Писемский Алексей Феофилактович - Старая барыня

е выносные три версты целиком по сумету несли, а там уж, смотрят, народ из усадьбы высыпал верхами и с кольями, не тут-то было: баре наши в первой приход в церковь и повенчанье сделали: здравствуйте, значит, честь имеем вас поздравить.

  - Славно, старуха, рассказала! - воскликнул я.

  - Э! - воскликнула, в свою очередь, Грачиха. - Ты разбери-ка еще эту старуху, меня все баре любят, ей-богу.

  - Постой, погоди, - перебил я, - священник, значит, был уже подговорен?

  - Не знаю, чего не знаю, так не скажу, не знаю, - отвечала Грачиха.

  - Какое, сударь, подговорен, - начал Яков Иванов, как бы погруженный, по-видимому, в свои размышления, но, кажется, не пропустивший ни слова из нашего разговора. - Знавши нашу госпожу, - продолжал он, - кто бы из духовенства решился на это, - просто силой взяли. Барин ихний, Михайло Максимыч, буян и самодур был известный.

  - Буян не буян, а вашей барыне, сколь ни обидчица она была, не уступал, извините нас на том. Тягаться тоже с ним за Полянские луга вздумала, много взяла! Шалишь-мамонишь, на грех наводишь! Ничего, говорит, ваша взяла, только смотрите, чтобы после рыло не было в крови...

  - Кому-нибудь одному уж, сударыня, речь вести, либо вам, либо мне, - возразил с чувством собственного достоинства старик.

  - Перестань, Грачиха, - прикрикнул я, - рассказывай, Яков Иваныч.

  - Что, сударь, рассказывать, - продолжал он, - не венчанье, а грех только был. Село Вознесенское, может быть, и вы изволите знать, так там это происходило; вбежал этот барин Михайло Максимыч к священнику. Отец Александр тогда был, Крестовоздвиженской прозывался, священник из простых, непоучный, а жизни хорошей и смирной. "Молебен, батюшка, говорит, желаю отслужить, выезжаю сейчас в Питербург, так сделайте милость, пожалуйте в божий храм". Священник" никакого подозрения не имевши, идет и видит, что церковь отперта, у клироса стоит какая-то дама, платком сглуха закутанная, и Федор Гаврилыч. Как только они вошли, Федор Гаврилыч двери церковные на замок и ключ кладет себе в карман, а Михайло Максимыч вынимает из кармана пистолет и прямо говорит: "Ну, говорит, отец Александр, что вы желаете: сто рублей денег получить али вот этого? Вы, говорит, должны сейчас обвенчать Федора Гаврилыча на Ольге Николавне, а без того мы вас из церкви живого не выпустим". Что тут священнику прикажете перед эким страхом делать? Стал первоначально усовещивать - ничего во внимание не берут, только пуще еще грозят.

  Тут старый слуга приостановился, покачал несколько раз головой, вздохнул и снова продолжал:

  - Отец Александр на другой же день приезжал после того к нашей госпоже и чуть не в ноги ей поклонился. "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, не погубите, вот что со мной случилось, и сколь ни прискорбно вашему сердцу я как пастырь церкви, прошу милости новобрачным: бог соединил, человек не разлучает, молодые завтрашний день желают быть у вас". Генеральша наша на это ему только и сказала: "Вас, говорит, отец Александр, я не виню, но как поступить мне с моей внукой, я уж это сама знаю".

  - Что ж, молодые приезжали? - спросил я.

  Яков Иванов усмехнулся.

  - Как же-с, - отвечал он, - приезжали, прямо явиться не смели, около саду все колесили, человека наперед себя прислали с письмом от Ольги Николавны, но только ошиблись немного в расчете. Старушка даже и не прочитала его, а приказала через меня сказать, что как Ольга Николавна их забыли, так и они им той же монетой платят хотя конечно, сердце их родительское никогда не забывало. Это, может быть, знает один только бог, темные ночи да я их доверенный слуга Ольге Николавне за то, что они свою бабушку за всю их любовь разогорчили и, можно сказать, убили, не дал тоже бог счастья в их семейной жизни.

  - Неправда, неправда, грех на душу, старичок, берешь коли так говоришь! - воскликнула вдруг Грачиха. - Молодые господа начали жить, как голубь с голубкой, кабы не бедность да не нужда!

  - А очень бедно они жили? - перебил я.

  - Еще бы не бедно! На какие капиталы было жить? - отвечала с озлобленным смехом Грачиха. - Старушка, мать Федора Гаврилыча, вестимо, все им отдала, сама уж в своей усадьбишке почесть что с людишками в избе жила спала и ела. Именье небогатое было, всего-на-все три оброшника, да и те по миру ходили. Больше все наш барин вспомоществования делал и квартиру им в городе нанимал, отоплял ее, запасу домашнего, что было, посылал зачастую. Ольгу Николавну он больно уж любил и после часто говаривал: "Я бы, говорит, сам женился на Ольге Николавне, да уж только бабушка ее мне противна, и она полюбила другого". Барин наш простой ведь был и к нам, мужикам, милостивый - только гулящий.

  - Жизнь уж самая бедная молодых господ была, - вмешалась Алена Игнатьевна. - Голубушка наша, Ольга Николавна, рукодельем своим даже стали промышлять, кружева изволили плести и в пяльцах вышивали и продавали это другим господам; детей тоже изволили двойников родить на первый год, сами обоих и кормили; как еще сил их хватило, на удивленье наше!

  - За чем пошла, то и нашла! - заметил Яков Иванов.

  - Мало ли, любезный, кто за чем ходит, да не все то находят! - возразила ему Грачиха, разводя руками. - Федор Гаврилыч попервоначалу ни за чем дурным не ходил, и все его старание было, чтобы хоть какую-нибудь службу дали, да уж только заранее струменты были все подведены. Барин наш все ведь нам рассказывал. Думал было также он, чтобы исправником Федора Гаврилыча сделать, ну и дворянство обещать обещали, а как пришло дело к балтировке, и не выбрали: генеральши ихней испугались, чтоб в противность ей не сделать! Покойный Михайло Максимыч пытал на себе волосы рвать и прямо дворянству сказал: "После того вы хуже мужиков, коли этой, согрешила, грешная, старой ведьмы испугались". Каменного сердца человек госпожа ваша была, хоть ты и хвалишь ее больно; губила ни за что ни про что молодых барь, а вы, прислуга, в угоду ей, тоже против их эхидствовали, - заключила Грачиха и опять ушла из избы.

  - И пить-то уж не мы ли его заставили, коли уж вы все на нас сворачиваете? - проговорил ей вслед Яков Иванов с обычным своим покачиванием головы.

  - А он попивать начал? - спросил я.

  - До безобразия: вместо того чтобы в бедности и недостатках поддержать себя, он первоначально в карты ударился, а тут знакомство свел с самыми маленькими чиновниками: пьянство да дебоширство пошло, а может, и другое прочее, и генеральша наша, действительно, слышавши все это самое, призывает меня, и прежде, бывало, с ближайшими родственниками никогда не изволила говорить об Ольге Николавне, имени даже их в доме произносить запрещено было, тут вдруг прямо мне говорят: "Яков Иванов! Наслышана я, что внучка моя очень несчастлива в семейной жизни, и я желаю, чтобы она была разведена со своим мужем". - "Слушаю, говорю, ваше превосходительство, но только каким манером вы полагаете это сделать?" - "Это уж не твое дело, ты должен исполнять, что тебе будет приказано". Я кланяюсь. "Поезжай, говорит, сейчас в город и проси ко мне приехать сегодня же городничего". Я еду, и так как господин этот городничий почесть что нашей госпожой был определен, и угождал ей во всем. Сейчас приезжает, и какой промеж их разговор был - я не знаю, потому что не был к тому допущен.

  - А тут и дело пошло? - сказал я.

  Яков Иванов несколько позамялся, впрочем продолжал:

  - Дело пошло такого рода, что так как Федор Гаврилыч стал любить уж очень компании, был он на одном мужском вечере, кажется, у казначея, разгулялись, в слободе тут девушки разные жили и песни пели хорошо, а тем временем капустница была, капусту девушки и молодые женщины рубят и песни поют. Вся компания туда и отправилась, и что уж там было - неизвестно, только Федор Гаврилыч очень был пьян, другие господа разъехались, а он остался у хозяйки, у которой была молодая дочь. Городничий в то время, получа донесение, что в такой поздний час в таком-то доме происходит шум, приходит туда с дозором и находит, что Федор Гаврилыч спят на диване, и дочка хозяйская лежит с ним, обнявшись, и так как от генеральши нашей поступило по этому предмету прошение, то и составлен был в городническом правлении протокол - дело с того и началось.

  В продолжение всего этого рассказа я глаз не спускал с старика, и хоть он ни в слове не проговорился, но по оттенкам в тонких чертах лица его очень легко было догадаться, что все это дело обдумывал и устроивал он, вместе с городничим. Предугадывая, что и на дальнейшие мои расспросы он станет хитрить и лавировать в ответах, я начал более вызывать на разговор Алену Игнатьевну.

  - Что же Ольга Николавна? - спросил я, прямо обращаясь к ней.

  Алена Игнатьевна по обыкновению потупилась, Яков Иванов улыбнулся и сказал жене:

  - Рассказывайте!

  - Ольга Николавна, - начала Алена Игнатьевна, глядя на концы своих еще красивых пальцев, - ничего не знали и не понимали, видев только, что Федор Гаврилыч попивают, дома не ночевали, сидят под окном и плачут. На ту пору, словно на грех, приходит мать протопопица, женщина добрая, смирная и к господам нашим привязанная. Видевши Ольгу Николавну в слезах, по неосторожности своей и говорит: "Матушка, говорит, Ольга Николавна, что такое у вас с супругом вышло?" - "Что, говорит, такое у меня с супругом вышло? У меня никогда с мужем выйти ничего не может". Скрывали тоже и стыдились, что бы там сердце их ни чувствовало, а протопопица эта и говорит: "Матушка, болтают, аки бы от вас подано на супруга в полицию прошение, и супруг ваш найден в таком-то доме и с такой-то женщиной..." Голубушка Ольга Николавна, как услыхали это, побледнели, как мертвая, выслали эту протопопицу от себя, ударили себя в грудь. "Когда, говорит, так, так знать я его не хочу. Сейчас, говорит, еду с детьми к бабеньке, кинусь ей в ноги, она меня простит, а с ним, с развратником, жить не желаю". Наняли ей кой-какого извозчика, и в простых санишках, в одном холодном на вате салопчике, - меховой уж был в закладе, - на деточках тоже ничего теплого не было, так завернули их в овчинные полушубочки, да и те едва выкланяла у квартирной хозяйки, - да так и приезжает к нам в усадьбу, входит прямо в лакейскую. Старушка, как услыхала их голос, сейчас встала с кресел и скорым этак шагом пошли им навстречу, и такое, сударь, было промеж их это свидание и раскаяние, что, может быть, только заклятые враги будут так встречаться на страшном суде божием. Ольга Николавна ничего уж и говорить не могла, пала только к бабеньке на грудь, а старушка прижала их одной рукою к сердцу, а другой внучат ловят, мы все, горничная прислуга, как стояли тут, так ревом и заревели. "Бабенька, - говорит Ольга Николавна, - простите ли вы меня?" - "Ничего, говорит, друг мой, ни против тебя, ни против детей твоих я не имею, во всех вас течет моя кровь, только об злодее этом слышать не могу". - "Бабушка, говорит, я сама об нем слышать не могу".

  Последние слова жены старик сопровождал одобрительным киваньем головы; на его мутных зрачках и покраснелых веках показались даже слезы.

  - И надо, сударь, было видеть, - почти воскликнул он дребезжащим голосом, - радость нашей генеральши: только в золото не одела своих правнуков. Призывают тут меня сейчас к себе и заставляют писать в Питербург, чтобы самая лучшая мадам француженка была выслана; за Ольгой Николавной, как самая усердная рабыня, стали ходить. Узнав, что они ночи не изволят почивать, в свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна вздохнут или простонут, на босу ножку старушка вставали с своей постели и только спрашивали: "Что такое, Оленька, дружок мой, что такое с тобой?" Но ничем этим, видно, перед Ольгой Николавной не могли они заслужить, никто им, видно, не был милей Федора Гаврилыча.

  - Что ж она делала? - спросил я.

  - А делала то, что через неделю же стала говорить и поступать все вопреки бабушке! - отвечал порывисто Яков Иванов. - Что бы те ни предприняли и ни сделали, все им было неприятно; что есть подарки, так и за те не то чтобы как следует поблагодарили, а в руки даже взять не хотели хорошенько и все кидком да швырком.

  - Не от грубости хоть бы это делали Ольга Николавна, - скромно возразила Алена Игнатьевна.

  - Отчего ж? - спросил я.

  Алена Игнатьевна опять уставила глаза на свои пальцы и отвечала:

  - Тосковать уж очень стали об Федоре Гаврилыче. Сколь, может быть, он ни виноват был против их, но они, кажется, больше жизни своей его любили, ну и Федор Гаврилыч тоже раз десять, может, приходили пешком к нашей усадьбе, чтоб только свиданье с супругой своей иметь. Целые дни, сидючи в поле, проплакивали, так как приказание от старушки было, чтоб их на красной двор даже не допускать, не то что уж в комнаты. Ольга Николавна, все это слышавши и знавши тоже, в какой они бедности проживают, призовут, бывало, тайком мужичков, которые побогатее: "Милые мои, говорит, дайте мне хоть сколько-нибудь денег, я вам после отдам". Ну и мужички кто синенькую, кто рубль серебром, четвертачок, полтинничек дадут им по своему состоянию: они сейчас их пошлют Федору Гаврилычу, но те тоже не принимали этих денег. "Если, говорит, мое сокровище Оленьку у меня отняли, мне ничего не надо. Я буду ходить по миру и под окном собирать милостыню".

  Яков Иванов, при последних словах, взглянул на жену своими слепыми глазами сердито и прямо обратился ко мне:

  - Про деньги генеральша наша ничего бы не сказала, напротив, я самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в своем кармане, чтоб только он али бы в Сибирь, или хоть в иностранные земли уехал, но он и того не почувствовал. Нашей госпожи было одно желание: чтоб только он не был мужем нашей барышни, так как он недостоин того.

  При последних словах Грачиха как из-под земли выросла и появилась.

  - Да кто может мужа-то с женой судить али разлучать? - начала она своим резким тоном. - Что вы это говорите, греховодники? Где бог-то у вас был втепоры? Барин наш, как тогда из Питера приехал и услыхал, и только руками всплеснул. "Как!" - говорит, и сейчас же за Федором Гаврилычем лошадей в город. "Федя! Дурак! Как у тебя жену отняли?" Тот, сердечный, только всплакал, смирный ведь барин был, а от делов-то ихних словно и разуму лишился.

  Яков Иванов вздохнул.

  - Доброму и хорошему наставлял и научал его ваш барин. Дай ему бог царство небесное, век его поминаем, - проговорил он.

  - Да научил же, на вот вам! Из-под носу было опять украли Ольгу Николавну, - подхватила Грачиха.

  - Разбойники еще и не такие дела делают, и людей режут, - возразил Яков Иванов.

  - Что такое разбойники? - спросил я.

  Старик с грустною улыбкою покачал головой.

  - И рассказывать, сударь, - начал он, - так вы, может быть, не поверите, судя по нынешнему, что делалось в прежние времена. Нельзя и старину за все похвалить: безурядицы много было: разбойник тогда по губернии стал ходить по имени Иван Фаддеич, и разбойник сильнеющий; может быть, более трехсот человек шайка его была, словно в неприятельских землях разъезды делал и грабил по Волге и другим судоходным рекам. На больших дорогах тоже: почесть что проезду не стало, и не то чтоб одиночников из простого народа обирал, а ладил, нельзя ли экипаж шестериком, восьмериком, даже самые почты остановить, или к помещикам, которые побогатее, наедет с шайкой в усадьбу и сейчас денег требует, если господин не дает или запирается, просто делали муки адские: зажгут веники и горячими этими прутьями парят. По всем деревням, где бы ни захотел, прием ему был, как в своей вотчине. Начальство тоже, бог его знает, подкуплено ли было, али боялось, только года три воинская команда не могла его изловить и арест ему сделать. Страх был на всех великий, и таким делом сидят господа наши - генеральша с Ольгою Николавною и своими внучатами - вечером, в своей малой гостиной, горят перед ними две восковые свечи, а прочие комнаты почесть что не освещены, окромя нашей официантской и девичьих комнат. Вдруг слышим свист, гагайканье в поле. Что такое? И первоначально думали, что пьяные мужики с базару едут. Однако глядим, в окнах зарево, выбежали на крыльцо: овины наши горят. Все мы, лакеи, бросились, конечно, туда, усадебный народ тоже бежит. Господа, слышавши шум, изволят спрашивать: "Что такое? Что случилось?" На эти их слова ружейный выстрел, раз, два, рамы в ихней самой гостиной затрещали, зазвенели, вламываются в окна двое мужчин, в поддевках, с бородой и с усами. Старушка наша, по своему геройству, встают. "Кто вы такие?" - говорит. Один из этих мужчин отвечает ей: "Я Иван Фаддеич, и вы, госпожа генеральша, пожалуйте вашу внуку, которую вы у мужа отняли". Ну, и старушка, поослабнувши, конечно, опустились в кресло и только вскрикнула: "Люди, где вы?" А Ольга Николавна, прижавшись тем временем с детьми за бабенькины плечи, видят, что у одного из мужчин борода и усы спали, - глядь, это Федор Гаврилыч. Как вскрикнула: "Ах!", да так и пала замертво. Невзирая на это, Федор Гаврилыч хватают их на свои руки, а другой мужчина, - вернулись было две горничные девицы и лакей, - как резнет их всех наотмашь кулаком, так те головами назад в двери и улетели, и после оба опять в окошко, и след простыл. Я уж и сам не знаю, как очутился в комнатах, слышу только, что Ольгу Николавну украли. Генеральша без памяти, дети плачут, и только уж на другой день, когда старушка изволили прийти несколько в себя, получаю я от них такое приказание, чтоб ехать сейчас в уездный город, на квартиру Федора Гаврилыча, и если Ольга Николавна там, то вручить ей письмо, в противном же случае подать в подлежащий земский суд законное объявление обо всем случившемся. Я приезжаю, выходит ко мне Федор Гаврилыч. "Поздно, говорит, Яков Иваныч, опоздали вы с вашей барыней, Оленька моя лежит на столе, а вместе с ней и я лягу". - "Ну, говорю, Федор Гаврилыч, вы себе сами все это предуготовили - сами и отвечайте за то богу".

  - Отчего же она так вдруг уж и умерла? - перебил я старика.

  - В тягости они изволили быть, ну, и с этаких страхов и ужасов выкинули... и не перенесли уж потом того...

  - Неужели же он в самом деле с разбойником с Иваном Фаддеичем приезжал? - спросил я.

  Грачиха на это всплеснула руками.

  - Нету, батюшка, нету; что он, старая лиса, говорит! - воскликнула она. - Ну, просто тебе сказать, наш барин шутку хотел сшутить. Он сам этим разбойником Иваном Фаддеичем и наряжен был; кто знал, что экой грех будет. Чем бы старухе со страху окостенеть, а тут на-ка, молодая барыня лишилась от того жизни. Барин наш тогда, после похорон, приехал и словно с ума спятил: три недели пил мертвую, из пистолета себя все хотел застрелить. Трое лакеев так и ходили по следам его, чтоб чего не сделал над собой, только и утешение было, что на могилу к Ольге Николавне ездить. Приедет туда да головой себя об памятник и начнет колотить. А что уж на Федора Гаврилыча приходит, так это извини, не он будет отвечать богу, а вы, вы, вы... вот вам что - да! Вместо того чтобы вам с вашей старой барыней делать поминовение за упокой праведной души Ольги Николавны, вы по начальству пошли и стали доказывать, аки бы Федор Гаврилыч с настоящим разбойником Иваном Фаддеичем приезжал, деньги все обрал и внучку украл. Барин наш пытал заявлять всем начальникам, что это не разбойник какой, а он приезжал: "Ну, когда я виноват, говорит, так и спрашивай с меня!.." - так и веры, паря, никто не хотел иметь. Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой стоявши, говорил: "Православные, говорит, христиане, может быть, мне живому из-под кнута не встать, в семидесяти душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском не бывал и барина Федора Гаврилыча не знаю".

  - Этого, сударыня, мы не знаем и знать того не могли, - возразил Яков Иванов, - не мы его судили, а закон.

  - Сами вы, любезный, законы-то хорошо знали да подводили... На-ка, какой закон нашел! Присудили хоть бы Федора Гаврилыча ни за что ни про что, за одно только смиренство его, присудили на поселенье, - экие, паря, законы нашли.

  - Того и стоил, туда ему и дорога была, - произнес Яков Иванов, как бы сам с собой.

  - Бог знает, кому туда дорога-то шла, - возразила Грачиха, - не тот, может, только туда попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще в сей жизни плата божья была. Не в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле, страх и ужас был на всех.

  При этих словах Грачихи избеная дверь с шумом растворилась, стоявший на полочке около задней стены штоф повалился и зазвенел, дремавший на голбце кот фыркнул, махнул одним прыжком через всю избу и спрятался под лавку. Мы все невольно вздрогнули, Яков Иванов побледнел. В полумраке в дверях показалась фигура с растрепанными волосами, с истощенным лицом, в пальто сверху, а под ним в красной рубашке, в плисовых штанах и в козловых с высокими голенищами сапогах. За ним выступала другая физиономия, с рыжеватой, клинообразной бородой и с плутоватыми, уплывшими внутрь глазами, и одетая в аккуратно подпоясанную бекешку.

  - Ой, чтоб вас, псы, испугали! - воскликнула Грачиха.

  - Кто мне смеет водки не давать? - осипло проговорила растрепанная фигура.

  Я догадался, что это был охотник с хозяином.

  - Пошел, пошел в свое место, господа здесь, - проговорила Грачиха.

  Охотник обвел избу своими воспаленными глазами и остановил их на мне; потом, приложив руку к фуражке, проговорил:

  - Честь имею явиться: гусарского Ермаланского полка рядовой! Здравствуйте, дедушка и бабушка! - прибавил он и потом опустился на лавку около старушки, схватил ее за руку и поцеловал; при этом у него навернулись слезы.

  - Дедушка у меня умная голова - министр! Дедушка мой министр! - говорил, хватая себя за голову и с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. - Вы дурак, хозяин мой, подай торбан{429}, - продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: - Позвольте мне поиграть на торбане.

  Клинообразный мужик стоял в недоумении.

  - Пошел! Марш! - крикнул охотник.

  Хозяин ушел.

  - Дедушка мой, министр, изволил приказанье отдать, чтоб быть ему по торговой части: "Галстуки, платки, помада самолучшие; пожалуйте сюда, господин, сделайте милость, пожалуйте сюда!" - говорил охотник, встав и представляя, как купцы зазывают в лавку, - плутовать, народ, значит, обманывать, - не хочу! Володька Топорков пьяница, но плутом вот этаким не бывал, - воскликнул он, указывая одною рукою на дедушку, а другой на возвращающегося хозяина, который смиренно подал ему торбан. - Мы у Мясницких ворот в трактире жили, - продолжал он, - там наверху, в собачьей конуре, ничего - играть можем, а уж плутовать не станем, - шалишь! А сыграть - сыграем, - заключил он и действительно взял несколько ловких аккордов, а потом, пожимая плечами, запел осиплым голосом:

  

   Куманек, побывай у меня,

  

   Разголубчик, побывай у меня!

  

   Что ж такое, побывать у тебя,

  

   У тебя, кума, вороты скрипучи,

  

   Скрипучи, пучи, пучи, пучи, пучи

  - Ну, паря, хороша песня, эку выучил! У нас пьяный мужик лучше того споет, - отозвалась Грачиха.

  - Погоди, постой, слушай - произнес мрачно Топорков и потом опять, сделав несколько аккордов, запел:

  

   Из Москвы я прибыл в Питер,

  

   Все по собственным делам,

  

   Шел по Невскому проспекту

  

   Сам с перчаткой рассуждал,

  

   Что за чудная столица,

  

   Расприкрасный Питембург.

  - Хорошо? - спросил Топорков, остановясь.

  - Нет, и это нехорошо, на балалайке хорошо играешь, а поешь нескладно! - отвечала Грачиха.

  - Постой, садись около меня, - проговорил гуляка и, взяв Грачиху за руку, посадил рядом с собой. - Слушай, - произнес он и начал заунывным тоном:

  

   Туманы седые плывут

  

   К облакам,

  

   Пастушки младые спешат

  

   К пастушкам.{430}

  Но эта песня уж, кажется, и самому Топоркову не понравилась; по крайней мере он встал, подал с пренебрежением торбан хозяину и, обратившись ко мне, сказал:

  - Позвольте на тиатре разыграть?

  И потом, не дожидаясь ответа, снова встал в позу трагиков и начал:

  

   Спи, стая псов!

  

   Спи сном непробудным до страшного суда,

  

   Тогда воскресни и прямо в ад, изменники,

  

   И бог на русскую державу ополчился!

  

   Он попустил холопей нечестивых

  

   Торжествовать над русскою землей.

  Говоря последние слова, Топорков опять указал на деда своего и на хозяина.

  - Эк его благует, словно леший, - заметила Грачиха, покачав только головой.

  Топорков посмотрел на нее мрачно, опустился на скамейку около бабушки и положил к ней голову на плечо, потом, как бы вспомнив что-то, ударил себя по лбу и проговорил, как бы больше сам с собой:

  - Где мои деньги? Кто мне смеет водки не давать?

  - Батюшка, Володюшка, тебе вредно, - говорила старуха, приглаживая растрепанные волосы внука. - Деньги твои у меня, да я тебе не даю, тебе на службе пригодятся.

  - Бабушка! Не у тебя деньги! - воскликнул Топорков. - Я знаю, у кого деньги, ну, бог с ним! Меня продали, бог с ним. Иосифа братья тоже продали, бог с ним. Не надо мне денег! - заключил гуляка и потом, ударив себя в грудь, запел:

  

   Русской грудью и душою

  

   Служит богу и царям.

  

   Кроток в мире, но средь бою

  

   Страшен, пагубен врагам.

  Оглушенный этим пением и монологами, я, впрочем, не переставал глядеть на слепца. Ни мои расспросы, ни колкие намеки Грачихи, ничто не могло так поколебать его спокойствия, как безобразие внука. С каждой минутой он начинал более и более дрожать и потом вдруг встал, засунул дрожащую руку за пазуху, вытащил оттуда бумажник и, бросив его на стол, проговорил своим ровным тоном:

  - Нате, возьмите ваши деньги!.. Алена Игнатьевна, уведите меня отсюда куда-нибудь, уведите, - проговорил он умаляющим голосом.

  - Будто? - произнес с насмешкою внук.

  Старик ничего ему не ответил и, не ощупав даже палкою, перешагнул через скамью и быстро пошел по избе. Алена Игнатьевна последовала за мужем.

  - Покойной ночи, королева! - проговорил им вслед Топорков.

  Грачиха с своей неизменной правдой начала тотчас же бранить его.

  - Пошто, пес, дедушек обижаешь и печалишь? Балда, балда и есть, не даст тебе бог счастья и в службе, коли стариков не почитаешь, пьяный дурак!

  Топорков слушал ее, понурив голову.

  - Деньги вы возьмете или мне прибрать прикажете? - спросил клинобородый хозяин.

  - Сам приберу, - проговорил Топорков и спрятал бумажник в карман. - Иосифа братья продали, а я эти деньги бабушке отдам. Хозяин-дурак, пойдем, куда сказано.

  - Пойдемте-с, - проговорил смиренно мужик, и они ушли. Я тоже ушел в свою комнату. Из-за дощаной перегородки в соседнем нумере слышались, вместо крикливых возгласов гуляки, истовые слова молившегося старика: "Боже, милостив буди мне грешному! Боже, очисти грехи мои и помилуй!"

  И затем все смолкнуло, и только по временам долетал до меня голос бранящейся или просто разговаривающей Грачихи с подъехавшими мужиками-обозниками. Через четверть часа заложили моих лошадей, и Грачиха содрала с меня денег сколько только могла, и когда я ей заметил:

  - Старая, много берешь.

  - Полно-ка, полно, много берешь, ишь во каких енотах ходишь, а я вон целый век в полушубчишке бегаю. Много с него взяла, - отвечала она и, впрочем, усадила меня с почтением в сани, а когда я поехал, она только что не перекрестила меня вслед.

ПРИМЕЧАНИЯ

СТАРАЯ БАРЫНЯ

  Впервые рассказ появился в журнале "Библиотека для чтения" (1857, No 2). Был закончен 1 января 1857 года. В дальнейшем текст произведения значительной доработке не подвергался.

  Чернышевский считал рассказ превосходным. "Старая барыня" принадлежит к лучшим произведениям талантливого автора, а по художественной отделке эта повесть, бесспорно, выше всего, что доселе издано г. Писемским"*.

  ______________

  * Н.Г.Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV. М., 1948, стр. 722.

  В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям сочинений" и рукописям.

  Стр. 401. Гусар, на саблю опираясь - первый стих "Разлуки" К.Н.Батюшкова (1787-1855), ставшей популярным романсом.

  Стр. 403. Гоф-интендантша - жена придворного чиновника, заведовавшего дворцами и садами. С 1797 года Гофинтендантская контора была подчинена обер-гофмаршалу.

  Стр. 429. Торбан - украинский музыкальный инструмент, имеющий около трех десятков струн.

  Стр. 430. Туманы седые плывут - третья строфа приписываемого А.С.Пушкину стихотворения "Вишня".

  

  

  

  

  

  

  

  

   В.А.Малкин