Архангельский Александр Григорьевич - Пародии. Эпиграммы

и, ликуя и содрогаясь, застряла в частоколе блуждающих звезд.

   - Исаак, - сказал Беня, - ты очень грамотный, и ты носишь очки. Ты носишь очки, и ты напишешь с меня сценарий. Но пускай его сделает только Эйзенштейн. Слышишь, Исаак?

   - Хвороба мне на голову! - ответил я страшным голосом, ликуя и содрогаясь. - А если он не захочет? Он работает из жизни коров и быков, и он может не захотеть, Беня.

   - ...в бога, печенку, селезенку! - закричал Беня с ужасным шепотом. - Не выводи меня из спокойствия, Исаак! Нехай он крутит коровам хвосты и гоняется за бугаями, но нехай он сделает с моей жизни картину, чтоб смеялась вся Одесса: и Фроим Грач, и Каплун, и Рувим Тар-таковский, и Любка Шнейвейс.

   За окном сияла неистощимая ночь. Она сияла, как тонзура, и на ее неописуемой спине сыпь чудовищных звезд напоминала веснушки на лице Афоньки Бида.

   - Хорошо, - ответил я неслыханным голосом, ликуя и содрогаясь. - Хорошо, Беня. Я напишу с твоей жизни сценарий, и его накрутит Эйзенштейн.

   И я пододвинул к себе стопу бумаги. Я пододвинул стопу бумаги, чистой, как слюна новорожденного, и в невообразимом молчании принялся водить стремительным пером.

   Беня Крик, как ликующий слепоглухонемой, с благоговением смотрел на мои пальцы. Он смотрел на мои пальцы, шелестящие в лучах необузданного заката, вопиющего, как помидор, раздавленный неслыханным каблуком начдива десять.

  

   Сизо-серая серь сиво-буро-малиновой тучи; ро-гобрысая круть; переплюхи ветров; над колхозом - безбрыкие взверти;

   и - вырвихлесты волдырчатой скляни;

   и - склянокляк: перепехи и подпрыг;

   и - кремоясухлая даль: песолом буераков; растрясы бараков; там - злаков припасы; и пассы: серо-буро-эмалевых туч; карекаряя синь.

   У крыльца - перескрип; дзиговерты; шлеп губ; фыки-брыки; и бзыки.

   Клистиренко; он- бригадир; рот- в народ; взгляд - в наряд; и не рад; шарк тирад; сино-соид перстом:

   - Зарядило...

   с подплевом в разребь:

   - Задерябило...

   взбородясь; перепролысь погладивши:

   - язви ее...

   И члены бригады: Глистов, Серозадов, Поносов, Соплйвенко, Пупик, Бердун...

   Лохмочесы яря: в буерачную сверть; в сизо-плясую заверть; в беспрокую крапь; облобатясь: с подшмыхами: бзырили.

   О - сизопалые драни -

   кремо-буро-лазоревой длани!

   раскоряк буераков; кряк мраков; и зраков;

   О - лепеты Парок;

   и трепет доярок!

   о - мороки рока!

   о - Русь!

  

   ...Юго-западный ветер шевелит волосы Джойса отойдите макаркающие я хочу равняться затылок учителя не боюсь молод здоров оспопривит гип-гип полундра луженый желудок весь мир материки океаны лопай малютка дюжиной ртов глаза уши познать мир весь весь потрохами ах какой бодрый кувыркач шкловун Виктор кадры кадры кино 33 печеных листа в Огизайро в Гих-линойсе в МТПейре в академии-фасольлясидо макромикрокосмы вселенной зачатие любовь рождение смерть пищеварение страсть сон эмоция сложумножение вычитание деление пиши скаль-пель-пель-пель желудочный сок печенку селезенку бога душу жеманфиш брось митрофан про пру-стово ложе мало мало гехто что такое гехто до-спассется молодой хвостомах пасись дитя мое майнавира лабиринт пролетариата домна дымная рожает чугунные мальчики ты была в красном платочке восьмое марта я люблю тебя сказал Со-ревнованичка ах какой клещастый подъемнокран-ный будь моей да возьми ты сказала бога нет да распишемся в загсе что ты делаешь это вам не бровонасупленный толстофадеев мне отмщение и аз разгромлю дифиурамбы ермилый милый тол-стофадеич старо старо я бравый моряк- бодрый ныряк в подсознанье видеть инфузории бациллы атомы пока не всплывешь Эйн-зейн-штейн вишневые трусики ура ура искателям Джемчуга Джойса...

  

   Как и тогда булькотело и дышало нутряными вздохами море, голубели заводские трубы, в недрах дымились горы, но не грохотали цилиндры печей, не барахолили бремсберги и в каменоломнях и железобетонных корпусах шлендрали свиньи, куры, козы и прочая мелкобуржуазная живность.

   Глеб Чумалов вернулся к своему опустевшему гнезду, на приступочках которого стояла жена Даша и шкарабала себя книгой "Женщина и социализм" сочинения Августа Бебеля.

   У Глеба задрожали поджилки и сердце застукотело дизелем. Рванулся к ней.

   - Даша! Жена моя!

   Обхватил могучей обхваткой так, что у нее хрустнули позвонки, и с изумлением воскликнул:

   - Дашок! Шмара я красноголовая! Да ты никак дышишь не той ноздрей?

   Ответила строго, организованно:

   - Да, товарищ Глеб. Ты же видишь, я - раскрепощенная женщина-работница и завтра чуть свет командируюсь лицом к деревне по женской части. Успокой свои нервы. Не тачай горячку. Заткнись.

   Глеб вздохнул тяжелым нутряным вздохом. Натужливо хмыкнул от удивления.

   - Шуганула ты меня, Дашок, на высокий градус, так, что и крыть нечем. Ну что ж, займусь восстановлением завода на полный ход.

   Бузотерили и матюгались слесаря, бондаря, кузнецы и электрики. Балабонили всем гамузом, дышали нутряными вздохами и разлагались на мелкобуржуазные элементы.

   Глеб сорвал с головы свой геройский шлем и шваркнул им оземь. Крикнул громовым голосом:

   - Братва! Как я есть красный боец гражданского фронта и стою на стреме интересов цементного производства, то буду вас крыть, дорогие товарищи, почем зря, будь Ьы четырежды четыре анафема прокляты, шкурники и брандахлысты. Правильно я кумекаю, шпана куриная?

   Словно ток с электропередачи прошел по сердцам бондарей, слесарей, кузнецов и электриков. Единогласно, коллективно воскликнули: - Верно, ядри твою корень! - Фартовый парень, едят его мухи с комарами! - Свой в доску!

   - Дрызгай на все на рупь на двадцать! - Крой дело на попа!

   Глеб вздохнул радостным нутряным вздохом. Громогласно воскликнул:

   - Братва! Дербанем производство за жабры! Треснем, а завод чекалдыкнем!

   На высокий градус вскипели дни. Глеб, как скаженный, мотался из завкома в исполком, из исполкома в совнархоз, из совнархоза в госплан, из Госплана в СТО. Грохотал в завкоме:

   - Грохайте хабардой, дорогие друзья! Не то живо к стенке поставлю!

   Громыхал в исполкоме:

   - Не балабоньте, глотыри, так вашу раз-этак!

   Буркотел в совнархозе:

   - Пришью вас к стенке, куклы полосатые! Ободрял, подначивал, брякал по башкам, че-бурахал по затылкам, дрызгал по хайлам и в конце концов добился своего.

   Задымились голубые трубы, застукотели маховики, забарахолили цилиндры печей, загрохотали бремсберги, и колеса электропередачи закружились в разных пересечениях, наклонениях, спряжениях, числах и падежах.

   Наверху на ажурной вышке, стоял Глеб, а внизу - в недрах и на склонах, в ущельях и под, несметные толпы толп, чествуя самоотверженного бойца за цементное дело, копошились, булькотели, шваркали, бумкали, полыхали плакатами и знаменами, издавая восторженные нутряные гулы, под звон колоколов духового оркестра в двадцать два человека с барабанщиком.

  

   Все было на своем месте. Небо на небе. Мостовая на мостовой. Лишь агенты Коммунхоза бегали по городу с высунутыми языками и расклеивали приказы.

   Их текст был необычен, лаконичен и прозаичен. Вот он: "Всем. Всем. Всем.

   "Право на писание стихов дается исключительно Коллегией Присяжных Оценщиков.

   "Поэты, признанные ненужными, погребаются в Редакционной Корзине".

   "Примечания. 1. Настоящий приказ безапелляционен. Рифмованный мусор, засоряющий наши журналы, должен быть беспощадно уничтожен.

   "2. Прием стихотворных рукописей и выдача поэтам авансов категорически воспрещается".

   Характеристики ненужных хранились в старом, сером, полотняном портфеле, имевшем идиотский вид человека, побывавшего на Олимпиаде поэтов.

   Характеристики были активны, примитивны и объективны.

   Вот некоторые из них.

   Ненужный No 4711

   Пишет стихи без году неделя. Любви к писанию нет. Когда напивается, ругает всех самой заурядной прозой. Гордится своим рабоче-крестьянским происхождением. Таланта никакого. В корзину.

   Ненужный No 1927

   Ежедневно обедает в столовой Союза Писателей. Написал неоконченную поэму и полтора стихотворения. Тем не менее считает себя величайшим поэтом современности. Любит выступать на литературных вечерах. В редакциях рассказывает неприличные анекдоты и клянчит авансы. В корзину.

   Ненужная No 4515

   Девица. Малокровна. Учится на литкурсах. Обожает Есенина. Весит пять пудов. Заветная мечта - выйти замуж и нарожать дюжину детей. Пытается писать стихи, не безуспешно. В корзину.

   Коллегия Присяжных Оценщиков нашла Якцидрака сидящим в Редакционной Корзине.

   - Я начинаю сомневаться, - сказал он. - Когда упраздняешь стихоплетов, приходишь к выводу, что нужно угробить половину человечества. Я боюсь, что, перестав заниматься поэзией, они начнут изучать сапожное ремесло. Это ужасно! Они испортят все кожи, и человечество будет ходить босиком.

   Якцидрак вздохнул и скорбно высморкался. В городе начался хаос.

   Ненужные, ничтожные поэтики, которых еще не успели угробить в Редакционной Корзине, воспрянули духом и обнаглели до того, что открыто стали писать стихи, выступать на литературных вечерах и даже печататься.

   Поздравляли друг друга.

   - Конечно! Ура!

   - Проверка прав на писание стихов прекратилась!

   - Какое счастье!

   - Смотрите, расклеивают новые приказы!

   Их текст был понятен, приятен и деликатен. Вот он; "Всем. Всем. Всем.

   "С момента опубликования настоящего приказа писать стихи разрешается всем. Пишите и печатайтесь.

   "Коллегии Наивысшей Деликатности в составе Воронского, Жица и Фатова вменяется в обязанность хвалить поэтов и благословлять их на дальнейшее рифмачество".

   Жизнь стала нормальной. Писание стихов сделалось легким, как ковыряние в носу. Писали: грамотные и неграмотные, старики и младенцы, билетерши кино и делопроизводители Наркомздрава, статистики и сапожники, управдомы и агенты по сбору объявлений.

   Писали: импрессионисты и экспрессионисты, имажинисты и конструктивисты, люминисты и неоромантики, неоклассики и беспредметники, лефовцы и перевальцы.

   Члены Коллегии Наивысшей Доброжелательности обходили поэтов и спрашивали, как они поживают.

   Одни самодовольно радовались:

   - Благодарю вас. Я заготовил четыре тысячи рифм, еще не бывших в употреблении.

   - А я написал небольшую поэмку в тысячу двести строф. Семистопным ямбом.

   Другие жаловались:

   - Понимаете, в редакции "Красного Чернозема" мне отказали в авансе. Черт знает что такое! Жрать-то ведь надо!

   Третьи возмущались:

   - Безобразие! Вчера впервые написал стихотворение в двенадцать строк, и до сих пор нет хвалебной рецензии! Что же, мне самому хвалить себя, что ли?

   Якцидрак залез в Редакционную Корзину и умер. Умер навсегда.

   И поэты, которых так невыносимо много в городе, среди которых мало настоящих, но много хлама, до сих пор продолжают свое ужасное ремесло так, точно никакого Якцидрака никогда не было и никто никогда не поднимал насущнейшего вопроса о праве на писание стихов.

  

   789. Обыкновенный гражданин. Родился. Был ребенком. Потом отроком. Постепенно стал взрослым. Незаметно превратился в старика. Умер. Перед смертью икал.

   801. Необыкновенная советская девушка. Блондинка. Прелестная фигура. Рост средний. Глаза серые. Нос прямой. Лицо гладкое. Особых примет нет.

   875. Уже старуха, 87 лет. Положительный тип. Когда-то была молодой семнадцатилетней девушкой. Молодость прошла. Страдает одышкой. Вероятно, скоро умрет.

   908. Замечательный юноша. Рост 178 сантиметров. Вес 76 кило. Гемоглобину 89. РОЭ - 3. Когда улыбается - показывает великолепные зубы, когда не улыбается - зубов не видно. В позапрошлом году ездил по Волге.

   999. Пятидесятилетний мужчина. Администратор. Обожает литературу. В свободное от службы время пописывает. Может быть Бальзаком. Бессмертен.

  

   Вот, братцы мои, гражданочки, какая со мной хреновина вышла. Прямо помереть со смеху.

   Сижу это я, значит, и вроде как будто смешной рассказ сочиняю. Про утопленника.

   А жена говорит:

   - Что это, - говорит, - елки-палки, у тебя, между прочим, лицо индифферентное? Сходил бы, - говорит, - в баньку. Помылся.

   А я говорю:

   - Что ж, - говорю, - схожу. Помоюсь.

   И пошел.

   И что же вы, братцы мои, гражданочки, думаете? Не успел это я мочалкой, извините за выражение, спину намылить, слышу - караул кричат.

   "Никак, - думаю, - кто мылом подавился или кипятком ошпарился?"

   А из предбанника, между прочим, человечек выскакивает. Голый. На бороде номерок болтается. Караул кричит.

   Мы, конечно, к нему. В чем дело, спрашиваем? Что, спрашиваем, случилось?

   А человек бородой трясет и руками размахивает.

   - Караул, - кричит, - у меня пуп сперли!

   И действительно. Смотрим, у него вместо пупа - голое место.

   Ну, тут, конечно, решили народ обыскать. А голых обыскивать, конечно, плевое дело. Ежели спер что, в рот, конечно, не спрячешь.

   Обыскивают. Гляжу, ко мне очередь подходит. А я, как на грех, намылился весь.

   - А ну, - говорят, - гражданин, смойтесь.

   А я говорю:

   - Смыться, - говорю, - можно. С мылом, - говорю, - в подштанники не полезешь. А только, - говорю, - напрасно себя утруждаете. Я, - говорю, - ихнего пупа не брал. У меня, - говорю, - свой есть.

   - А это, - говорит, - посмотрим. Ну, смылся я. Гляжу, - мать честная! Да никак у меня два пупа!

   Человечек, конечно, в амбицию.

   - Довольно, - кричит, - с вашей стороны нахально у трудящихся пупы красть! За что, - кричит, - боролись?

   А я говорю:

   - Очень, - говорю, - мне ваш пуп нужен. Можете, - говорю, - им подавиться. Не в пупе, - говорю, - счастье.

   Швырнул это я, значит, пуп и домой пошел. А по дороге расстроился.

   - А вдруг, - думаю, - я пупы перепутал?

   Вместо чужого свой отдал?

   Хотел было обратно вернуться, да плюнул. Шут, - думаю, - с ним. Пущай пользуется. Может, у него еще что сопрут, а я отвечай!

   Братцы мои! Дорогие читатели! Уважаемые подписчики!

   Никакого такого случая со мной не было. Все это я из головы выдумал. Я и в баню сроду не хожу. А сочинил я для того, чтобы вас посмешить. Чтоб вы животики надорвали. Не смешно, говорите? А мне наплевать!

  

   1 апреля. Сегодня мама отвела меня на завод. Когда она ушла, я испугался. Завод такой большой, а я такой маленький.

   5 апреля. Вчера ходил по заводу. Сам. Честное слово! Очень красиво. Руда шипит, металл клокочет, моторы шумят, ремни шелестят. А сколько всяких там вентилей и гаек! Прямо дух захватывает.

   5 апреля. Ночью.

   Люблю я высокие трубы

   И звездное небо в дыму.

   Та-та-та, та-та-та мне любы

   Та-ти-та, та-ти, почему...

   8 апреля. Хорошо, честное слово, хорошо на заводе! Когда я подумаю, что меня окружают рабочие и я среди них в центре, сердце наполняется радостью и умилением, и прямо дух захватывает!

   9 апреля. Сегодня одна работница спросила у меня, который час. Я ответил. Вот ведь, оказывается, сживаюсь я с пролетариатом, могу разговаривать с рабочими, и они понимают меня!

   11 апреля. Нехорошо, очень нехорошо. Прямо буза получилась. Сегодня на вечеринке ребята напоили меня, а одна дивчина полезла целоваться. Голова болит. Мама! Я больше не буду!

   12 апреля. Из партийцев больше всех мне нравится товарищ Клещенко. Когда я вижу зеленые зрачки его мужественных серых глаз и. твердую улыбку на простом пролетарском лице, сердце наполняется умилением и восторгом. Вырасту - обязательно буду таким, как он!

   15 апреля. Трудно и тяжело. Три часа провел в уборной. Уничтожал оппозиционную литературу. Я не виноват. Это ребята мне подсунули. Какие негодяи! Крючка к двери не могли приделать. Рука прямо заболела придерживать...

   10 мая. Ну вот, я уже на новом заводе. Веду новую жизнь, пишу в центральные органы и товарищу Клещенко, которому сегодня отправил письмо следующего содержания: "Дорогой товарищ Клещенко! Ну вот, я уже на новом заводе, веду новую жизнь, пишу в центральные органы и когда подумаю, что и здесь меня окружают пролетарии, сердце наполняется гордостью.

   Спасибо тебе за то, что ты помог мне проработать и оформить мое отношение к моим прежним ошибкам. Многое я осознал и уже вырос. Вчера уже брился в парикмахерской сталелитейного цеха.

   Посылаю тебе стихи, написанные мною сегодня ночью в чугунолитейном цехе.

  

   Люблю я заводские трубы

   И звездное небо в дыму.

   Вагранки, мартены мне любы,

   Не знаю и сам почему.

   Люблю всевозможный я скрежет

   И шелест различных ремней,

   И мысли мои уж не те же,

   А стали как будто ясней.

   Петр Воякин

  

   P. S. Как твое мнение?

   Р. Р. S. Погоды здесь стоят хорошие. Имеется пруд, в котором можно ловить карасей. В общем, строительство развертывается. Приезжай!"

  

   Эх, теперь не те времена, что допрежь были. Теперь народ образованный, на лисапетах ездит, друг дружку по проволоке за тридевять земель словогонами хает. А чтоб с чертом за ручку поздороваться али домового со днем ангела поздравить - и думать не моги. Гордый нынче народ пошел, едят его мухи с комарами!

   А ежели раскумекать, так нешто без чертей жить можно? Лешогоны, да оборотни, да русалки для нашего брата, клычкухинского писателя, самое что ни на есть разлюбезное дело.

   Выйдешь в ополночь на лесную прогалину - экая благодать! - зайчья на поляне скачет не разбери-бери. Почитай, тысчи полторы будет. Зайчихи, словно девки, хоровод водят, песни поют и калган нюхают.

   А уж чертячины этой - видимо-невидимо - инда глаза свербят. А в ушах звон - то ли глав-черт Анчутка соловьем причмокивает, то ли ведьма кукушкой кукует. Шут его разберет!

   Конечно, городскому все черти на один лад. У городского глаз порченый и плоть пришибленная. АН черти-то разные бывают. У иного бородка штопором, у иного хвост загогулиной. А бывают и такие - ни бороды, ни хвоста, кругл, как бабье колено. Одно слово... сунгуз.

   Иной маловер усомнится и головой покачает. Дескать, мели, Емеля, - твоя неделя. А мне што. Пойди-ка, проверь! Окромя пней да шишек еловых ничего не увидишь. Потому черти народ дошлый. В городах, может, и есть, а может и нет.

   А в Клычкухине их тьма-тьмущая. И каждый мне сват и брат, и с каждым у меня разговор душевный.

   Недаром и кличут меня по всей округе - клычкухинский чертякирь.

  

   Прежде чем говорить о нравах уездного города Захолустинска, позволю себе сказать несколько слов о Лондоне.

   Как всем известно, пыль столетий покрывает стены Вестминстерского аббатства, гранитную лужайку Трафальгарского сквера и внушительный живот полисмена, олицетворяющего мощь великой Британии на перекрестке Оксфорд-стрита.

   Я не имею чести состоять фельетонистом "Таймса" (хотя позволю себе заметить, что подписчикам этого достопочтенного органа было бы полезней читать, не скажу - мои, но, если хотите, - наши фельетоны), тем не менее я имел сомнительное удовольствие присутствовать на том балаганном представлении, которое писаками из Скотланд-Ярда именуется большим парламентским днем.

   Нужно присутствовать самому, чтобы в полной мере оценить акробатические способности гнусных разновидностей дряхлого парламентаризма.

   Ллойд-Джордж, эта старая лисица с благопристойными манерами джентльмена с большой дороги, вилял либеральным потрепанным хвостом.

   Извините за выражение, Рамзай Макдональд показал высшую форму социал-предательства, влезши к его величеству королю Георгу без помощи казанского мыла. Наконец, Чемберлен - эта достопочтенная обезьяна с моноклем и шанхайская гиена в смокинге - продемонстрировал непреклонную твердолобость матерого консерватора.

   Нужно ли ко всему сказанному добавлять, что нравы нашего Захолустинска ни в малейшей степени не похожи на нравы Лондона!

   Полагаю, что сами читатели сделают соответствующие выводы. Конечно, не в пользу последнего. И правильно поступят.

  

   Лось пил водку стаканами.

   В дебрях опаленной гортани булькала и клокотала губительная влага, и преизбыток ее стекал по волосатой звериности бороды, капая на равнодушную дубовость стола.

   Нехитрая ржавая снедь, именуемая сельдью, мокла заедино с бородавчатой овощью. Огурец был вял и податлив и понуро похрустывал на жерновах зубов, как мерзлый снежок под ногами запоздалого прохожего.

   Оранжевая теплынь разливалась по тулову. Мир взрывался и падал в огуречный рассол. Наступал тот ответственный час, в который выбалтывается сокровенное и воображением овладевает апокалипсическое видение.

   В ту пору и возникла в позлащенном оранжевом закатом оконце хмурая иноческая скуфья.

   Недоброй черностью глаз монашек взирал на пиршество.

   - Ты чего, тим-тим-тим, уставился? - преве-село и пребодро воскрикнул Лось. - Влезай, присаживайся. Как звать-то?

   - Евразии, - проскрипела скуфья.

   - Водчонки небось хочешь, индюшкин кот?

   - Правды взыскую, - пробубнил Евразии, облизывая губную сухоть. - Бабеночку бы мне.

   - Эва, чего захотел! - Лось приударил стаканом по столу. - Дрова руби! Тим-тим-тим! Холодной водой обтирайся!

   - Красоты ясажду, - сипел монашек. - Нутряной огонь опалят младость мою. Зрел я ноне беса. Бабеночку нерожалую. Персты пуховы... губы оранжевы...

   Все ярилось в нем: и манатейный кожаный пояс на простоватых чреслах и бесстыжие загогулины нечесаных косм, высунувшиеся оранжевыми языками из-под омраченной плотью скуфьи.

   Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.

   - Не дури, парень! Не люблю! - прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. - Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!

   - Пошто супротив естества речешь?! - возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. - Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.

   Дуют ветры - влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.

  

   Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.

   За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.

   О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!

   Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.

   Тогда же я сказал историческую фразу:

   - В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!

   В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:

   - Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.

   События разворачивались с головокружительной быстротой.

   Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.

   Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.

   Дальнейшие события разворачивались с еще более головокружительной быстротой: мы к вечеру нашли водку.

   Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.

   Светлые, незабываемые минуты!

   Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.

   Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых

   дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая - овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.

   Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму - "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.

   Эпоха обязывает!

   Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и - горла.

   Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.

   К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!

   Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера

   в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.

   Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.

   В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" - роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" - гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).

   Не могу не отметить, что я всегда шел в ногу с Октябрем. Например: я участвовал в ВОССТАНИИ литераторов, требовавших повышения гонораров. Я ШТУРМОВАЛ конторы редакций, от которых требовал немедленной уплаты денег за непринятые рукописи. Я с БОЕМ БРАЛ авансы за идеи своих гениальных и потому ненаписанных поэм.

   В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.

   Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький".

   Оглядываясь на пройденный путь, я с гордостью могу воскликнуть:

   - Счастлив тот, кто жил в эту величайшую эпоху, не прячась от дыхания Октября, не горя пламенным факелом, озаряющим путь грядущим поколениям!

   Незабываемая эпоха! Светлые, неповторимые дни, которые дали мне массу материала для поэм, романов и особенно для сценариев!

   Об этих первых днях я могу сказать еще одну историческую фразу:

   Поэтом можешь ты не быть, Но сценаристом быть обязан!

  

   Не знаю почему, но я родилась вполне сознательной женщиной. Уже в детстве я прочла "Капитал" Карла Маркса и почувствовала всю фальшь окружающей меня обстановки.

   Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.

   Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.

   Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец - бездушный специалист.

   И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.

   Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита - старый коммунист, со старым партийным стажем - и обратил на меня внимание.

   Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец - гражданин Покровский - целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин - бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.

   Правильно! Зовут меня Александром Мокеичем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.

   Когда приехала к нам Файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.

   А тут подвертывается товарищ мой - Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.

   Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего - инженера - кокнула по башке железным прутиком, - отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.

   Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.

   И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.

   Итак - мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.

   За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.

   Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем - с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.

   И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.

   Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.

   - Никита! - кричу я, схватив его за руку. - Я здесь, Никита!!

   Он молчит, но я знаю, что мы идем с ним рядом и будем идти прямо к социализму.

  

   Приступая к жизнеописанию моего героя, я мог бы рассказать о Панасюке, знаменитом Тарасе Панасюке, потомке запорожских казаков, о ко-торых чернобровые Оксаны и Одарки пели на вечерницах:

  

   Нехай мене не ховают

   Ни попы, ни дьяки,

   Нехай мене заховают

   Запорожски козаки.

  

   Однажды ночью Панасюк исчез. Утром взошло щедрое украинское солнце. Англия установила протекторат над алжирским беем, в Полтаве аптекарский ученик Изя Цукерштейн сдал экзамен на аттестат зрелости, в Чикаго биржевой крах превратил в нищих вчерашних миллионеров, современники плодились и размножались. Илья Эрен-бург писал стихи, но Панасюка не было.

   Пепел забвения грозил похоронить память о нем, но, как говорится у Гоголя, - "отыскался след Тарасов".

   Однажды мой герой и его спутница сидели на приморском бульваре. "Ветер Индии обдувал их разгоряченные лица. Нужно ли говорить, что ее голова лежала на плече моего героя? Они были молоды и говорили об Эрфуртской программе и революции, о Бальзаке и заработной плате портовых грузчиков. Они были молоды и верили в торжество разума и справедливости. Светало. Мой герой поцеловал свою сверстницу в губы, и они расстались.

   С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукерштейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:

  

   Одних уж нет, а те далече...

  

   О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?

   Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы - коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных - дедушкин квас.

   Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.

  

   Прости, мы не встретимся боле.

   Друг другу руки не пожмем...

  

   На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ноч