Крестовский Всеволод Владимирович - Очерки кавалерийской жизни, Страница 13 - Книги

ий к Юзио неодолимую антипатию и потому не упускавший случая зло подшутить над ним, поставить его в какое-нибудь смешное или критическое положение, поддразнить его, пустить на его счет какую-нибудь шпильку, выдумку, больно задеть его самолюбие, и - замечательное дело - этот упорный враг, к удивлению нашему, был сам поляк, земляк, "компатриот" Юзио, от которого этот последний, казалось бы, мог ожидать наиболее сочувствия и поддержки. Но Юзио выносил все его выходки и приставания с редким благодушием и смиренством, хотя при этом и принимал каждый раз "благородный" вид холодного, сдержанного и молчаливого презрения - дескать, я все-таки слон в сравнении с этою моськой.

Так прошло несколько лет, в течение которых он сжился не только с Черемисовым, но и с полком настолько, что уже стали считать его какою-то неотъемлемою полковою принадлежностью. Бывало, с 1-м эскадроном, в котором состоял Черемисов, он и на "траву", и на зимние квартиры едет в "хвосте" на офицерской повозке, с легавыми щенками; в ней же разъезжает за разными покупками по поручению офицеров и в ней же возвращается с эскадроном в штаб на кампамент. При этом на голове его всегда красуется форменпая фуражка с кокардой, и Юзио, видимо, очень доволен, когда встречные крестьяне и евреи снимают перед ним шапку, принимая его тоже за офицера. Он с важностью и благоволивым достоинством подымает руку к козырьку и слегка кивает в ответ на подобные приветствия.

Если Черемисову случалось уезжать в отпуск, Юзио на это время обыкновенно пристраивался на житье к кому-нибудь из офицеров, и все уже давно привыкли смотреть на это как на самое правильное, законное дело, потому что куда ж ему иначе деваться? Вышел впоследствии Черемисов в оставку, уехал к себе в казанское имение, но Юзио неизменно, как и прежде, сохранился при полку, переходя время от времени от офицера к офицеру, как бы по наследству. И офицерство им не тяготилось: поживет несколько недель, а то и месяцев у одного, перейдет к другому, к третьему и т.д., пока не совершит известный цикл по офицерским обиталищам. Им не тяготились, потому что лишний человек не объест, а где сыты двое, там хватит и на третьего. Юзио был-таки сибарит по своей природе: любил сладко поесть, мягко и много поспать, лениво поваляться по диванам с сигарой в зубах, весело выпить, но не огорчался, если и подолгу не доводилось ему вкушать от всех сих благ; только в рассказе или при воспоминании о них на его лице появлялась блаженная улыбка, и губы начинали вкусно причмокивать, в чем, собственно, и обнаруживались его сибаритские наклонности и симпатии. Но вообще, при слабости к сибаритству, он мог и умел, когда надо, быть очень покладистым, неприхотливым и невзыскательным, спать где и на чем придется, есть что случится - от трюфелей и бекасов до "железной" солдатской каши на постном масле, - и ничего себе - благодарение Богу, только здоровеет наш дон Сезар и постоянно сохраняет беззаботное, веселое настроение духа.

Бывало, посторонние люди неоднократно, при случае, спрашивают у офицеров с некоторым недоумением:

- Скажите, пожалуйста, что такое этот ваш Юзио?

- Добрый малый, - отвечают им, - услужливый, иногда очень приятный в обществе.

- Но при чем он, собственно?

- Как при чем? При полку, разумеется.

- То есть что же он при полку изображает собою?

- Так себе, ничего... Юзио, да и только, иначе дон Сезар де Базан - и все тут; иного ничего не изображает.

- Но... что он делает? Род его жизни, например, занятий там, что ли?

- Он? Как вам сказать... Он, собственно, проживает при Ямбургском уланском полку. И больше ничего.

- Ив этом проживании, стало быть, заключается все его общественное положение?

- Исключительно в этом.

- Ну а если война? Или если просто двинуть ваш полк отсюда куда-нибудь на новую стоянку? Тогда же с ним как?

- А очень просто. Тогда, конечно, и Юзио двинется вместе с нами. Это ведь для него легче легкого: весь его багаж таков, что встал и готов! Куда же ему иначе деваться!

И действительно, вне полка для бедного дона Сезара де Базана нет места, нет существования на свете.

3. Башибузук

Когда, как и по какому случаю он впервые появился в полку -этого никто не знает и не помнит.

Юзио - тот, по крайней мере, как пристал к нам, так уже у нас одних и держится безотлучно; если иногда он и совершает перекочевку, то все в полку же - из эскадрона в эскадрон, от офицера к офицеру. Он, так сказать, животное домашнее, оседлое (bestia domestica). Башибузук - совсем наоборот, появляется исключительно лишь налетами, внезапно, как снег на голову, когда его и не чают; мелькнет, как метеор, повертится там-сям, пошумит, подебошит (если возможно), непременно займет у того другого малую толику деньжишек и исчезнет столь же неожиданно, как и появился, - и опять о нем на несколько месяцев ни слуху ни духу.

Помню я мою первую с ним встречу.

Я еще недавно был произведен в офицеры и, побывав в Петербурге, возвращался в полк из отпуска. На одной из железнодорожных станций, чуть ли не во Пскове, где пассажирский поезд останавливается поздним вечером почти на час времени, сел я за общий стол и спросил себе поужинать. Против меня уселся какой-то старик, лет около шестидесяти, в мохнатой кавказской бурке и в черной черкеске, с кинжалом за поясом. На седой, плотно остриженной голове его небрежно и лихо была накинута заломленная как-то разом и набекрень, и на затылок потертая офицерская фуражка с малиновым околышем, про которую можно сказать, что, судя по всем видимостям, она таки повидала виды на своем веку. Но и про физиономию, украшенную этой фуражкой, можно бы было с уверенностью подумать то же самое. Физиономия эта выражалась в следующих характерных штрихах и бликах: серые, полинялые глаза с самоуверенным, почти наглым, но в сущности безалаберно-добродушным выражением; густые, как щетки, шершавые брови - совершенно бутафорские, вроде тех, что наклеивают себе в иных характерных ролях актеры; сивые длинные усы с подусниками и нос, похожий на кактус, - нос замечательный: большой и припухлый, с лоском, словно бы упитанный или наливной изнутри чем-то сочным, сизо-багрового цвета, с прыщами и жилками, - нос, не оставляющий никакого сомнения в сильном и хронически упорном пристрастии его обладателя к крепким напиткам. "А ведь это Ноздрев в старости! - невольно подумалось мне при взгляде на фигуру моего почтенного визави. - Совершенный Ноздрев, только одетый вместо архалука в черкеску!"

Спросил он себе тоже чего-то закусить, разумеется, с водкой - и пристально уставился на меня вопрошающим взглядом.

- Вы, кажется, Ямбургского уланского полка? - обратился он ко мне с тою "приятною" катаральною хрипотою в голосе, которую иные почему-то называют "майорскою" хрипотою.

Я отвечал утвердительно.

- Как же это вас не знаю?.. Верно, произведены еще недавно?

- Да, недавно.

- То-то я и гляжу, что лицо незнакомое... А то я ведь весь ваш полк - слава те Господи! - наперечет, как свои пять пальцев, знаю. Как же! Все друзья-приятели!.. Что Джаксон? Здравствует? Кардаш, Бушуев, Друри, Антон Васильевич?..

И он почти залпом выпалил мне около десятка имен моих однополчан-сослуживцев.

- Все, - говорю, - слава Богу, живы и здоровы.

- Ну и слава Богу!.. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня всем, скажите, что скоро заверну к вам в полк - всех навещу, никого не обойду, никого невниманием не обижу, со всеми как следует выпьем и закусим и по душе потолкуем.

- А от кого именно прикажете кланяться? - спросил я.

- То есть это вы насчет имени?.. "Что в имени тебе моем!" - сказал поэт наш знаменитый. Имя, пожалуй, вы позабудете, а скажите просто, что Башибузук-де кланяется, - они уже знают. Да и вам, я чай, эта кличка моя небезызвестна, хотя бы по слухам.

- Н-нет, признаюсь, не слыхал.

- Не слыхали?! - И старик выпучил на меня удивленные глаза.

Мне показалось, что он не только озадачен, но и как будто даже несколько задет за живое таким неожиданным обстоятельством.

- Не слыхали?.. Может ли это быть?! В вашем-то полку и вдруг не слыхали о Башибузуке-то!.. Нет, да вы вспомните, вы, верно, позабыли. Ба-ши-бу-зук, говорю. Наверное, слышали!

- Да нет же, не слыхал, - возражаю я.

Старик отчасти даже огорчился.

- Ну, может быть! - сказал он со сдержанно-обиженным вздохом. - Не смею не верить... Должен верить, когда мне говорит офицер... Обязан верить. Но каковы же друзья-приятели, а?.. Каковы?!.. Значит, ни разу о Башибузуке и не вспомнили... Из глаз вон - из сердца вон... Да! "Тот любви скажи прощай, кто на три года вдаль уедет"... Да и я-то, старая скотина, тоже хорош! Других корю, а сам-то! Сам не то что носа не показал, а и полстрочки никому не черкнул за все время... Но нет, в самом деле, давненько же, значит, не наведывался я в ваш полк, если в молодом его поколении - вот, как в вас, например, - даже и предания, и самая память о Башибузуке исчезли... Впрочем, ведь я у вас - шутка ли сказать! - больше двух лет не бывал, все странствовал далече... Но и носило же меня, я вам скажу, черт знает где по святой Руси, то есть буквально "от финских хладных скал до пламенной Колхиды"... А по этому поводу и ради столь приятной встречи не выпить ли нам чего-нибудь, а? Как вы думаете?.. Выпьем!

- Да вот, я пью красное - не прикажете ли?

Мой собеседник поморщился и прищурился на бутылку.

- Красненькое? - сказал он, как-то зябко поеживаясь и потирая руки. - Что ж, пожалуй, будем пить и красненькое; хотя, знаете ли, у этих мерзавцев, станционных буфетчиков, французское вино всегда поддельное... Но я не прочь! Для компании отчего же, с удовольствием!.. Хм... А лучше бы... тово, - медлительно произнес он, как бы в раздумье, неопределенно глядя куда-то в пространство, - лучше бы... если уж хотите угостить старика, то... знаете, как в песне цыганской говорится, прикажите-ка" батенька, "чтоб согреться старичку, поднесть рюмку коньячку" - оно посущественнее будет... А потом уж и красненького можно... Вы, голубчик, извините меня, старика, что я так бесцеремонно... Это ведь только потому, что я у вас в полку свой человек, и как увижу эту самую вашу форму, так вот, верите ли, словно бы нечто родное, ажио все сердце сполыхнется... Ей-богу!

- Вы, стало быть, прежде служили в нашем полку?

- Нет-с! Вся моя служба на Кавказе прошла. - И, произнося это с оттенком некоторой гордости, старик как бы невзначай распахнул пошире бурку, очевидно, с намерением дать мне заметить висевший на его левых газырях солдатский Георгиевский крестик. - Весь век на Кавказе-с, - продолжил он, - и преимущественно в Нижегородском драгунском... Впрочем, служил и в пехоте - не по своей охоте... Но вся беда моя в том, что мой роковой предел - это чин капитана. Точно-с! И верите ли, как дойду до этого чина проклятого, так и шабаш.

- Почему же шабаш? - спросил я.

- Как "почему", говорите вы!.. Понятно почему! Потому что провалюсь!.. Провалюсь - неизбежно, фатально, словно бы мне это на роду написано!.. Помилуйте, товарищи мои давно уже в генерал-лейтенанты метят, а я только капитан в отставке! Вот и разочтите!

- Что же так?

- Не везет-с!.. "Счастье - глюк, говорит, надо клюк, говорит". Как дойду до капитанского чина, так меня сейчас по шапке - и разжалуюсь по сентенции в солдаты-с!.. И не подумайте, чтобы за что-нибудь этакое неблагородное, марающее честь мундира, вроде растрат или солдатских денег там, что ли, нет, это - Боже избави! Этакой грязи никогда!.. А все только по своей необузданности, или, вернее сказать, по роковым стечениям обстоятельств. Раз, например, не в меру строго с начальством обошелся; другой раз, будучи дежурным по караулам, приказал молоденькому караульному прапорщику под мою ответственность благородного арестанта выпустить на честное слово ради ночного свидания с дамой его сердца, а тот, каналья, возьми да удери!.. А в третий раз... ей-богу, я уж и сам не знаю, как и за что, и почему это в третий раз угодил я в солдаты!.. Думаю, просто потому, кажись, что судьба такая, - ничего не поделаешь! "Счастье - глюк, говорит, надо клюк, говорит". Выпьем!

И старик, так сказать, "вонзил" в себя сразу принесенную ему большую рюмку коньяку.

- И вот-с, - продолжал он, - дослужился я наконец, и в четвертый раз на своем веку до капитана. Не-ет, думаю, дудки! Шалишь, кума, больше не надуешь! Стар уж я стал солдатскую-то лямку в четвертый раз тянуть сначала! И как только прочел в приказе о своем производстве - сейчас же, то есть не медля ни единой минуты, подал рапорт о болезни вместе с прошением об отставке - в чистую! И чтобы подальше от какого-либо соблазна, принял себе этакое намерение никуда не выходить, ни с кем не сталкиваться и для того наглухо заточился в своей квартире... Потому - враг ведь силен! И кто ж его знает, может, вдруг нечаянно наткнешься так, что и в-четвертых угодишь под красную шапку... Тяжко мне было заточенье-то это, потому я человек общительный; но, думаю, как-никак, а уж на этот раз выдержу характер. И перехитрил-таки судьбу свою, злодейку! Нос ей наклеил - да какой! - и, могу сказать, счастлив! Потому - многого не желаю, а добрых друзей на святой Руси на век мой хватит - с меня и довольно! Ведь у меня, батенька, на Руси знакомство-то какое! В каждом крае, в каждом почти городишке паршивом найдется кое-кто из старых приятелей, из сослуживцев, однобивачников, односумов - и Бог ты мой!.. Да и вся кавказская знать меня знает; к самому князю Александру Иванычу, к фельдмаршалу, вхож, иногда в Скерневицы навертываюсь - и ничего себе, не брезгает старым солдатом: к собственному столу пригласит и накормит, и напоит, да еще с некоторой субсидией отпустит. "Спасибо, - говорит, - старый товарищ, что меня, старика, не забываешь!" А я ему-то стишком: "Пусть прежде Бог меня забудет, когда решусь тебя забыть!" Правду говорит пословица: "Не имей сто рублей - имей сто друзей", а у меня и точно: "не красна мошна рублями, да красна душа друзьями". Все друзья, везде друзья - и на Кавказе, и в Белокаменной, и в Питере, и в Вильне, и в Варшаве... А полков, полков-то одних сколько, где меня и знают, и принимают, и рады-радешеньки, когда приду; пожить-погостить оставляют.. И ничего себе, кое-как живем, хлеб жуем, Господа славословим... Я теперь - точно как у нас в песне в одной кавказской поется:

Мне Царь белый - отец,
А Россия - мне мать,
И в родстве, наконец,
Вся российская рать!

- Где же, собственно, вы теперь обитаете? - спросил я.

- Мм... то есть как вам сказать на это?.. Везде и нигде! Потому, видите ли, как вышел я в отставку, так с тех пор, собственно говоря, постоянного приюта или, так сказать, пьет-а-тера нигде не имею, а странствую себе по всей Руси широкой - где на чугунке, где на обывательских либо на почтовых при случае, а где и на своих двоих, пешком и мешком, пока ноги ходят, - больше все по полкам разным... Ну, иногда, впрочем, как уж докладывал вам, и к милостивцам, к прежним односумам, ныне уже звездоносцам, завернешь - благо не брезгают, да и помощь иногда окажут. И ничего себе, живу, не ропщу на Создателя. "Можно жить, не тужить и царя благодарить!.." Могу сказать, даже счастлив и доволен, потому что сердце чисто, дух мой ясен, ум и крепок, и покорен! Такова то, господин корнет, моя философия, почерпнутая мною, могу сказать, долгим опытом из моря житейского.

- А теперь куда вы направляетесь?

- Теперь-то?.. Да как вам сказать?.. В точности пока еще и сам не знаю - может быть, в Вильну, может, в Варшаву, а может, и к вам заверну, смотря по тому, как куда шатнет... Взяли мне питерские друзья билет пока до Вильны; но, очень может быть, подумаю еще и высажусь в Динабурге или s Режице - там у меня тоже старые приятели есть, а в Динабурге к тому же и полк знакомый квартирует... Так что, куда, собственно, еду я - это еще вопрос, покрытый и для меня самого мраком неизвестности,.. Вообще говоря, батенька мой,

Я много езжу по Руси,
От Керчи до Валдая,
И пью притом не мало сивалдая.

Так-то-с! Не обессудьте старика на такой моей солдатской откровенности!

Вскоре у выходной двери пронзительно зазвенел условный ко-юкольчик и полусонный голос дежурного сторожа выкрикнул монотонным речитативом:

- Динабург, Вильна, Варшава - первый звонок!

Я поспешил расплатиться и простился со своим случайным знакомым.

- Так не забудьте же в полку-то поклониться! - кричал он мне вдогонку уже на платформе. - Так и скажите всем: Башибузук, мол, кланяется, вскоре набег на вас учинит. Прощайте!

* * *

Прошло несколько месяцев. Я успел совсем позабыть про мою случайную встречу, как вдруг однажды, зимним вечером, раздается в прихожей звонок, вслед за которым чей-то незнакомый, но авторитетный голос вопрошает: "Дома?" - и затем, не ожидая денщичьего ответа, в комнату вваливается некто, в кавказской бурке, покрытой мокрым снегом, и в папахе, низко нависшей над бровями.

Смотрю и не могу признать, кто такой мог бы это быть.

- Здравствуй, дружище! - радостно восклицает между тем на ходу незнакомый гость. - Аль не узнал старика?.. Помнишь, на станции?.. Башибузука-то? Он самый и есть перед тобой, как лист перед травой! Здорово!

Тут я, конечно, узнал его, но только думаю себе: когда же это мы с ним успели сойтись на "ты"? Он, однако, не дал мне раздумывать, а приступом, с налету, заключил меня в свои объятия и трижды звонко облобызал мои щеки, измазав их мокрыми усами.

- Позволь, голубчик, хоть отогреться чуточку! Приюти на часок, Христа ради! Измок, иззяб, устал - просто до лихоманки! И есть хочу, как сорок тысяч братьев хотеть не могут!

Просит человек приютить на часок - не отказать же ему в такой безделице, и тем более в его положении!

- Милости просим! - говорю. - И обогреем, и накормим.

- О! Благодетель!.. Вот душа-человек! Вот кунак-то! Это, что называется, по-кавказски, по-нашему!.. Ну, спасибо, солдатское мое спасибо тебе за это!

- Какими судьбами вы к нам? - спрашиваю его.

- То есть кто это "мы"? - переспросил он с некоторым недоумением. - Я один, со мной никого нет больше.

- Да я про вас-то самих и спрашиваю,

- Ах, про меня! - спохватился он, как бы догадавшись. - Так зачем же тут это "вы" церемонное? Чего же это мы будем выкаться! Не подобает! Ей-ей, не подобает! Я человек простой - вся душа как на блюдце. Коли я полюбил человека - не могу с ним на "вы" быть! Так вот и тянет по старой привычке кавказской сейчас же на "ты" перейти. Душа моя! Кунак! Говори мне, пожалуйста, "ты" без церемоний! И я тоже буду! Так гораздо удобнее.

- Ну, это как кому, - заметил я, невольно улыбаясь на наивное нахальство моего гостя. - Мне, например, вовсе неудобно; я с непривычки часто ошибаться буду.

- Это ничего! - снисходительно успокоил он меня, пожимая руку. - Ошибка в фальшь не ставится. А для закрепления дружбы мы при первом же случае выпьем на "ты", и шабаш тому делу! О чем, бишь, ты спрашиваешь?.. Да! Какими судьбами я попал сюда? Очень просто, голубчик: был в Варшаве, был в Скерневицах у фельдмаршала, с поклоном - с русским поклоном к нему, понимаешь? По-кавказски!.. Ну, был потом в Ченстохове, опять в Варшаве, в Новогеоргиевске, в Ивангороде, в Люблине, оттуда в Брест, из Бреста в Белосток, из Белостока сюда - вот и весь маршрут мой. Все по полковым штабам гостил у друзей-приятелей. Но черт его знает - судьба моя такая! Только что ввалился в вашу окаянную Гродну - грязь, слякоть, снежище валит... Я сейчас извозчика... Ах, кстати, голубчик! Совсем из ума вон! Ведь у ворот мой извозчик ждет. Прикажи, пожалуйста, рассчитать его - завтра сочтемся... Ну-с, так вот, беру извозчика. "Вези, - говорю, - к майору Джексону". Привозит. "Дома?" - "Никак нет, в эскадроне". Э! Черт возьми, досада какая! "Вали, - говорю, - к Друри. Дома?" - "В отпуску-с". Тьфу ты, канальство! Я к Черемисову - в театре. Я туда, сюда, стукнулся еще к двум-трем - никого! То в театре, то в клубе, то "в гости ушли-с". Экие безобразники! Никто дома не сидит! Незадача, думаю. Как тут быть?.. Продрог ужасно; с холода рюмку бы водки, да чаю стакан, да отдохнуть с дороги, потому устал, говорю тебе, ужасно, а они, черти, по клубам да по театрам! "Ну, - говорю извозчику, - пошел теперь куда знаешь, я уж тут ничего больше не могу придумать, думай ты за меня ". Едем по этой улице, видим свет в окнах; извозчик мой и остановился. "Надо быть, - говорит, - дома, потому светло". "Да здесь кто живет-то?" - спрашиваю. Он и назвал тебя. Ба, думаю - вот оно где мой спаситель обретается!.. Ну, конечно, сейчас же сюда, а остальное ты уж знаешь. Так вот, друже ты мой, еще раз в ножки кланяюсь тебе - приюти старика на одну ночку, а там завтра к Джексону в эскадрон проберусь - и вся недолга! Но теперь дай мне, Христа ради, рюмку водки и хотя чего-нибудь куснуть на голодные зубы!

- Все это будет сию минуту, - утешаю его. - Но где же вещи ваши? Надо приказать внести их сюда.

- Какие вещи? - вопрошает Башибузук с недоумением.

- Ну, чемодан или сак там, что ли?

- "Че-мо-да-ан"! Фи фю-ю! - присвистнул он, махнув рукою - Бот еще какие нежности! Никогда отродясь, друг мой, у никаких чемоданов не бывало. Я, как Диоген, - omnia mea mecum porto (все мое ношу с собой (лат.)! Чай, знаешь песенку:

Аристотель о-о-о-оный.
Славный философ.
Продал паотало-о-о-о-оны -
Ходит без штанов!

Так и я, брат, точно! Жив Бог - жива душа моя, а с голоду на Руси, говорят, еще никто не умирал. Зачем мне вещи? Только лишнюю тяжесть таскать за собою да платить за багаж на дорогах? Нет, брат, я этой глупой моде не следую. Omnia mea mecum porto - и все тут!

Нельзя сказать, чтобы Башибузук особенно обременял кого-либо собою. Когда он совершал свои "набеги", то это были "набеги" действительно на целый полк, а не на того или другого из офицеров. Тяготы своего пребывания в полку он поровну разделял между всеми, как подушную повинность. Сегодня случай привел его ко мне, завтра он точно так же случайно останется ночевать у другого: где захватила его ночь, там и остался. Здесь привелось позавтракать, там пообедать, тут у такого-то чаю напиться, в четвертом месте поужинать - он и счастлив, потому что всегда вертится в "компании", всегда с "друзьями", с "кунаками". Любит он поговорить, побалагурить - только не мешай ему языком болтать; и действительно, болтун он неистощимый, и все это с прибауткой, со стишком, с пословицей, с неизменным рефреном ко всякой теме: "а вот-де у нас, бывало, на Кавказе", - и как попадет на этого кавказского своего конька, то только пошли Бог терпения слушать! В особенности он любил рассказывать про Нижегородский полк, его быт, его боевые подвиги, про полкового песенника-запевалу и пьяницу Малышку - ив эти минуты одушевлялся искренно, без напускного пафоса, и непременно цитировал полковую песню:

Старый полк наш двести лет
Ходит в бой.
Много знает он побед
За собой.

И, заканчивая какой-либо подобный рассказ, точно так же непременно приведет стишок из той же песни:

Так наш старый полк живет
Двести лет,
Молодея каждый год
От побед.

Когда, бывало, просят его к водке и закуске, он, весело и приятно потирая руки, сейчас же скажет стишок:

Эх-ма! Служба тяжела.
Часом просто не находка!
А была чтоб весела,
Что драгуну нужно? - Водка!

И, по обыкновению, разом "вонзает" в себя рюмку, в заключение чего опять-таки стишок:

Знать, драгуны таковы,
Свой завет не позабудут:
Могут быть без головы,
А без водки уж не будут.

И откуда только у него брались эти стишки! На всякий случай, на всякое обстоятельство непременно ответит стишками.

- Ну, брат, и наклюкался же ты вчера! - дружелюбно корит его кто-нибудь утром, - Даже под стол свалился!

- А что ж! - отвечает он. - Это как следует!

Счастлив тот, кто в вихре боя
Иль в пирушке громовой
Славной смертью пал героя,
Хоть под стол, за край родной.

Потрепал он как-то двух жидков за какую-то мошенническую проделку. Те - жаловаться полицеймейстеру. Выходит, разумеется, история, из которой надо выручать Башибузука.

- И зачем ты рукам волю давал? - корят его приятели.

- А что ж! - говорит. - Мы, брат, кавказцы! Мы таковы! Мы -

В дело, будто на охоту,
С радостью идем,
И черкесскую когорту,
Словно зайцев, бьем.

- Да ведь это, - возражают ему, - не черкесы, а жиды.

- Жиды? Тем паче!

Уж Шамилевой фаланге
Мы потачки не дадим,
Я у нас на левом фланге
Мало пользы будет им!

- Им-то, разумеется, мало, потому что взять с тебя нечего; но и тебе немного: нарвешься когда-нибудь так, что и в кутузку засадят!

- Кого? Меня?.. Никогда!
С нами Бог и Фрейтаг с нами,
С нами Фрейтаг - с нами Бог!

Как я сказал уже, Башибузук, кроме того, что было на нем надето, не имел никакого имущества. Если черкеска его приходила в крайнюю ветхость, кто-нибудь из друзей, сам или в складчину, дарил ему новую - и Башибузук опять на несколько лет был "экипирован". Один, бывало, подарит ему старые, но еще крепкие сапоги, другой - рейтузы, третий - сорочку, четвертый - пару носовых платков, и Башибузук счастлив, "Я богат, я очарован, я опять экипирован!" - в восторге восклицал он в этих случаях.

Но вздумали однажды приятели снабдить его бельем в полной мере, так, чтобы всех принадлежностей было у него по полдюжине, - Башибузук, к удивлению, отказался:

- Нет, господа, куда мне с этим возиться! Все равно раскрадут, или растеряю. Мое правило такое: одна сорочка у прачки, другая на себе, и все тут! Износится, приятель даст новую. А эти полдюжины - это ведь уже целое имущество, под него и чемодан нужен, и счет вести надо, заботиться надо... Нет, уж Бог с ним, а вам - сердечное спасибо!

Так и не согласился принять наш подарок.

Между прочим, замечателен был рассказ его о том, каким образом однажды избавился он раз и навсегда от всех своих долгов и кредиторов.

- Это было незадолго до выхода моего в оставку, - рассказывал нам Башибузук. - Долги меня одолевали, а вы сами, чай, знаете, как делаются долги нашим братом. Нужно тебе, положим, сто рублей, а услужливый жид или армянский восточный человек дерет с тебя вексель в триста - по десяти, а то и по двенадцати процентов в месяц; а не заплатил в срок - переписывай вексель с сопричтением процентов на проценты, по двенадцати же в месяц... Пройдет несколько месяцев, и твой сторублевый долг вырастает чуть ли не в тысячный!.. И вот, таких-то дутых долгов по векселям накопилось у меня до десяти тысяч, и все это тут же, у себя дома, в штабном районе, благодаря разным промышленным карапеткам, каспаркам и шмулькам, осаждающим у нас, на Кавказе, штаб каждого полка не хуже, чем здесь, в Западном краю. Разница только та, что вы здесь имеете дело с одними жидами, а мы и с жидами, и с армянами, и с греками, и с персами, чего и врагу пожелать грешно, в особенности относительно греков. Десять жидов из одного грека выкроить можно! Судите же сами, кому легче - вам или кавказцам?

Вижу я наконец, что исхода нет никакого: чем дальше в лес, тем больше дров; чем больше переписываешь векселя, тем все туже мертвую петлю на себе затягиваешь. И знаю, что придет наконец день мой судный, подадут ко взысканию и... чего доброго, даже до капитанского, до рокового моего чина не дадут дослужиться. Между тем действительных моих долгов, если положить их даже с двадцатью четырьмя годовыми процентами, было менее чем на три тысячи. Но и то тяжело. Откуда возьмешь вдруг три тысячи, когда ни движимого, ни недвижимого не имеется, да и нет к тому же ни дядюшки, ни тетушки, ни бабушки, которые могли бы нечто оставить по наследству? Поэтому для меня, в сущности, было все равно - три ли тысячи, десять ли тысяч: и так, и этак одинаково скверно выходило.

Но вдруг судьба мне улыбнулась. Приехал к нам в штаб интендант открывать цены, а денег у интенданта много, потому что уже давно в интендантах служит и почитается наиопытнейшим. Сам он, как водится, из поляков, на руках драгоценные перстни сверкают, при часах массивная золотая цепочка, без шампанского обедать не садится и в собственной щегольской коляске разъезжает; остановился в гостинице, три номера подряд, что ни есть из лучших номеров, - один под себя занял, квартирмейстера и нужных офицеров шампанским угощает - ну, особя, да и только. Случился в те же поры у нас в Царских Колодцах наездом окружной - большой мой приятель, лихой малый, умная голова, из старых кавказцев, - и любил он меня очень, и знал хорошо мои скверные обстоятельства. Даже, могу сказать, обязан ему благодарностью за то, что он неоднократно сдерживал плотоядные насчет меня порывы и аппетиты моих кредиторов. Встречает он меня как-то на улице и зовет к себе - в гостинице тоже был остановившись: "Приходи-де вечерком на пульку, интендат будет". Ладно. Собрались мы у него на чай, кое-кто из наших, интендант тут же, брильянтами своими сверкает! После пульки обычным манером закусили, поужинали, выпили, а тут и предложи кто-то, чуть ли не сам же интендант, в "любишь не любишь" перекинуться. Идет! Кто же от этого в доброй компании откажется! Заложил интендант банчик. Облепили его понтеры, словно мухи просыпанный сахар. Играют. И не прошло еще часу, как игра поднялась уже большая, серьезная. Я поглядел-поглядел да и соблазнился - рискну-ка на счастье! - и стал понтировать. Поставил карту - дана, другую - дана; я "на пе" - взял и "на пе". Везет, думаю, везет! Понтируй дальше, не робея; гни даму, гни туза-злодея!.. Вперед! Вперед!.. "Жизни только тот достоин, кто на смерть всегда готов"!.. И есть же анафемское счастье! Раз в жизни только такое и приходит - большое, глупое, слепое счастье!.. Что вы себе думаете? Менее чем в четверть часа, ни разу не сорвавшись, взял я кругленький кушик в три тысячи рублей. Хочу понтировать дальше, только вдруг чувствую: наложил кто-то на плечо мое руку. Оборачиваюсь - приятель окружной.

- Брось-ка, - говорит, - на минуту: мне тебе нужно два слова сказать.

- Отстань! - говорю. - Постой! Потом! Видишь, везет как!

А он мне таково-то настойчиво, внушительно:

- Бастуй, - говорит. - Довольно! - А сам так выразительно на плечо нажимает.

"Ну, - думаю, - верно, неспроста".

Забастовал я, получил чистоганом три тысячи, пересчитал и золото, и бумажки, набил ими все карманы и отошел от игроков.

- К чему ты, - говорю ему, - остановил меня? Ведь как везло-то!

А он мне на это:

- Надо, - говорит, - и честь знать, а то посади свинью за стол, она и ноги на стол! Может быть, - говорит, - это всеблагое Провидение милость свою к тебе ниспосылает, так ты и чувствуй, и не искушай его без нужды; умей отстраниться вовремя, а то, не ровен час, и три-то тысячи спустишь, да еще, гляди, на несколько тысяч дашь на себя реваншу, а расплатиться-то нечем... Ну и что ж тогда благородному офицеру делать? Пулю в лоб?.. А ты, говорит, возблагодари всеблагое-то Провидение да давай-ка деньги сюда, ко мне в шкатулку, здесь они поцелее будут; а теперь ступай спать с легким духом и чистым сердцем; завтра же утром приходи ко мне, потолкуем, какое наилучшее приспособление дать этому капиталу.

Вижу я, говорит человек так серьезно, убедительно, словно отец родной, отдаю ему деньги - он пересчитал и при свидетелях запер в шкатулку.

- Пусть, - говорит, - дело начистоту будет.

Ладно. Прихожу к нему после ученья, утром, как было установлено, а там, гляжу, сидят уже в гостях двое моих сожителей. (Я, видите ли, жил с двумя товарищами; особый такой маленький домочек мы занимали.) Хозяин мне навстречу.

- Ну, - говорит, - капиталист, добро пожаловать! Сперва закуси, а потом поведем серьезную беседу. Я, - говорит, - и обоих твоих сожителей нарочно пригласил на совещание.

Закусили мы, трубки закурили, все как следует... Окружной и говорит мне:

- Как же ты, друг, намерен капиталом своим распорядиться?

А я только плечами пожимаю.

- Не знаю, - говорю, - такими мыслями пока еще не задавался. Имения на такой капитал не купишь, а и купишь, так все равно за долги отберут, да и долгов-то всех не уплатишь. Что им три тысячи, тварям-то этим! Только аппетит их скаредный еще пуще раздразнишь! Поди-ка, еще сильнее напирать начнут: заплатил-де три - значит, можешь и остальные!

- Вот в том-то и сила, - возражает он мне, - в том-то и фортель, что надо теперь же воспользоваться счастливым случаем и расквитаться со всеми, то есть буквально со всеми кредиторами.

Я ажно глаза выпучил.

- Христос с тобой! - говорю. - Как же так расквитаться, коли всех долгов у меня до десяти тысяч?

- Да уж как-никак, а расквитаться надо.

- Но каким же способом?

- Таким, чтобы заплатить деньги и получить назад векселя, все до единого. Я, - говорит, - распорядился уже пригласить всех твоих главнейших заимодавцев, назначил им время - вот через полчаса соберутся - и скажу им, что желаю заплатить за тебя и жертвую на это три тысячи.

- И ты воображаешь, что эти христопродавцы согласятся?

- Вот попытаем... Не согласятся, тогда у нас еще другой способ остается в запасе.

- Что за способ такой? - спрашиваю.

- Есть уж! Не беспокойся! Самый радикальный! Коли ты сам ничего не придумал, то мы подумали за тебя и выдумали нечто.

Вот собрались наконец кредиторы: два армянина, полтора жида и один целый грек. Предлагает им окружной сделку. "Так и так, - говорит, - видя безвыходное положение приятеля, желаю ему помочь и плачу за него по силе своей возможности; более трех тысяч пожертвовать на это не могу, но с вас-то, в сущности, и этого вполне довольно, так как сами вы знаете, что векселя ваши дутые, и вы теперь получаете за них в возврат весь действительно данный вами капитал, да еще сверх того по 24 процента. Сделка - хорошая, и, говоря по совести, согласиться можно".

Куда тебе!.. Те и слышать ничего не хотят.

- Мы, - говорят, - уже знаем, что штабс-капитан вчера три тысячи в штос выиграл; пусть их нам и заплатит, а мы новые векселя ему за то согласны переписать и подождем со взысканием. Может, Бог пошлет ему еще другой такой же куш выиграть, а может, и больше - за что же мы свое-то станем терять!

Словом сказать, как ни уламывали их - не соглашаются. Уперлись на своем, и баста! Нечего делать, пришлось окружному прогнать их к черту.

- Ну, друг любезный, - говорит он мне, - сам ты видишь, хотел я помочь тебе, старался, убеждал - не пробирает!.. Теперь тебе ничего больше не остается, как только умереть.

- Как умереть?! - удивился я. - Что за вздор ты мне предлагаешь!

- Отнюдь не вздор, - говорит, - надо умереть, тогда мы ликвидируем твои дела; тогда все эти христопродавцы поневоле пойдут на сделку, мы скупим все твои векселя, и ты выйдешь чист и свеж, как бутон, паче снега убедишься и вздохнешь наконец свободно. Вся штука в том, что умереть надо. Умри-ка и в самом деле денька этак через четыре!

Я гляжу, как шальной, то на того, то на другого, то на третьего.

- Воля ваша, - говорю, - а только я ровно ничего не понимаю. Шутите вы надо мною, что ли?

- Нет, - уверяют они, - мы тебе предлагаем это самым серьезным образом, как единственно возможный и даже выгодный для тебя исход.

- Ну так вы, друзья, извините, стало быть, с ума сошли!

- Нет, - говорят, - пока еще, слава Богу, в здравом рассудке, а только сам ты видишь, что без твоей смерти кредиторы никак не согласятся покончить твои счеты за три тысячи.

- Это-то конечно, это верно, - соглашаюсь я, - но только, черт возьми, неужели же мне ради удовлетворения шмулек и карапеток пулю в лоб себе пустить?!

- Ну, вот уже и пулю!.. Зачем пулю?.. Тут пуля вовсе не требуется. Тебе, напротив, надо умереть, так сказать, законным порядком и на законном основании, как умирают все добропорядочные и благонамеренные люди, то есть сперва, значит, поболеть денька этак три, четыре, а там и скончаться.

Я и рукой махнул.

- Нет, - говорю, - друзья, вы окончательно с ума сошли, и если у вас нет для меня в запасе более умного совета, то прощайте!

- Да ты постой, - говорят, - ты не кипятись, а выслушай сначала. Это вовсе не так глупо и не невозможно, как тебе кажется. Слушай, мог бы ты, например, вчера или сегодня простудиться, схватить себе грипп, жабу, горячку там, что ли, воспаление или, наоборот, какую-нибудь подобную мерзость? Мог ли бы?.. Разве кто из нас застрахован от такой случайной напасти?

- Ну, положим, мог бы, - говорю, - только что ж из этого?

- А вот что: представь себе, что ты заболел, слег в постель и умер, лежишь на столе, а я, как власть полицейская, присутствую тут же для наблюдения за производством описи твоего имущества и между тем, под рукой, извещаю всех твоих кредиторов, вступаю с ними в соглашение, скупаю векселя, и вот, таким образом, пока ты будешь лежать кверху носом, мы обделаем твои дела, и тебе после того будет так легко, так легко... жить на свете!

- Ах, голова, голова! - корят они меня. - Неужели все еще не понимаешь? Не о смерти - о жизни дело идет!.. Кто ж тебе запретит в тот же день воскреснуть? Как только последний вексель будет возвращен, ты и воскресай! Прямо так-таки и воспрянь перед всею компанией твоих кредиторов, к наивящему их ужасу.

- Н-да, - говорю, - только ведь это обман выходит...

- Зачем обман?.. Как это можно - обман?!.. Разве у тебя не могла быть летаргия? Помилуй, да это ни полковой, ни уездный врачи не откажутся засвидетельствовать. Летаргия дело весьма возможное. Они даже рады будут: во-первых, такой интересный случай в науке, а потом, кто ж не рад проучить хорошенько всех этих, общих наших, кровопийц, с которыми по закону, сам знаешь, ничего ведь не поделаешь. К тому же весь свой долг ты выплачиваешь честно, даже с большими процентами, и только из само сохранения предпринимаешь стратегический маневр, чтобы выпутаться из злостной ловушки, в которую тебя систематически затягивают.

Словом сказать, все доводы приятелей были убедительны и лены, как дважды два четыре. Я так и хватил себя по лбу.

- Вот она, гениальная-то мысль! Умирать, - говорю, - умирать сию же минуту! Кладите меня на стол, надевайте саван, плачьте и рыдайте и зовите кредиторов. Кончено! Я умираю!

- Погоди, - говорят, - не торопись. Побудь жив и здрав еще дня два: ведь ничего ж они с тобой в такой короткий срок не сделают! Поезжай-ка лучше на охоту. На охоте тебе разрешается схватить горячку, а по возвращении - прямо в постель, и тогда умирай себе с Богом на законном основании.

И действительно, так мы все и устроили. Поболтался я день в штабе, на другой день уехал с товарищем на охоту, на третий возвратился утром домой - и прямо в постель. Доктор ко мне ходит, наш полковой врач, добрейший Готлиб Христофорович - if так усердно навещает больного по два раза в день, и утром и вечером; ставят перед ним каждый раз самовар и бутылку рому ямайского, которую он и усиживает в один визит "ганц аккуратиш". Ну, при этом, конечно, и приятели навещают, играют в карты, хотя и не без некоторого стеснения, так как всякий шум и громкие разговоры Готлиб Христофорович воспретил строжайшим образом. В Царских Колодцах меж тем слух пошел, что бедный Башибузук болен, лежит не вставая с постели, страдает... Кредиторы, разумеется, тоже прослышали, являются один за другим узнать о здоровье, справиться, что и как - денщики, конечно, не допускают их: плох, мол, не тревожьте. Шмульки и карапетки только в затылках почесывают от раздумья: ну, как помрет, не ровен час? С чем тогда останемся?.. Призадумались-таки сильно. На следующий день толкуют в местечке, что больному еще хуже стало - вон и шторы в окнах спущены, и соломки даже подсыпали перед домом на улице - шум-де чтобы не так беспокоил. Встречает Готлиба Христофоровича наш полковник, осведомляется обо мне; правда ли, что болезнь так серьезна? Хочу, мол, сам навестить больного. А Готлиб Христофорович ему на это: "Нет, полковник, не беспокойтесь; болезнь сама по себе вовсе не опасная - Morbus creditoris называется. Такою болезнью дай Бог и каждому захворать, с тем чтобы радикально вылечиться от затяжных и хронических debitionis centesimarum и прочего".

На третий день утром я наконец умираю. Подпудрили меня, чтобы побледнев казался, под глазами жженою пробкой темные круги вывели, положили на стол, покрыли всего простынею и на лицо набросили особую кисейку, а то неравно муха на нос сядет, усами пошевелишь - и весь эффект к черту! Притащили даже из лазаретной покойницкой три канделябра с восковыми свечами и поставили вокруг меня по порядку, как следует; зеркало белою салфеткой завесили, в комнате ладаном покурили; сожители по очереди псалтырь надо мною читают. Вот и друг - окружной приехал, а что до кредиторов, то их и извещать не требовалось: сами нагрянули, чуть лишь прослышали, что скончался... Стоят с кислыми рожами в прихожей да заглядывают в полураскрытую дверь: вишь, мол, аспид, околел и не расплатился... Пропали блестящие, лакомые надежды на десять тысяч!.. А я лежу, не шелохнусь и только думаю себе: "Господи, что же это будет, если мне теперь вдруг чихнуть захочется!.." Между тем слышу, окружной зовет кредиторов в комнату...

- Вы, говорит, братцы, зачем это сюда пожаловали? Покойнику поклониться? Что ж, поклонитесь, дело хорошее. Жаль бедного, так неожиданно умер, и ничего, говорят, не осталось, кроме платья носильного да седельного прибора... Немного же вам в разверстку-то придется!

У тех рожи еще больше вытянулись.

- Как, - возражают, - а три-то тысячи?

- Какие такие?

- А те, что с интенданта выиграл? Мы ведь слышали!