Хвощинская Надежда Дмитриевна - Пансионерка

ма! Заповеди покорности произволу!.. Она виновата, ваша Софья! Она служит злу, учит злу, она готовит страдалиц! Она должна бы понимать это...

   - Она и понимает, что лучшая мать та, которая умеет воспитать мучеников.

   - Но вы ли это? - я спрошу в свою очередь,- вскричала Леленька.- Вы забыли, но я помню, вы первый сказали мне первое слово свободы,- вы ли это теперь?

   - Я,- отвечал Веретицын,- помню, точно, я говорил вам, но слово свободы, а не разъединения...

   - Разъединения?

   - Да. Вы одни. Вы это понимаете?

   - Знаю. Я одна. Разумное существо должно уметь быть одно.

   - Когда приведется остаться одному,- возразил Веретицын,- но когда есть еще люди...

   - Для меня их нет,- прервала она, вспыхнув.- Вы не знали тогда, но догадываться могли, что была моя жизнь, какие люди были со мною. Вы заставили меня в первый раз понять их. Я вам верила... Вы не знаете; что я вас любила? Да, как никогда потом! Я поняла, какое иго любовь, как она заставляет смотреть глазами другого, исчезать пред волей другого. Я никогда не полюблю - некогда, глупо. Тогда хоть было еще кстати: у меня явилась сила освободиться. Несправедливости, гонения надо мной дошли до крайности. Мне предлагали даже мужа!.. Я решилась бежать. Теперь я убежала бы на улицу - тогда я еще искала приюта. Я написала к тетке; у меня не было гривенника отдать на почту! никогда не забуду унижения, что я выпросила его, со слезами, чуть не с земными поклонами, у работницы... Не вправе ли я была желать вырваться, возненавидеть память прошедшего?

   - Никто не вправе осудить, что вы бежали. Вырваться вы вправе, ненавидеть - никогда. Если вы поняли больше этих людей, вы должны уметь простить...

   - Вы не то говорили! - прервала Леленька.- Вы проповедовали разъединение полнейшее! Это перерождение тоже! Вы ли это? я буду спрашивать тысячу раз...

   - Я,- повторил Веретицын,- но с тех пор времени прошло довольно...

   - И вас года укротили?.. старость?

   - Да, с годами люди делаются тише...

   - Терпеливее?

   - Умнее.

   - О! если б только кто-нибудь, кто б нибудь сейчас повторил вам то, что вы говорили тогда! - вскричала Леленька.

   - Крайности? - спросил он.- Может быть. Но когда отпускается несколько лет на размышление, можно рассмотреть, годятся ли крайности. От них человек отказывается невольно...

   - И мирится?

   - Прощает.

   - То есть шаг назад, опять к старому? - вскричала Леленька.

   - Зачем? Простить, не упрекать, не помнить...

   - Да, может быть, это и очень возвышенно,- прервала она холодно,- но кто был оскорблен, кто понял, что самому себе, только своему мужеству обязан тем, что не дал погубить себя, тот не так легко забывает, не так легко прощает... Но это личности: довольно обо мне. Я поклялась, что не дам больше никому власти над собою, что не буду служить этому варварскому старому закону ни примером, ни словом... Напротив, я говорю всем: делайте как я, освобождайтесь все, у кого есть руки и твердая воля! Живите одни - вот жизнь: работа, знание и свобода...

   - А на долю сердца что останется? - спросил тихо Веретицын.

   - Вы счастливы с вашим сердцем? - спросила она насмешливо.

   - Да и вы неблагополучны,- возразил он,- у нас оно хоть и болит, но есть, а у вас нет его.

   - "У нас"? - повторила Леленька,- у вас и Sophie?

   - Вы ее не понимаете,- тихо возразил Веретицын,- не смейтесь. Вы зовете всех на свободу, и по вашим убеждениям, которые, точно, достались вам не легко, с вашей точки зрения, во многом тоже верной - вы правы. Но до совершенства Софьи вам далеко! Вы заработываете себе легко, без страдания, покойное житье-бытье, удовольствие, приязнь вашего кружка; между этим делом вы служите и обществу очень приятной службой. Ваш труд - еще вполовину труд - и меньше... Софья взяла весь свой. Она пошла учить добру и правде без уверенности в успехе, только с верой в свое дело. Она пошла на грубость, эгоизм, полуобразование, оскорбление, жестокость, пошла, как шли мученицы на исповедание и смерть! Это конечное исполнение обязанности, которую налагает сознание истины и жажда добра! В наш век нет подвига выше. Он даже не образец: за него может взяться только та женщина, которая захочет высшего совершенства, которая почувствует в себе силу служить правде, своему верованию, служить во всей полноте, охотно, радостно, забывая себя... Вы удивляетесь сестрам милосердия? Вы кричите в восторге пред теми женщинами, которые подают мужьям и любезным патроны во время сражений? Это не легче, мужества надо не меньше; это не менее возмутительно; тут нет увлечения, нет одобрения кругом, дело не блестящее с вида и долгое-долгое, на всю жизнь.

   - Вы ее очень любите,- сказала Леленька. Веретицын не отвечал и встал. Часы били семь.

   - Видите,- сказал он наконец,- вот она, хваленая свободная жизнь, потому что теперь, в настоящее время, она одинакова для вас и для меня: пришло время - расходись, не кончив слова; чувствовать некогда, вспоминать некогда. Мы, свободные,- рабы дела, которое взяли себе на плечи... многие, пожалуй, любя, но большая часть только уверяя себя, что любят, и только избранные (к ним причисляю себя) говорят откровенно, что дело - тот же прием опиума и средство тянуть жизнь все для дела же... Радостей для нас нет, любви уж и вовсе быть не может: некогда... Вместо их берется так что-нибудь, на лету, не имеющее ни цели, ни значения... Это называется - состареться.

   - Неправда! - возразила Леленька.- Работа, знание не стареют, потому что они вечны.

   - Пожалуй, если не замечать, что часть души - чувство - уже умерла или лежит в апоплексическом ударе. Обманывать себя можно.

   - Я не хочу себя обманывать. Что ж! пусть хоть так.

   - Будьте счастливы!

   - А вы счастливы?..

   - Мне пора идти, Елена Васильевна...

   Она торопливо оглянулась на часы.

   - Так до свидания. Приходите во вторник; я познакомлю вас с теткой, еще с хорошими людьми. Придете?

   - Некогда... Если успею.

   Леленька проводила его со свечой до лестницы, воротилась к себе и, не останавливаясь ни минуты, придвинула кресло к столу, достала тетради и диксионер, и скоро в комнате слышались только стук часов, падание догоравшего угля в камине и шорох пера по бумаге...

  

  

   Написано в 1860 г. Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1861, No 3. Затем включено в издание "Романы и повести" В. Крестовского. СПб., 1866, т. 8. Печатается по тексту издания "Повести" В. Крестовского - псевдоним. СПб., 1880, т. 1.

  

   С. 64. ..."под началом"... - под надзором полиции.

   С. 82. Ланнера вальс - Ланнер Иозеф Франц (1801-1843) - австрийский композитор.

   С. 86. Кошанский Николай Федорович (1781-1831) - автор известных книг "Общая риторика" и "Частная риторика", по которым учились многие поколения гимназистов. Книги содержат многочисленные примеры из истории и литературы.

   "Речешь - и двигнется полсвета..." - из стихотворения И. И. Дмитриева (1760-1837).

   С. 107. "Помпадур сия пиявица Франции..." - маркиза де Помпадур (Жанна-Антуанетта Пуассон) (1721-1764) - фаворитка французского короля Людовика XV. В течение девятнадцати лет (с 1745 г.) являлась фактической правительницей Франции.

   С. 123. Шатобриан Франсуа Рене (1768-1848) - французский писатель, глава французских романтиков.

   С. 146. Мурильо Бартоломе Эстеван (1617-1682) - испанский художник; Доменико (Доменикино) Цампьери (1581-1641) - итальянский художник и архитектор.

   С. 148. Андреа дель Сарто (Андреа д'Аньоло) (1486-1531) - итальянский художник.

   С. 151. Грез Жан Батист (1725-1805) - французский художник.