Вересаев Викентий Викентьевич - Литературные воспоминания

где-нибудь на меже около ржи, на луговом откосе или в лесной лощинке под кустом орешника,- Вера Ивановна бережно выкапывает его и пересаживает к себе в садик. И здесь, на хорошей земле, при тщательном уходе, цветок развивался так пышно, что нельзя было его и сравнивать с братьями его, жившими на воле. Она очень этим гордилась. Однажды она мне сказала:

   - Вот так и с людьми. Дать им подходящие условия, поставить в нужную обстановку,- и как они могут быть прекрасны!

  

  

  

   Я с нею познакомился, помнится, в 1915 или 1916 году. На каком-то исполнительном собрании в московском Литературно-художественном кружке меня к ней подвел и познакомил журналист Ю. А. Бунин, брат писателя. Сидел с нею рядом. Она сообщила, что привезла с собою из Нижнего свои воспоминания и хотела бы прочесть их в кругу беллетристов. Пригласила меня на это чтение - на Пречистенку, в квартире ее друга В. Д. Лебедевой, у которой Вера Николаевна остановилась.

   Подошел Ю. А. Бунин. Маленький, кругленький, с всегда благожелательною улыбкою на красненьком лице. Типичнейший во всем москвич.

   - Вера Николаевна! На вашем чтении очень хотел бы присутствовать Сергей Сергеевич Голоушев - известный художественный критик Сергей Глаголь.

   Вера Николаевна подняла голову и прищурила глаза.

   - Это тот, который был в процессе ста девяноста трех, а потом служил полицейским врачом? Нет, избавьте!

   Так это было не по-московски! Во-первых, ну, полицейский врач,- что же из того? А во-вторых: счел человек нужным почему-нибудь отказать,- и лицо станет растерянным, глаза забегают... "Я, знаете, с удовольствием бы... Но, к сожалению, помещение тесное... Несмотря на все желание, никак не могу..." А тут, как острым топором отрубила: "избавьте!"

   На чтении присутствовали, сколько помню, В. Я. Брюсов, И. А. и Ю. А. Бунины, Б. К. Зайцев, А. С. Серафимович, Н. Д. Телешов, А. Н. Толстой, И. С. Шмелев и др. Один из товарищей, впервые увидевший Веру Николаевну, был изумлен безмерно:

   - Я думал, увижу косматую, безобразную нигилистку, с грязными ногтями, размахивающую руками, и вдруг,- какая красота, какое изящество!

   И правда: ей было за шестьдесят лет, но и теперь она поражала сдержанно-гордой, властной красотой и каким-то прирожденным изяществом. Что же было, когда она была молода!

  

   -

  

   Она невысокого роста. Губы решительные, властные, во всем что-то благородно-соколиное. Но иногда при разговоре вдруг брови поднимаются, как у двенадцатилетней девочки, и все лицо делается трогательно-детским.

   Но какая красота! Какая красота!

   Передо мною два ее портрета. Они помещены в первом томе Полного собрания ее сочинений.

   Первый портрет - 1877 года, когда ей было двадцать пять лет. Девически-чистое лицо, очень толстая и длинная коса сбегает по правому плечу вниз. Вышитая мордовская рубашка под черной бархатной безрукавкой. На прекрасном лице - грусть, но грусть светлая, решимость и глубокое удовлетворение. Она нашла дорогу и вся живет революционной работой, в которую ушла целиком. "Девушка строгого, почти монашеского типа". Так определил ее Глеб. Успенский, как раз в то время познакомившийся с нею.

   Второй портрет - 1883 года. Фотография снята после ее ареста, для Александра III. Невозможно себе представить более трагического лица. Но невозможно представить и более трагического положения, вызвавшего такое лицо. Прогремело 1 марта, всколыхнувшее весь мир. Непрерывные покушения на Александра II, взрыв мины на Московско-Курской железной дороге при проезде царя, взрыв в центре Зимнего дворца, где он жил, мина на Малой Садовой улице, где он мог проехать, и, наконец, бомбометальщики на Екатерининском канале, с ним покончившие. Было и в России и за границей впечатление, что друг против друга стоят две огромных силы: самодержавие со своим всеохватывающим полицейским аппаратом и неуловимый исполнительный комитет "Народной Воли", держащий в непрерывном трепете бессильную против него власть. В действительности грозный этот комитет представлял из себя небольшую кучку смелых и решительных людей человек в тридцать, на своих плечах выносивших огромную эту борьбу. Уже до 1 марта сознание бессилия охватывало большинство членов комитета, даже такого человека, как Желябов. Нарастало чувство усталости и развинченности. После 1 марта большинство было схвачено, казнено или заключено в казематы самых страшных крепостей. Из членов исполнительного комитета уцелела одна Вера Фигнер. В руки ее перешло все дело партии, перед нею встала задача создать новый центр. Вера Николаевна рассказывает:

   "С тяжелым чувством вспоминаю я темную полосу жизни, наступившую затем. Я видела, что все начинания мои не приводят ни к чему. Что я ни придумывала, все сметалось, принося гибель тем, кого я привлекала к участию... Я упорствовала, но все было напрасно. Кругом меня все рушилось, все гибло, а я оставалась одна, чтобы совершать скорбный путь, не видя конца. Наружно я бодрилась, а в тишине ночной думала с тоской: "Будет ли конец? Мой конец?" Наутро надевалась маска, и начиналась прежняя работа. Близкие знакомые не раз говорили мне: "Почему вы задумываетесь так? Почему вы смотрите куда-то вдаль?" Это было потому, что в душе звучало не переставая: "тяжело жить!" и взгляд бессознательно обращался в даль, потому что в этой дали скрывался конец".

   А все по-прежнему были убеждены, что исполнительный комитет представляет из себя серьезную, грозную силу. И вот до чего доходило. В Харькове к Вере Николаевне приехал знаменитый в то время критик и публицист Н. К. Михайловский, ближайший сотрудник "Отечественных записок". Радикальный публицист Н. Я. Николадзе передал ему для сообщения исполнительному комитету ошеломляющее предложение русского правительства, сделанное через министра императорского двора графа Воронцова-Дашкова: правительство утомлено борьбою с "Народной Волей" и жаждет мира. Оно сознает, что рамки общественной деятельности должны быть расширены, и готово вступить на путь назревших реформ. Но оно не может приступить к ним под угрозой революционного террора. Если "Народная Воля" воздержится от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий полную политическую амнистию, свободу печати и свободу мирной социалистической пропаганды.

   Вера Николаевна отказалась вести переговоры, правильно увидев в предложении лишь попытку одурачить революционеров, чтобы во время коронации обезопасить царя от террористических покушений.

   10 февраля 1883 года, преданная Дегаевым, Фигнер была арестована,

   Тут вот и была снята с нее фотография, о которой я упомянул. Изумительный портрет по глубочайшей, безысходной трагичности прекрасного лица. И когда смотришь на этот портрет, как смешон становится трагизм разных Федр и Медей, леди Макбет и Дездемон! Мелкие любовные делишки, мелкая месть, своекорыстные преступления. А здесь... Фигнер вспоминает: "Революционное движение было разбито, организация разрушена, исполнительный комитет погиб до последнего человека. Народ и общество не поддержали нас. Мы оказались одиноки"...

   Веру Фигнер судили. Суд приговорил ее к смертной казни. Через восемь дней объявили, что государь император весмилостивейше изволил заменить ей смертную казнь каторгой без срока. Надели на нее пропитанный потом, несоразмерно большой арестантский серый халат с желтым бубновым тузом на спине и отвезли в Шлиссельбургскую крепость. Там она пробыла в одиночном заключении двадцать два года.

  

   -

  

   Странное я испытываю чувство, когда смотрю на Веру Николаевну, когда разговариваю с нею. Я знавал не одного крупного человека, но подобного чувства совсем не было при общении, например, с Чеховым, Короленко, Горьким, Станиславским, Шаляпиным. Здесь передо мною было настоящее, близкое, рядом стоящее. А то, что к Вере Николаевне, я еще испытывал только со Львом Толстым. Странно было видеть в настоящем этих двух людей, так ярко осиянных прошедшим. Тургенев, Достоевский, Гончаров, Островский, Некрасов, Тютчев, Фет - и Лев Толстой, Желябов, Софья Перовская, Александр Михайлов, Кибальчич - и Вера Фигнер. И вот вдруг эти двое - Толстой и Фигнер - перед тобою живые, слышишь их голос, говоришь с ними. Странное, необычное впечатление, как если бы вдруг увидел и заговорил с Гете, Спартаком или Юлием Цезарем.

   Я пристально приглядываюсь к ней. Какой цельный, законченный образ революционера,- "революционера, который никогда не отступает" (ее выражение)! Слово, ни в чем не расходящееся с делом. Смелость на решительный шаг. И непрерывная борьба,- на воле со всероссийским императором, в шлиссельбургском каземате - с каким-нибудь злобным старикашкой-смотрителем. Из скудной тюремной библиотеки администрация изъяла все сколько-нибудь дельные книги. Сговорились голодовкою требовать отмены этого постановления. Книга в одиночном заключении - это три четверти жизни. "Голодовку, как я понимаю,- пишет Фигнер,- надо или вовсе не предпринимать, или предпринимать с серьезным решением вести до конца". И она вела ее до конца. Один заключенный за другим, не выдержав, прекращали голодовку. Держалась одна Фигнер и медленно приближалась к смерти. Двое товарищей простукали ей, что, если она умрет, они покончат с собою. Только это заставило ее прекратить голодовку,- она ее прекратила с отчаянием и с разбитою верою в мужество товарищей. Лет через пятнадцать администрация вдруг решила восстановить во всей строгости тюремные правила, смягчения которых заключенные в течение многих годов добились путем упорнейшей борьбы, сидения в карцере, самоубийств. Вера Николаевна, не полагаясь уже на товарищей, решила бороться в одиночку. В объяснении с офицером-смотрителем она сорвала с него погоны,- величайшее для офицера бесчестие,- чтобы ее судили и там она бы могла рассказать о всех незаконных притеснениях, чинимых над ними. Несколько месяцев она жила в ожидании суда с неминуемо долженствовавшей последовать смертною казнью. Но дело предпочли замять.

   Она очень нервна. От малейшего неожиданного шума вздрагивает, как от сильного электрического тока. Легко раздражается. Долгие годы одиночного заключения сильно надломили здоровье когда-то крепкой и жизнерадостной женщины. В большом обществе малознакомых людей держится замкнуто и как будто сурово, многим кажется высокомерной. Она сама пишет: "Тюремное заключение изуродовало меня: оно сделало меня, по отношению к обществу людей, чувствительной мимозой, листья которой бессильно опускаются после каждого прикосновения к ним. Присутствие людей тяготило, вызывало какое-то нервное трепетанье; потребность быть с людьми упала до минимума. Мне и теперь трудно быть много с людьми".

   При близком знакомстве она пленяет необоримо.

   Мы иногда виделись. Нравилась ее не стесняющаяся прямота и простота в отношениях. Раз зашел к ней по делу часа в два дня. Она в коридоре варит на керосинке кофе.

   - Пройдите в комнату, я сейчас.

   В комнате сидит человек средних лет. Вошла Вера Николаевна с дымящимся кофейником.

   - Вас, Викентий Викентьевич, я кофе не угощаю. Это - приезжий из Нижнего, я для него варила.

   Как просто - и как хорошо! Другая пошла бы подваривать кофе, чтобы на всех хватило, вместо беседы с пришедшим толклась бы за керосинкой, и никому это не было бы нужно.

   Прочел подаренную ею книгу "Запечатленный труд", подробную ее автобиографию. Сказал ей:

   - Мне не нравится, что мало конкретных бытовых подробностей. Поэтому образцы не стоят передо мною живьем. А главное - теней мало. Нимбы, как вы сами признаете. Может быть, Плутарх и полезен для юношества, но мне тогда только и дорог герой, когда он - с мелкими и даже крупными недостатками и; несмотря на это, все-таки герой. Позвольте, например, узнать,- вы этого в своей книге не объясняете,- почему товарищи называли вас "Топни ножкой"?

   Вера Николаевна засмеялась.

   - Потому что у хорошеньких женщин есть привычка топать ножкой.

   Ну, разве от одной этой подробности образ "стальной революционерки" Веры Фигнер не становится живее, ближе и милее?

  

   -

  

   2 февраля 1927 года.- Недели две назад, вдруг слабо вспыхнув застенчивой улыбкой, такою странною на ее лице, она сказала:

   - Когда вы в следующий раз придете ко мне, я вам дам письмо к вам.

   - От кого?

   - От меня.

   - Отчего же просто не скажете?

   - Нет, это нужно письмом.

   И вот сегодня, с тою же вспыхнувшей застенчивой улыбкой, дала мне письмо.

   Дома прочел его - и ничего не понял. О ком идет речь? Кто такой Р.? Что за статья? Раза три перечитал я, наконец, вспомнил.

   Года три назад мне случайно попал в руки берлинский журнал на русском языке "Эпопея", под редакцией Андрея Белого. В нем, между прочим, были помещены воспоминания о февральской революции Алексея Ремизова под вычурным заглавием: "Всеобщее восстание. Временник Алексея Ремизова, Орь". Откровенный обыватель, с циничным самодовольством выворачивающий свое обывательское нутро, для которого в налетевшем урагане кардинальнейший вопрос: "революция или чай пить?" Одна из главок была такая:

  

  

  

  

   Были у Веры Николаевны Фигнер.

   Я уже раз ее видел на первом скифском собрании в январе у С. Д. Мстиславского.

   Закал в ней особенный, как вылитая.

   Или так: одни по душе какие-то рыхлые, как будто приросшие еще к вещам, и шаг их тяжелый, идут, будто выдираются из опута, другие же, как сталь,- холодной сферой окружены - и в этой стали бьется живая воля, и эта воля может быть беспощадна.

   Я чего-то всегда боюсь таких.

   Или потому, что сам-то, как кисель, и моя воля - не разлучна.

   И мне надо как-то слива расставлять, чтобы почувствовать, что слова мои проникают через эту холодную сферу.

   Веру Николаевну я больше слушал и старался отвечать по-человечески, а это было очень трудно, и выходило очень глупо.

   Веру Николаевну я слушал И смотрел так, как на живую память.

   Ведь с ней соединена целая история русской жизни - совсем не доступная моей душе сторона, выразившаяся для меня в имени - 1 марта.

   Я это всегда представлял себе - от убийства до казни,- как сквозь густой промозглый туман, по спине от зяби мурашки, и хочется, чтобы было так, если б можно было вдруг проснуться.

   И не это, а неволя - Шлиссельбургская крепость - долгие одиночные годы смотрели на меня, и я не мог поверить,- такая крепь! - и верил.

  

   Я дал Вере Николаевне прочесть это. Ее, мне показалось, все эти восхваления очень мало тронули. Она сказала с недоумением:

   - Вот странно! А тогда же, по одному случаю, я получила от него несколько строчек совсем в другом роде, я много раз их перечитала...

  

   Вот что она теперь писала мне в письме, о котором я говорил:

  

   Викентий Викентьевич!

   Я редко встречаюсь с вами и в разговоре не чувствую себя свободной.

   Два года назад вы дали мне прочесть:

   "Камень и сталь".

   И всадили мне занозу.

   Если б Р. прочел 2-ю часть "Запечатленного труда", он узнал бы, как я чувствовала за себя и за других, и не только чувствовала, но и реагировала.

   Я познакомилась с Р. и его женой в 1917 году, но мы не сблизились; он остался для меня чужим и непонятным, а его литерат. произведения не находили никакого отклика во мне.

   В конце 18 г. или в начале 19-го, когда улицы Петербурга были завалены снегом и на них целыми сутками лежали мертвые лошади; деревянные дома разбирались на топливо, и мы, высшая категория, получали восьмушку хлеба (из овса), похожую на комок конского навоза, кто-то сказал мне, что Р. погибает от нужды.

   Моим ресурсом был литературный заработок, и как раз я получила тогда 300 р. за два фельетона в газете "Власть народа". Я написала Р., чтобы он взял эти деньги как бессрочно отдаленный заем.

   В ответ я получила записку, строки четыре. Он писал, что не находит слов для описания положения, из которого я вывожу его. Далее была отдельно написанная строчка, давшая мне великую награду.

   "Никогда не забуду".

   Но он забыл, не только забыл, но и оскорбил полным непониманием моего внутреннего "я".

   В наивности своей, быть может, он даже думал, что пишет нечто лестное для меня!

   Он многого не видал на свете: на заводе Кокериля в Бельгии я видела громадную, правильно обработанную глыбу железа, которую при известной температуре при мне разрезали с такою же легкостью, с какою режут плитку сливочного масла.

   А в Швейцарии я видала высокие скалы твердокаменной породы. Прозрачная вода струится из них каплями, и они падают на землю, как слезы.

   Их зовут: Rochers de pleurs. [Скалы слез (франц.).]

   В. Ф.

  

   Письмо представляется мне неоценимо характерным не только для самой Веры Фигнер, но и для всех революционеров ее эпохи и ее склада; холод стали,- да, хорошо! Но - если под этою сталью бьется горячее человеческое сердце. Арестованную на юге Софью Перовскую везли в Петербург по железной дороге два жандарма. Она несколько раз имела возможность убежать, но жандармы относились к ней доверчиво. И она не сочла возможным их подводить. И убежала только в Чудове, где жандармы попались свирепые. Каляев имел удобный случай бросить бомбу под карету вел. князя Сергея, но в карете, вместе с Сергеем, сидели дети,- и Каляев прошел мимо, не бросив бомбы.

   Но как же, с другой стороны, характерен и этот тоскующий по чаю обыватель: "холодную атмосферу" помнит хорошо, а о горячей руке помощи, протянувшейся к нему из этой атмосферы в смертную минуту гибели,- забыл или не почел нужным вспомнить!

  

   -

  

   6 марта 1927 г. Возмущается драматургами и беллетристами, выводящими ее в числе других революционных деятелей в драмах и романах из эпохи народовольчества. Какая бесцеремонность! Как можно выводить живых людей!

   - Вы настолько принадлежите истории, что возмущаться этим нечего. А лучше было бы, если бы после смерти? Теперь хоть имеете возможность возразить, если что не так.

   - Да что возражать! Как возражать? Слащавые, ходульные напыщенные фигуры,- человек искренно воображает, что возвеличивает. Совсем все это делалось не так, все было гораздо проще, серее - и, может быть, именно поэтому - гораздо величественнее. Странно было тогда даже подумать, что мы совершаем какие-то "подвиги". Читала статьи о себе Ив. Ив. Попова, Сергея Иванова - все фальшь, все не так, противно читать. Или вот Ник. Ал. Морозов: описывает в своих воспоминаниях, как я раз явилась к нему в тюрьму: открывается дверь, меня вводят, надзиратель запирает за мною дверь,- и мы целый час беседуем. Он это изображает как какое-то чудесное видение, как бешено-смелый поступок с моей стороны. А все было так просто! Я посещала в тюрьме мою сестру. Разрешения на свидания давал прокурор, который совершенно не мог устоять перед... (она запнулась)... перед хорошеньким личиком. Я про это слышала, пошла к нему и попросила дать мне свидания с Морозовым. Он дал. Больше ничего.

  

   -

  

   - С Глебом Успенским я встречалась, но по большей части в неинтересной, обывательской компании. Раз я попросила его дать свою квартиру под конспиративное собрание. Он отказал. Я молода была, прямолинейна,- отнеслась к этому с резким осуждением. Теперь понимаю, что он был прав: у него несколько раз был обыск, квартира находилась под наблюдением.

   - Мы тогда были ярые народницы и негодовали на то, как Глеб Успенский изображает мужиков. Он посмеивался: "Вере Николаевне хочется шоколадных мужичков".

  

   -

  

   Глеб Успенский, Венера Милосская и Вера Фигнер.

   В 1872 году Глеб Успенский был в Париже. Он побывал в Лувре и писал о нем жене: "Вот где можно опомниться и выздороветь!.. Тут больше всего и святее всего Венера Милосская. Это вот что такое: лицо, полное ума глубокого, скромная, мужественная, словом, идеал женщины, который должен быть в жизни. Это - такое лекарство от всего гадкого, что есть на душе, что не знаю,- какое есть еще другое? В стороне стоит диванчик, на котором больной Гейне, каждое утро приходя сюда, плакал".

   Один из друзей Успенского, А. И. Иванчин-Писарсв, рассказывает: "Мне казалось, что, передавая свои впечатления от Венеры Милосской, Глеб Иванович не замедлит воспользоваться ими для очередного рассказа. Между тем время шло, а Венера Милосская не находила себе места в его произведениях. Очевидно, ему чего-то недоставало для реализации этой темы, нужна была встреча с человеком высшего порядка, в котором высокая идея была бы гармонично слита с его личными переживаниями. С таким человеком он столкнулся в лице Веры Николаевны Фигнер. Он почтя молитвенно преклонялся перед нею, восторгался ее умом, энергией и в особенности отзывчивостью к людским страданиям даже в тех случаях, когда причины этих страданий могли казаться ничтожными с ее личной точки зрения". "Она понимала великое горе,- говорил он о ней.- Страдает человек из-за пустяков, а ей все-таки жаль его, готова помочь... Великое сердце!"

   В 1885 году, в серии рассказов "Кой про что", Успенский напечатал рассказ "Выпрямила", будто бы из записок деревенского учителя Тяпушкина. Душа была истерзана целым рядом тяжелых явлений тогдашней российской действительности. И вдруг, как ярко светящиеся силуэты на темном фоне, перед глазами начинают проходить неожиданно всплывшие воспоминания, наполняя душу сильным, радостным теплом.

   "Что-то серое, темное, и на этом фоне - фигура девушки строгого, почти монашеского типа. Та глубокая печаль, печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, была так гармонически слита с ее личною, собственною ее печалью, до такой степени эти две печали сливались в _одну_, не давая возможности проникнуть в ее сердце, даже в сон ее чему-нибудь такому, что бы могло нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла,- что при одном взгляде на нее всякое страдание теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, легким, успокаивающим и, главное, живым, что вместо слов: "как страшно!" заставляло сказать: "как хорошо! как славно!"

   От образа Веры Фигнер воспоминание переходит к давнему впечатлению от Венеры Милосской, полученному тринадцать лет назад.

   "Я стоял перед нею, смотрел на нее и непрестанно спрашивал себя: "Что такое со мной случилось?" Почувствовал я, что со мною случилась большая радость... Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, где и в чем тайна этого твердого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа... Как бы вы тщательно ни разбирали это великое создание с точки зрения "женской прелести", вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель. Да, ему нужно было и людям своего времени и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах огромную красоту _человеческого_ существа, показать всем нам и обрадовать нас видимою для всех нас возможностью быть прекрасными... Он создавал то истинное в человеке, чего сейчас, сию минуту, нет ни в ком, ни в чем и нигде, но что есть а то же время в каждом человеческом существе, в настоящее время похожем на скомканную перчатку".

   Нужно сделать усилие, чтобы ограничить себя в выписках из этой замечательной статьи Успенского,- самого глубокого и самого прекрасного во всей мировой литературе, что написано о Венере Милосской. Интересно тут то проявление самой светлой и самой высшей человеческой гармонии, которую Глеб Успенский наибольше почувствовал в мраморной эллинской богине с острова Милос и в живой русской девушке-революционерке. Мысль о несравненной гармонии самопожертвования, о которой говорят не - "как страшно!", а - "как хорошо! как славно!" - мысль эта, которую Успенский почувствовал в Вере Фигнер, не покидала его до смерти. В 1884 году, во время суда над Фигнер, Успенский через ее сестру передал ей, что он ей завидует. Это очень удивило Веру Николаевну. Положение было никак уж не такое, чтобы вызывать зависть. Она пишет: "Почему, почему? - думала я.- И решила в одном понятном мне смысле. Глеб Иванович видел во мне в эти минуты цельного, нераздвоенного человека, шедшего определенной дорогой без колебания и оглядки, имеющего что-то заветное, за что отдает все".

   Прошли годы. Глеб Успенский, безнадежно сошедший с ума, находился в психиатрической лечебнице доктора Фрея. Иванчин-Писарев рассказывает:

   "Глубокие симпатии его к Вере Николаевне сказались даже в его бредовых идеях. В зависимости от его несколько мистического настроения образ Веры Николаевны стал воплощаться в "монахиню Маргариту, приносившую с собою утешение и ободрение".

   "Угрюмый сидел я, склонивши голову,- рассказывал Глеб Иванович,- вдруг чувствую - именно чувствую, а не вижу,- что ко мне медленно приближается женщина в белоснежной одежде. Сосредоточенная, строгая, она смотрит на меня с глубокой тоской. Такою я видел Веру Николаевну, когда она была удручена чем-нибудь. Да и видение, как мне казалось, походило на нее. Были и другие знакомые черты, ее глаза, фигура... Она подошла ко мне и любовно положила на мое плечо свою руку. Я очнулся, поднял глаза и увидел, что все небо, как яркими звездами, усыпано человеческими сердцами. Все сердца, сердца... Весь мир переполнила она любовью. С этого момента я стал замечать, что здоровье мое улучшается. Светлые промежутки стали чаще. А чуть, бывало, снова набежит мрак, ненависть к людям, жажда смерти,- мой ангел-хранитель, Маргарита, опять со мною".

  

  

  

  

   С Андреевым я познакомился в мае 1903 года в Ялте. Этот и ближайшие к нему годы были, по-видимому, счастливейшим периодом в жизни Андреева. За год перед тем он выпустил первую книжку своих рассказов, и встречена сна была критикою восторженно. Вчерашний безвестный судебный репортер газеты "Курьер", Леонид Андреев сразу и безоговорочно был выдвинут в первый писательский ряд. Рассказ "Бездна", напечатанный уже после выхода книжки в той же газете "Курьер", вызвал в читательской среде бурю яростных нападок и страстных защит; графиня С. А. Толстая жена Льва Толстого, напечатала в газетах негодующее письмо, в котором протестовала против безнравственности рассказа. Буря эта сделала известным имя Леонида Андреева далеко за пределами очень, в сущности, узкого у нас в то время круга действительных любителей литературы. Книжка, в последующее издание которой был включен и рассказ "Бездна", шла бешеным ходом, от газет и журналов поступали к Андрееву самые заманчивые предложения. Бедняк, перебивавшийся мелким репортажем и писанием портретов, стал обеспеченным человеком. Года полтора перед этим он женился, и брак был исключительно счастливый,- об этом браке я еще буду рассказывать. Любимая и любящая жена, прелестный мальчишка Димка. Подъем творческой энергии, вызванный всеобщим признанием и верою в себя. Третья картина из андреевской драмы "Жизнь человека": "Как пышно! Как светло!"

   Смуглый, с черными "жгучими" глазами, черною бородкою и роскошною шевелюрою, Андреев был красив. Ходил он в то время в поддевке, палевой шелковой рубахе и высоких лакированных сапогах. Вид у него был совсем не писательский. Со смехом рассказывал он про одну встречу на пароходе, по дороге из Севастополя в Ялту.

   В Севастополе он выступал на литературном вечере и имел шумный успех. На пароходе одна молодая даме долго и почтительно приглядывалась к нему, наконец подходит:

   - Позвольте познакомиться... Давно желала этой чести... Я ваша восторженная поклонница...

   - Я,- рассказывал Леонид Николаевич,- скромно потупляю глаза, мычу, что и я со своей стороны... что очень польщен...

   Дама спрашивает:

   - Вы давно из Новороссийска?

   - Из Новороссийска? Никогда там не бывал.

   - Так вы разве... не дирижер цыганского хора?

   - Нет. Я писатель. Леонид Андреев.

   - Ах, писа-атель...

   И дама разочарованно отошла.

   Мы ездили большой компанией в Байдарскую долину, в деревню Скели, к замужней дочери С. Я. Елпатьевского, Людмиле Сергеевне Кулаковой. Ночью, при свете фонарей, ловили в горной речке форелей. Утром, в тени грецких орешников, пили чай. Растирали в руках листья орешника и нюхали. Андреев сказал:

   - Совершенно пахнут иодом!

   - Ну, иодом!

   - Вы со мной на этот счет не спорьте. Я запах иода отлично знаю. Жена меня каждый день на ночь мажет подом то тут, то там.

   - От каких болезней?

   - От всяких.

   - И что же, помогает? Андреев помолчал.

   - Семейному счастью помогает.

   Возвращались мы в Ялту лунной ночью, в линейках. Смеялись, шутили, спорили.

   Я, между прочим, сказал:

   - Как, в сущности, бездарно это прославленное гоголевское описание Днепра: "Чуден Днепр при тихой и ясной погоде..." Ни одной черточки, которая давала бы лицо именно Днепра. Описание одинаково можно приложить и к Волге, и к Лене, и к Рейну, и к Амазонке,- к любой большой реке.

   Андреев неопределенно усмехнулся:

   - В этом-то именно и достоинство художественного описания. Нужно именно описывать вообще реку, вообще город, вообще человека, вообще любовь. Какой интерес в конкретности? Какой бы художник рискнул, например, написать красавицу с турнюром, как у нас ходили дамы лет пятнадцать назад? Всякий смотрел бы на этот уродливо торчащий зад и только смеялся бы.

   Это очень характерно для Андреева. В нем всегда было сильно стремление к схематизации образов, к удалению из них всего конкретного. Ярчайший образчик - его "Жизнь человека". В ней он попытался дать образ человека _вообще_ (а дал, вопреки желанию, только образ человека-обывателя). У Андреева не было интереса к живой, конкретной жизни, его не тянуло к ее изучению, как всегда тянуло, например, Льва Толстого,- жадно, подобно ястребу, кидавшегося на все, что давала для изучения жизнь. Андреев брал только то, что само набегало ему в глаза. Он жил в среде, в которую его поместила судьба, и не делал даже попытки выйти из нее, расширить круг своих наблюдений.

   Рядом с этим, однако, следует отметить, что глаз у него был чудесный, и набегавшую на него конкретную жизнь он схватывал великолепно. Доказательство - его реалистические рассказы вроде "Жили-были". Но сам он таких рассказов не любил, а больше всего ценил свои вещи вроде "Стены" или "Черных масок".

   Пренебрежение к конкретности позволяло Андрееву браться за описание того, чего он никогда не видел. В "Иуде" он пишет палестинские пейзажи, в "Царе" (своеобразно-красивой вещи, почему-то, кажется, до сих пор не напечатанной) он описывает ассирийскую пустыню, в "Красном смехе" - японскую войну. Но на войне он никогда не был. Это, вероятно, будет очень неожиданно для читателей "Красного смеха". Боборыкин в своих воспоминаниях об Андрееве, описывая чтение им "Красного смеха", говорит, что писатель тогда "только что вернулся с кровавых полей Маньчжурии". Для бывших на войне такого заблуждения быть не может. Мы читали "Красный смех" под Мукденом, под гром орудий и взрывы снарядов, и - смеялись. Настолько неверен основной тон рассказа: упущена из виду самая страшная и самая спасительная особенность человека - способность ко всему привыкать. "Красный смех" - произведение большого художника-неврастеника, больно и страстно переживавшего войну через газетные корреспонденции о ней.

   Видались с ним в Ялте часто. Говорили много и хорошо. Какие-то протянулись нити, хотя во всем были мы люди чудовищно разные. Общее было в то время, обоих сильно и глубоко мучившее,- "чувство зависимости",- зависимости "души" человека от сил, стоящих выше его,- среды, наследственности, физиологии, возраста; ощущение непрочности всего, к чему приходишь "разумом", мыслью. Славная была его жена, Александра Михайловна. Мы расстались в Крыму, чтоб опять увидеться в Москве. В 1901 году я был выслан на два года из Петербурга с запрещением проживать в столицах, прожил эти два года в родной Туле. К осени собирался перебраться в Москву.

   В августе получил от Андреева письмо:

  

   Дорогой Викентий Викентьевич! Подходит зима,- не передумали Вы насчет Москвы? Это вопрос не праздного любопытства. Для меня и Шуры очень важно, будете ли Вы жить в Москве или нет. Штука в том, что наша короткая встреча оставила такое впечатление, какого давно не давали люди. И кажется мне, что мы можем сойтись, хорошо сойтись. Я уже вижу, как мы будем с Вами говорить, и самое приятное - еще не знаю, о чем. О чем-то особенном, совсем особенном и интересном, о чем уже давно хочется поговорить. Итак: приедете или нет? Квартир сейчас в Москве много, и дешевы они... Когда переселитесь, вместе будем, если это будет для Вас удобно, исследовать старую и новую Москву... Лето, до половины июля, держал себя дальше от работы и баловался стереоскопом. Великолепная штука! Такие снимки есть, восторг один. Последний же месяц писал и написал большой рассказ под заглавием: "Жизнь Василия Фивейского". Замысел рассказа важный, но выполнение мизерное - придется поработать еще. Приезжайте.

  

   В Москве в сезон 1903 - 1904 года часто виделись с ним. Был Андреев типический москвич. Радушный и гостеприимный, мало разборчивый на знакомства; масса приятелей, со всеми на "ты"; при встречах, хотя бы вчера виделись, целуются. Очень любил пить чай. Самовар в его квартире не сходил со стола круглые сутки. Работал Андреев по ночам, до четырех-пяти часов утра, и все время пил крепкий чай. В пять утра вставала его матушка, Настасья Николаевна, и садилась за чай. Днем, когда к ним ни придешь, всегда на столе самовар.

   Жил Андреев в тихих Грузинах, в Средне-Тишинском, переулке, в уютном особняке. По средам чаще всего у него (и у Н. Д. Телешова) собирался наш кружок беллетристов, носивший название "Среда" и основанный за несколько лет перед тем Н. Д. Телешовым. Участвовали в кружке, кроме Андреева, братья Бунины, Юлий и Иван, Н. Д. Телешов, Н. И. Тимковский, А. С. Серафимович, И. А. Белоусов, В. А. Гольцев, Сергей Глаголь (С. С. Голоушев, художественный критик), С. А. Найденов и др. При приездах своих в Москву бывали Чехов, Короленко, Горький, Куприн, Елпатьевский, Чириков,- в большинстве та литературная группа, которая впоследствии была известна под именем "знаньевцев" (по издательской фирме Горького "Знание"). Из не-писателей бывали Шаляпин, артисты Художественного театра. Кружок был замкнутый, посторонние в него не допускались. Писатели читали в кружке своя новые произведения, которые потом подвергались критике присутствующих. Основное условие было - высказываться совершенно откровенно, основное требование - не обижаться ни на какую критику. И критика нередко бывала жестокая, уничтожающая, так что некоторые более самолюбивые члены даже избегали читать свои вещи на "Среде". Андреев обязательно каждую свою новую вещь проводил через "Среду", и приятно было смотреть, как жадно в то время выслушивал он всякую, самую неблагоприятную критику. А критика очень часто бывала неблагоприятная: и по основным настроениям своим и по форме андреевское творчество слишком было чуждо реалистически настроенному большинству кружка.

   Для меня всегда было загадкою, почему Андреев примкнул к "Среде", а не к зародившемуся в то время кружку модернистов (Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Мережковский, Гиппиус и пр.). Думаю, в большой степени тут играли роль, с одной стороны, близкие личные отношения Андреева с представителями литературного реализма, особенно с Горьким, с другой стороны - московская пассивность Андреева, заставлявшая его принимать жизнь так, как она сложилась. Однако при случае он резко и определенно проявлял свои симпатии. Помню доклад Бальмонта об Оскаре Уайльде в московском Литературно-художественном кружке. Публика была возмущена бальмонтовскими восхвалениями не только творчества Уайльда, но и самой его личности. Ораторы один за другим всходили на кафедру и заявляли, что не нам проливать слезы над Оскаром Уайльдом, попавшим в каторжную тюрьму за содомский грех,- нам, у которых столько писателей прошло черен каторгу за свою любовь к свободе и народу. Андреев, сидевший на эстраде, громко и демонстративно аплодировал Бальмонту и потом говорил посмеиваясь:

   - Ну, теперь я навеки погиб во мнении московской публики!

   Под конец жизни Андреев разошелся с прежними литературными друзьями, о Горьком отзывался враждебно и был в тесной дружбе с Федором Сологубом.

   Возвращаюсь к "Среде". Я до того времени в Москву не жил, и "Среда" меня поразила своим резким отличием от нашего марксистского литературного кружка, в котором в годы до высылки я участвовал в Петербурге. Там, в Петербурге,- раскаленная общественная атмосфера, страстные дебаты сначала с народниками, потом с бернштейнианцами, согласное биение со все усиливающимся революционным пульсом, тесная связь с революционными низами. Здесь, в Москве,- как будто мирная какая-то заводь, куда не докатывалась даже тихая рябь от бушевавших на просторе грозовых волн. Там - самовар, бутерброды с сыром и колбасой, беззаботные к костюму мужчины и женщины. Здесь - ужины с тонким вином и осетриной под соусом провансаль, красивые дамы, мерцание бриллиантов, целование ручек.

   Я повел агитацию за расширение тем собеседований в кружке, за большее внимание к общественности и кипевшей кругом жизни. Несколько раз приводил на "Среду" А. А. Малиновского-Богданова, П. П. Маслова. Андреев очень сочувственно, даже с восторгом отнесся к моему начинанию. "Да, необходимо освежить у нас атмосферу. Как бы было хорошо,- говорил он,- если бы кто-нибудь прочел у нас доклад, например, о разных революционных партиях, об их программах, о намечаемых ими путях революционной борьбы". Вот до чего велика была в то время отчужденность Андреева от всякой общественности! Доклад о программах!..

  

   -

  

   Когда вспоминаешь о Леониде Андрееве того времени, нельзя отделить его от его первой жены, Александры Михайловны. Брак этот был исключительно счастливый, и роль Александры Михайловны в творчестве Андреева была не мала.

   Андреев был с нею неразлучен. Если куда-нибудь приглашали ею, он не шел, если не приглашали и его жену. Александра Михайловна заботливо отстраняла от него псе житейские мелочи и дрязги, ставила его в самые лучшие условия работы. Влияние на него она имела огромное. Андреев пил запоем. После женитьбы он совсем бросил пить и при жизни Александры Михайловны, сколько знаю, держался крепко. Новый год мы встречали у адвоката А. Ф. Сталя, Когда все пили шампанское, Андреев наливал себе в бокал нарзану. Он это называл "холодным пьянством".

   Александра Михайловна умерла, прожив с Андреевым всего несколько лет. Драма Андреева "Жизнь человека" носит такое посвящение: "Светлой памяти моего друга, моей жены, посвящаю эту вещь, последнюю, над которой мы работали вместе".

   Александра Михайловна действительно работала вместе с Андреевым - не в смысле непосредственного совместного писательства, как братья Гонкуры или Эркман и Шатриак, а в более глубоком и тонком смысле. Лучшей писательской жены и подруги я не встречал. В обычных теоретических "умных" беседах Александра Михайловна ничем не выдавалась и производила впечатление обыкновенной интеллигентной молодой женщины. Но было у нее огромное интуитивное понимание того, что хочет и может дать ее муж-художник, и в этом отношении она была живым воплощением его художественной совести.

   Работал Андреев по ночам. Она не ложилась, пока он не кончит и тут же не прочтет ей всего написанного. После ее смерти Леонид Андреев со слезами умиления рассказывал мне, как писался им "Красный смех". Он кончил и прочел жене. Она потупила голову, собралась с духом и сказала:

   - Нет, это не так!

   Он сел писать все сызнова. Написал. Была поздняя ночь. Александра Михайловна была в то время беременна. Усталая за день, она заснула на кушетке в соседней с кабинетом комнате, взяв слово с Леонида Николаевича, что он ее разбудит. Он разбудил, прочел. Она заплакала и сказала:

   - Ленечка! Все-таки это не так.

   Он рассердился, стал ей доказывать, что она дура, ничего не понимает. Она плакала и настойчиво твердила, что все-таки это не так. Он поссорился с нею, но... сел писать в третий раз. И только, когда в этой третьей редакции она услышала рассказ, Александра Михайловна просияла и радостно сказала:

   - Теперь так!

   И он почувствовал, что теперь действительно так.

   Не нужно, однако, отсюда заключать, что Андреев как писатель способен был подчиняться чьему-либо чужому мнению. Слишком он для этого был крупным и оригинальным художником. В кружке "Среда" он обязательно читал каждую свою новую вещь, жадно вслушивался в самую суровую критику, но, может быть, из ста замечаний принимал к исполнению только одно-два. И если он так прислушивался к мнению Александры Михайловны, то потому, что сам а душе чувствовал: "не так!". И если согласился с нею, что "теперь так", то потому, что его собственная художественная совесть сказала ему: "теп