Бальмонт Константин Дмитриевич - Шота Руставели. Витязь в барсовой шкуре

">  

   Слыша царские признанья, Тариэль, храня молчанье,

   Лик являет почитанья, наземь пал лицом своим.

   Воздает и царь почтенье. Каждый в сердце полон рвенья.

   Говорят благодаренья, и совсем не скучно им.

  

   На коня Фридон скорее. Мчится, светлой вестью вея.

   Автандил заждался, млея. И к царю опять, вдвоем.

   Полон радости великой, но смущен перед владыкой,

   Преклонился лунноликий, светит дымчатым лучом.

  

   Царь встает, его встречая. Витязь, лик платком скрывая

   И смущенно наклоняя, стал, как вешний куст в цвету.

   Цвет, подернутый туманом, солнце в туче над курганом.

   Но ничто, в гореньи рьяном, не сокроет красоту.

  

   Кроткий царь его лобзает, лаской слезы осушает.

   Ноги старцу обнимает умягченный Автандил.

   Молвит царь: "Восстань, смущенье подави. Ты удаль рвенья

   Лишь явил, и для служенья мне всю верность сохранил".

  

   Все лицо его лобзая, говорит: "Горячка злая

   Жгла и жгла, меня терзая. Поздно ты пришел с водой.

   Все же ты залил горенье. Завтра, лев, соединенье

   С солнцем, ждущим расцвеченья. Поспеши к заре златой".

  

   Ласку всю явив герою, усадил его с собою Царь.

   Над бывшей раньше мглою разожглась лазурь светло.

   Юный с царственным во встрече рады взорам, рады речи.

   Вон уж где оно, далече, то, что было и прошло.

  

   Витязь молвит властелину: "В ожидании я стыну.

   На пресветлую картину нужно ль медлить нам взглянуть?

   Встретим солнце, - в утре этом золотым засветим светом.

   Кто идет зарей одетым, луч роняет он на путь".

  

   Вот и блещут в солнцесвете, с Тариэлем, двое эти.

   Голиафы о привете тосковали, - с ними он.

   Что хотели, повстречали. Победили все печали.

   Не играя, меч качали, вынимая из ножен.

  

   Царь сошел с коня. Ресницы чуть трепещут у царицы.

   Нежных щек ее зарницы светят как заря сама.

   В паланкине, из сиянья, от нее ему лобзанье.

   Он роняет восклицанья. Впрямь лишится он ума.

  

   "Как хвалить мне солнце это? Приносительница лета.

   Мысль безумием одета, посмотрев на этот свет.

   Солнцелика, лунноясна, ты звездой горишь прекрасно.

   Мне смотреть теперь напрасно на фиалки, розоцвет".

  

   Сладко млели в самом деле все, которые глядели

   На зарю в златом апреле. Этим видом взор пронзен.

   Но еще, ещё взирая, чуют - тихнет боль живая.

   Где не явится младая, к ней толпы со всех сторон.

  

   На коней они садятся, к дому светлому стремятся.

   Семь планет, - их блеск сравняться с этим солнцем только мог.

   Красота без изъясненья. Тут их меркнет разуменье.

   Вот и в место назначенья, в царский прибыли чертог.

  

   Тинатин была на троне, и со скиптром, и в короне,

   Вся как в светлой обороне в ворожащем взор огне.

   От ее лучей горящих падал свет на предстоящих.

   Царь Индийский средь входящих смелым солнцем шел к весне.

  

   И с царицей молодою Тариэль с своей женою

   Речь ведет, и к ней волною - от обоих свет зарниц.

   Не уменьшилось горенье, а достигло удвоенья.

   И рубин в щеках и рденье, - и дрожит агат ресниц.

  

   Тинатин зовет их оком на престоле сесть высоком.

   "Решено всевышним роком, - Тариэль промолвил ей, -

   Что престол тебе, блестящей, ныне вдвое подходящий,

   Здесь с зарею зорь горящей посажу я льва царей".

  

   Ликованье в этом звуке. И берут за обе руки

   Светлоликого, и муки по желанной разошлись.

   Двое их как в светлых дымах, лучше зримых и незримых.

   Лучше всех в любви любимых. Лучше, чем Рамин и Вис.

  

   С Автандилом так сидела дева робко и несмело,

   И мгновенно побледнела, сердце ходит ходуном.

   Молвит царь: "Зачем стыдлива? Слово мудрых прозорливо:

   "Любит если кто правдиво, так конец горит венцом".

  

   Ныне бог да даст вам, дети, десять дружно жить столетий,

   В славе, счастии, и в свете, и не знать болезни злой.

   Быть не шаткими душою, в ветре дней пребыть скалою.

   И чтоб вашею рукою был засыпан я землей".

  

   И наказ дает дружинам: "Автандил вам властелином,

   Волей бога, с ликом львиным, ныне всходит на престол.

   Я уж стар, и мне затменье. Так воздайте знак почтенья.

   И чтоб верность он служенья в смелых вас, как я, нашел".

  

   Воздавали честь дружины. "Тем, что наши властелины,

   Чрез кого наш свет единый, да пребудем мы землей.

   Возвеличен ими верный. Ток врагов рекой безмерной

   Прочь отброшен. И примерной карой всяк наказан злой".

  

   И хвалу и знаки чести Тариэль вознес невесте.

   Молвил деве: "Вот вы вместе. Брат мне верный твой супруг.

   Будь и ты моей сестрою. Я твой путь щитом покрою.

   Если ж есть кто с мыслью злою, чрез меня исчезнет вдруг".

  

  

  

  

  

  

   Ныне светит огнеокий Автандил как царь высокий.

   Взором черным с поволокой светит рядом Тариэль.

   Нэстан-Джар, прелыденье взглядам, с Тинатин сияет рядом.

   Мир земли стал райским садом, две зари - один апрель.

  

   Вот несут хлеб-соль солдатам. Под ножом, стократ подъятым,

   Бык, баран, числом богатым, пали. Счесть ли? Мох сочти.

   Всем несут дары-даянья, по достоинству их званья.

   И на лицах всех - сиянье, точно солнце на пути.

  

   Гиацинтовые чаши. Из рубина кубки, краше

   Зорь весной. Кто души наши усладит хвалой всего.

   И сосудами цветными, и блюдами вырезными,

   Спевши строки, молвит ими: "Праздник - тут, гляди в него".

  

   В песнопеньях диво-девы. И кимвалы льют напевы.

   Скорби здесь не сеют севы. Гул веселия кругом.

   Здесь даянье не утрата. Груды яхонтов и злата.

   В ста ключах вином богато брызжет пышный водоем.

  

   Никого, кто был без дара. Хром ли, нищ ли, всем есть чара.

   Шелк и жемчуг. Блесков жара, кто ни хочет, всяк бери.

   Солнце трижды в небе плыло. Дружкой был для Автандила

   Царь Индийский. В смехе сила, от зари и до зари.

  

   Чуть оставивши постелю, снова к играм, снова к хмелю.

   Царь Арабский Тариэлю молвит: "Солнечна Нэстан.

   Царь царей ты солнцелицый. Царь царей и царь царицы.

   Мы пред вами - прах темницы. Лишь от вас нам пламень дан.

  

   На одной черте с царями, не должны сидеть мы с вами.

   Вот ваш трон, а здесь мы сами". Он престолы разместил.

   Тариэль на месте главном. Ниже, за самодержавным,

   Автандил с сияньем равным, Тинатин, огонь светил.

  

   Царь Арабский сам хозяин. Хлебосолен, краснобаен.

   Всем прием здесь чрезвычаен. Для него никто не мал.

   Никого не спросит: "Кто ты?" Хвалят все его щедроты.

   С Автандилом, без заботы, сел Фридон и с ним блистал.

  

   Дочь индийскую с супругом царь дарит. Над вешним лугом.

   Солнце встанет пышным кругом, изумрудный озарен.

   Вне числа и описанья все роскошные даянья,

   Скиптры, полные сиянья, блеск пурпуровых корон.

  

   В ряд с уделом вознесенных те дары: камней зажженных,

   Римской курою снесенных, дал он тысячу для них.

   И в дарах не безоружен, дал он тысячу жемчужин,

   Лик с яйцом от горлиц дружен тех жемчужин отливных.

  

   Также тысячу отборных, неподдельных, непритворных,

   И как ветр степей проворных, тех арабских скакунов.

   А Фридону - с жемчугами девять блюд, полны с краями,

   С десятью еще конями, седла - блеск, превыше слов.

  

   Царь Индийский, в знак почтенья, воздает благодаренья,

   Истов, нет в нем опьяненья, хоть испил вина царя.

   Длить ли мне повествованье? Целый месяц ликованье.

   Самоцветы льют сиянья, жив рубин, огнем горя.

  

   Грусть и радость порубежны. Тариэль, как роза, нежный,

   Дождь свевая белоснежный, Автандила с вестью шлет

   К Ростэвану: "Быть с тобою было радостью большою.

   Но страной моей родною враг владеет, грозен гнет.

  

   Те, чей ум - осведомленье, кто знаток в игре боренья,

   Принесут уничтоженье тем, кто в знаньи скудно плох.

   Пресеку я путь прорехам, и вернусь к твоим утехам.

   Овладеть бы лишь успехом. Да поможет в этом бог".

  

   Ростэван сказал: "Владыка, для чего смущенье лика?

   С звуком радостного клика, войско все пойдет толпой.

   Автандил пойдет с тобою. И промчитесь вы грозою

   Тех разя, кто мыслью злою был изменник пред тобой".

  

   Автандилу отвечая, Тариэль сказал: "От рая

   Кто ж уходит? Сохраняя те хрустальные плоды,

   Ты ли, солнце, что с луною лишь недавнею порою

   Слито, - в путь пойдешь со мною, убегая от звезды?"

  

   Автандил сказал: "Лукавишь, говоря - меня оставишь.

   Сам уйдя, меня ославишь: "Он остался там с женой.

   Он таков. Судьба супруга". Чтобы кто оставил друга,

   Будь он с Севера иль с Юга, - стыд сказать, какой дрянной".

  

   Тариэль блеснул улыбкой. Точно роза влагой зыбкой

   Иль серебряною рыбкой заигравшая волна. Молвил:

   "Мне с тобой разлука, о тебе томленье, мука.

   Так со мной же. В том порука, что судьба у нас одна".

  

   Автандил созвал дружины. Встали все как строй единый.

   Экий выводок орлиный. Тут сто тысяч есть бойцов.

   С хваразмийскими бронями, и арабскими конями,

   Позвенели стременами, и к войне тот строй готов.

  

   Две сестры в любви, бледнея, расставаясь, пламенея,

   К груди грудь, и к шее шея, плачут, сердце их клялось.

   И у тех, кто видит это, - что в разлуке май и лето, -

   Нет в глазах скорбящих света, в зреньи все в душе сожглось.

  

   Если с Утренней Звездою Месяц вровень над чертою

   Гор, раскинутых грядою, вместе путь ухода им. Если ж

   Месяц зачарован, не уходит, как бы скован,

   И Деннице заколдован путь возврата к золотым.

  

   Тот, кто создал их такими, кто велел пребыть им - ими,

   Повеленьями крутыми может их разъединить.

   Вот совсем они склонились. Роза с розой нежной слились.

   Те, что были там, дивились. Нити две, едина нить.

  

   Нэстан-Дарэджан сказала: "Если б я тебя не знала,

   Я бы рано не вставала, расставаясь здесь с зарей.

   Напишу. Пиши мне строки. Будем мы теперь далеки.

   Я тобой - в горючем токе. Ты, вдали, зажжешься - мной".

  

   Тинатин сказала: "Взгляда солнцесветлая услада.

   Правда ль нам расстаться надо? Как оставлю жизнь мою?

   Не о днях молю я бога. Лучше смерть пусть глянет строго.

   Дней тебе пусть даст он много. Столько, сколько слез пролью".

  

   И опять одна другую предавая поцелую,

   Делят скорбь они двойную. И оставшаяся здесь

   Взор к ушедшей устремляет. Оглянувшись, та сгорает,

   К ней свой пламень посылает. Кто рассказ доскажет весь?

  

   Ростэван, средь вздохов шумных, был безумнее безумных.

   Он в сомненьях многодумных изливал кипенье слез.

   Тариэль, грустя мечтою, был Ущербною Луною.

   Нежной снежною волною лепестки струились роз.

  

   Тариэля обнимая, царь целует, цвет сжимая.

   Говорит: "Виденьем мая был ты здесь и сном весны.

   Ты уйдешь - и вот терзанья. В двадцать раз сильней страданья.

   Чрез тебя существованье, и тобой мы сражены".

  

   Тариэль при расставанье, шлет царю с коня прощанье.

   От всеобщего рыданья оросилися луга.

   Говорят ему солдаты: "Поспеши к заре, когда ты

   До зари идешь". Трикраты грустны нежные снега.

  

   С Автандилом и Фридоном Тариэль спешит зеленым,

   Уж вперед идущим лоном, с ними людный караван.

   Восемьдесят тысяч смелых - вороных коней и белых

   Устремляют до пределов тех иных далеких стран.

  

   И уходит путь-дорога. Хоть людей на свете много,

   Нет таких троих у бога. Быть им раз лишь суждено.

   Всяк, кто встретится, в мгновенье изъявляет подчиненье.

   В вечер - их отдохновенье. И не сливки пьют, вино.

  

   Дар блестящий, дар веселый, Тариэль с женой, как пчелы,

   Мед снискали, те престолы, лучезарных семь число.

   Пышность этих утешений - отдых им от всех мучений.

   Не поймет тот наслаждений, кто не ведал близко зло.

  

   Глянь туда, где эти двое. Что здесь солнце золотое.

   Весь народ, в великом рое, здесь приветствует царя.

   Бьют в литавры, в барабаны. Кличут трубы. Клики рьяны.

   Все на пир великий званы. В этих двух для всех заря.

  

   Приготовили два трона. Автандила и Фридона

   Усадили. Волны звона. Восхваление владык.

   Все рассказ о них узнали. Все поведаны печали.

   Повесть дивную встречали - одобрение и клик.

  

   Под играние свирели веселились, пили, ели.

   Свадьбу праздновать умели. Праздник свадьбы - свет сердцам.

   Четверым - подарок равный, достоверный, достославный.

   А еще рукой державной - дар просыпан беднякам.

  

   Автандила и Фрид он а хвалят. Честь для них поклона.

   "Вы, - им вторят, - оборона". Всех индийцев им почет.

   Смотрят все на них с почтеньем. Властным служат с поклоненьем.

   Все просторы их хотеньям. Каждый к ним с любовью льнет.

  

   До Асмат, сестре в неволе, разделительницы доли,

   Царь Индийский молвит: "Боле, чем твоих свершений круг,

   Сын отцу и мать для сына не свершит. Так воедино

   С нами правь, твоя - седьмина. Нежный с нежным, с другом друг.

  

   Так цари над той седьмою частью. Нам же будь слугою

   И кого своей душою мужем выберешь, возьми".

   Пав к ногам его, целует их Асмат. "Тобой ликует

   Жизнь моя и торжествует. Службу дав, не отними".

  

   Эти трое, побратимы, подчиненными любимы,

   Веселятся. Но уж дымы грусти знает Автандил.

   К Тинатин летит мечтами. Уж ни чудо-жемчугами,

   Ни горячими конями больше рок ему не льстил.

  

   Тариэль его томленье и к избраннице стремленье

   Замечает: "Омраченье вижу сердца твоего.

   Тайных семь твоих печалей мне еще восьмую дали.

   Счастье было, счастье взяли. Разлучимся, нет его".

  

   И Фридон для удаленья также просит позволенья.

   "Я домой хочу. Но мленье сердца - к этому двору.

   Каждый раз, как старший, будешь звать меня, слугу пробудишь,

   Лань к ручью прийти понудишь, в день, дабы унять жару".

  

   Автандилу для Ростэна - малых ценных мантий смена,

   И сосуд, где емкость плена держит яхонты в числе.

   "Вот возьми, и в послушанье отвези мои даянья?"

   Молвит тот: "Существованье без тебя - как жизнь во мгле".

  

   Тинатин, как дар священный, от Нэстан покров бесценный,

   Также плащ воздушно-пенный, лучезарнее зари.

   Кто возьмет, тот взял недаром. Ночью солнечным пожаром

   Светит. Нет предела чарам. Огнь, откуда ни смотри.

  

   Автандил с коня прощался. С Тариэлем расставался.

   В них обоих разгорался пыл расстанного огня.

   И от слез индийцев травы влажны, - жаль им этой славы.

   Автандил сказал: "Отравы мира - жалят, жгут меня".

  

   Ехал он с Фрид он ом рядом. И поздней, меняясь взглядом,

   Разлучились. Всяк - к отрядам путь направил свой - к своим.

   Ждали каждого утехи. Радость полная в успехе.

   В край арабский без помехи прибыл тот, кто в нем любим.

  

   Автандил - в красивой силе. И арабы выходили.

   Привечали. Тучки плыли и расстаяли сполна.

   С ней сидел он на престоле. Что желать им было боле?

   Свет верховный в этой доле. И корона им дана.

  

   Три властителя друг друга навещали в час досуга.

   Их желанья полность круга знали, светлые, во всем.

   Устраняя все напасти, расширяли область власти.

   Кто чужой захочет части, усмиряли тех мечом.

  

   Их дары - как хлопья снега, иль река, что грани брега

   Залила. Повсюду - нега. Бедным - помощь, бич - над злом.

   И вдова от них богата. И овец сосут ягнята.

   Светом вся страна объята. Волк, кормясь, дружит с козлом.

  

   Сказ о них - как сновиденье. Миг в ночи - его явленье.

   Отошли, как блеск мгновенья. Век земной чрезмерно мал.

   Все ж они сияли в яви. Я, певец села Рустави,

   Из Месхети, песню славе здесь сложил и записал.

  

   Для грузинской я богини, лунноликой, чьей святыне

   Царь Давид, во всей гордыне блесков солнечных, слуга,

   Ей, чьим страхом все объято от Востока до Заката,

   Песнь сложил, в ней повесть сжата, для царицы - жемчуга.

  

  

  

  

  

  

   Наклоняясь над глубоким колодцем Любви, и в зеркальной грезе вопрошая себя, кто из великих Красиволиких, начальных столетий нашего тысячелетнего цикла, заглянул в этот колодец так глубоко, что нашел бессмертные слова о Любви, среди всемирно прославленных я нахожу имена - Руставели, Данте, Петрарка, Микеланджело. И в звездной грозди четырех этих имен, сияющих, как полупрозрачные вазы, в которые заключен светильник, певучее имя Руставели мне кажется наиболее справедливо вознесенным. Мне хочется быть доказательным.

   Между четырьмя этими гениями есть столько черт сходства в благоговейном отношении к Женщине и в поэтически-сердечном их положении по отношению к Любимой, что сравнивать их не только можно, но и должно. Каждый из них - на горной вершине высокой Любви, каждый из них песнопевец Любви, как благоговения, каждый разъединен с любимой, и любит в невозможности соединения. Беатриче - и Данте, Лаура - и Петрарка, Виттория Колонна - и создатель гигантских изваяний, который и в любовных канцонах не перестал быть ваятелем, только стал нежным, борец Михаил с именем ангела, царица Тамар - и поэт-крестоносец, влюбленный рыцарь, пронзенный любовью инок, смешавший в словесном поцелуе имя бога с именем любимой, народный певец, сазандар всей Грузии, Руставели. Четыре обожествителя Любви, знавшие лишь одно прикосновение к любимой, - влюбленный поцелуй души, через дрожащее музыкой слово, к имени любимой приникновение такое преданное, такое лелейное, такое вечно-новое в своей повторности, что имена этих любимых стали звездами на Земле, и светят неисчислимым любящим, внося в их любовь отображенное благородство, как темная Луна от золотого Солнца навсегда сделалась золотистой и серебряной.

   Данте любит Беатриче, эту ангелицу юнейшую, quest' angiola giovanissima. Он полюбил её ребенком, когда ему было девять лет, а ей восемь. Она явилась ему облеченной в благороднейший цвет, в пурпурный, опоясанная и нарядная, и через девять лет она явилась ему юною мертвой. В час ее смерти блуждают женщины, распустив свои волосы, Солнце меркнет, уступая свое место Луне, птицы падают в воздухе, ангелы улетают на Небо с Земли, и пред ними к Небу восходит облачко, и все они поют "осанна". Позднее, когда все бури жизни пронесутся над поэтом, и, побывав в аду, он изойдет оттуда с обожженным лицом и горючим сердцем, Беатриче будет его путеводительницей, его Серафитой на горных тропах духовного восхождения.

   Все это тонко, изящно, возвышенно, как итальянская религиозная живопись, как самый итальянский язык, сладчайший, созданный им, певцом Беатриче, как веерные пинии на жемчужно-опаловом небе вечерней Италии, как цветные окна итальянских церквей, как паутинные логические построения высокой схоластики. Да, не всклики Любви и не вулканное ее красноречие, а сладостно-холодное удовольствие поэтической математики. Беатриче безкровна. Это высокая греза, это благоговейная созерцательность, это священный талисман, благороднейшей работы медальон с красивым женским ликом и вложенной в этот малый ковчег прядью волос любимой. Но женщины тут, в конце концов, нет. Греза тут и греза где-то. Разъединенность сердца с грезой здесь меня не трогает.

   Другой утонченник итальянского поэтического слова, без устали играющий словами Лаура и лавр, Петрарка, строит призрачные словесные замки, где много красивой резьбы, нарядных тканей, хорошие сады, хорошо настроенные музыкальные инструменты, и по садовым дорожкам здесь ласково бродить и мечтать. В его поэзии спокойно-прекрасные образы. Являя перед нами свою любимую, Петрарка с любующимся изяществом говорит, что глаза ее, когда они светят через покров, точно звезды, блуждающие в воздухе после ночного дождя. Белокурые локоны ее, свободно развившиеся вкруг ее шеи, и щеки, украшенные нежным огнем, кажутся ему белыми и красными розами, только что сорванными и поставленными в золотой сосуд. Как испанские народные певцы, но менее страстный, чем они, Петрарка любит в стихах любовную систематику, распространенный конспект чаровании женского лица. Он не знает, смертная ли это женщина, или быть может богиня, оживляющая Небо вокруг себя. Ее голова - чистое золото, ее лицо - теплый снег, ее брови - эбеновое дерево, ее глаза - две звезды, ее рот - розы и звезды, вздохи - пламя, а слезы - кристаллы. Где во всем этом Лаура как Лаура? Где здесь горячий воздух любимой женщины, огненного ангела с женским лицом? Все это эстетический список общих черт красивого лица. Никакой Лауры никогда Петрарка не любил, да и сомнительно, чтоб он кого-нибудь когда-нибудь любил. Его сладость, в длительности, лишь раздражает. Он сам утверждает: "Кто мог сказать, как он горит, в огне он малом". Это, положим, не так. И из дыма пожаров можно успеть крикнуть, как горишь. Пример тому - Эдгар По и Бодлер в XIX веке, и Марло в XVI и в Грузии XII века - Руставели. Но как бы то ни было, в этом умном и изящном изречении Петрарка сам произнес себе приговор. Гораздо красноречивее в своих поэтических вздохах и убедительно-вознесеннее в своих словесных достижениях, трогательный исполин, Микеланджело. За его словами чувствуется настоящая женщина, которая любима и которая достойна любви. И пусть пленительной итальянской женщине, Виттории Колонна, уже было чуть не пятьдесят зим, когда он полюбил ее, пусть ему было шестьдесят осеней, - Эрос, всегда юный, есть бог без возраста. А выросшая из этой суровой временности преграда между любящими вместе с множеством иных преград, вплоть до смерти любимой, лишь утончили и обострили, не ошибающийся и без того, резец провидца, знавшего Сибилл. И прав тот итальянец, который сказал: "Другие - говорят слова, Микеланджело говорит - вещи".

  

   Кто силою меня приводит к ней?

   Увы! Увы! В какой я трудной доле!

   В тюрьме, хоть волен. Взят, хоть без цепей.

   Не протянув руки, лишаешь воли.

   Коль в цепи так легко тебе замкнуть сердца,

   Кто защитит меня от нежного лица?

  

   * * *

  

   Скажи, Любовь, когда б душа у ней, -

   Чей нежен лик, - и состраданье знала,

   В ком было бы ума столь мало,

   Чтоб не желать себя предать всецело ей?

   А я? Чем мог бы ныне Служить ей больше, - если бы она

   Была подругой мне, - когда, служа врагине

   Люблю сильней, чем страсть любить тогда б должна?

   * * *

   Красавица моя быстра и так дерзка,

   Что в миг, когда, меня сразив, ее рука

   Железо в сердце погружает,

   И вот уж в ране острие,

   В тот самый миг она глазами обещает?

   Все счастие мое.

  

   И когда Микеланджело говорит:

  

   Amore e un concetto di bellezza

   Immaginata...

   Любовь есть представленье красоты

   Воображенной, там, в сокрытьи сердца,

   Сестра свершений, нежные черты, -

  

   чувствуешь, что здесь прошла буря, мнущая сгущенный воздух грозы, и в стройной изобразительности разрешающая дожденосную тучу освободительным ливнем с высокою радугой. Здесь прошла вплоть около души - Женщина, высоким сердцем преображенная и явленная в вознесении. В этом великий художник-ваятель певец Италии есть родной брат певца царицы Тамар и озарителя той страны, где в юных сердцах еще больше огня, а под длинными ресницами, затеняющими глаза, дрожат в сокрытии еще более пламенные грозы.

   Разлучность Данте и Петрарки с любимыми их - вымышленная, это красивый обман. Разлучность Микеланджело и Виттории Колонна так же смягчена их возрастом, как Новолунный серп мягчит истомно-розовый воздух вечернего осеннего неба, как шелест золотых листьев сентября примиряет с грустью осени. А разлучность с красавицей-царицей, которая есть царица сердца, разлучность в огненную пору жизни, когда все хотенья создают пожар, разлучность при встречах, разлучность в разлуке, разлучность монастырских одиноких черных ночных часов, над которыми все же и в мрак льются звезды, над которыми серебром убирает черный бархат та сестра свершений, та творящая мечта, что сделала из 6.000 строк эпической поэмы одно лирическое стихотворение, одну пронзенную солнечным лучом любовную песню, - эта разлучность, с наклоненным над ней в веках утонченно-нежным ликом царицы Тамар, которая, будучи царицей семи царств, своими лилейными перстами вышивала ткани для бедных, есть лучший из четырех редкостных изысканно-прекрасных самоцветов, таящих свет Любви.

  

  

  

   Смотря пристальным взором в седую даль отошедших времен, человеческая мысль, сознательный помысл ума европейского, увидит один верховный образ - горный срыв величественного Кавказа и прикованного над пропастью, огненно мыслившего страстотерпца Прометея. Он, принесший людям, томившимся в темноте, самый лучистый дар, самый пламенный подарок, давший им возможность быть в человеческом облике полубогами, уже навеки слит с Кавказом. Скованный Эсхилом, раскованный певучим Шелли, Огненный Страстотерпец являет собой священный лик, наиболее близкий нашему сознанию в ряду вечных ликов, владеющий человеческой мыслью. Любовь и пытка в нем, любящая жертва неограниченная и безмерная, добровольно принятая сильным во имя того, что ему было дорого, во имя того, кого он любил.

   И если в эту самую минуту где-нибудь в горной ложбине полудикий пастух, умеряя долгую грусть своей души, споет песенку о страдании любви, Огненный Страстотерпец, прикованный к горному срыву Кавказа, слышит его.

   Любовь и пытка, любовь и разлука, любовь и свидание, любовь и смерть, - где в мире можно почувствовать острее прикосновение этого двойственного лезвия, как не в горах с их резкими изломами, с их внезапными поворотами и глубокими пропастями, научающими человеческое сердце понимать, что любовь не игра, а священный дар богов, исполненный суровой красоты, - что над горными утесами не летают маленькие птички, а парит ширококрылый орел, - что тому, кто полюбит, в сердце войдет копье.

   В суровом, но и нежном, в мрачном, но и лучезарном как темные драгоценные камни, в многообразном царстве гор, где вознесенные вершины покрыты вечными снегами, а нижележащие склоны оделись в венчальный наряд цветущей алычи, должен был возникнуть народ, самая речь которого судорожно страстная, полная нагромождения согласных звуков, вырывается из человеческого горла с тем освободительным разъятием сжатости, с тем своеобразным чарованием взрыва, с которым горный ключ падает по камням, прорвавшись в граните. И там, где житель равнины, убаюканный своими полноводными реками и неоглядною ширью степей с их качаньем ковыля, будет построять свою речь на музыке гласных, горец, неизбежно, будет предаваться радостному ощущению дикой силы нагромождаемых согласных.

   Четыре основные понятия, выраженные в русском языке словами - Солнце, Луна, Вода, Огонь - грузин выразит словами, исполненными орлиного клекота и шуршания пламени. - М'зэ, М'тварэ, Ц'хали, Цец'хли.

   Красиво-сильные русские слова Горнило, Наковальня, Рокот, чрез сгромождение звучных согласных делаются еще красивее и еще звучнее, возникая в горных теснинах грузинской речи: Брдзмэди, Грдэмли, Гргвинва. И даже в те минуты, когда человеческое сердце начинает нежно лепетать о своей влюбленности другому человеческому сердцу, я построю нежнейшие слова, основанные на гласных и сладостной согласной Л - "люблю тебя, милая", - а грузин будет восклицать, с журчаньем ручья и с свистом ветра, - "Мик-h-вархар, дзвир-пасо!".

   И когда грузин скажет - "Дасацкиси шукиани сик-h-варулис рогорц нази дасацкиси маисиса", - я могу подумать, что это - приветствие, обращенное к вождю, возвращающемуся с битвы, а между тем это лишь ласковый лепет любовного чувства, выражаемый по-русски в словах -

  

   "Начало светлое Любви -

   Как нежное начало Мая".

  

   В этой красивой стране, замкнувшейся в великолепной раме гор, Моря, Солнца и Луны, - с народом, говорящим на языке, исполненном мощной выразительности, с великим историческим прошлым, - в этой стране, которую сама судьба поставила защитительным оплотом между Азией и Европой, где скалы учат силе, а цветы учат нежности, семь столетий тому назад возник, в селении Рустави, один из первых в Европе крестоносцев Любви, рыцарь своей царицы, которая была царицей его сердца, опьяненный Солнцем и Луной, восхвалитель высокого имени Тамар, Шота Руставели.

   "Носящий барсову шкуру" - название его поэмы. Это он сам - красивый барс, всегда готовый к меткому прыжку. Это он сам, взявщий, как знамя, барсову шкуру, шкуру пантеры, зверя красивого и страшного, неожиданного в своих движениях и умеющего растерзать, - как красива, неожиданна, узорна и всегд