   Гостинодворское купечество, ищущее "за грош да пошире" или "пошире да за грош", начинает здесь гулянье свое с друзьями и такими же покупателями с десяти утра. Пьянство, гвалт и скандалы целый день до поздней ночи. Жарко от газа, душно от табаку и кухни. Песни, гогот, ругань. Приходится только пить и на ухо орать, так как за шумом разговаривать, сидя рядом, нельзя. Ругайся, как хочешь, - женщины сюда не допускались. И все лезет новый и новый народ. И как не лезть, когда здесь все дешево: порции огромные, водка рубль бутылка, вина тоже от рубля бутылка, разные портвейны, мадеры, лиссабонские московской фабрикации, вплоть до ланинского двухрублевого шампанского, про которое тут же и песню пели:
  
  
   От ленинского редерера
   Трещит и пухнет голова...
  
  
   Пили и ели потому, что дешево, и никогда полиция не заглянет, и скандалы кончаются тут же, а купцу главное, чтобы "сокровенно" было. Ни в одном трактире не было такого гвалта, как в бубновской "дыре".
   В "городе" более интересных трактиров не было, кроме разве явившегося впоследствии в подвалах Городских рядов

Категория: Книги | Добавил: Armush (29.11.2012)
Просмотров: 423 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа