Гиляровский Владимир Алексеевич - Москва и москвичи

вущий был, все руки оттянул! А здоровущий лежал плашмя в луже.

   - Фокач, бросим его тут... а то в кусты рядом...

   - Это у будки-то, дуроплясина! Побегут завтра лягаши по всем "хазам"...

   - В трубу-то вернее, и концы в воду!

   - Делать, так делать вглухую. Ну, берись! Теперь на руках можно.

   Большой взял за голову, маленький - за ноги, и понесли, как бревно.

   Я - за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик перестал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и с шумом падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то "труженики" остановились и бросили тело на камни.

   - Поднимай решеть!

   Маленький наклонился, а потом выпрямился: - Чижало, не могу!

   - Эх, рвань дохлая!

   Гигант рванул и сдвинул решетку. "Эге, - сообразил я, - вот что значит: "концы в воду". Я зашевелился в кустах, затопал и гаркнул на весь бульвар:

   - Сюда, ребята! Держи их!

   И, вынув из кармана полицейский свисток, который на всякий случай всегда носил с собой, шляясь по трущобам, дал три резких, продолжительных свистка.

   Оба разбойника метнулись сначала вдоль тротуара, а потом пересекли улицу и скрылись в кустах на пустыре.

   Я подбежал к лежавшему, нащупал лицо. Борода и усы бритые... Большой стройный человек. Ботинки, брюки, жилет, а белое пятно оказалось крахмальной рубахой. Я взял его руку - он шевельнул пальцами. Жив!

   Я еще тройной свисток - и мне сразу откликнулись с двух разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник из соседнего дома, а со стороны бульвара - городовой, должно быть, из будки... Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и засвистал. Подбежал городовой... Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!

   И это решило дальнейшее: зря рисковать нечего, завтра узнаю.

   Я знал, что эта сторона бульвара принадлежит первому участку Сретенской части, а противоположная с Безымянкой, откуда тащили тело, - второму.

   На Трубной площади я взял извозчика и поехал домой.

   К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.

   - Капитан, я сейчас получил сведения, что сегодня ночью нашли убитого на Цветном бульваре.

   - Во-первых, никакого убитого не было, а подняли пьяного, которого ограбили на Грачевке, перетащили его в мой участок и подкинули. Это уж у воров так заведено, - чтобы хлопот меньше и им и нам. Кому надо в чужом участке доискиваться! А доказать, что перетащили, нельзя. Это первое. А второе: покорнейшая к вам просьба об этом ни слова в газете не писать. Я даже протокола не составлял и дело прикончил сам. Откуда только вы узнали - диву даюсь! Этого никто, кроме поднявших городовых да потерпевшего, не знает... А он-то и просил прекратить дело. Нет, уж вы, пожалуйста, не пишите, а то меня подведете, - я и обер-полицмейстеру не доносил.

   И рассказал мне Ларепланд, что ночью привезли бесчувственно пьяного, чуть не догола раздетого человека, которого подняли на мостовой, в луже.

   - Сперва думали - мертвый, положили в часовню, где два тела опившихся лежали, а он зашевелился и заговорил. Сейчас - в приемный покой, отходили, а утром я с ним разговаривал. Оказался богатый немец, в конторе Вогау его брат служит. Сейчас же его вызвали, он приехал в карете и увез брата. Немец загулял, попал в притон, девки затащили, а там опоили его "малинкой", обобрали и выбросили на мой участок. Это у нас то и Дело бывает... То из того ко мне подарок, то наши ребята во второй подкинут... Там капитан Капени (тоже кантонист) мой приятель, ну и прекращаем дело. Да и пользы никому нет - все по-старому будет, одни хлопоты. Хорошо, что еще жив остался - вовремя признак жизни подал!

   Молодой, красивый немец... Попал в притон в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только, что все пили из стаканов, а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, - ее только он и запомнил...

   Я пообещал ничего не писать об этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал приставу о том, что видел ночью, но тогда же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы, которые я не раз посещал.

  

  

  

  

   В свободный вечер попал на Грачевку.

   Послушав венгерский хор в трактире "Крым" на Трубной площади, где встретил шулеров - постоянных посетителей скачек - и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых "фатерах" "Колосовки", или "Безымянки", как ее еще иногда называли.

   К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.

   В одном из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань...

   Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на пустыре.

   Около входов стоят женщины, показывают "живые картины" и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену...

   Когда я пересек двор и подошел к входу в подвал, расположенному в глубине двора, то услыхал приглашение на французском языке и далее по-русски:

   - Зайдите к нам, у нас весело!

   От стены отделилась высокая женщина и за рукав потащила меня вниз по лестнице.

   - У нас и водка и пиво есть.

   Вошли. Перед глазами мельтешился красноватый свет среди пара и копоти. Хаос звуков. Под черневшими сводами огромной комнаты стояли три стола. На стене близ двери коптила жестяная лампочка, и черная струйка дыма расходилась воронкой под сводом, сливаясь незаметно с черным от сажи потолком. На двух столах стояли такие же лампочки, пустые бутылки, валялись объедки хлеба, огурцов, селедки. На крайнем к окну столе шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак богатырского сложения, с окладистой, степенной бородой, в поддевке. Засученные рукава открывали громадные кулаки, в которых почти исчезала колода карт. Кругом теснились оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры.

   - Семитка око...

   - Имею - пятак. На пе.

   - Угол от пятака...- слышались возгласы игроков. Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась другая

   такая же комната. Там тоже стоял в глубине стол, но уже с двумя свечками, и за столом тоже шла игра в карты...

   Передо мной, за столом без лампы, сидел небритый бледный человек в форменной фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом:

  

   И чай пил-ла, и б-булк-и ела,

   Поз-за-была и с кем си-идела.

  

   Испитой юноша, на вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе на затылке, стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку:

   - Слушай, ты...

   - И что слушай? Что слушай? Работали вместе, и слам пополам...

   - Оно пополам и есть!.. Ты затырка, я по ширмохе, тебе лопатошник, а мне бака... В лопатошнике две красных!..

   - Бака-то полета ходит, небось анкер...

   - Провалиться, за четвертную ушла... - Заливаешь!

   - Пра-слово! Чтоб сдохнуть! - Где же они?

   - Прожил! Вот коньки лаковые, вот чепчик... Ни финаги в кармане!

   - Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз!

   Испитой юноша посмотрел на меня, и я услышал, как он прошептал:

   - Не лягаш [1] [¹ Сыщик] ли?

   - Тебе все лягавые чудятся...

   - Не-ет. Просто стрюк шатаный...

   - Да вот сейчас узнаем...- Он обратился к приведшей меня "даме": - Па-алковни-ца, что, кредитного сво-во, что ли, привела?

   Полковница повернула в говорившему свое строгое, густо наштукатуренное лицо, подмигнула большими черными, глубоко запавшими глазами и крикнула:

   - Барин выпить хочет. Садитесь, садитесь! Je vous prie!^{2 [2} Прошу вас! (фр.)^]

   - Садись - гость будешь, вина купишь - хозяин будешь! - крикнул бородач-банкомет, тасовавший карты.

   Я сел рядом с Оськой.

   - Что ж, барин, ставь вина, угощай свою полковницу, - проговорил юноша в венгерке.

   - Изволь!

   - Да уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай. Вон и барон мучится с похмелья.

   Мужчина в форменной фуражке лихо подлетел ко мне и скороговоркой выпалил:

   - Барон Дорфгаузен... Отто Карлович... Прошу любить и жаловать, - он шаркнул ножкой в опорках.

   - Вы барон? - спросил я.

   - Ma parole! Даю слово! Барон и губернский секретарь... В Лифляндии родился, в Берлине обучался, в Москве с кругу спился и вдребезги проигрался... Одолжите двугривенный. Пойду отыгрываться... До первой встречи.

   - Извольте!

   И через минуту слышался его властный голос:

   - Куш под картой. Имею... Имею...

   - Верно, господин, он настоящий барон, - зашептал мне Оська. - Теперь свидетельства на бедность да разные фальшивые удостоверения строчит... А как печати на копченом стекле салит! Ежели желаете вид на жительство - прямо к нему. И такция недорогая... Сейчас ежели плакат, окромя бланка, полтора рубля, вечность - три.

   - Вечность?

   - Да, дворянский паспорт или указ об отставке... С чинами, с орденами пропишет...

   - Барон... Полковница...- в раздумье проговорил я.

   - И полковница настоящая, а не то что какая-нибудь подполковница... Она с самим живет... Заведение на ее имя.

   Тут полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами, начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее в Париже бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут в Безымянке и очутилась.

   - Ну ты, стерва, будет языком трепать, тащи пива! - крикнул, не оглядываясь, банкомет.

   - Несу, оголтелый, чего орешь, каторга!

   - Унгдюк! Не везет... А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш - дана! На пё. Имею полкуша на пё, очки вперед... Взял. Отгибаюсь - бита. Тем же кушем иду-бита... Ставлю на смарку -бита! Подряд, подряд!..

   - Проиграли, значит?

   - Вдрызг! А ведь только последнюю бы дали - и я крез! Талию изучил - и вдруг бита!.. Одолжите еще... до первой встречи... Тот же куш...

   Опять даю двугривенный.

   - Ол-райт! Это по-барски... До первой встречи!..

   Полковница налила пива в четыре стакана, а для меня в хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой, на которой красовался орел.

   Барон оторвался на минуту от карт и, подняв стакан, молодецки возгласил:

   - За здоровье дам! Ур-ра!..

   - А вы что же не пьете? Кушайте! - обратилась ко мне полковница.

   - Не пью пива...- коротко ответил я. В это время игра кончилась.

   Банкомет, сунув карты и деньги в карман и убавив огонь в лампе, встал.

   - Шабаш, до завтра! Выкидывайтесь все отсель.

   Игроки, видимо привыкшие ему повиноваться, мгновенно поднялись и молча ушли. Остался только барон, все еще ерепенившийся. Банкомет выкинул ему двугривенный:

   - Подавись и выкидывайся!.. Надоел ты мне. Куш под картой, очки вперед!.. На грош амуниции, на рубль амбиции! Уходи, не проедайся!

   Банкомет взял за плечи барона и вмиг выставил его за дверь, которую тотчас же запер на крюк. Даже выругаться барон не успел. Остались: Оська, карманник в венгерке, пьяная баба, полковница и банкомет. Он подсел к нам.

   Из соседней комнаты доносились восклицания картежников. Там, должно быть, шла игра серьезная.

   Полковница вновь наполнила пивом стаканы, а мне придвинула мою нетронутую кружку:

   - Кушайте же, не обижайте нас.

   - Да ведь не один же я? Вот и молодой человек не пьет...

   - Шалунок-то? Ему нельзя,- сказал Оська.

   - Ему доктор запретил...- успокоила полковница.

   - А вот вы, барин, чего не пьете? У нас так не полагается. Извольте пить! - сказал бородач-банкомет и потянулся ко мне чокаться.

   Я отказался.

   - Считаю это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас не полагается. Пейте! Ну? Не доводи до греха, пей!

   - Нет!

   - А, нет? Оська, лей ему в глотку!

   Банкомет вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а другой за подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.

   Это был решительный момент. Я успел выхватить из кармана кастет и прямым ударом ткнул в зубы нападавшего. Он с воем грохнулся на пол.

   - Что еще там? - раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном сюртуке, а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам. Человек в сюртуке повернулся ко мне, и мы оба замерли от удивления.

   - Это вы? - воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой "спортсмен", который вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели.

   Он выхватил из рук еще стоявшего у стола Оськи кружку с пивом и выплеснул на пол.

   - Убери! - приказал он дрожавшей от страха полковнице. - Владимир Алексеевич, как вы сюда попали? Зайдемте ко мне в комнату.

   - Ну вас к черту! Я домой...

   И, надвинув шапку, я шагнул к двери. На полу стонал, лежа на брюхе и выплевывая зубы, банкомет.

   - Нет, нет, я вас провожу!..

   Выскочил за мной, под локоть помогая мне подняться по избитым камням лестницы, и бормотал извинения...

   Я упорно молчал. В голове мелькало: "Концы в воду, Ларепланд с "малинкой", немец, кружка с птицей..."

   "Спортсмен" продолжал рассыпаться передо мной в извинениях и между прочим сказал:

   - Все-таки я вас спас от Самсона. Он ведь мог вас изуродовать.

   - Ну, спас-то я себя сам, потому что "малинки" не выпил.

   - Откуда вы знаете? - встрепенулся он и вдруг спохватился и уже другим тоном добавил: - Какой такой "малинки"?

   - А которую ты выплеснул из кружки. Мало ли что я знаю.

   - Вы... вы... - Зубы стучали, слово не выходило.

   - Все знаю, да молчать умею.

   - Вижу-с. Вот потому-то я хотел, чтобы вы ко мне в комнату зашли. Там отдельный выход. Приятели собрались... В картишки поиграть. Ведь я здесь не живу.

   - Видел... Голиафа, маркера, узнал.

   - Да... он под рукой сидел... метал Кречинский. Там еще Цапля... Потом Ватошник, потом...

   - Ватошник? Тимошка? Да ведь он сыщик!

   - Кому сыщик, а нам дружок... Еще раз, простите великодушно.

   - Помни: я все знаю, но и виду не подам никогда. Будто ничего не было. Прощай! - крикнул я ему уже из калитки...

   При встречах "спортсмен" старался мне не показываться на глаза, но раз поймал меня одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал:

   - Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания не обратил, прошло пока... А ведь как ясно - Феньку все знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон...

   - Ну, успокойся, больше не буду. Действительно, я напечатал рассказ "В глухую", где подробно описал виденный мною притон, игру в карты, отравленного "малинкой" гостя, которого потащили сбросить в подземную клоаку, приняв за мертвого. Только Колосов переулок назвал Безымянным. Обстановку описал и в подробностях, как живых, действующих лиц. Барон Дорфгаузен, Отто Карлович... и это действительно было его настоящее имя.

   А эпиграф к рассказу был такой:

   "...При очистке Неглинного канала находили кости, похожие на человеческие..."

  

  

  

  

   Все от пустяков - вроде дырки в кармане. В те самые времена, о которых я пишу сейчас, был у меня один разговор:

   - Персидская ромашка! О нет, вы не шутите, это в жизни вещь великая. Не будь ее на свете - не был бы я таким, каким вы меня видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и не получал бы тысячи авторского гонорара, а "Собачий зал"... Вы знаете, что такое "Собачий зал"?..

   - Не знаю.

   - А еще репортер известный, "Собачьего зала" не знаете!

   Разговор этот происходил на империале вагона конки, тащившей нас из Петровского парка к Страстному монастырю. Сосед мой, в свеженькой коломянковой паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном "неглиже с отвагой, а ля черт меня побери", был человек с легкой проседью на висках и с бритым актерским лицом. Когда я на станции поднялся по винтовой лестнице на империал, он назвал меня по фамилии и, подвинувшись, предложил место рядом. Он курил огромную дешевую сигару. Первые слова его были:

   - Экономия: внизу в вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки... И не из экономии я езжу здесь, а вот из-за нее... - И погрозил дымящейся сигарищей. - Именно эти сигары только и курю... Три рубля

   вагон, полтора рубля грядка, да-с, - клопосдохс, настоящий империал, потому что только на империале конки и курить можно... Не хотите ли сделаться империалистом? - предлагает мне сигару.

   - Не курю, - и показал ему в доказательство табакерку, предлагая понюшку.

   - Нет уж, увольте. Будет с меня домашнего чиханья.

   А потом и бросил ту фразу о персидской ромашке... Швырнул в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары, достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался:

   - Я - драматург Глазов. Вас я, конечно, знаю.

   - А какие ваши пьесы? - Мои? А вот...

   И он перечислил с десяток пьес, которые, судя по афишам, принадлежали перу одного известного режиссера, прославившегося обилием переделок иностранных пьес. Его я знал и считал, что он автор этих пьес.

   - Послушайте, да вы перечисляете пьесы, принадлежащие... - Я назвал фамилию.

   - Да, они принадлежали ему, а автор их - я. Семнадцать пьес в прошлом году ему сделал и получил за это триста тридцать четыре рубля. А он на каждой сотни наживает, да и писателем драматическим числится, хотя собаку через "ять" пишет. Прежде в парикмахерской за кулисами мастерам щипцы подавал, задаром нищих брил, постигая ремесло, а теперь вот и деньги, и почет, и талантом считают... В Обществе драматических писателей заседает... Больше ста пьес его числится по каталогу, переведенных с французского, английского, испанского, польского, венгерского, итальянского и пр. и пр. А все они переведены с "арапского"!

   - Как же это случилось?

   - Да так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда - не берут. Я - к нему в театр. Не застаю. Иду на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного стола.

   - Написал я пьесу, а без имени не берут. Не откажите поставить свое имя рядом с моим, и гонорар пополам, - предлагаю ему,

   Он взял пьесу и начал читать, а мне дал сигару и газету.

   - И талант у вас есть, и сцену знаете, только мне свое имя вместе с другим ставить неудобно. К нашему театру пьеса тоже не подходит.

   - Жаль!

   - Вам, конечно, деньги нужны? Да?

   - Прямо жить нечем.

   - Ну так вот, переделайте мне эту пьесу.

   И подал мне французскую пьесу, переведенную одним небезызвестным переводчиком, жившим в Харькове.

   Я посмотрел новенькую, только что процензурованную трехактную пьесу.

   - Как переделать? Да ведь она переведена!

   - Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась та же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет... Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.

   Я долго не понимал сначала, чего он, собственно, хочет, а он начал мне способы переделки объяснять, и так-то образно, что я сразу постиг, в чем дело.

   - Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя - это только для начала, а там надо будет пьесы в два дня перешивать.

   Через неделю я принес. Похвалил, дал денег и еще пьесу. А там и пошло, и пошло; два дня - трехактный фарс и двадцать пять рублей. Пьеса его и подпись его, а работа целиком моя.

   Я заинтересовался, слушал и ровно ничего не понимал.

   Вагон остановился у Страстного, и, слезая с империала, Глазов предложил мне присесть на бульваре, у памятника Пушкину. Он рассказывал с увлечением. Я слушал со вниманием.

   - Как же вы переделывали и что? Откуда же режиссер брал столько пьес для переделки? - спросил я.

   - Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу - в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу - только что с почты - и говорит:

   -- Сделай к пятнице. В субботу должны отослать обратно. Больше двух дней держать нельзя.

   Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот же день, когда я возвратил его.

   Мой собеседник увлекся.

   - И сколько пьес я для него переделал! И как это просто! Возьмешь, это самое, новенькую пьесу, прочитаешь и первое дело даешь ей подходящее название. Например, автор назвал пьесу "В руках", а я сейчас - "В рукавицах", или назовет автор - "Рыболов", а я - "На рыбной ловле". Переменишь название, принимаешься за действующих лиц. Даешь имена, какие только в голову взбредут, только бы на французские походили. Взбрело в голову первое попавшееся слово, и сейчас его на французское. Маленьких персонажей перешиваешь по-своему: итальянца делаешь греком, англичанина - американцем, лакея - горничной... А чтобы пьесу совсем нельзя было узнать, вставишь автомата или попугая. Попугай или автомат на сцене, а нужные слова за него говорят за кулисами. Ну-с, с действующими лицами покончишь, декорации и обстановку переиначишь. Теперь надо изменять по-своему каждую фразу и перетасовывать явления. Придумываешь эффектный конец, соль оригинала заменяешь сальцем, и пьеса готова.

   Он сразу впал в минорный тон.

   - Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали... А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит... А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам... Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою... Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят...

   Он много еще говорил и взял с меня слово обязательно посетить его.

   - Мы только с женой вдвоем. Она - бывшая провинциальная артистка, драматическая инженю. Завтра я свободен, заказов пока нет, Итак, завтра в час дня.

   - Даю слово.

   На другой день я спускался в подвальный этаж домишка рядом с трактиром "Молдавия", на Живодерке [1] [¹ Теперь на улице Красина], в квартиру Глазова.

   В темных сенцах, куда выходили двери двух квартир, стояли три жалких человека, одетых в лохмотья; четвертый - в крахмальной рубахе и в одном жилете - из большой коробки посыпал оборванцев каким-то порошком. Пахло чем-то знакомым.

   - Здравствуйте, Глазов! - крикнул я с лестницы.

   - А, это вы? Владимир Алексеевич! Сейчас... Только пересыплю этих дьяволов. - И он бросал горстями порошок за ворот, за пазуху, даже за пояс брюк трем злополучникам.

   Несчастные ежились, хохотали от щекотки и чихали.

   - Ну, подождите, пока не повылазят. А мы пойдем. Пожалуйте!

   И он отворил передо мной дверь в свою довольно чистую квартирку.

   - Что за история? - спрашиваю я.

   - Переписчики пришли,- серьезно ответил мне Глазов. - Сейчас заказ принесли срочный.

   - Так в чем же дело?

   - Персидской ромашкой я пересыпаю... А без этого их нельзя... Извините меня... Я сейчас оденусь.

   Он накинул пиджак.

   - Эллен! Ко мне мой друг пришел... Писатель... Приготовь нам закусить... Да иди сюда.

   - Mille pardon... Я не одета еще.

   Из спальни вышла молодая особа с папильотками в волосах и следами грима и пудры на усталом лице.

   - Моя жена... Стасова-Сарайская... Инженивая драмати.

   - Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! - улыбнулась она мне. - Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками... Сидят и чешутся... На сорок копеек в день персидской ромашки выходит... А то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь... Они из "Собачьего зала".

   Глазов перебивает:

   - Да. Великое дело - персидская ромашка. Сам я это изобрел. Сейчас их осыплешь - и в бороду, и в голову, и в белье, у которых есть... Потом полчасика подержишь в сенях, и все в порядке: пишут, не чешутся, и в комнате чисто...

   - Так, говорите, без персидской ромашки и пьес не было бы?

   - Не было бы. Ведь их в квартиру пускать нельзя без нее... А народ они грамотный и сцену знают. Некоторые - бывшие артисты... В два дня пьесу стряпаем: я - явление, другой - явление, третий - явление, и кипит дело... Эллен, ты угощай завтраком гостя, а я займусь пьесой... Уж извините меня... Завтра утром сдавать надо... Посидите с женой.

   Мы вошли в комнату рядом со спальней, где на столе стояла бутылка водки, а на керосинке жарилось мясо. В декабре стояла сырая, пронизывающая погода: снег растаял, стояли лужи; по отвратительным московским мостовым проехать невозможно было ни на санях, ни на колесах.

   То же самое было и на Живодерке, где помещался "Собачий зал Жана де Габриель". Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все "заведения с напитками" закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в "Таверне Питера Питта".

   Так называлась винная лавка Ивана Гаврилова на языке обитателей "Собачьего зала", состоявшего при "Таверне Питера Питта".

   По словам самого Жана Габриеля, он торговал напитками по двум уставам: с семи утра до одиннадцати вечера - по питейному, а с одиннадцати вечера до семи утра - по похмельному.

   Вечером, в одиннадцать часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка в сенях, где стояли два громадных сундука - один с бутылками, другой с полубутылками. Торговала ими "бабушка" на вынос и распивочно в "Собачьем зале". На вынос торговали через форточку. Покупатель постучит с заднего двора, сунет деньги молча и молча получит бутылку. Форточка эта называлась "шланбой". Таких "шланбоев" в Москве было много: на Грачевке, на Хитровке и на окраинах. Если ночью надо достать водки, подходи прямо к городовому, спроси, где достать, и он укажет дом:

   - Войдешь в ворота, там шланбой, занавеска красная. Войдешь, откроется форточка... А потом мне гривенник сунешь или дашь глотнуть из бутылки.

   Возвращаясь часу во втором ночи с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный, небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить.

   Он назвался.

   - Запутался, брат, запил. Второй год в "Собачьем зале" пребываю. Сцену бросил, переделкой пьес занимаюсь.

   Я помнил его молодым человеком, талантливым начинающим актером, и больно стало при виде этого опустившегося бедняка: опух, дрожит, глаза слезятся, челюсти не слушаются.

   - Водочки бы, - нерешительно обратился он ко мне.

   - Да ведь поздно, а то угостил бы.

   - Нет, что ты! Пойдем со мною, вот здесь рядом... Он ухватил меня за рукав и торопливо зашагал по

   обледенелому тротуару. На углу переулка стоял деревянный двухэтажный дом и рядом с ним, через ворота, освещенный фонарем, старый флигель с казенной зеленой вывеской "Винная лавка".

   Мы остановились у ворот.

   Актер стукнул в калитку.

   - Кто еще? - прохрипели со двора.

   - Сезам, отворись,- ответил мой спутник.

   - Кто? - громче хрипело со двора.

   - Шланбой.

   По этому магическому слову калитка отворилась, со двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника в тулупе, с громадной дубиной в руках, на крыльцо флигеля и очутились в сенях.

   - Держись за меня, а то загремишь, - предупредил меня спутник.

   Роли переменились: теперь я держался за его руку. Он отворил дверь. Пахнуло теплом, ужасным, зловонным теплом жилой трущобы.

   Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до стола.

   - Вот мы и дома,- сказал спутник и заорал диким голосом: - Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки принесли!..

   Кучи лохмотьев зашевелились, послышались недовольные голоса, ругань.

   А он продолжал:

   - Мы водки принесли! И полез на печь.

   - Бабка, водки!

   - Ишь вас носит, дьяволы-полунощники, покоя вам нет...

   - Аркашка, ты? - послышалось с печи.

   - А с полу вставали, протирали глаза, бормотали:

   - Где водка?..

   - Дайте, черти, воды! Горло пересохло! - стонала полураздетая женщина, с растрепанными волосами, матово-бледная, с синяком на лбу.

   - Аркашка, кого привел?.. Карася?

   - Да еще какого, бабка... Водки!

   С печи слезли грязная, морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с одним стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было стекла.

   - Тоже артист и автор, - рекомендовал Аркашка.

   Я рассматривал комнату. Над столом углем была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая человека, который, судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой подпись:

   "Собачий зал Жана де Габриель". Здесь жили драматурги и артисты, работавшие на своих безграмотных хозяев.

  

  

  

  

   Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из плитняка, то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.

   Этот гранитный тротуар начинается у подъезда небольшого особняка с зеркальными окнами. И как раз по обе стороны гранитной диагонали Большая Дмитровка была всегда самой шумной улицей около полуночи.

   В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными "голубчиками", платившими городу за эту биржу крупные суммы. "Ваньки", желтоглазые погонялки - эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили "халтуру" полиции.

   Дежурные сторожа и дворники, устанавливавшие порядок, подходили к каждому подъезжающему извозчику, и тот совал им в руку заранее приготовленный гривенник.

   Городовой важно прогуливался посередине улицы и считал запряжки для учета при дележе. Иногда он подходил к лихачам, здоровался за руку: взять с них, с биржевых плательщиков, было нечего. Разве только приятель-лихач угостит папироской.

   Прохожих в эти театральные часы на улице было мало. Чаще других пробегали бедно одетые студенты, возвращаясь в свое общежитие на заднем дворе купеческого особняка.

   Извозчики стояли кучками у своих саней, курили, болтали, распивали сбитень, а то и водочку, которой приторговывали сбитенщики, тоже с негласного разрешения городового.

   Еще с начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти "ночные брокары", прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.

   Вдруг извозчики засуетились и выстроились вдоль тротуаров в выжидательных позах.

   - Корш отходит!

   Из переулка вываливалась театральная публика, веселая, оживленная.

   Извозчики набросились:

   - Вам куды? Ваш-здоровь, с Иваном!

   - Рублик. Вам куды?

   Орут на все голоса извозчики, толкаясь и перебивая друг друга, загораживая дорогу публике.

   - Куды? Куды? - висит в воздухе.

   Городовой ходит с видом по крайней мере командующего армией и покрикивает.

   Вдруг в этот момент отворяются ворота особняка и показывается пара одров с бочкой...

   - Куды? Назад! - покрывает шум громовой возглас городового. - А ты чего глядишь, морда? Вишь, публика не прошла!

   И дворник, сидевший у ворот, поощряется начальственным жестом в рыло.

   - Дрыхнешь, дьявол!

   Пара кляч задвигается усилиями обоих назад во двор, и ворота закрываются. Но аромат уже отравил ругающуюся публику...

   Извозчики разъехались. Публика прошла. К сверкавшему яблочковыми фонарями подъезду Купеческого клуба подкатывали собственные запряжки, и выходившие из клуба гости на лихачах уносились в загородные рестораны "взять воздуха" после пира.

   Купеческий клуб помещался в обширном доме, принадлежавшем в екатерининские времена фельдмаршалу и московскому главнокомандующему графу Салтыкову и после наполеоновского нашествия перешедшем в семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял его московский Купеческий клуб в сороковых годах.

   Тогда еще Большая Дмитровка была сплошь дворянской: Долгорукие, Долгоруковы, Голицыны, Урусовы, Горчаковы, Салтыковы, Шаховские, Щербатовы, Мятлевы... Только позднее дворцы стали переходить в руки купечества, и на грани настоящего и прошлого веков исчезли с фронтонов дворянские гербы, появились на стенах вывески новых домовладельцев: Солодовниковы, Голофтеевы, Цыплаковы, Шелапутины, Хлудовы, Оби-дины, Ляпины...

   В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы - на ней помещались три клуба: Английский клуб в доме Муравьева, там же Дворянский, потом переехавший в дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а в дом Мятлева - Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел на старинные русские кушанья.

   Стерл