Байрон Джордж Гордон - Шильонский узник

  

  

   Перевод В. А. Жуковского

  Перевод осуществлен в период с 4 сентября 1821 г. по начало апреля 1822 г. Первая публикация отдельным изданием: "Шильонский узник, поэма лорда Байрона. Перевел с английского В. Ж." (СПб, 1822) с посвящением: "Князю П. А. Вяземскому. От переводчика". --------------------------------------

  OCR Бычков М.Н.

  Источник: Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. М., Правда, 1981 г.

  Сонет к Шильону. Перевод Г. Шенгели --------------------------------------

СОНЕТ К ШИЛЬОНУ

  

  

  Свободной Мысли вечная Душа, -

  

  

  Всего светлее ты в тюрьме, Свобода!

  

  

  Там лучшие сердца всего народа

  

  

  Тебя хранят, одной тобой дыша.

  

  

  Когда в цепях, во тьме сырого свода,

  

  

  Твоих сынов томят за годом год, -

  

  

  В их муке зреет для врагов невзгода

  

  

  И Слава их во всех ветрах поет.

  

  

  Шильон! Твоя тюрьма старинной кладки -

  

  

  Храм; пол - алтарь: по нем и там и тут

  

  

  Он, Бонивар, годами шаг свой шаткий

  

  

  Влачил, и в камне те следы живут.

  

  

  Да не сотрут их - эти отпечатки!

  

  

  Они из рабства к богу вопиют!

ПРЕДИСЛОВИЕ

  В то время, когда я писал эту поэму, я не был достаточно знаком с историей Бонивара; будь она мне известна, я бы постарался быть на высоте моего сюжета, попытался бы воздать должную хвалу мужеству и доблестям Бонивара. Теперь я получил некоторые сведения о его жизни благодаря любезности одного из граждан республики, продолжающей гордиться памятью мужа, достойного быть сыном лучшей поры древней свободы.

  "Франсуа де Бонивар (Bonnivar), сын Луи де Бонивара, родом из Сейселя (Seyssel) и владелец Люна (Limes), родился в 1496 году. Он учился в Турине; в 1510 году Жан Эмэ де Бонивар, его дядя, передал ему приорат Сан-Виктор, прилегающий к стенам Женевы и дававший крупные бенефиции... Этот великий человек (Бонивар заслуживает такой эпитет силой духа, прямотой, благородством помыслов, мудростью советов, отважностью поступков, обширностью знаний и живостью ума), этот великий человек, перед которым будут преклоняться все, кого трогает геройская доблесть, будет возбуждать еще более живое чувство благодарности в сердцах женевцев, любящих Женеву. Бонивар был всегда одним из ее самых твердых столпов: чтобы упрочить свободу нашей республики, он часто ставил на карту свою свободу; он забыл о своем спокойствии, отказался от своих богатств; он сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить счастье страны, которую почтил своим избранием; с того момента, как он признал ее своей родиной, он полюбил ее как самый ревностный из ее граждан; он служил ей с геройским бесстрашием и написал свою "Историю" с наивностью философа и горячностью патриота.

  Он говорит в начале своей "Истории Женевы", что "с того времени, как он начал читать историю народов, он почувствовал влечение к республикам и принимал всегда их сторону; эта любовь к свободе, несомненно, и побудила его избрать Женеву своей второй родиной.

  Бонивар был еще молод, когда открыто выступил защитником Женевы против герцога Савойского и епископа. В 1519 году Бонивар сделался мучеником за свою родину: когда герцог Савойский вступил в Женеву с пятьюстами человек, Бонивар, опасаясь гнева герцога, хотел укрыться в Фрибург от грозивших ему преследований. Но его предали два человека, сопровождавшие его, и по приказу герцога его отвезли в Гролэ, где он пробыл в тюрьме два года. Путешествия не спасали Бонивара от беды: так как несчастия не ослабили его преданности Женеве и он продолжал быть страшным врагом для всех ее недругов, то и подвергался всегда опасности преследований с их стороны. В 1530 году в горах Юры на него напали воры, ограбили его и препроводили к герцогу Савойскому. Последний заточил его в Шильонский замок, где Бонивар пробыл, не будучи ни разу подвергнут допросу, до 1536 года, когда его высвободили из тюрьмы бернские войска, завладевшие всем кантоном Ваад (Pays-de-Vaud).

  Выйдя на свободу, Бонивар был обрадован тем, что увидел Женеву свободной и преобразованной; республика поспешила выказать ему свою благодарность и вознаградить его за вынесенные им бедствия: в июне 1536 года он был возведен в звание женевского гражданина, республика принесла ему в дар дом, где некогда жил генеральный викарий, и назначила ему пенсион в двести золотых экю на все время его пребывания в Женеве. В 1537 году он был выбран членом Совета Двухсот.

  Бонивар продолжал служить на пользу своих сограждан: позднее, после того как он помог Женеве стать свободной, ему удалось также сделать ее веротерпимой. Бонивар убедил Совет предоставить духовенству и крестьянам достаточно времени для обсуждения сделанных им предложений; он достиг цели своей мягкостью; Для того чтобы успешно проповедовать христианство, нужно действовать любовью и кротостью.

  Бонивар был ученым; его рукописи, сохраняющиеся в публичной библиотеке, доказывают, что он хорошо знал латинских классиков, а также обладал обширной эрудицией в области богословия и истории. Этот великий человек любил науку и полагал, что она может составить славу Женевы; поэтому он всячески старался насадить ее в городе, начавшем жить самостоятельно. В 1551 году он подарил городу свою библиотеку и положил этим основание нашей публичной библиотеке; книги Бонивара и составляют часть редких прекрасных изданий XV века, имеющихся в нашем собрании. Наконец, в том же году этот истинный патриот назначил республику своей наследницей, под условием, что она употребит его состояние на содержание коллежа, основание которого проектировалось тогда.

  Бонивар умер, по всей вероятности, в 1570 году, но точно установить дату его смерти нельзя, потому что в списках умерших есть пробел от июля 1570 года до 1571-го".

  (Histoire Litteraire de Geneve Жана Сенебье (1741-1809), 1786, I, 131-137) {Выдержка из Сенебье у Байрона приведена по-французски.}.

ШИЛЬОНСКИЙ УЗНИК

I

  

  

   Взгляните на меня: я сед,

  

  

   Но не от хилости и лет;

  

  

   Не страх незапный в ночь одну

  

  

   До срока дал мне седину.

  

  

   Я сгорблен, лоб наморщен мой,

  

  

   Но не труды, не хлад, не зной -

  

  

   Тюрьма разрушила меня.

  

  

   Лишенный сладостного дня,

  

  

   Дыша без воздуха, в цепях,

  

  

   Я медленно дряхлел и чах,

  

  

   И жизнь казалась без конца.

  

  

   Удел несчастного отца -

  

  

   _За веру смерть и стыд цепей_ -

  

  

   Уделом стал и сыновей.

  

  

   Нас было шесть - пяти уж нет.

  

  

   Отец, страдалец с юных лет,

  

  

   Погибший старцем на костре,

  

  

   Два брата, падшие во пре,

  

  

   Отдав на жертву честь и кровь,

  

  

   Спасли души своей любовь.

  

  

   Три заживо схоронены

  

  

   На дне тюремной глубины -

  

  

   И двух сожрала глубина;

  

  

   Лишь я, развалина одна,

  

  

   Себе на горе уцелел,

  

  

   Чтоб их оплакивать удел.

II

  

  

   На лоне вод стоит Шильон;

  

  

   Там, в подземелье, семь колонн

  

  

   Покрыты влажным мохом лет.

  

  

   На них печальный брезжит свет -

  

  

   Луч, ненароком с вышины

  

  

   Упавший в трещину стены

  

  

   И заронившийся во мглу.

  

  

   И на сыром тюрьмы полу

  

  

   Он светит тускло, одинок,

  

  

   Как над болотом огонек,

  

  

   Во мраке веющий ночном.

  

  

   Колонна каждая с кольцом;

  

  

   И цепи в кольцах тех висят;

  

  

   И тех цепей железо - яд;

  

  

   Мне в члены вгрызлося оно;

  

  

   Не будет ввек истреблено

  

  

   Клеймо, надавленное им.

  

  

   И день тяжел глазам моим,

  

  

   Отвыкнувшим столь давних лет

  

  

   Глядеть на радующий свет;

  

  

   И к воле я душой остыл

  

  

   С тех пор, как брат последний был

  

  

   Убит неволей предо мной

  

  

   И, рядом с мертвым, я, живой,

  

  

   Терзался на полу тюрьмы.

III

  

  

   Цепями теми были мы

  

  

   К колоннам тем пригвождены,

  

  

   Хоть вместе, но разлучены;

  

  

   Мы шагу не могли ступить,

  

  

   В глаза друг друга различить

  

  

   Нам бледный мрак тюрьмы мешал.

  

  

   Он нам лицо чужое дал -

  

  

   И брат стал брату незнаком.

  

  

   Была услада нам в одном:

  

  

   Друг другу голос подавать,

  

  

   Друг другу сердце пробуждать

  

  

   Иль былью славной старины,

  

  

   Иль звучной песнею войны -

  

  

   Но скоро то же и одно

  

  

   Во мгле тюрьмы истощено;

  

  

   Наш голос страшно одичал,

  

  

   Он хриплым отголоском стал

  

  

   Глухой тюремныя стены;

  

  

   Он не был звуком старины

  

  

   В те дни, подобно нам самим,

  

  

   Могучим, вольным и живым!

  

  

   Мечта ль?.. но голос их и мой

  

  

   Всегда звучал мне как чужой.

IV

  

  

   Из нас троих я старший был;

  

  

   Я жребий собственный забыл,

  

  

   Дыша заботою одной,

  

  

   Чтоб им не дать упасть душой.

  

  

   Наш младший брат - любовь отца...

  

  

   Увы! черты его лица

  

  

   И глаз умильная краса,

  

  

   Лазоревых, как небеса,

  

  

   Напоминали нашу мать.

  

  

   Он был мне все - и увядать

  

  

   При мне был должен милый цвет,

  

  

   Прекрасный, как тот дневный свет,

  

  

   Который с неба мне светил,

  

  

   В котором я на воле жил.

  

  

   Как утро, был он чист и жив:

  

  

   Умом младенчески-игрив,

  

  

   Беспечно весел сам с собой...

  

  

   Но перед горестью чужой

  

  

   Из голубых его очей

  

  

   Бежали слезы, как ручей.

V

  

  

   Другой был столь же чист душой,

  

  

   Но дух имел он боевой:

  

  

   Могуч и крепок, в цвете лет,

  

  

   Рад вызвать к битве целый свет

  

  

   И в первый ряд на смерть готов...

  

  

   Но без терпенья для оков.

  

  

   И он от звука их завял!

  

  

   Я чувствовал, как погибал,

  

  

   Как медленно в печали гас

  

  

   Наш брат, незримый нам, близ нас;

  

  

   Он был стрелок, жилец холмов,

  

  

   Гонитель вепрей и волков -

  

  

   И гроб тюрьма ему была;

  

  

   Неволи сила не снесла.

VI

  

  

   Шильон Леманом окружен,

  

  

   И вод его со всех сторон

  

  

   Неизмерима глубина;

  

  

   В двойную волны и стена

  

  

   Тюрьму совокупились там;

  

  

   Печальный свод, который нам

  

  

   Могилой заживо служил,

  

  

   Изрыт в скале подводной был;

  

  

   И день и ночь была слышна

  

  

   В него биющая волна

  

  

   И шум над нашей головой

  

  

   Струй, отшибаемых стеной.

  

  

   Случалось - бурей до окна

  

  

   Бывала взброшена волна,

  

  

   И брызгов дождь нас окроплял;

  

  

   Случалось - вихорь бушевал,

  

  

   И содрогалася скала;

  

  

   И с жадностью душа ждала,

  

  

   Что рухнет и задавит нас:

  

  

   Свободой был бы смертный час!

VII

  

  

   Середний брат наш - я сказал -

  

  

   Душой скорбел и увядал.

  

  

   Уныл, угрюм, ожесточен,

  

  

   От пищи отказался он:

  

  

   Еда тюремная жестка;

  

  

   Но для могучего стрелка

  

  

   Нужду переносить легко.

  

  

   Нам коз альпийских молоко

  

  

   Сменила смрадная вода;

  

  

   А хлеб наш был, какой всегда -

  

  

   С тех пор как цепи созданы -

  

  

   Слезами смачивать должны

  

  

   Невольники в своих цепях.

  

  

   Не от нужды скорбел и чах

  

  

   Мой брат: равно завял бы он,

  

  

   Когда б и негой окружен

  

  

   Без воли был... Зачем молчать?

  

  

   Он умер... я ж ему подать

  

  

   Руки не мог в последний час,

  

  

   Не мог закрыть потухших глаз;

  

  

   Вотще я цепи грыз и рвал -

  

  

   Со мною рядом умирал

  

  

   И умер брат мой, одинок;

  

  

   Я близко был - и был далек.

  

  

   Я слышать мог, как он дышал,

  

  

   Как он дышать переставал,

  

  

   Как вздрагивал в цепях своих

  

  

   И как ужасно вдруг затих

  

  

   Во глубине тюремной мглы...

  

  

   Они, сняв с трупа кандалы,

  

  

   Его без гроба погребли

  

  

   В холодном лоне той земли,

  

  

   На коей он невольник был.

  

  

   Вотще я их в слезах молил,

  

  

   Чтоб брату там могилу дать,

  

  

   Где мог бы дневный луч сиять;

  

  

   То мысль безумная была,

  

  

   Но душу мне она зажгла:

  

  

   Чтоб волен был хоть в гробе он.

  

  

   "В темнице, мнил я, мертвых сон

  

  

   Не тих..." Но был ответ слезам

  

  

   Холодный смех; и брат мой там

  

  

   В сырой земле тюрьмы зарыт,

  

  

   И в головах его висит

  

  

   Пук им оставленных цепей:

  

  

   Убийц достойный мавзолей.

VIII

  

  

   Но он - наш милый, лучший цвет,

  

  

   Наш ангел с колыбельных лет,

  

  

   Сокровище семьи родной,

  

  

   Он - образ матери душой

  

  

   И чистой прелестью лица,

  

  

   Мечта любимая отца,

  

  

   Он - для кого я жизнь щадил,

  

  

   Чтоб он бодрей в неволе был,

  

  

   Чтоб после мог и волен быть...

  

  

   Увы! он долго мог сносить

  

  

   С младенческою тишиной,

  

  

   С терпеньем ясным жребий свой:

  

  

   Не я ему - он для меня

  

  

   Подпорой был... Вдруг день от дня

  

  

   Стал упадать, ослабевал,

  

  

   Грустил, молчал и молча вял.

  

  

   О боже! боже! страшно зреть,

  

  

   Как силится преодолеть

  

  

   Смерть человека... я видал,

  

  

   Как ратник в битве погибал;

  

  

   Я видел, как пловец тонул

  

  

   С доской, к которой он прильнул

  

  

   С надеждой гибнущей своей;

  

  

   Я зрел, как издыхал злодей

  

  

   С свирепой дикостью в чертах,

  

  

   С богохуленьем на устах,

  

  

   Пока их смерть не заперла;

  

  

   Но там был страх - здесь скорбь была

  

  

   Болезнь глубокая души.

  

  

   Смиренным ангелом, в тиши,

  

  

   Он гас, столь кротко-молчалив,

  

  

   Столь безнадежно-терпелив,

  

  

   Столь грустно-томен, нежно-тих.

  

  

   Без слез, лишь помня о своих

  

  

   И обо мне... Увы! он гас,

  

  

   Как радуга, пленяя нас,

  

  

   Прекрасно гаснет в небесах;

  

  

   Ни вздоха скорби на устах;

  

  

   Ни ропота на жребий свой;

  

  

   Лишь слово изредка со мной

  

  

   О наших прошлых временах,

  

  

   О лучших будущего днях,

  

  

   Об упованье... но, объят

  

  

   Сей тратой, горшею из трат,

  

  

   Я был в свирепом забытьи.

  

  

   Вотще, кончаясь, он свои

  

  

   Терзанья смертные скрывал...

  

  

   Вдруг реже, трепетнее стал

  

  

   Дышать, и вдруг умолкнул он...

  

  

   Молчаньем страшным пробужден,

  

  

   Я вслушиваюсь... тишина!

  

  

   Кричу как бешеный... стена

  

  

   Откликнулась... и умер гул...

  

  

   Я цепь отчаянно рванул

  

  

   И вырвал... К брату - брата нет!

  

  

   Он на столбе - как вешний цвет,

  

  

   Убитый хладом, - предо мной

  

  

   Висел с поникшей головой.

  

  

   Я руку тихую поднял;

  

  

   Я чувствовал, как исчезал

  

  

   В ней след последней теплоты;

  

  

   И мнилось, были отняты

  

  

   Все силы у души моей;

  

  

   Все страшно вдруг сперлося в ней;

  

  

   Я дико по тюрьме бродил -

  

  

   Но в ней покой ужасный был,

  

  

   Лишь веял от стены сырой

  

  

   Какой-то холод гробовой;

  

  

   И, взор на мертвого вперив,

  

  

   Я знал лишь смутно, что я жив.

  

  

   О! сколько муки в знанье том,

  

  

   Когда мы тут же узнаем,

  

  

   Что милому уже не быть!

  

  

   И миг тот мог я пережить!

  

  

   Не знаю - вера ль то была,

  

  

   Иль хладность к жизни жизнь спасла?

IX

  

  

   Но что потом сбылось со мной -

  

  

   Не помню... Свет казался тьмой,

  

  

   Тьма - светом; воздух исчезал;

  

  

   В оцепенении стоял,

  

  

   Без памяти, без бытия,

  

  

   Меж камней хладным камнем я;

  

  

   И виделось, как в тяжком сне,

  

  

   Все бледным, темным, тусклым мне;

  

  

   Все в мутную слилося тень;

  

  

   То не было ни ночь, ни день,

  

  

   Ни тяжкий свет тюрьмы моей,

  

  

   Столь ненавистный для очей:

  

  

   То было - тьма без темноты;

  

  

   То было - бездна пустоты

  

  

   Без протяженья и границ;

  

  

   То были образы без лиц;

  

  

   То страшный мир какой-то был,

  

  

   Без неба, света и светил,