Вересаев Викентий Викентьевич - Литературные воспоминания

ревни".

  

   "Успенский, не умеющий отличить "поэтическое" от "крепостнического",- это, знаете, уж чересчур!" - с негодованием писал Михайловский. И запрашивал Богучарского: почему он скрыл от читателей конец цитаты из Успенского, изменяющий смысл всей цитаты? Почему не привел из Успенского такого-то места, опровергающего выводы автора? Кончал он свою статью так:

  

   Нет между нами Успенского, этого человека, жившего всеми фибрами своего великого духа за всех нас и для всех нас. Остался после него памятник - его писания, но этот памятник заброшен, и какой-нибудь прохожий г. Богучарский, поощряемый гоготание" толпы, неизвестно по какой причине, неизвестно с какою целью выламывает из памятника кусочек и, предъявляя его публике, с пафосом восклицает: "Смотрите, какой крепостник!" Позор!..

  

   Я взял с полки книжку "Начала", перечитал статью Богучарского - в был ошеломлен. Такого бесцеремонного ее извращения, такой недобросовестности полемических приемов я от Михайловского не ожидал. "Вдоволь натешившись над ретроградной маниловщиной презренного народника..." Статья была написав а с глубочайшею любовь" и уважением к Успенскому и только оспаривала его выводы. Цитаты, в сознательном сокрытии которых Михайловский обвинял Богучарского, в статье Богучарского, оказывалось? были приведены. Получалось впечатление: Михайловский как будто нарочно выискал первый попавшийся предлог, чтобы нанести удар марксистам, чтобы показать после юбилея, что он их попрежнему ненавидит и презирает.

   Мне кровь ударила в лицо от стыда,- как я мог пойти в "Русское богатство", как не предвидел подобных возможностей? Я тотчас же написал и отправил Михайловскому письмо приблизительно такого содержания:

  

   Милостивый Государь Николай Константинович!

   Мое решение поместить "Записки врача" в "Русском богатстве" было ошибкою, в которой я в настоящее время глубоко раскаиваюсь. Прошу моей вещи в "Русском богатстве" не печатать. Расходы по произведенному набору я, разумеется, возмещу.

   Готовый к услугам

   В. Вересаев.

  

   Дня через два получаю письмо от Петра Филипповича Якубовича-Мельшина. П. Якубович - поэт-народоволец, сосланный по процессу Германа Лопатина на каторгу. Стихи свои он подписывал инициалами "П. Я.", беллетристику - Л. Мельшин. Книга его "В мире отверженных", с потрясающим описанием каторги, вызвала большой шум, была переведена на иностранные языки. В конце 90-х годов, ввиду сильного нервного расстройства, Якубовичу было разрешено приехать из ссылки для лечения в Петербург. Познакомился я с ним вскоре после его приезда. Он находился в нервной клинике на Выборгской стороне. Мне передано было его желание познакомиться со мною и приглашение посетить его.

   Приехал к нему. Невысокого роста, с темной бородкой и болезненно-белым, слегка одутловатым лицом, с черными, проницательными, прекрасными глазами. При нем его жена. Называю себя.

   - Здравствуйте. Я вас ждал.- И сразу: - Вы марксист?

   - Марксист.

   - Слава богу! Первого встречаю марксиста, который прямо заявляет, что он марксист. А то сейчас же начинает мяться: "видите ли, как сказать, я, собственно..."

   Я засмеялся.

   - Хороших же вы встречали марксистов!

   - Садитесь. Объясните, пожалуйста, что такого нового вы нашли в вашем марксизме?

   Я стал говорить очень осторожно,- меня предупредили, что Петру Филипповичу вредно волноваться и спорить. С полчаса,- однако, проговорили на эту тему, и глаза его смотрели все мрачнее, все враждебнее.

   Приехал Короленко с женою.

   - Ну, Владимир Галактионович, оказывается - форменный марксист! Самый безнадежный!

   Петр Филлиповнч сокрушенно махнул на меня рукою. Короленко посмеивался:

   - Какой он марксист! Вот Венгерова даже прямо говорит, что он народник.

   Как раз в это время в "Мире божьем" был перепечатан отрывок из курьезной статейки Зинаиды Венгеровой в каком-то иностранном журнале,- статейки, посвященной обзору русской литературы за истекающий год. Венгерова сообщала, что в беллетристике "старого" направления представителем марксистского течения является М. Горький, народнического - В. Вересаев, "воспевающий страдания мужичка и блага крестьянской общины".

   Якубович огорченно мотал головою.

   - Нет, нет, марксист! Совершенно пропащий человек! Меня он очаровал. Совсем в нем не было того, что так меня отталкивало в других сотрудниках "Русского богатства" (кроме Короленко и Анненского). Чувствовалось - он неистовою ненавистью ненавидит весь строй твоих взглядов, но это не мешает ему к самому тебе относиться с уважением и расположенностью. Я встречался с ним еще несколько раз,- в последний раз на юбилее Михайловского, и каждый раз испытывал то же очарование, слушая, как он громил марксистов, и глядя в его чудесные, суровые, ненавидящие глаза.

   Так вот, от него я теперь получил письмо. Он жил под Петербургом, на станции Удельной, Финляндской железной дороги.

  

   2 декабря 1900 г.

   Многоуважаемый Викентий Викентьевич!

   Я не совсем здоров (в частности, болят глаза) - потому диктую жене. Очень прошу Вас навестить меня сегодня, в воскресенье, или завтра, а понедельник, вечером. Вообще буду рад Вас видеть, а, кроме того, есть одно важное к Вам дело. Пока скажу только, что хотел бы видеть Вас раньше, чем Вы будете в "Русском богатстве". Не будете ли, между прочим, добры захватить с собою,- конечно, если она есть у Вас,- книжку "Начала" со статьей Богучарского.

   Преданный Вам Я. Якубович.

  

   Я в то время служил ассистентом в больнице в память Боткина и как раз в воскресенье дежурил. Написал Якубовичу, что не могу приехать, потому что дежурю, прошу верить, что это не предлог, а действительная причина, по существу же дела полагаю, что всякие разговоры бесполезны, решение мое уйти из "Русского богатства" непреклонно, а причины этому вот какие. И, разделив страницу вертикальною чертою пополам, я на одной стороне выписал из статьи Михайловского негодующие вопросы Богучарскому, почему он скрыл от читателей такие-то и такие-то цитаты из Успенского, а на другой стороне - выписки из статьи Богучарского как раз с этими цитатами. И писатель, прибегающий к подобным приемам, позволяет себе утверждать, что противник его вдохновляется гоготанием толпы! Я когда-то горячо любил Михайловского, считаю его одним из своих учителей,- и тем паче мне теперь невозможно сотрудничество в его журнале. И ко всему,- он обрушился на человека, у которого связаны руки, который ему не может отвечать,- журнал закрыт уже полтора года назад. Почему Михайловский собрался возражать только теперь?

   Через два дня получил второе письмо. Якубович писал:

  

   4 декабря

   Многоуважаемый Викентий Викентьевич!

   Сожалею о "непреклонности" Вашего решения, но еще более о том, что Вы так поспешно составляете резко-враждебные мнения о людях, которых когда-то любили и уважали. Мне казалось бы, в случаях, когда такие люди сделают что-либо огорчительное для нас, мы обязаны прежде всего справиться у них самих о смысле их поступка и только потом, после неудовлетворительного объяснения, вправе принимать то или другое решение. Ошибки статьи Михайловского так очевидно-странны, что возможны были только два объяснения: или какая-нибудь чисто-роковая случайность ввела его а заблуждение, или же... или то, что Вы и предположили. Но, уважая Михайловского, Вы не имели права на такое предположение.

   Завтра или послезавтра в "Русских ведомостях" появится письмо Михайловского по этому поводу.

   Для меня лично всего прискорбнее в этой истории, что роль печальной "роковой случайности" сыграл именно я и что Михайловский так жестоко наказан за свое доверие ко мне... Как, однако, все это произошло, я объяснить, к сожалению, не могу.

   Был бы рад, если бы Вы могли содержание настоящего письма довести до сведения Богучарского.

   Преданный Вам П. Якубович.

   Р. S. Для меня (как, вероятно, и для Н. К. Михайловского) совершенная новость, что Богучарский - человек "со связанными руками": мне думалось, что он во всякую минуту может найти гостеприимство и в "Жизни", и в "Мире бож.", и в "Научном обозрении", и в "Сев. курьере", тем более, когда речь идет о таком частном вопросе.

  

   Как потом рассказывали в литературных кругах, дело произошло так: Якубович, кипевший неостывавшим негодованием на марксистов и постоянно выуживавший из их писаний возмущавшие его места, говорил однажды на редакционном собрании "Русского богатства":

   - Послушайте-ка, как марксисты отделывают Глеба Успенского!

   И прочел вышеприведенную цитату из статьи Богучарского о поэтической-крепостнической старине лучинушки.

   Михайловский возмущенно воскликнул:

   - Да не может быть!

   Н. Ф. Анненский поддержал Якубовича:

   - Да, да, я помню эту статейку,- меня тогда тоже поразило обвинение Глеба Успенского в крепостничестве, я даже выписку себе сделал тогда.

   И вот Михайловский взял у Якубовича его выписку из статьи Богучарского и по одной этой выписке, не заглянув в самого Богучарского, написал свою громовую статью. Как мог попасть в такой просак опытный журналист, с сорока годами журнальной работы за плечами? Единственное объяснение: марксистов он считал таким гнусным народом, относительно которого можно верить всему.

   Но что должен был испытать бедный Якубович, восторженно любивший Михайловского, когда получил мое письмо и убедился, как он подвел его! С каким лицом должен он был явиться к нему! Рассказывали, что от огорчения Якубович тяжело заболел нервно.

  

   -

  

   Через несколько дней в московской газете "Русские ведомости" появилось письмо в редакцию Михайловского под заглавием "Мой промах". "Как и почему произошел этот промах,- писал Михайловский,- рассказывать не буду" но долгом считаю покаяться в нем так же публично, как публично был он совершен". Рассказав о несправедливых своих обвинениях, предъявленных Богучарскому, Михайловский в заключение писал: "Вот моя вина, в которой я каюсь, и прошу прощения как у г. Богучарского, так и у всех, кого ввел в заблуждение". И прибавлял, что, отказываясь от обвинения Богучарского в намеренном извращении Успенского, тем сильнее настаивает на том, что Богучарский не понял Успенского. Хорошее было письмо, благородное,- казалось бы, благородством самым элементарным,- но, как и оно, исключительно-редко в журнальных нравах!

   В следующей книжке "Русского богатства" Михайловский перепечатал письмо в "Русские ведомости" и, кроме того, содержание его развил в целую статью под тем же заглавием: "Мой промах".

   Свои "Записки врача" я из редакции "Русского богатства" взял. На этом окончились навсегда мои сношения с "Русским богатством".

  

   -

  

   Года минули, страсти улеглись...

  

   В 1914 году, в десятилетнюю годовщину смерти Михайловского, вот что писал о нем В. И. Ленин:

   "Михайловский был одним из лучших представителей и выразителей взглядов русской буржуазной демократии в последней трети прошлого века. Крестьянская масса, которая является в России единственным серьезным и массовым (не считая городской мелкой буржуазии) носителем буржуазно-демократических идей, тогда еще спала глубоким сном. Лучшие люди из ее среды и люди полные симпатий к ее тяжелому положению, так называемые разночинцы - главным образом, учащаяся молодежь, учителя и другие представители интеллигенции - старались просветить и разбудить спящие крестьянские массы.

   Великой исторической заслугой Михайловского в буржуазно-демократическом движении в пользу освобождения России было то, что он горячо сочувствовал угнетенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в легальной, открытой печати - хотя бы намеками сочувствие и уважение к "подполью", где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо этому подполью. В наше время бесстыдного и часто ренегатского отношения к подполью со стороны не только либералов, но и ликвидаторов, как народнических ("Русское богатство"), так и марксистских, нельзя не помянуть добрым словом этой заслуги Михайловского".

   [Соч., т. XVII, изд. 3-е. стр. 223. (Прим. В. Вересаева.)]

  

  

  

  

  

   15 марта 1913, Полтава

   М. Садовая, 1

   Дорогой Викентий Викентьевич!

   Позвольте мне так называть Вас в память тех немногих, правда, наших встреч, когда мы с Вами бродили в пределах "Песков" к Невского, разговаривая о нарождавшихся тогда "новых запросах" молодежи. Много с тех пор воды утекло, и тогдашняя молодежь стала "мужами опыта", и мы с Вами с тех пор не встречались или встречались лишь редко и мимолетно, но память об этих немногих и недолгих встречах у меня осталась очень хорошая и живая.

   Теперь о Вашем предложении. Отношусь к нему с полным сочувствием, но боюсь, что оно останется платоническим. И вот почему. Сейчас я почти болен: прошлый год был для меня очень тяжел - усталость и физическая и нервная. Товарищи (Микотин и Пешехонов) сидели в крепости, Анненский хворал. Приходилось тянуть лямку в уменьшенном составе. Кончилось это тем, что. Анненский умер. Это меня ушибло двусторонне, и я уехал из Петербурга с смертельною усталостью. Не обратил на нее должного внимания и теперь вынужден лечиться. Таким образом прошлый и этот год (частью) для меня, т.е. для моих собственных работ,- пропали. Теперь начинаю чувствовать себя лучше и, пожалуй, более или менее скоро выберусь из этой полосы. Но тогда передо мною стоят две задачи: издать следующий том (или томы) своих рассказав (для меня это всегда значительная работа) и - "Русское богатство", которому я должен отдавать то, что у меня будет. А будет немного... Я и всегда писал немного, уходя с беллетристической дороги на разные запутанные проселки, публицистические и иные,- и теперь все еще разрываюсь между разными влечениями. Стремлюсь погрузиться в свое, а зовет и многое чужое. Впрочем, черт его знает, что мое и что чужое.

   Разболтался я с Вами. А к делу это имеет то отношение, что при всем сочувствии и Вам лично и товарищам Вашим в этом деле, и даже при желании самом искреннем принять в нем участие,- обещать боюсь и сильно сомневаюсь и возможности этого участия...

   И все-таки я хотел бы, чтобы Вы мои слова о сочувствии не считали фразой: действительно, нужно простое, здоровое течение, ясно отгораживающееся от всех кривляний, признающее простоту, то есть прямое и честное отношение к слову, образу и мысли.- основным требованиям искусства.

   Крепко жму Вашу руку и от души желаю Вам успеха.

   Вл. Короленко

  

   В то время наше писательское товарищество ("Книгоиздательство писателей в Москве") решило издавать беллетристические сборники, редактором избрало меня, и приведенное письмо Короленко - ответ на мою просьбу принять участие в наших товарищеских сборниках. Лозунги наши были: ничего антижизненного, антиобщественного, антиреволюционного; стремление к простоте и ясности языка; никаких вывертов и кривляний.

   Встречи наши, о которых вспоминает Короленко, происходили в 1896 году. Я тогда сотрудничал в "Русском богатстве", журнале Михайловского и Короленко, бывал на четверговых собраниях сотрудников журнала в помещении редакции на Бассейном. Короленко в то время жил в Петербурге, на Песках; я жил в больнице в память Боткина, за Гончарною; возвращаться нам было по дороге, и часто мы, заговорившись, по нескольку раз провожали друг друга до ворот и поворачивали обратно.

   Беседы, долгие и горячие, шли о марксизме. Тема в то время была самая боевая, "Русское богатство" занимало по отношению к марксизму весьма враждебную позицию, а я уже был марксистом. Вскоре я из-за этого ушел из "Русского богатства", при весьма враждебном ко мне отношении Н. К. Михайловского и других руководителей журнала. У Короленко ни тени не было этой враждебности. Он возражал, выспрашивал, и, видимо, ему было важно одно: понять психологию этого совершенно ему непонятного нового революционного течения. Живые молодые силы толпами уходят в ряды приверженцев этого течения. Товарищи Короленко по журналу оценивали этих приверженцев как оголтелых людей, забывших о "заветах" и отказывающихся от революционного "наследства". Жизненное художественное чутье Короленко говорило ему, что тут - "опять вера в жизнь и веяние живого духа". Вспоминая о впечатлении, произведенном на него одним из первых русских легальных марксистов, Н. В. Водовозовым, Короленко в некрологе его писал в 1896 году: "Хочется верить, что родина наша не оскудела еще молодыми силами, идущими на свою очередную смену поколений для трудной работы, намеченной лучшими силами поколений предыдущих".

   Помню Короленко и его споры о марксизме и в последующие годы. В то время как другие сотрудники "Русского богатства" с раскольничьею нетерпимостью сторонились марксистов и избегали с ними частных, не публично-боевых встреч, Короленко и его друг Н. Ф. Анненский, напротив, пользовались всяким случаем, чтобы поговорить и поспорить с марксистами, и очень часто их можно было встретить на журфиксах М. И. Туган-Барановского, где собирались все тогдашние представители легального марксизма - П. Б. Струве, В. Я. Богучарский, П. П. Маслов, М. П. Неведомский, А. М. Калмыкова и др. Умница он был, Владимир Галактионович, доводы его били в самые больные точки, и не раз специалисты по общественным и экономическим вопросам пасовали перед возражениями дилетанта-беллетриста.

   Манера говорить у них была разная: Анненский говорил быстро, страстно, захлебываясь; Короленко - медлительно, спокойно, никогда не теряя самообладания; глаза смотрят внимательно, и в глубине их горит мягкий юмористический, смеющийся огонек. Сам - приземистый, коротконогий, с огромною курчавою головою, на которую он никогда не мог найти в магазине шляпы впору,- приходилось делать на заказ.

   Рассказывали, что в редакции "Русского богатства" очень косились на Короленко с Анненский за их общение с филистимлянами.

  

   Из записей моих того времени:

  

   29 февраля 1896 г.

   Мы возвращались вечером из редакции "Русского богатства" с В. Г. Короленко и В. Л. Серошевским. Заговорил с Короленко по вопросу: насколько вправе беллетрист выводить в своих рассказах живых людей? В общем ведь в большинстве случаев происходит так: центральные лица представляют некоторое обобщение, определенного объекта в жизни не имеют; лица же второстепенные в подавляющем большинстве являются портретами живых людей, которым, однако, автор приписывает то, чего эти люди в жизни не совершали. Все их узнают, получается жестокая обида. А как обойтись без этого? Ведь кругом нас, куда ни взгляни, живьем ходят чудеснейшие типы, что-нибудь изменять в них - только портить.

   Короленко: наблюдений, конечно, неоткуда черпать, как не из жизни; нужно стараться изображать не единичного человека, а тип; совершенно недопустимо делать так, как делают Боборыкин или Иероним Ясинский,- сажать герою бородавку именно на правую щеку, чтоб никакого уж не могло быть сомнения, кто выведен. Но общего правила дать тут нельзя, в каждом случае приходится сообразоваться с обстоятельствами.

   - Были случаи, когда я совершенно не стеснялся выводить живых людей и даже желал, чтоб их узнали. Например, то, что рассказано в очерке "Ат-Даван",- истинное происшествие; настоящая фамилия Арабина - Алабин. Я сначала даже прямо хотел его вывести под настоящей фамилией. Посылал я об описанном факте корреспонденции - ни одна газета не решилась напечатать. Тогда я прибег к форме беллетристического рассказа. Этот Алабин теперь умер. Последнее время он жил в Петербурге. Когда "Ат-Даван" был напечатан, он явился в редакцию "Русского богатства", кричал, выхватывал шашку, требовал моего адреса, чтоб меня убить.- Жаль, что не сообщили ему,- с улыбкою сказал Короленко.- Интересно было бы встретиться!.. Единственное, что я мог бы тут сделать,- это предложить ему исправить в рассказе фамилию и напечатать ее в подлинном виде. Алабин, между прочим, говорил в редакции: "Человека я убил, это верно, а прогоны я всегда платил, это Короленко врет!" Он сам помещал рассказы в иллюстрированных изданиях...

   Живое лицо также герой "Сна Макара": его зовут Захаром, Он знает о рассказе Короленко и с гордостью заявляет: "Я - сон Макара!" В рассказе "Река играет" сохранена даже фамилия перевозчика - Тюлин.

   - Не мог придумать никакой другой подходящей фамилии, не мог ни единого звука изменить а фамилии. Закроешь глаза,- так и слышишь, как по реке издалека несется: "Тю-у-у-у-ли-и-ин!"

   На Ветлуге рассказ Короленко быстро стал известен, и пароходы останавливались у описанного перевоза, чтоб дать возможность пассажирам посмотреть на прославившегося Тюлина. Он знает, что его пропечатали. Когда ему прочли рассказ Короленко, он помолчал, поглядел в сторону и, подумав, сказал:

   - Так ведь меня же в тот раз не били!

   - Если бы я знал,- прибавил Короленко,- что рассказ дойдет до него, я, конечно. Переменил бы фамилию.

   Еще из разговоров о его произведениях.

   Чудесный рассказ "Тени", где Сократ ведет спор с Зевсом и остается победителем, написан Короленко в Крыму, под впечатлением крымской природы. Там ему попали в руки два тома сочинений Платона в переводе Карпова. Платон сильно увлек его.

   - Теперь наука, конечно, ушла далеко вперед, в нынешнее время трудно найти такую поразительную диалектику, такое умение логически развить свою мысль, ни на шаг не уклоняясь в сторону.

   Короленко тогда самого мучили религиозные сомнения, и "Тени" - выражение мыслей его о законности скептицизма и свободного подхода к религиозным вопросам.

   Разговор вообще перешел на религию и, в частности, на вопрос о религиозном элементе в воспитании детей. Этот элемент, по мнению Короленко, необходим, его требует сама природа ребенка. Сын Чернышевского воспитывался совершенно вне религии, вот, в том уже возрасте, когда мы начинаем сомневаться и терять веру, он стал верующим.

   - А как вы в этом отношении с вашими детьми

   - На их вопросы о боге я отвечаю: "Не знаю". Но я стараюсь вложить в них то, что есть у меня самого благоговейное ощущение чего-то великого и возвышенного, вне нас находящегося.

  

   -

  

   В середине марта 1896 года Короленко был болен инфлуэнцою, температура доходила до сорока. Несколько дней он не читал редакционной корреспонденции. Начал поправляться, взялся за почту. Письмо одного начинающего автора: пишет, что если не получит ответа до 14 марта, то застрелится. А было уже семнадцатое. Короленко сильно встревожился. Сам еще больной, лихорадящий и кашляющий, он немедленно поехал к автору на Вознесенский проспект и... застал его укладывающим чемоданы: он получил место где-то на Амуре и ехал туда.

   Не могу себе представить ни одного другого редактора, который на такое письмо бросился бы отыскивать автору Какое трепетно-бережное отношение к человеческой жизни!

   Когда он рассказывал что-нибудь смешное, говорил он так же медлительно и спокойно, как при споре; все кругом хохотали, а он был серьезен, и только в глубине глаз дрожали юмористические огоньки.

   Из его рассказов:

   В начале девятисотых годов издавалась в Симферополе газета "Крым". Редактором ее был некий Балабуха, личность весьма темная. Вздумалось ему баллотироваться в гласные городской думы. Накануне выборов в газете его появилась статья: во всех культурных странах принято, что редакторы местных газет состоят гласными муниципалитетов, завтра редактор нашей газеты баллотируется, мы не сомневаемся, что каждый наш читатель долгом своим почтет и т. д.

   На следующий день Балабуха является на выборы. Подходит к одному известному общественному деятелю.

   - Вы мне положите белый шар?

   - Нет.

   - Почему?

   - Потому, во-первых, что вы шантажист.

   - Ах, что вы шутите!

   - Во-вторых, что вас в каждом городе били.

   - В каких же это городах меня били?

   - В Симферополе.

   - В Симферополе?.. Ну... Один раз всего ударили. А еще?

   - Еще - в Карасубазаре. Редактор торжествующе рассмеялся.

   - Ну вот! В Карасубазаре! Какой же это город?

   Другой рассказ. Владимир Галактионович клялся, что это правда.

   В одной одесской газете, при описании коронации,- не помню, Александра III или Николая II,- было напечатано:

   "Митрополит возложил на голову его императорского величества ворону".

   В следующем выпуске газеты появилась заметка:

   "В предыдущем номере нашей газеты, в отчете о священном короновании их императорских величеств, вкралась одна чрезвычайно досадная опечатка. Напечатано: "Митрополит возложил на голову его императорского величества _ворону_",- читай: "_корову_".

  

   -

  

   Когда вспоминаешь о Короленко, сейчас же рядом с ним встает фигура его друга, Николая Федоровича Анненского. В первой половине девяностых годов, воротившись из разных мест сибирской ссылки, оба они стояли в центре интеллигентной жизни Нижнего Новгорода; потом, по переезде в Петербург, оба были близкими сотрудниками "Русского богатства". Анненский на десять лет был старше Короленко, по профессии статистик, и очень выдающийся; в "Русском богатстве" он вел внутреннее обозрение - добросовестно, но суховато. Плотный и приземистый, седобородый, с красным лицом и с чудесного молодою душою; семидесятники обладали этим секретом до глубокой старости сохранять душу свою молодою.

   Бывает, от многих встреч с человеком особенно ярко запоминается одна какая-нибудь. Анненский, когда о нем подумаешь, всегда вспоминается мне при таких обстоятельствах.

   26 мая 1899 года исполнилось его лет со дня рождения Пушкина. Официальные учреждения и приверженная правительству печать, с "Новым временем" во главе, собрались торжественно праздновать этот юбилей. Разумеется, ни у кого из любящих литературу не было охоты соединиться в праздновании памяти Пушкина с духовными потомками Бенкендорфа и Булгарина.

   "Левая" литература устроила свое особое, без разрешения власти, чествование памяти Пушкина,- очень далеко от центра, в конце Крестовского острова, в помещении речного яхт-клуба. Вечер был чисто-весенний, ясный и теплый. Банкет прошел с большим подъемом и задушевностью. К ночи вдруг подул холодный ветер и повалил мокрый снег,- настоящая поднялась вьюга. Часа в два ночи нам подан был от яхт-клуба пароход для доставки нас в город. Светало, с севера все дул пронзительный ветер, и мокрый, липкий снег продолжал залеплять доски пристани, палубу и зеленую траву на берегу. А все были в легких летних костюмах, многие даже без пальто, и все без калош, дамы - с кисейными, просвечивающими рукавами.

   Я спустился с палубы по крутой лесенке в каюту, где уже сидело много народу, и вскоре все скамейки оказались занятыми. Смотрю - сверху, из люка, выглядывает Анненский и таинственно, даже как будто взволнованно, манит меня пальцем:

   - Викентий Викентьевич! Поскорее! Пойдите сюда!

   Я поднимаюсь по лесенке. Когда голова моя показывается над палубой, Николай Федорович шутливо берет меня за ворот пальто и, при общем смехе, как бы извлекает из каюты наверх. Потом расшаркивается перед стоящею у лесенки дамою, указывает ей на каюту и галантно говорит:

   - Место для вас свободно... Пожалуйте!

   Публика все подходила, и Анненский очищал для дам места в каюте, выуживая оттуда одного мужчину за другим.

   Пароход тронулся. Хозяева, члены яхт-клуба, махали нам с пристани шляпами и кричали:

   - Гип-гип-гип!

   Мы махали шляпами в ответ и тоже кричали:

   - Гип-гнп-гип!.. Спасибо за гостеприимство!

   В больном свете нарождающегося непогодного дня пароход бежал по Невке, холодные черные волны бились о борта, ветер залеплял лица и одежду мокрым снегом. Все понуро стояли, усталые и продрогшие. И только Николай Федорович все время острил, посмеивался и пел:

  

   Тореадор, смелее!

   Тореадор, тореадор!

   Знай, что в час борьбы твоей кровавой

   Черный глаз блеснет живей...

  

   "Проницательный читатель", особенно припомнив мое замечание о красном лице Анненского, скажет: "Был выпивши". Нет, этого не было. Да и вообще пьяним я его никогда не видел. Но он, этот седовласый старик под шестьдесят лет,- он был положительно самым молодым из всех нас. Особенно разительно помнится мне рядом с ним П. Б. Струве. Он стоял сгорбившись, подняв воротник пальто, и снег таял на его сером, неподвижном, как у трупа, лице. Да и все мы были не лучше.

   Так мне и теперь представляется Анненский, как живое олицетворение всего его поколения. Под пронизывающим ветром, средь слякоти и вьюги - бодрый смех и песни.

   - "Тореадор, смелее!.."

  

  

  

  

  

   Познакомился я с ним в редакции "Русского богатства". Красавец с седыми волосами. Свежий цвет лица, блестящие молодые глаза - и седые волосы. Это особенно было красиво. Удачник жизни. Талантливый, богатый, красивый. Исключительный успех у женщин. По специальности он был инженер-путеец. И впечатление у меня было, что литературой он занимается так, походя, потому что, среди многочисленных даров, судьба, между прочим, отпустила ему и литературный талант. Хотя, впрочем, написал он довольно много. Быстрые движения, энергичный. Это особенно как-то ценишь в русских людях. Заработки его как инженера были огромные. Деньгами сыпал. Жил в Царском Селе. Выйдет из дому,- извозчики вскачь мчатся к нему: платил, не торгуясь. Когда ехал в поезде, всем было известно, что едет инженер Михайловский: он золотыми давал на чай всей поездной прислуге, начиная с обер-кондуктора и машиниста и кончая смазчиком и проводником вагона. Близко я его не знал, но впечатление от него было: он пришел в жизнь для легкого праздника и был убежден, что жизнь и вправду очень веселый, легкий и разнообразный праздник.

   От каждого человека, которого мы знали не слишком близко, остается в памяти одно центральное воспоминание, в котором, как в фокусе, концентрируется общее впечатление от этого человека. Такое фокусное воспоминание о Гарине. Начало марта 1905 года. Мы отступали от Мукдена. Давно уже назади остался Телин. В потоке отступающих войск дошли мы до Сыпингая. Целые сутки я ничего не ел. Смертельно усталый, весь осыпанный едкою желтою маньчжурскою пылью я сидел, сгорбившись, на скамейке перрона. Буфета не было. Сверкал зеркальными стеклами поезд главнокомандующего, по перрону разгуливали чистенькие, щеголеватые штабные, и их упитанные, самодовольные физиономии, с высокомерием оглядывавшие нас, ощущались как пощечина от презренного человека.

   Проходит щеголевато одетый инженер с седою бородкою. Остановился, вгляделся в меня молодыми, быстрыми глазами.

   - Викентий Викентьевич?

   - Николай Георгиевич!

   Как? Что? Расспрашивает, рассказывает про себя: занимает какой-то важный пост в железнодорожном ведомстве. Протянул руку.

   - Ну, до свидания! Как-нибудь заходите. У меня тут на путях свой вагон. Поболтаем, чайку попьем с коньячком.

   Конечно, сейчас он куда-нибудь спешил. Но как, как мог он, глядя на меня, не почувствовать, чем был бы для меня,- вот теперь, сейчас,- стакан чаю?

  

  

  

   В июле 1877 года, по приказанию петербургского полицмейстера генерала Трепова, был высечен в тюрьме политический заключенный, студент Боголюбов. 24 января 1878 года молодая девушка Вера Засулич явилась к Трепову в качестве просительницы и в тот момент, когда он принимал от нее бумагу, выстрелила в него из револьвера и ранила. Затем бросила револьвер и спокойно дала себя арестовать. На допросе она заявила, что стреляла в Трепова за Боголюбова, что лично Боголюбова не знает, а мстила Трепову за издевательство над политическими заключенными. Решено было судить Веру Засулич судом присяжных. Министр юстиции граф Пален ручался царю за обвинительный приговор. Однако фактическим обвиняемым на суде оказался, вместо Веры Засулич, генерал Трепов. Присяжные вынесли Вере Засулич оправдательный приговор, встреченный общими рукоплесканиями. По приказанию председателя Засулич была освобождена. На улице, при выходе из здания суда, ее ждали жандармы и хотели арестовать. Но толпа вступила с жандармами в свалку и отбила девушку. Она успела сесть в приготовленную карету и скрыться. Через некоторое время ей удалось бежать в Швейцарию. Дело Веры Засулич вызвало огромную сенсацию и прославило ее на весь мир.

   За границею Вера Ивановна прожила более двадцати лет. С зарождением русского марксизма она всею душою примкнула к этому течению и вошла в группу "Освобождение труда", во главе которой стояли Плеханов и Павел Аксельрод. После 1905 года Засулич получила возможность возвратиться в Россию и уже безвыездно прожила в ней до самой смерти.

   Однако приезжала она однажды в Россию и раньше, до своего легального возвращения. Было это зимою 1899 - 1900 г. Целью ее поездки было установить непосредственную связь с работавшими в России социал-демократами, лично ознакомиться с их настроениями и взглядами и выяснить им позицию группы "Освобождение труда" в возникших за границею конфликтах. Жила она, конечно, по подложному паспорту, и только несколько человек во всем Петербурге знали, кто она. В это время я с нею и познакомился.

   Невысокая седенькая старушка, небрежно причесанная, кое-как одетая, с нервно подергивающеюся головою, постоянно с папироскою во рту. Говорила она быстро, слегка как будто захлебываясь. Но улыбка у нее была чудесная - мягкая, застенчивая и словно извиняющаяся. Она была умна, образованна и остроумна, спорила искусно, возражения ее были метки и сильны. Но высказывала она их с этою милою своею улыбкою, словно извинялась перед противникам, что вот как ей это ни тяжело, а не может она с ним согласиться и должна ему возражать.

   Скромна она была необычайно, к всемирной известности своей относилась с усмешкою: мало ли в семидесятых годах было террористических покушений, мало ли было революционеров, действовавших гораздо искуснее и смелее ее,- а имена их никому почти не известны. Своею же славою она обязана чистейшему случаю,- что царскому правительству вздумалось применить к ней "народный суд" и попытаться показать Европе, что сам русский народ и общество относятся отрицательно к кучке баламутов-революционеров.

   До известной степени Вера Ивановна была права: конечно, если бы ее судили обычным негласным судом, имя ее было бы известно только людям, специально интересующимся историей русской революции. И все-таки мало я видел людей, которые бы так скромно и даже неохотно несли выпавшую на их долю известность. Слава иногда портит и уродует даже самую хорошую душу. Когда все кругом потихоньку указывают друг другу на знаменитого человека, когда почтительно прислушиваются к каждому его слову, гордятся и хвалятся знакомством с ним, то очень много нужно душевной силы, чтобы не стать суетным, тщеславным и нетерпимым. Вот в чем нисколько не была грешна Вера Ивановна. Она была так застенчиво-скромна, так всегда старалась держаться в тени что иногда с нею случались довольно-таки курьезные недоразумения.

   Мы, петербургские литераторы-марксисты, группировались тогда в кружок, собиравшийся обыкновенно у А. М. Калмыковой, известной деятельницы по народному образованию.

   Был, между прочим, в нашем кружке один молодой критик и публицист - человек талантливый, с самостоятельною мыслью, с интересными переживаниями. Но была у него одна очень неприятная черта: он умел быть внимательным, чутким собеседником с лицами, которые его интересовали. Но с людьми, ему неинтересными, он держался не то чтобы высокомерно или небрежно,- а просто они для него совершенно не существовали, были пустотою, которой он даже не замечал. В то время его особенно интересовал вопрос о различии морали старого народничества и нового народившегося марксизма. Характерною чертою народничества, как течения чисто интеллигентского, он считал "болезнь совести", особенностью социал-демократизма - "болезнь чести": старый народник-интеллигент шел в революцию вследствие поруганной совести - нужно бороться за страдающий и угнетенный народ. Новый революционер, рабочий, идет в революцию вследствие поруганной чести: такие же люди, как все, мы не хотим больше страдать и терпеть угнетение. На эту тему приятель наш вел б то время журнальную полемику с Н. К. Михайловским. На эту же любимую свою тему заговорил он и в нашем кружке при Вере Ивановне. Говорил он много и с одушевлением. Вера Ивановна несколько раз пыталась ему возражать, но он только сверкнет пренебрежительно своим пенсне на скромную старушку в углу, неохотно протянет:

   - Да-а, пожалуй!

   И, даже не удостоив выслушать ее, продолжает говорить сам или слушать возражения противников, которые его интересовали. И Вера Ивановна сконфуженно умолкала.

   Прошло с год. Однажды, беседуя на ту же тему, он говорит мне:

   - Знаете, с кем бы мне всего интереснее было поговорить об этом? С Верой Засулич, Вы помните, как ее описывает Степняк-Кравчинский в "Подпольной России"? И такой человек, с чисто народническою душою, стал социал-демократом! Правда, интересно бы с нею поговорить? Ей-богу, готов бы за границу поехать, только чтоб с нею побеседовать.

   Я лукаво говорю:

   - Вы с нею беседовали год назад. И как раз на эту тему. Только не пожелали ее слушать.

   - В чем соль вашей шутки? Не понимаю.

   Вера Ивановна давно уже уехала за границу, конспирировать было нечего. Я напомнил приятелю о скромной старушке в уголке на одном из наших прошлогодних собраний.

   - Это была Вера Засулич.

   Он вскочил.

   - Да нет! Да неужели же! Я припоминаю, в уголке сидела какая-то серая старушонка. Я про неё спросил Калмыкову, она сказала, что это ее родственница из провинции. Ах ты, досада! В одной комнате с нею просидел целый вечер!..

   После революции 1905 года Вера Ивановна получила возможность легально воротиться в Россию. Она поселилась в Петербурге. Сотрудничала в социал-демократических журналах и газетах, много переводила, но, сколько мне известно, активно в партии уже не работала.

   В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала в революции, сыновья и дочери то и дело либо сидели в тюрьмах, либо пребывали в ссылке, либо скрывались за границей, либо высылались в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом к одной из дочерей приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем за полторы версты от усадьбы.

   В убогой своей избушке она писала и переводила. Способ работы у нее был ужасный. Когда Вера Ивановна писала, она по целым дням ничего не ела и только непрерывно пила крепчайший черный кофе. И так иногда по пять-шесть дней. На нервную ее организацию и на больное сердце такой способ работы действовал самым разрушительным образом. В жизни она была удивительно неприхотлива. Сварит себе в горшочке гречневой каши и ест ее несколько дней. Одевалась она очень небрежно, причесывалась кое-как.

   Раз идет по тропинке через зреющую рожь крестьянская баба. Вдруг ей навстречу простоволосая растрепанная старуха с трясущеюся головою, с торчащим изо рта зубом. Настоящая баба-яга. Женщина шарахнулась в рожь

   - Мать честная!.. Да воскреснет бог!..

   Но душа этой неизящной на вид старухи была удивительно изящная и тонкая. То сравнительно немногое, что она написала, написано изящно и умно, переводы ее очень хороши. Вера Ивановна чувствовала красоту во всем. Но особенно она любила ее и чувствовала в русской природе. На своем небольшом клочке земли она развела садик и с утра до вечера копалась в нем. Никогда в жизни не видел я такого оригинального садика. Там было мало обычных садовых цветов - всех этих левкоев, настурций, резеды. Но очень много было цветов полевых и лесных. Понравится ей цветок