Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва и москвичи

сано - так и есть. Врать не умею".

   Управляющий передает мне нашу домовую анкету. Читаю по рубрикам:

   "Касьян Иванович Иванов, 45 лет.

   Место рождения: Москва, дом Ромейко на Хитровке.

   Мать: солдатка-нищенка.

   Отец: неизвестный".

   А в самом верху анкеты, против рубрики "Должность", написано: "Штурман дальнего плавания".

  

  

  

  

   Сухаревка - дочь войны. Смоленский рынок - сын чумы.

   Он старше Сухаревки на 35 лет. Он родился в 1777 году. После московской чумы последовал приказ властей продавать подержанные вещи исключительно на Смоленском рынке и то только по воскресеньям во избежание разнесения заразы.

   После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что "все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни". И в первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок.

   Это было торжественное открытие вековой Сухаревки.

   Сухарева башня названа Петром I в честь Сухарева, стрелецкого полковника, который единственный со своим полком остался верен Петру во время стрелецкого бунта.

   Высоко стояла вековая Сухарева башня с ее огромными часами. Издалека было видно. В верхних ее этажах помещались огромные цистерны водопровода, снабжавшего водой Москву.

   Много легенд ходило о Сухаревой башне: и "колдун Брюс" делал там золото из свинца, и черная книга, написанная дьяволом, хранилась в ее тайниках. Сотни разных легенд - одна нелепее другой.

   По воскресеньям около башни кипел торг, на который, как на праздник, шла вся Москва, и подмосковный крестьянин, и заезжий провинциал.

   Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.

   Сюда в старину москвичи ходили разыскивать украденные у них вещи, и не безуспешно, потому что исстари Сухаревка была местом сбыта краденого. Вор-одиночка тащил сюда под полой "стыренные" вещи, скупщики возили их возами. Вещи продавались на Сухаревке дешево, "по случаю". Сухаревка жила "случаем", нередко несчастным. Сухаревский торговец покупал там, где несчастье в доме, когда все нипочем; или он "укупит" у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы "товарца" приобретет, а этот "товарец" иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими - всегда. За бесценок купит и дешево продает...

   Лозунг Сухаревки: "На грош пятаков!"

   Сюда одних гнала нужда, других - азарт наживы, а третьих - спорт, опять-таки с девизом "на грош пятаков". Один нес последнее барахло из крайней нужды и отдавал за бесценок: окружат барышники, чуть не силой вырвут. И тут же на глазах перепродадут втридорога. Вор за бесценок - только бы продать поскорее - бросит тем же барышникам свою добычу. Покупатель необходимого являлся сюда с последним рублем, зная, что здесь можно дешево купить, и в большинстве случаев его надували. Недаром говорили о платье, мебели и прочем: "Сухаревской работы!"

   Ходили сюда и московские богачи с тем же поиском "на грош пятаков".

   Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.

   Я подружился с Григорьевым, тогда еще молодым человеком, воспитанным и образованным самоучкой. Жена его, вполне интеллигентная, стояла за кассой, получая деньги и гремя трактирными медными марками - деньгами, которые выбрасывали из "лопаточников" (бумажников) юркие ярославцы-половые в белых рубашках.

   Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе с Григорьевым и беседовал с ним часами. То и дело подбегал к столу его сын, гимназист-первоклассник, с восторгом показывал купленную им на площади книгу (он увлекался "путешествиями"), брал деньги и быстро исчезал, чтобы явиться с новой книгой.

   Кругом, в низких прокуренных залах, галдели гости, к вечеру уже подвыпившие. Среди них сновали торгаши с мелочным товаром, бродили вокруг столов случайно проскользнувшие нищие, гремели кружками монашки-сборщицы.

   Влетает оборванец, выпивает стакан водки и хочет убежать. Его задерживают половые. Скандал. Кликнули с поста городового, важного, толстого. Узнав, в чем дело, он плюет и, уходя, ворчит:

   - Из-за пятака правительство беспокоють!

   Изредка заходили сыщики, но здесь им делать было нечего. Мне их указывал Григорьев и много о них говорил. И многое из того, что он говорил, мне пригодилось впоследствии.

   У Григорьева была большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал в революции. В 1905 году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли на дворе Пресненской части, в груде трупов. Отец не пережил этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев

   считался неблагонадежным и иногда открыто воевал с полицией и ненавидел сыщиков...

   Настоящих сыщиков до 1881 года не было, потому что сыскная полиция как учреждение образовалась только в 1881 году. До тех пор сыщиками считались только два пристава - Замайский и Муравьев, имевшие своих помощников из числа воров, которым мирволили в мелких кражах, а крупные преступления они должны были раскрывать и важных преступников ловить. Кроме этих двух, был единственно знаменитый в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные дела. Центр района его действия была Сухаревка, а отсюда им были раскинуты нити повсюду, и он один только знал все. Его звали "Сухаревский губернатор".

   Десятки лет он жил на 1-й Мещанской в собственном двухэтажном домике вдвоем со старухой прислугой. И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо в его квартире - это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами. Он жил совершенно одиноко, в квартире его - все знали - было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это было возможно. У него в доме никто не бывал: принимал только в сенях. Дружил с ворами, громилами, и главным образом с шулерами, бывая в игорных домах, где его не стеснялись. Он знал все, видел все - и молчал. Разве уж если начальство прикажет разыскать какую-нибудь дерзкую кражу, особенно у известного лица, - ну, разыщет, сами громилы скажут и своего выдадут...

   Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку из Кремля, пудов десяти весу, приказало ему начальство через три дня пушку разыскать. Он всех воров на ноги.

   - Чтоб была у меня пушка! Свалите ее на Антроповых ямах в бурьян... Чтоб завтра пушка оказалась, где приказано.

   На другой день пушка действительно была на указанном пустыре. Начальство перевезло ее в Кремль и водрузило на прежнем месте, у стены. Благодарность получил.

   Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая так и исчезла.

   В преклонных годах умер Смолин бездетным. Пережила его только черепаха. При описи имущества, которое в то время, конечно, не все в опись попало, найдено было в его спальне два ведра золотых и серебряных часов, цепочек и портсигаров.

   Громилы и карманники очень соболезновали:

   - Сколько добра-то у нас пропало! Оно ведь все наше добро-то было... Ежели бы знать, что умрет Андрей Михайлович, - прямо голыми руками бери!

   Десятки лет околачивался при кварталах сыщиком Смолин. Много легенд по Сухаревке ходило о нем. Еще до русско-турецкой войны в Златоустенском переулке в доме Медынцева совершенно одиноко жил богатый старик индеец. Что это был за человек, никто не знал. Кто говорил, что он торгует восточными товарами, кто его считал за дисконтера. Кажется, то и другое имело основание. К нему иногда ходили какие-то восточные люди, он был окружен сплошной тайной. Восточные люди вообще жили тогда на подворьях Ильинки и Никольской. И он жил в таком переулке, где днем торговля идет, а ночью ни одной души не увидишь. Кому какое дело - живет индеец и живет! Мало ли какого народу в Москве.

   Вдруг индейца нашли убитым в квартире. Все было снаружи в порядке: следов грабежа не видно. В углу, на столике, стоял аршинный Будда литого золота; замки не взломаны. Явилась полиция для розысков преступников. Драгоценности целыми сундуками направили в хранилище Сиротского суда: бриллианты, жемчуг, золото, бирюза - мерами! Напечатали объявление о вызове наследников. Заторговала Сухаревка! Бирюзу горстями покупали, жемчуг... бриллианты...

   Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник - тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна - разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.

   Смолин первым делом его познакомил с восточными людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать - выучил пить и играть в модную тогда стуколку... Запутали, закружили юношу. В один прекрасный день он поехал ночью из игорного притона домой - да и пропал. Поговорили и забыли.

   А много лет спустя как-то в дружеском разговоре с всеведущим Н. И. Пастуховым я заговорил об индейце. Оказывается, он знал много, писал тогда в "Современных известиях", но об индейце генерал-губернатором было запрещено даже упоминать.

   - Кто же был этот индеец? - спрашиваю.

   - Темное дело. Говорят, какой-то скрывавшийся глава секты душителей.

   - Отчего же запретил о нем писать генерал-губернатор?

   - Да оттого, что в спальне у Закревского золотой Будда стоял!

   - Разве Закревский был буддист?!

   - Как же, с тех пор, как с Сухаревки ему Будду этого принесли!

   Небольшого роста, плечистый, выбритый и остриженный начисто, в поношенном черном пальто и картузе с лаковым козырьком, солидный и степенный, точь-в-точь камердинер средней руки, двигается незаметно Смолин по Сухаревке. Воры исчезают при его появлении. Если увидят, то знают, что он уже их заметил - и, улуча удобную минуту, подбегают к нему... Рыжий, щеголеватый карманник Пашка Рябчик что-то спроворил в давке и хотел скрыться, но взгляд сыщика остановился на нем. Сделав круг, Рябчик был уже около и что-то опустил в карман пальто Смолина.

   - Щучка здесь... с женой... Проигрался... Зло работает...

   - С Аннушкой?

   - Да-с... Юрка к Замайскому поступил... Игроки с деньгами! У старьевщиков покупают... Вьюн... Голиаф... Ватошник... Кукиш и сам Цапля. Шуруют вон, гляди...

   Быстро выпалил и исчез. Смолин переложил серебряные часы в карман брюк.

   Издали углядел в давке высокую женщину в ковровом платке, а рядом с ней козлиную бородку Щучки. Женщина увидала и шепнула бороде. Через минуту Щучка уже терся как незнакомый около Смолина.

   - Сегодня до кишок меня раздели... У Васьки Темного... проигрался!

   - Ничего, злее воровать будешь! Щучка опустил ему в карман кошелек.

   - Аннушка сработала?

   - Она... Сам не знаю, что в нем...

   - А у Цапли что?

   - Прямо плачу, что не попал, а угодил к Темному! Вот дело было! Сашку Утюга сегодня на шесть тысяч взяли...

   - Сашку? Да он сослан в Сибирь!

   - Какое! Всю зиму на Хитровке околачивался... болел... Марк Афанасьев подкармливал. А в четверг пофартило, говорят, в Гуслицах с кем-то купца пришил... Как одну копейку шесть больших отдал. Цапля метал... Архивариус метал. Резал Назаров.

   - Расплюев!

   - Да, вон он с Цаплей у палатки стоит... Андрей Михайлович, первый фарт тебе отдал!.. Дай хоть копеечку на счастье...

   - На, разживайся!- И отдал обратно кошелек.

   - Вот спасибо! Век не забуду... Ведь почин дороже денег... Теперь отыграюсь! Да! Сашку до копья разыграли. Дали ему утром сотенный билет, он прямо на вокзал в Нижний... А Цапля завтра новую мельницу открывает, богатую.

   Смолин подходит к Цапле.

   - С добычей! Когда на новоселье позовешь? У Цапли и лицо вытянулось.

   - Сашку-то сегодня на шесть больших слопали! Ну, когда новоселье?..

   Оторопел окончательно старый Цапля.

   - Цапля! Это что ты отобрал? Портреты каких-то вельмож польских... На что они тебе?

   - Для дураков, Андрей Михайлович, для дураков... Повешу в гостиной - за моих предков сойдут... Так в четверг, милости просим, там же на Цветном, над моей старой квартирой... сегодня снял в бельэтаже...

   - Сашку на Волгу спровадили?

   Добивает Цаплю всеведущий сыщик и идет дальше, к ювелирным палаткам, где выигравшие деньги шулера обращают их в золотые вещи, чтоб потом снова проиграться на мельницах...

   Поговорит с каждым, удивит каждого своими познаниями, а от них больше выудит...

   - Это кто такой франт, что с Абазом стоит?

   - Невский гусь... как его...

   - Кихибарджи?.. Зачем он здесь?

   - За кем-то из купцов охотится... в "Славянском базаре" в сорокарублевом номере остановились. И Караулов с ними...

   И по развалу проползет тенью Смолин. Увидал Комара.

   - Ну как твои куклы?

   Все Смолин знает - не то, что где было, а что и когда будет и где...

   И знает, и будет молчать, пока его самого начальство не прищучит!

  

  

   Из властей предержащих почти никто не бывал на Сухаревке, кроме знаменитого московского полицмейстера Н. И. Огарева, голова которого с единственными в Москве усами черными, лежащими на груди, изредка по воскресеньям маячила над толпой около палаток антикваров. В палатках он время от времени покупал какие-нибудь удивительные стенные часы. И всегда платил за них наличные деньги, и никогда торговцы с него, единственного, может быть, не запрашивали лишнего. У него была страсть к стенным часам. Его квартира была полна стенными часами, которые били на разные голоса непрерывно, одни за другими. Еще он покупал карикатуры на полицию всех стран, и одна из его комнат была увешана такими карикатурами. Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет, задерживавший такие издания.

   Особенно он дорожил следующей карикатурой.

   Нарисован забор. Вдали каланча с вывешенными шарами и красным флагом (сбор всех частей). На заборе висят какие-то цветные лохмотья, а обозленная собака стоит на задних лапках, карабкается к лохмотьям и никак не может их достать.

   Подпись:

   "Далеко Арапке до тряпки" (в то время в Петербурге был обер-полицмейстером Трепов, а в Москве - Арапов).

   - Вот идиоты, - говорил Н. И. Огарев.

   Ну кто бы догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно... Я видел этот номер "Будильника", внимания на него не обратил до тех пор, пока городовые не стали отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали.

   В те времена палаток букинистов было до тридцати. Здесь можно было приобрести все, что хочешь. Если не найдется нужный том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи, к другому воскресенью достанут. Много даже редчайших книг можно было приобрести только здесь. Библиофилы не пропускали ни одного воскресенья. А как к этому дню готовились букинисты! Шесть дней рыщут - ищут товар по частным домам, усадьбам, чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов, а "стрелки" скупают повсюду книги и перепродают их букинистам, собиравшимся в трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке. Это была книжная биржа, завершавшаяся на Сухаревке, где каждый постоянный покупатель знал каждого букиниста и каждый букинист знал каждого покупателя: что ему надо и как он платит. Особым почетом у букинистов пользовались профессора И. Е. Забелин, Н. С. Тихонравов и Е. В. Барсов.

   Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево, и все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не пропадали.

   Букинисты и антиквары (последних звали "старьевщиками") были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским казармам. Здесь не было той давки, что на толкучке. Здесь и публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.

   Всем букинистам был известен один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого вываливает всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки.

   - Семи копеечек нет... Вот получите.

   Знают эту систему букинисты, знают, что ни за что не добавит, и отдают книгу.

   А один букинист раз сказал ему:

   - Ну как вам не совестно копеечки-то у нашего брата вымарщивать?

   - Ты ничего не понимаешь! А в год-то их сколько накопится?

   Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином, в руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его чудак-барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.

   На этой "аристократической" части Сухаревки вперемежку с букинистами стояли и палатки антикваров.

   Уважаемым покупателем у последних был Петр Иванович Щукин. Сам он редко бывал на Сухаревке. К нему товар носили на дом. Дверь его кабинета при амбаре на Ильинке, запертая для всех, для антикваров всегда была открыта. Вваливаются в амбар барахольщики с огромными мешками, их сейчас же провожают в кабинет без доклада. Через минуту Петр Иванович погружается в тучу пыли, роясь в грудах барахла, вываленного из мешков. Отбирает все лучшее, а остатки появляются на Сухаревке в палатках или на рогожах около них. Сзади этих палаток, к улице, барахольщики второго сорта раскидывали рогожи, на которых был разложен всевозможный чердачный хлам: сломанная медная ручка, кусок подсвечника, обломок старинной канделябры, разрозненная посуда, ножны от кинжала.

   И любители роются в товаре и всегда находят что купить. Время от времени около этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает домой, на свой завод. Сам же направляется в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.

   - Что покупаете? - спрашиваю как-то его.

   - Серебряный звон!

   Для Сухаревки это развлечение.

   Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке - и тотчас же по всему рынку, а потом и по городу разнесутся нелепые россказни и вранье. И мало того, что чужие повторяют, а каждый сам старается похлеще соврать, и обязательно действующее лицо, время и место действия точно обозначит.

   - Слышали, утром-то сегодня? Под Каменным мостом кит на мель сел... Народищу там!

   - В беговой беседке у швейцара жена родила тройню - и все с жеребячьими головами.

   - Сейчас Спасская башня провалилась. Вся! И с часами! Только верхушку видать.

   Новичок и в самом деле поверит, а настоящий москвич выслушает и виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой обычай:

   - Колокол льют!

   Сотни лет ходило поверье, что чем больше небылиц разойдется, тем звонче колокол отольется. А потом встречаются:

   - Чего ты назвонил, что башня провалилась? Бегал - на месте стоит, как стояла!

   - У Финляндского на заводе большой колокол льют! Ха-ха-ха!

   С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал "серебряный звон". За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших "на грош пятаков".

   Это был покупатель со строго определенной целью - купить "серебряный звон", а не "на грош пятаков". Близок к нему был еще один "чайник", не пропускавший ни одного воскресенья, скупавший, не выжиливая копеечку и фарфор, и хрусталь, и картины...

   Между любителями-коллекционерами были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и фарфору, но таких было мало, большинство покупателей мечтало купить за "красненькую" настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или купить из "первых рук" краденое бриллиантовое колье за полсотни... Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье - бутылочного стекла, покупатель все равно идет опять на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти будет искать "на грош пятаков". Ни образования, ни знания, ничего, кроме тятенькиных капиталов и природного уменья наживать деньги, у него не имеется.

   И торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и радуются, что удалось купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых, что даром досталась:

   - Племянница Венеры Милосской!

   - Что?!

   - А рука-то где! А вы говорите!

   Еще обидится! И пойдет торговаться с извозчиком из-за гривенника.

   Много таких ходило по Сухаревке, но посещали Сухаревку и истинные любители старины, которые оставили богатые коллекции, ставшие потом народным достоянием.

   ...Но много их и пропало. Все делалось как-то втихомолку, по-сухаревски.

   И все эти антиквары и любители были молчаливы, как будто они покупали краденое. Купит, спрячет и молчит. И все в одиночку, тайно друг от друга.

   Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей пугливого воронья набросились па крупную добычу. Это было в восьмидесятых годах.

   Тогда умер знаменитый московский коллекционер М. М. Зайцевский, более сорока лет собиравший редкости изящных искусств, рукописей, пергаментов, первопечатных книг. Полвека его знала вся Сухаревка.

   За десятки лет все его огромные средства были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь "новенькой старинной штучки" и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.

   Он ухаживал со страстью и терпением за какой-нибудь серебряной крышкой от кружки и не успокаивался, пока не приобретал ее. Я знаком был с М. М. Зайцевским, но трудно было его уговорить показать собранные им редкости. Да никому он их и не показывал. Сам, один любовался своими сокровищами, тщательно их охраняя от постороннего глаза.

   Прошло сорок лет, а у меня до сих пор еще мелькают перед глазами редкости этих четырех больших комнат его собственного дома по Хлебному переулку. Стены комнат тесно увешаны массой старинных картин. На первом плане картина, изображающая святого Иеронима. Это оригинал замечательного художника. Некоторые знатоки приписывали его кисти Луки Джиордано. Рядом с этой картиной помещались две громадные картины фламандской школы, изображающие пир и торжественный выход какого-то властителя. Далее картина Лессуера "Христос с детьми", картина Адриана Стаде и множество других картин прошлых веков.

   В следующей комнате огромная коллекция редчайших икон, начиная с икон строгановского письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со времен гонения на христиан. Тут же коллекция крестов. Между ними золотой складень с надписью: "Моление головы московских стрельцов Матвея Тимофеевича Синягина". Третья комната занята портретами на кости и на металле. Портрет Екатерины II, сделанный из немецких букв, которые можно рассмотреть только в лупу. Из букв составлялась вся история царствования. Еще два портрета маслом с графа Орлова-Чесменского. На одном портрете граф изображен на своем Барсе верхом, а на другом - в санях, запряженных Свирепым. Около на столе лежит кованая, вся в бирюзе, сбруя Свирепого. Далее сотни часов, рогов, кружек, блюд, а посреди их статуя Ермака Тимофеевича, грудь которого сделана из огромной цельной жемчужины. Она стоит на редчайшем серебряном блюде XI века.

   Перечислить все, что было в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг была книга "Учение Фомы Аквинского", напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.

   В отделе рукописей были две громадные книги на пергаменте с сотнями рисунков рельефного золота. Это "Декамерон" Боккаччо, писанная по-французски в 1414 году.

   После смерти владельца его наследники, не открывая музея для публики, выставили некоторые вещи в залах Исторического музея и снова взяли их, решив продать свой музей, что было необходимо для дележа наследства. Ученые-археологи, профессора, хранители музеев дивились редкостям, высоко ценили их и соболезновали, что казна не может их купить для своих хранилищ.

   Три месяца музей стоял открытым для покупателей, но продать, за исключением мелочей, ничего не удалось: частные московские археологи, воспитанные на традициях Сухаревки с девизом "на грош пятаков", ходили стаями и ничего не покупали. Сухаревские старьевщики-барахольщики типа Ужо, коллекционеры, бесящиеся с жиру или собирающие коллекции, чтобы похвастаться перед знакомыми, или скупающие драгоценности для перевода капиталов из одного кармана в другой, или просто желающие помаклачить искатели "на грош пятаков", вели себя возмутительно.

   Они с видом знатоков старались "овладеть" своими глазами, разбегающимися, как у вора на ярмарке, при виде сокровищ, поднимали голову и, рассматривая истинно редкие, огромной ценности вещи, говорили небрежно:

   - М...н...да... Но это не особенная редкость! Пожалуй, я возьму ее. Пусть дома валяется... Целковых двести дам.

   Так ценили финифтьевый ларец, стоивший семь тысяч рублей.

   Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что в этом музее даром ничего не укупишь, начала "колокола лить".

   Несколько воскресений между антикварами только и слышалось, что лучшие вещи уже распроданы, что наследники нуждаются в деньгах и уступают за бесценок, но это не помогло сухаревцам укупить "на грош пятаков".

   В один прекрасный день на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из переулков (были названы два переулка) просят "не трудиться звонить".

   Дальнейшую судьбу музея и его драгоценностей я не знаю.

   Помню еще, что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто - Вася Днепров.

   Что он Зайцевский - об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку стихов и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка называлась "Пополам". Меня он не застал и через день позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.

   - Спасибо, - ответил я, - жаль, что не застал меня. Кстати, скажи, цел ли отцовский музей?

   - Эге! Хватился! Только и остался портрет отца, и то я его этой зимой на Сухаревке купил.

  

  

  

  

   Неизменными посетителями Сухаревки были все содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился на ящик и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст им же втридорога.

   Нередко антиквары гнали его:

   - Да уходите, не мешайте, дайте разложиться!

   - Ужо! Ужо! - отвечает он всегда одним и тем же словом и сидит, как примороженный.

   Так и звали его торговцы: "Ужо!"

   Любил рано приходить на Сухаревку и Владимир Егорович Шмаровин. Он считался знатоком живописи и поповского фарфора[1] [1 Фарфоровый завод Попова]. Он покупал иногда серебряные чарочки, из которых мы пили на его "средах", покупал старинные дешевые медные, бронзовые серьги. Он прекрасно знал старину, и его обмануть было нельзя, хотя подделок фарфора было много, особенно поповского. Делали это за границей, откуда приезжали агенты и привозили товар.

   На Сухаревке была одна палатка, специально получавшая из-за границы поддельного "Попова". Подделки практиковались во всех областях.

   Нумизматы неопытные также часто попадались на сухаревскую удочку. В серебряном ряду у антикваров стояли витрины, полные старинных монет. Кроме того, на застекленных лотках продавали монеты ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и казанской работы.

   Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов - сколько хочешь. Это уж специально для самых неопытных искателей "на грош пятаков". Настоящим знатокам их даже и не показывали, а товар все-таки шел.

   Был интересный случай. К палатке одного антиквара подходит дама, долго смотрит картины и останавливается на одной с надписью: "И. Репин"; на ней ярлык: десять рублей.

   - Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая, то принесу обратно. Я буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему.

   Приносит дама к знакомым картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот хохочет. Просит перо и чернила и подписывает внизу картины: "Это не Репин. И. Репин".

   Картина эта опять попала на Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу за сто рублей.

   Старая Сухаревка занимала огромное пространство в пять тысяч квадратных метров. А кругом, кроме Шереметевской больницы, во всех домах были трактиры, пивные, магазины, всякие оптовые торговли и лавки - сапожные и с готовым платьем, куда покупателя затаскивали чуть ли не силон. В ближайших переулках - склады мебели, которую по воскресеньям выносили на площадь.

   Главной же, народной Сухаревкой была толкучка и развал.

   Какие два образных слова: народ толчется целый день в одном месте, и так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит! Или развал: развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрый товар и торгуют кто чем: кто рваной обувью, кто старым железом; кто ключи к замкам подбирает и тут же подпиливает, если ключ не подходит. А карманники по всей площади со своими тырщиками снуют: окружат, затырят, вытащат. Кричи "караул" - никто и не послушает, разве за карман схватится, а он, гляди, уже пустой, и сам поет: "Караул! Ограбили!" И карманники шайками ходят, и кукольники с подкидчиками шайками ходят, и сменщики шайками, и барышники шайками.

   На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть "играющих": во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру в три карты - две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не останется в ремне. Ловкость рук поразительная.

   И десятки шаек игроков шатаются по Сухаревке, и сотни простаков, желающих нажить, продуваются до копейки. На лотке с гречневиками тоже своя игра; ею больше забавляются мальчишки в надежде даром съесть вкусный гречневик с постным маслом. Дальше ходячая лотерея - около нее тоже жулье.

   Имеются жулики и покрупнее.

   Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, а он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук на руки, и исчезает.

   - Что же деньги-то, давай!

   - Че-ево?

   - Да деньги за шубу!

   - За какую? Да я ничего и не видал!

   Кругом хохот, шум. Полушубок исчез, и требовать не с кого.

   Шайка сменщиков: продадут золотые часы, с пробой, или настоящее кольцо с бриллиантом, а когда придет домой покупатель, поглядит - часы медные и без нутра, и кольцо медное, со стеклом.

   Положим, это еще Кречинский делал. Но Сухаревка выше Кречинского. Часы или булавку долго ли подменить! А вот подменить дюжину штанов - это может только Сухаревка. Делалось это так: ходят малые по толкучке, на плечах у них перекинуты связки штанов, совершенно новеньких, только что сшитых, аккуратно сложенных.

   - Почем штаны?

   - По четыре рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой... По случаю аглицкий кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас только вынесли.

   Покупатель и у другого смотрит.

   - По три рубля... пару возьму.

   - Эка!

   - Ну, красненькую за трое... Берешь?

   - По четыре... А вот что, хошь ежели, бери всю дюжину за три красных...

   У покупателя глаза разгорелись: кому ни предложи, всякий купит по три, а то и по четыре рубля. А сам у того и другого смотрит и считает, - верно, дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.

   Сторговались за четвертную. Покупатель отдает деньги, продавец веревочкой связывает штаны... Вдруг покупателя кто-то бьет по шее. Тот оглядывается.

   - Извини, обознался, за приятеля принял!

   Покупатель получает штаны и уходит. Приносит домой. Оказывается, одна штанина сверху и одна снизу, а между ними - барахло.

   Сменили пачку, когда он оглянулся.

   Купил "на грош пятаков"!

   Около селедочниц, сидящих рядами и торгующих вонючей обжоркой, жулья меньше; тут только снуют, тоже шайками, бездомные ребятишки, мелкие карманники и поездошники, таскающие у проезжих саквояжи из пролеток. Обжорка - их любимое место, их биржа. Тухлая колбаса в жаровнях, рванинка, бульонка, обрезки, ржавые сельди, бабы на горшках с тушеной картошкой... Вдруг ливень. Развал закутывает рогожами товар. Кто может, спасается под башню. Только обжорка недвижима - бабы поднимают сзади подолы и окутывают голову... Через несколько минут опять голубое небо, и толпа опять толчется на рынке.

   После дождя и в дождь особенно хорошо торгуют обувью.

   В одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца - один за правую руку, другой за левую.

   За два рубля чиновник покупает подержанные штиблеты, обувается и уходит, лавируя между лужами.

   Среди торговцев - спор:

   - Не дойдет!

   - Дойдет!

   - На пару пива?

   - На скольки?

   - На четверть часа.

   - Пошло.

   - Нет, бриться идет!

   Чиновник уселся на тумбу около башни. Небритый и грязный цирюльник мигнул вихрастому мальчишке, тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал, черпнул из лужи воды и подал. Здесь бритье стоило три копейки, а стрижка - пять.

   По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а тот сидит и терпит, потому что в билете у него написано: "бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить". Через неделю опять солдат просит побрить!

   - Ну, недорезанный, садись! - приглашает его на тумбу московский Фигаро.

   Я любил останавливаться и подолгу смотреть на эту галдящую орду, а иногда и отдаваться воле зазывал.

   Идешь по тротуару мимо лавок, а тебя за полы хватают.

   - Пожалте-с, у нас покупали!

   Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело Делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а то и примерить всё: и шубу, и пальто, и поддевку.

   - Да ведь мне ничего не надо!

   - Теперь не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание не повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Может, что знакомым понадобится, вот и знаете, где купить, а каков товар - своими глазами убедились.

   Шумит зазывала на улице у лавки.

   Идет строгая дама.

   - Сударыня! У нас покупали. Для супруга пальто, для деток поддевки-с...

   Дама гордо проходит мимо. Тон зазывалы меняется.

   - Сударыня, сударыня! Из брюк чего-нибудь не желаете ли!.. - кричит ей вдогонку при общем хохоте зазывала и ловит новых прохожих.

   А какие там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на масленицу и пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения - Макариевич.

   У лавки солидный и важный, он был в балагане неузнаваем с своей седой подвязанной бородой. Как заорет на все поле:

   - Рррра-ррр-ра-а! К началу! У нас Юлия Пастраны[1] [¹ Женщина с бородой, которую в то время показывали в цирках и балаганах]- двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!..- И пойдет и пойдет...

   Толпа уши развесит. От всех балаганов сбегаются люди "Юшку-комедианта" слушать. Таращим и мы на него