Наживин Иван Федорович - Вне жизни

мко рыгнувъ.- Пойло совсѣмъ замучило...

   - Это отъ масла..

   - Пожалуй, отъ него..

   - Во имя Отца и Сына...

   Серебряная трель посыпалась изъ темный, дремлющей ольхи на зеркало озера... Нѣтъ, это не тамъ, дальше... не соловей... та тоскующая пѣсня!.. Вотъ, вотъ онъ замираетъ, замираетъ...

   - Кушайте, кушайте во славу бож³ю... Кашка, кажись, удалась...

   Что-то горячее, тяжелое поднялось вдругъ въ груди Ивана и подступило къ горлу... Чтен³е оборвалось на какомъ-то сдавленномъ, хрипломъ звукѣ.

   Стоявш³й неподалеку о. Николай быстро обернулся къ Ивану.

   - Что ты это?... А?..- прошепталъ онъ съ безпокойствомъ.- Слышь?... Братъ Иванъ?.. А?..

   - Голова закружилась, не могу больше...- проговорилъ Иванъ точно не своимъ языкомъ.

   Богомольцы съ любопытствомъ вытянули шеи, смотрятъ во всѣ глаза, и о. Николай съ необыкновенной кротостью говоритъ:

   - Ну, пусти, я почитаю... А ты поди, посиди у окошка... Пусть вѣтеркомъ обдуетъ...

   Иванъ медленно идетъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ моютъ посуду, тяжело опускается на широк³й подоконникъ... Ночной вѣтерокъ ласково, точно утѣшая, обвѣваетъ его разгоряченную голову... Вотъ соловей опять... Какая-то жаркая тягота, безпокойство... А тамъ стукъ ложекъ и умиленный, приторный, какъ медъ, голосъ:

   - ...мног³е невѣжествующ³е люди небрежно творятъ крестное знамен³е, махаючи рукой по лицу своему... Такому махан³ю и бѣсы радуются... если же который крестится, какъ слѣдуетъ, то ангелы этимъ веселятся, написуютъ его"...

   Кто-то громко читаетъ молитву... Смутный говоръ, шумъ шаговъ...

   - Поѣлъ бы ты чего, а?..- говоритъ о. Николай, и въ его голосѣ слышны как³я-то тревожныя нотки.

   Молчан³е.

   - Эхъ, Иванъ, Иванъ... Поддаешься ты врагу...

   Иванъ молчалъ...

   О. Николай покачалъ головой, вполголоса, точно боясь чего, приказалъ служкамъ перемыть посуду и, бросивъ осторожный взглядъ на Ивана, пошелъ къ господину инспектору справиться, хорошо ли тотъ покушалъ.

   - Во имя Отца и Сына...- легонько постучалъ онъ въ дверь.

   - Войдите, войдите... Кто тамъ?.. А-а, это вы, о. Николай... А-атлично... Садитесь, будемъ чай пить... Я страшно люблю чай... А вотъ сынъ... Онъ у меня во флотѣ въ Китаѣ... Хотя подъ Таку и не былъ, но хунхузовъ...

   - Хе-хе-хе...

   - ...за косу!.. Ха-ха-ха...

   - Хе-хе-хе...

   Дверь легонько затворилась.

   Къ Ивану подошелъ одинъ изъ служекъ-послушниковъ.

   - Иванъ, слышь? А Иванъ?

   - Ну?

   - Пойдешь къ "правиламъ"-то?.. А то игуменъ, смотри, узнаетъ, разсердится...

   - Пойду...

   - Ну, такъ пойдемъ...

   Иванъ всталъ и пошелъ въ церковь, гдѣ собралась почти вся брат³я... Полумракъ и черныя фигуры людей... Кто-то громко произноситъ как³я-то непонятныя слова... Иванъ смутно помнитъ, что надо прочесть молитвы на сонъ грядущимъ, потомъ сто "умныхъ" молитвъ ²исусовыхъ, но онъ забылъ ихъ всѣ; помнитъ онъ также, что нужно сдѣлать сто поясныхъ и пятнадцать земныхъ поклоновъ, и вотъ онъ кланяется, крестится, опять кланяется...

   Вотъ черныя фигуры пришли въ движен³е... И Иванъ пошелъ за ними... Иноки смиренно просятъ у игумена прощен³я въ томъ, что не трудились въ течен³е дня, какъ слѣдуетъ, и онъ ихъ благословляетъ...

   Опять душная ночь, запахъ, хорош³й такой, соловей... Вѣтерокъ... А вотъ и келья... Лампадка горитъ... А въ окно звѣзды смотрятъ - далек³я, далек³я...

   Не раздѣваясь, Иванъ легъ ничкомъ на свою узкую и жесткую кровать. Онъ слышалъ, какъ пришелъ о. Николай и двое служекъ при гостиницѣ, какъ они молились, какъ раздѣвались. Потомъ они легли и сразу, утомленные долгимъ рабочимъ днемъ, уснули.

   И когда они уснули, когда все кругомъ въ кельяхъ стало тихо, тяжелая туча, висѣвшая надъ душой Ивана, приподнялась и придавленныя ею думы и чувства ожили вновь и закружились въ горячемъ, бѣшеномъ вихрѣ. Какъ рой нечистыхъ духовъ, онѣ неслись одна за другой, неслись все впередъ и впередъ, въ дикомъ безпорядкѣ, неслись безъ конца... О чемъ онѣ были? Ни о чемъ, обо всемъ... Вся жизнь Ивана, перепутанная, нелѣпая, какъ кошмаръ, была въ нихъ и въ то же время въ нихъ не было ничего, кромѣ жгучихъ порывовъ куда-то далеко изъ этой тѣсной, неопрятной каморки, пропитанной тяжелымъ запахомъ ладона и деревяннаго масла...

   Иванъ тихонько всталъ и подошелъ къ окну... Какъ тамъ широко все, чисто, хорошо... Какой духъ!.. Ему захотѣлось выйти туда, на свѣж³й ночной воздухъ, побродить по росистой травѣ, отдохнуть отъ думъ, но - даже это было запрещено ему: никто изъ брат³и, по уставу, не можетъ выходить изъ кел³и послѣ "правилъ". Лишн³й разъ его неволя напоминала ему о себѣ, и въ его груди шевельнулось недоброе чувство, глухой протестъ... Онъ вздохнулъ и сѣлъ на окно. Какъ хорошо тамъ, какъ все покойно, ясно... И звѣздочки свѣтятся, так³я кротк³я, ласковыя. А соловей все поетъ и поетъ,- слышно, что хорошо ему, вольной птицѣ, на бѣломъ свѣтѣ, что счастливъ онъ... Никто ни въ чемъ ему стѣсненья положить не можетъ... А ты обязанъ, говорятъ, чувствовать должонъ... А онъ не можетъ такъ чувствовать, какъ ему велятъ. Послушан³е паче поста и молитвы... Онъ и радъ бы, да не можетъ. И кто виноватъ - развѣ онъ? Вскормили его, вспоили... И въ этомъ онъ не виноватъ... Никто, какъ Богъ, сиротой его оставилъ да привелъ сюда...

   Ему не было и двухъ лѣтъ еще, какъ умеръ его отецъ,- деревомъ его въ лѣсу задавило... Старики еще раньше померли и вдова осталась только съ Ваняткой. Распродавъ все то немногое, что у нихъ было, постепенно они превратились въ нищихъ и стали кормиться милостынькой, что добрые люди дадутъ. Какъ-то весной, въ половодье, мать промокла очень и слегла. Долго маялась она, чуть не померла... Потомъ стала полегоньку выздоравливать, поправляться - спасибо добрые люди не покинули ее съ Ваняткой: кто хлѣбца принесетъ, кто щецъ горшочекъ, кто картошки вареной или каши, или молочка мальченкѣ... И какъ лежала, такъ вотъ она,- дума ей въ голову и запала: а что, дескать, съ Ваняткой будетъ, доведись ей помереть? И давай плакать надъ нимъ да жалобиться... Потомъ поправилась, встала да и пошла съ Ваняткой въ Кулмозерск³й монастырь,- верстъ семь отъ ихъ деревни будетъ. А. игуменомъ тогда былъ о. Аѳанас³й, добрѣйшей души старичокъ. Мать прямо въ ноги ему: такъ и такъ, не дайте ребенку погибнуть, примите его, Христа ради. Подумалъ о. Аѳанас³й, подумалъ - ну, что же, говоритъ, пусть останется. Здѣсь ему лучше будетъ, чѣмъ въ м³ру-то. Поплакала мамка, погоревала, да дѣлать нечего... И остался Ванятка въ монастырѣ. Грамотѣ его стали учить, на клиросѣ пѣть, работать по хозяйству... И строго такъ все было,- ни побаловаться, ни посмѣяться, ни побѣгать. Чуть что, сейчасъ одернутъ,- дескать, люди увидать могутъ, осудятъ, вонъ какъ въ монастырѣ-то лодырничаютъ, скажутъ, все смѣхи да хаханьки,- какой это, скажутъ, монастырь?.. Ну и затихнетъ молодежь, присмирѣетъ...

   И потянулись, поползли года одинъ за другимъ - тих³е, скучные, холодные, безъ ласки, безъ смѣха, безъ воли... Мамка только изрѣдка навѣдывалась,- не любили старш³е, чтобы зря она ходила. Придетъ, поплачетъ да и уйдетъ. И всяк³й разъ гостинцевъ приносила: то яблочко, то рѣпку, а то ватрушку сдобную или крендель, а сама вся оборванная, сумочка холщевая сбоку болтается... И жалко ее было Ваняткѣ, и онъ всяк³й разъ плакалъ, какъ она уходила... А года все ползли... Сильный сталъ онъ, здоровый,- такъ внутри и кипитъ, и бьетъ что-то. Пошлютъ его въ поле работать или коней пасти,- поймаетъ онъ какого-нибудь, который побойчѣе, вскочитъ на спину да во весь духъ. Въ ушахъ вѣтеръ свищетъ, лицо горитъ, а душа-то такъ вся и дрожитъ, такъ и трепещется, ровно выпрыгнуть хочетъ,- больно ужъ хорошо, словно крылья за плечами-то выросли... А придетъ домой, опять давить его точно что со всѣхъ сторонъ начнетъ и какъ-то эдакъ тоскливо да тягостно на сердцѣ сдѣлается. Да и въ поляхъ-то тоже иной разъ не слаще, чѣмъ дома было, потому бокъ-о-бокъ съ крестьянскими протянулись они, работать все вмѣстѣ приходилось. Покосъ ли тамъ, навозъ ли возятъ, жнитво-ли,- пѣсня идетъ, шутки, смѣхъ, а тутъ знай только спину гни. Ни посмѣяться, ни пошутить - ничего. Чуть что, "хозяинъ" {Старш³й, надзиратель.} сейчасъ окрикнетъ, и замолчишь. Тамъ шумъ, веселье, а здѣсь тишина, словно мертвецы всѣ как³е...

   И чѣмъ старше становился Иванъ, тѣмъ сильнѣе онъ ощущалъ эту тѣсноту да тяготу...

   И жилъ въ ту пору въ обители старецъ одинъ, о. Евѳим³й. Святой жизни старецъ былъ, богомолецъ, смиренникъ. Чаю или молочнаго чего и въ ротъ не бралъ, ѣлъ все безъ масла. И не мылся никогда, не баловалъ свое тѣло. Духъ отъ него эдак³й тяжелый былъ, какъ отъ мертваго, и въ кельи тоже,- просто никто и войти къ нему даже не могъ, а онъ ничего, жилъ. Язвы это по всему тѣлу пошли, отъ нечистоты да отъ веригъ, индо смотрѣть страшно, а онъ только радуется имъ и все о грѣхахъ своихъ сокрушался да плакалъ,- такъ съ утра до вечера слезами и заливается... Потомъ сподобился онъ велик³й ангельск³й образъ, схиму, принять и съ тѣхъ поръ въ гробу спать сталъ - такъ посреди кел³и и стоялъ гробъ всегда. И смирен³я старецъ былъ великаго,- кого ни увидитъ, хоть женщину тамъ какую или ребенка, сейчасъ въ ноги кланяться да прощенья просить. А какъ померъ онъ, говорили старцы, будто, всѣ язвы его сразу закрылись и отъ тѣла благоухан³е эдакое пошло, а ночью надъ обителью, будто, свѣтлый столбъ стоялъ до самаго утра...

   Такъ ему-то вотъ и сказалъ на исповѣди Иванъ о своемъ томлен³и. И сталъ ему старецъ выговаривать за это: дескать, так³я мысли гнать надо, что на м³ръ-то людской не только завидовать надо, а бѣжать, бѣжать отъ него. Весь погрязъ онъ въ грѣхѣ и служитъ д³аволу... И пойдутъ они всѣ въ геенну огненную на вѣки вѣчные, и будетъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовный... И долго такъ говорилъ онъ, разсказывая то объ мукахъ адскихъ, уготованныхъ грѣшникамъ, то о райскомъ блаженствѣ тѣхъ немногихъ избранныхъ, которые выйдутъ изъ многихъ званыхъ. И задумался Иванъ: съ одной стороны, жестокая кара суроваго Бога, съ другой - райское блаженство, неописуемое, предшествуемое, кромѣ того, еще на землѣ, цѣлымъ м³ромъ чудесъ всякихъ... Сталъ онъ усидчиво читать жит³я святыхъ, и съ каждой прочитанной страницей все болѣе и болѣе крѣпло въ немъ рѣшен³е идти по пути, который они указывали людямъ... Мысль, что и онъ можетъ обладать ихъ могуществомъ, тѣмъ чудеснымъ м³ромъ, въ которомъ они жили даже на землѣ, соблазняла его. И ему не казалось это невозможнымъ,- так³е люди были даже въ его монастырѣ, какъ разсказывалъ объ этомъ набожный хроникеръ обители въ небольшой книжечкѣ "Истор³я Кулмозерскаго монастыря". Былъ тутъ, напримѣръ, схимникъ Антон³й, живш³й въ дремучемъ лѣсу, по ту сторону озера - хижина его и до сихъ поръ стоитъ тамъ. Въ глубокую полночь выходилъ онъ изъ своей хижинки и гулялъ по лѣсу, распѣвая псалмы и славя Господа; со всѣхъ сторонъ его осаждала нечистая сила, но онъ крестнымъ знамен³емъ прогонялъ ее; медвѣди подходили къ нему, онъ ласкалъ ихъ, и они становились кроткими, какъ ягнята. Другой схимникъ, Агаѳангелъ, тоже спасался здѣсь долгое время; онъ самъ истесалъ себѣ изъ дикаго камня большой крестъ на могилу и уже готовился умирать, какъ вдругъ Богъ явился ему во снѣ и повелѣлъ идти въ другую обитель, на далек³й сѣверъ. Агаѳангелъ, ведомый ангеломъ, пошелъ чрезъ лѣса и болота, а за нимъ поплылъ сперва по озеру, а потомъ по рѣкамъ его каменный крестъ. Былъ, наконецъ, и о. Евфим³й, который наставлялъ Ивана въ жизни иноческой,- развѣ не являлся къ нему бѣсъ и въ кел³и, и на озерѣ, и въ храмѣ даже? А на озерѣ такъ особенно часто,- не успѣетъ Евфим³й, бывало, выйти изъ кел³и, какъ онъ ужъ тутъ какъ тутъ, встанетъ гдѣ нибудь изъ бочага, страшный эдак³й, волосища зеленые, и давай смущать. Сотворитъ Евфим³й крестное знамен³е и пропадетъ нечистая сила...

   Жить въ этомъ необыкновенномъ, страшномъ и влекущемъ въ то же время м³рѣ, повелѣвать адомъ, видѣть и слышать то, чего друг³е не видятъ и не слышатъ, исцѣлять людей однимъ прикосновен³емъ или словомъ, быть въ постоянномъ общен³и съ Богомъ и съ Его угодниками святыми, а потомъ, на вечерѣ дней своихъ, легко, безъ страха перейти въ горн³я обители блаженной вѣчности, - что предъ этимъ былъ м³ръ съ его смѣхомъ, пѣснями въ поляхъ, со всѣми его окаянными прелестями? Жалокъ онъ былъ и отказаться отъ него казалось Ивану дѣломъ легкимъ...

   И онъ отказался... Ненавидя свою бунтующую плоть, онъ мучилъ, убивалъ ее въ непосильной работѣ, въ долгихъ церковныхъ стоян³яхъ, въ строгомъ постѣ. Онъ хотѣлъ даже отречься совсѣмъ отъ матери, хотѣлъ надѣть вериги, но о. Евфим³й воспретилъ все это, боясь, что Иванъ возымѣетъ гордость предъ другими иноками, и приказалъ причащаться пищи и сну, какъ и вся брат³я, погодить, испытать сперва себя, какъ слѣдуетъ, въ трудахъ, постѣ и молитвѣ, а паче всего - въ послушан³и...

   Два года смирялъ такъ себя Иванъ для того, чтобы завоевать ту страшную силу, ту власть, два года бился онъ такъ съ самимъ собой, въ ожидан³и, что вотъ-вотъ предъ нимъ раскроется тотъ м³ръ, котораго онъ искалъ,- но напрасно: все вокругъ него оставалось попрежнему, безъ перемѣнъ, новаго было только то, что жизнь стала для него невыносимо тяжела, невыносимо тяжело стало это постоянное наблюден³е за своей душой, преслѣдован³е всякаго кажущагося грѣховнымъ чувства, подавлен³е всякой мысли, употреблен³е всѣхъ силъ души на то, чтобы задавить эту душу...

   И вотъ, въ прошломъ году, когда онъ, совершенно обезсиленный этой борьбой, жестоко затосковалъ, не зная, куда идти, что дѣлать, какъ жить, - жизнь, та, другая, проклятая жизнь, ведущая къ гибели, осторожно напомнила ему о себѣ.

   Это было весной... Вмѣстѣ съ другими послушниками и иноками Иванъ пахалъ въ дальнихъ поляхъ, за которыми начинались уже крестьянск³я земли. Остановившись вздохнуть немного на опушкѣ березоваго лѣса, одѣвшагося свѣжей, пушистой листвой, Иванъ задумчиво смотрѣлъ въ эти зеленые, облитые солнечнымъ с³ян³емъ чертоги. Сколько жизни, сколько радости подъ ихъ трепещущими сводами! То крошечная пѣночка вылетитъ изъ чащи и прозвенитъ что-то ласковое и нѣжное, точно робк³й привѣтъ отъ кого-то далекаго, но дорогого, то зябликъ выльетъ въ пѣснѣ изъ своей маленькой души звонкое серебро любви, а тамъ, дальше, горихвостка разсказываетъ лѣсу о своемъ счастьѣ,- оно совсѣмъ вскружило ей голову,- разсказываетъ и все смѣется. Иногда промелькнетъ золотая иволга, звонко закричатъ гагары на дальнемъ озерѣ, прилетитъ хлопотливая трясогузка... Сквозь частую нѣжную сѣть вѣтвей Иванъ видѣлъ плывущ³я въ синевѣ неба стада жемчужныхъ облаковъ, среди которыхъ, тамъ, глубоко, глубоко, неутомимо носятся крошечные, черненьк³е полумѣсяцы стрижей; иногда величественно приплыветъ большой сарычъ, за нимъ другой, трет³й... И на пашню, въ ея свѣж³я, пр³ятно пахнущ³я землей, борозды короткими, звонкими гирляндами падаютъ ихъ заунывныя, нарядныя трели, которыя такъ идутъ къ теплу и блеску весенняго полдня...

   И Ивану казалось, что все, что онъ видитъ, слышитъ, угадываетъ въ глубинѣ золотисто-зеленаго моря, все это необыкновенно счастливо, довольно собой и шумно и радостно благодаритъ кого-то за что-то. Звенящ³е гимны эти улетаютъ вмѣстѣ съ ароматомъ ландышей и ф³алокъ въ теплое небо, и кто-то большой, свѣтлый, безконечно-добрый, улыбается имъ оттуда, какъ будто благословляетъ ихъ, а вмѣстѣ съ ними, какъ будто и Ивана. И Ивану стало такъ хорошо, тепло, радостно... Вдругъ неизвѣстно откуда въ его душу повѣяло грустью... Онъ глубоко, судорожно вздохнулъ о чемъ-то и почувствовалъ себя глубоко несчастнымъ, одинокимъ... Ему захотѣлось чьей-то теплой ласки, чьего-то добраго слова, любящаго взгляда, присутств³я кого-то дорогого, родного...

   Поникнувъ головой, онъ стоялъ и грустно думалъ - о чемъ, онъ и самъ не зналъ... И вдругъ как³е-то легк³е, плавные и звонк³е, какъ серебро, звуки полились откуда-то. Иванъ, охваченный какимъ-то непонятнымъ ему трепетомъ, прислушался...

  

   Темною ноченькой не спится,

   Я не знаю, почему...-

  

   пѣлъ гдѣ-то неподалеку высок³й дѣвич³й голосъ. Все ближе и ближе онъ. Иванъ смотрѣлъ на сухой уже, пыльный проселокъ и его сердце учащенно билось и ныло.

  

   ...Разступись, сыра-земля,

   Гробова доска, раскройся...

  

   Всей душой Иванъ почувствовалъ, что невидимую дѣвушку томитъ та же тоска, та же непонятная, щемящая и сладкая весенняя грусть, какъ и его. И его вдругъ потянуло туда, къ ней, чтобы слиться съ ней въ одно въ этой грусти, полной и счастья, и страданья...

   Изъ-за куста показалась бѣлая маленькая и лохматая лошаденка, тащившая соху. За сохой, въ золотистой пыли, шла высокая стройная дѣвушка въ сопровожденьи бѣлоголоваго мальчугана въ красной рубашкѣ. Увидавъ Ивана, она вдругъ оборвала свою пѣсню и, слегка поправивъ выбивш³еся изъ подъ небрежно повязаннаго платка свѣтлые волосы, крикнула весело:

   - Богъ помочь!

   - Богъ спасетъ...- отвѣчалъ Иванъ.

   - Что сталъ? Аль умаялся?

   - Жарко...

   - То-то... Это, знать, не "спаси, Господи"!- засмѣялась она, глядя на Ивана своими улыбающимися, голубыми, какъ незабудки, глазами.

   Она скрылась за кустами.

   - Тпру, милякъ... Пр³ѣхали...- донесся до Ивана ея свѣж³й голосъ.

   Онъ опять взялся за работу... Ему было теперь почему-то весело, такъ же безпричинно, какъ только что ему было грустно, онъ почувствовалъ въ себѣ какую-то особую бодрость и силу.

   - Выл-лѣзь, выл-лѣзь...- покрикивалъ онъ на лошадь и сильной рукой направлялъ сверкающ³е сошники, съ пр³ятнымъ шелестящимъ шумомъ разрѣзавш³е влажную, ароматную землю.- Н-но, куда пошла?.. Задремала!..

   Иногда между кустовъ мелькала бѣлая лошаденка на недалекой полосѣ, и Ивану становилось еще радостнѣе.

   - Н-но, милякъ, помахивай... Но, съ Бога-амъ...- доносился до него голосъ дѣвушки.

   И на другой день встрѣтился съ ней Иванъ, и опять она крикнула ему веселое "Богъ помочь". Потомъ она съ братишкой бороновать пр³ѣхала.

   - Да ты, баютъ, Матренинъ...- крикнула она Ивану съ дороги, остановивъ лошадь.

   - Матренинъ...

   - Эхъ ты...- укоризненно мотнула головой дѣвушка.

   - Чего: "эхъ ты"...- насупился Иванъ.

   - А того... Мать по м³ру ходитъ, а онъ спасается. Вонъ здоровый какой медвѣдь... Пра-аво...

   И взглядъ дѣвушки внимательно остановился на сильной фигурѣ молодого инока.

   Иванъ промолчалъ, сконфузившись почему-то.

   Потомъ сѣвъ начался, а потомъ опять бороньба.

   Иванъ чувствовалъ, что какая-то таинственная связь возникаетъ между нимъ и голубоглазой дѣвушкой. Всяк³й разъ, какъ онъ видѣлъ ее, на душѣ его становилось свѣтло и тепло, и жизнь казалась ему легкой и радостной. Проѣзжая мимо, дѣвушка всегда - когда "хозяина" по близости не было,- кричала ему звонкое "Богъ помочь" и смотрѣла на него своими голубыми смѣющимися глазами... И Иванъ невольно улыбался въ отвѣтъ.

   Но весенн³я работы кончились, и Иванъ, не видя болѣе дѣвушки, опять загрустилъ...

   Вдругъ мысль, что все это происки врага рода человѣческаго, искушен³е, осѣнила Ивана. Охваченный страхомъ предъ погибелью, онъ дѣлалъ страшныя усил³я, чтобы освободиться отъ козней дьявольскихъ; опять онъ сталъ изводить себя работой, молитвой, постами, опять давилъ въ себѣ всякое чувство, всякую мысль, и опять скоро жизнь стала для него невыносимымъ бременемъ... Усталая душа его уже не могла бороться съ налетавшими на него со всѣхъ сторонъ грѣшными мыслями, и иногда, въ храмѣ, въ праздничный день, онъ невольно, съ замираньемъ сердца; украдкой скользилъ взглядомъ по лицамъ богомольцевъ. И когда онъ находилъ знакомые голубые глаза, смятенье охватывало его: ему было радостно и страшно за себя, и какъ-то особенно пр³ятно-жутко... А потомъ за эту минуту слабости онъ платилъ безконечными недѣлями душевной муки и покаян³я.

   Мѣсяцъ шелъ за мѣсяцемъ... Наступила опять зима, а разладъ въ душѣ Ивана все не утихалъ, все настойчивѣе и настойчивѣе осаждали его безсонными ночами грѣшныя мысли. Часто, вспоминая свое дѣтство, онъ видѣлъ свою убогую избенку съ съѣхавшей напередъ крышей, а въ ней свою старую мать съ согнутой спиной и слезящимися глазами,- а ей всего сорокъ съ небольшимъ было - всю въ лохмотьяхъ, и его тянуло туда... Разъ ему приснилось, что онъ уже тамъ, въ избенкѣ. На лавкѣ сидитъ и прядетъ мать... Веретено мѣрно шелеститъ и легонько поскрипываетъ сѣрая мочка на гребнѣ. У ярко горящей печки возится кто-то. Кто это?.. Стряпуха оборачивается, и чьи-то голубые глаза среди краснаго свѣта огня, смѣясь, ласково смотрятъ на Ивана. Онъ ничуть этому не удивился, онъ зналъ, что это вполнѣ естественно, что такъ нужно, но на душѣ у него всетаки стало хорошо и тепло...

   И картина эта стояла предъ нимъ день и ночь - точно кто выжегъ ее въ его мозгу. Онъ видѣлъ пылающую печь, эти глаза, старуху мать, слышалъ шелестъ веретена и поскрипыванье льна на гребнѣ, и смотрѣлъ, смотрѣлъ, и не могъ оторваться, и тосковалъ, чувствуя, что это есть, и зная, что этого нѣтъ, что это невозможно... И воображен³е понемногу прикрашивало эту картину, дополняло ее, боязливо заглядывало за нее... Иванъ съ сладкимъ замиран³емъ сердца видѣлъ себя рядомъ съ голубоглазой дѣвушкой въ полѣ, на ихъ собственной полосѣ, видѣлъ ее хозяйкой въ своемъ домѣ, видѣлъ, какъ спорилась ихъ дружная, веселая работа, видѣлъ ее, ласковую, любящую, принадлежающую ему всей душой и тѣломъ, видѣлъ мать, уже не въ лохмотьяхъ, не нищухой, видѣлъ свою избенку, блестящую свѣжей соломенной крышей, дворъ, телѣгу, соху, борону... Все это его, онъ хозяинъ всему. И все такъ свѣтло и привольно...

   Иванъ уже не боролся съ собой, откладывая борьбу эту на будущее: онъ будетъ бороться тогда, когда вдосталь насладится этой грезой... У него много времени впереди...

   И вотъ опять сбѣжалъ снѣгъ съ полей, опять въ сверкающемъ воздухѣ полились серебряныя трели жаворонковъ, опять на озерѣ зарыдали гагары, застонали дик³е голуби, затоковали по зорямъ тетерева, опять въ лѣсу, въ воздухѣ, въ небѣ, въ полѣ забила горячимъ ключомъ молодая жизнь и - опять среди торжественныхъ пѣснопѣн³й хора Иванъ услыхалъ тоскующ³е, чистые, какъ серебро, звуки. Съ каждымъ днемъ все настойчивѣе и настойчивѣе звалъ его за собой этотъ голосъ, эти, какъ цвѣты, распустивш³еся на уныломъ полѣ его жизни, голубые глаза, этотъ воздушный лазурный призракъ счастья, вставш³й предъ нимъ въ блескѣ вешнихъ зорь...

   Въ страстномъ, ничѣмъ непобѣдимомъ стремлен³и увидать дѣвушку, онъ просилъ игумена перевести его изъ гостиницы на другое послушан³е - онъ зналъ, что его пошлютъ въ поле,- но теперь, въ эту синюю, жаркую ночь, онъ понялъ, что тамъ, въ широкихъ поляхъ, гдѣ жаворонки запѣли уже предразсвѣтныя пѣсни, ему будетъ еще тоскливѣе, еще тѣснѣе, чѣмъ въ этой тѣсной, душной кельѣ...

   Что же дѣлать?

   У него былъ уже готовъ въ глубинѣ души отвѣтъ на этотъ вопросъ, но онъ все еще боялся сознаться себѣ въ этомъ, хотя и ясно чувствовалъ, что пришло время сдѣлать какой-то важный, неизбѣжный шагъ... Это встревожило, испугало его... Онъ попытался вызвать въ себѣ сознан³е грѣха, которымъ онъ давилъ столько разъ свою бунтующую душу, но безплодно: слишкомъ много накопилось въ ней молодой страсти, неудовлетворенныхъ порывовъ къ счастью, къ волѣ, слишкомъ много тоски; она уже не боялась грѣха и властно требовала признан³я того, что Иванъ такъ боязливо скрывалъ отъ самого себя...

   Онъ окинулъ глазами широк³й, вольный м³ръ, развертывавш³йся предъ нимъ въ яркомъ и радостномъ блескѣ ранняго утра, и вдругъ безъ словъ, однимъ страстнымъ могучимъ порывомъ души отвѣтилъ себѣ на свое тоскливое "что дѣлать"?..

   И впервые за всю свою жизнь онъ узналъ, что такое счастье и какъ хороша жизнь, отъ которой онъ хотѣлъ было отречься...

   ...Напрасно звонилъ о. "будильникъ", провозглашая, что настало "пѣн³ю время, молитвѣ часъ", напрасно о. Николай будилъ уснувшаго на окнѣ Ивана,- Иванъ спалъ мертвымъ сномъ... Его оставили въ покоѣ, въ надеждѣ, что, авось, выспится, такъ ему полегчаетъ маленько...

  

  

   ²онѣ было лѣтъ тридцать съ небольшимъ... Томимый той темной, душной, несуразной жизнью, которою живетъ русское крестьянство, онъ тайно ушелъ изъ дома, полный желан³я спастись, обрѣсти истину, которая освѣтила бы душивш³й его мракъ. Вотъ уже десять лѣтъ искалъ онъ эту истину, но не находилъ, и вновь неустанно, мучительно искалъ, блуждая ощупью въ лабиринтѣ жизни. Еще въ м³рѣ пристрастился онъ къ чтен³ю и принесъ эту страсть съ собой сюда, въ монастырь, и здѣсь она стала для него неизсякаемымъ источникомъ страдан³я, такъ какъ удовлетворять ее было почти невозможно. Хотя въ монастырѣ и была своя большая библ³отека, но доступъ въ нее былъ очень затрудненъ; немногихъ свѣтскихъ книгъ, которыя были тамъ, не давали совсѣмъ, а духовныя хотя и выдавались, но очень неохотно, послѣ долгихъ просьбъ,- монастырское начальство, старш³е, находили, что много знать иноку незачѣмъ, что это опасно, такъ какъ чрезъ книги дьяволъ можетъ посѣять смуту въ душѣ, ввести въ искушен³е, ибо человѣкъ слабъ и легко поддается прельщен³ямъ гордаго ума... ²она сталъ доставать книги тайкомъ, чрезъ городскихъ знакомыхъ, но это было сопряжено тоже съ большимъ трудомъ, такъ какъ вся корреспонденц³я брат³и, всѣ посылки, какъ изъ монастыря, такъ и въ монастырь, просматривались предварительно игуменомъ, и все, что ему казалось опаснымъ, способнымъ ввести въ соблазнъ, имъ задерживалось. Все это страшно тяготило ²ону, безпокойная мысль котораго требовала пищи, свѣта,- такъ, во тьмѣ, онъ жить не могъ, не могъ довольствоваться обрывками старыхъ газетъ, въ которыхъ говорилось то о какомъ-то дѣлѣ Дрейфуса, то о дерзкомъ лжеучен³и Толстого, то о какихъ-то войнахъ, союзахъ, рѣчахъ, законахъ, собран³яхъ, о какихъ-то, очевидно, всѣмъ извѣстныхъ лицахъ, о которыхъ ²она не имѣлъ ни малѣйшаго понят³я; мало ему было худенькаго томика всеобщей истор³и, безъ первыхъ и послѣднихъ страницъ, и брошюрки о какомъ-то монизмѣ, и руководства къ травосѣян³ю, всего этого ему было мало, ему было нужно, какъ онъ говорилъ, "всю истину", которая дала бы успокоен³е его тревожно-мятущейся душѣ. Его не манили, какъ Ивана, "красная м³ра сего", хотя онъ уже успѣлъ узнать въ м³ру ядовитую прелесть людскихъ страстей и принесъ съ собой сюда "всю мерзость м³рскую", при воспоминан³и о которой иногда и закипала его молодая кровь; онъ не искалъ, какъ Иванъ, чудеснаго м³ра и власти надъ нимъ, но, какъ и Ивана, его давили стѣны кел³и, давило каменное кольцо ограды. Такъ же, какъ и Иванъ, ²она сомнѣвался въ справедливости своихъ порывовъ и томлен³й и старался задавить въ себѣ безпокойную мысль: первое время онъ вѣрилъ въ возможность этого... Если сомнѣн³е шевелилось въ немъ,- онъ начиналъ, съ видимымъ убѣжден³емъ, горячо говорить о предѣлахъ разума, объ откровен³и, о необходимости смириться, и чѣмъ сильнѣе была его тревога, его сомнѣн³я, тѣмъ горячѣе говорилъ онъ о томъ, что тревоги и сомнѣнья быть не должно. Но едва онъ умолкалъ, какъ какая-то холодная тоска охватывала его душу и снова начиналось болѣн³е, порывы, съ каждымъ разомъ все болѣе властные, настойчивые. Будь его душа менѣе сильной, менѣе жизнеспособной, онъ, какъ и мног³е до него, задавилъ бы ее, въ концѣ концовъ, и удовлетворился бы тѣми дѣтскими вѣрован³ями, тѣми наивными фантаз³ями, которыми жили всѣ окружавш³е его, но въ немъ было слишкомъ много силы и жизни, и эта сила, просясь наружу, въ дѣло, мучила его...

   Предоставленный самому себѣ, тысячи разъ передумывалъ онъ свои думы, съ тоской ища отвѣта на мучивш³е его вопросы, но неокрѣпшая, робкая мысль его неизмѣнно упиралась въ какую-то твердую, высокую, какъ монастырская ограда, стѣну... Задумывался онъ, напримѣръ, надъ смертью... Какъ это такъ: жилъ, жилъ человѣкъ, и вдругъ его нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ... Гдѣ же онъ? Въ раю, въ аду... А адъ, а рай гдѣ, как³е? И потомъ муки вѣчныя... Ну, сто лѣтъ, тысячу, милл³онъ, а потомъ? Опять милл³онъ? А потомъ опять?.. Да за что? Вѣдь иной отъ неразум³я согрѣшитъ, другой по слабости человѣческой и вдругъ - милл³онъ... Да какъ же такъ? Тутъ мысль его безпомощно, съ отчаян³емъ останавливалась, точно предъ какой-то невидимой стѣной...

   Все это было непремѣнно нужно знать ²онѣ, но еще нужнѣе, болѣе всего нужно ему было знать, какъ жить по правдѣ, такъ какъ эта жизнь, не смотря на вся ея молитвы, посты, трудъ, не удовлетворяла его...

   Было воскресенье. Трапеза только кончилась, и ²она вышелъ, чтобы пройтись немного...

   Онъ оставилъ за собой просторный монастырск³й дворъ, весь заросш³й свѣжей, изумрудной травой и золотыми одуванчиками, пересѣкъ широкую поляну со стоящими тамъ и сямъ раскидистыми березами и вошелъ въ старый дремуч³й лѣсъ, подступавш³й почти къ самымъ монастырскимъ стѣнамъ. Суровое молчан³е лѣсного сумрака охватило ²ону со всѣхъ сторонъ, навѣвая на его душу холодъ, какой-то безпричинный страхъ. Ему казалось, что онъ слышитъ за собой осторожные шаги, шорохъ, шопотъ,- онъ торопливо, съ боязнью обертывался,- никого не было, но страхъ его не проходилъ и все болѣе и болѣе холодилъ его душу. Вотъ среди лохматыхъ сѣрыхъ молчаливыхъ елей показалась вросшая въ землю, покосившаяся хижина схимника Антон³я. Около нея чернѣлъ надъ одинокой могилой старца полуистлѣвш³й, зловѣщ³й, какъ привидѣн³е, крестъ, широко раскинувш³й свои нѣмыя объят³я... Тихо, точно боясь разбудить как³я-то спящ³я въ сумракѣ лѣса тѣни, ²она подошелъ къ могилѣ старца. На ней лежала, вся заросшая сѣдымъ мхомъ, каменная плита, на которой виднѣлась полустертая, грубая надпись:

  

   Антон³й прахомъ здѣсь, душою въ небесахъ,

   И будетъ незабвенъ въ чувствительныхъ сердцахъ,

   Въ которыхъ онъ вмѣстилъ священны тѣ таланты,

   Предъ коими ничто м³рск³е адаманты.

   Покойся, отче, здѣсь безъ скорби и рыданья,

   Доколь наступить день комуждо воздаянья...

  

   ²она смотрѣлъ на эту одинокую печальную могилу и чувствовалъ, какъ въ душѣ его разливается какое-то сѣрое холодное чувство, похожее на осенн³й туманъ, тяжело поднимающ³йся надъ болотами, чувство, въ которомъ жутк³й непонятный страхъ смѣшивался съ какой-то безконечной смертельной тоской. Ему хотѣлось бѣжать отсюда, и въ то же время что-то удерживало его здѣсь, точно этотъ черный крестъ съ широко раскинутыми объят³ями приковалъ его душу къ себѣ какими-то невидимыми цѣпями и не пускалъ ее изъ сумрака лѣса...

   Вдругъ послышались тих³е шаги... ²она вздрогнулъ и посмотрѣлъ въ сторону озера. Между вѣковыми соснами, самымъ берегомъ медленно шелъ, потупившись, монахъ, тихонько напѣвая что-то. ²она сразу узналъ его - это былъ о. Митрофанъ, единственный изъ всѣхъ иноковъ, внушавш³й ²онѣ симпат³ю. Среди наружно смиренныхъ и набожныхъ, но внутренно себялюбивыхъ и сухихъ монаховъ о. Митрофанъ рѣзко выдѣлялся своей неподдѣльной кротостью и любовнымъ отношен³емъ ко всему и ко всѣмъ. О. Митрофанъ былъ изъ крестьянъ и грамотѣ не зналъ. Принявъ разъ навсегда ту вѣру, которою жили его отцы и дѣды, онъ вполнѣ удовлетворился ею и никакихъ искан³й, безпокойства совершенно не зналъ; онъ ревностно исполнялъ все то, что требовалось отъ него церковью, вѣря, что это самый лучш³й путь къ спасен³ю... Въ обители о. Митрофанъ былъ уже давно и никакихъ сношен³й съ м³ромъ не имѣлъ, порвавъ съ нимъ разъ навсегда. Онъ похоронилъ все свое прошлое и не любилъ даже говорить о немъ. Никто изъ брат³и объ этомъ прошломъ не зналъ ничего,- всѣ догадывались лишь, что о. Митрофанъ пережилъ въ м³ру не мало горя...

   О. Митрофанъ поднимался потихоньку на бугоръ, гдѣ стояла избушка Антон³я.

   - "Господи, воззвахъ къ Тебѣ, услыши мя!.. Услыши мя, Господи"...- донеслось до ²оны.- "Вонми гласу молен³я моего"...

   Увидавъ вдругъ около могилы ²ону, о. Митрофанъ сразу остановился и пробормоталъ испуганно:

   - Святъ, святъ... Да это ты, братъ ²она?

   - Я, о. Митрофанъ...

   - Ну, и напугалъ же ты меня!..- проговорилъ о. Митрофанъ, подходя ближе.

   Это былъ высок³й, худой монахъ съ блѣднымъ, всегда грустнымъ лицомъ, обрамленнымъ темной шелковистой бородой.

   - Что это ты въ какую глушь забрелъ?..- спросилъ онъ.

   - Такъ... Гуляю...

   О. Митрофанъ внимательно посмотрѣлъ на него своими большими, свѣтлыми, усталыми глазами и глубоко вздохнулъ, какъ-то грустно пр³открывъ свой красивый, маленьк³й и розовый ротъ.

   - Думы все свои думаешь?.. Все терзаешься?..

   ²она молча кивнулъ головой.

   - А ты гони ихъ...

   - Не прогонишь...

   - Ну, не прогонишь... Захочешь, такъ прогонишь...

   - А... зачѣмъ гнать-то ихъ?

   - А зачѣмъ думать?

   - А затѣмъ, что разумъ правды ищетъ, истины... Какъ безъ нея жить?

   - Какой же это тебѣ правды нужно?- спросилъ о. Митрофанъ.- Люби Господа Бога твоего, всѣмъ сердцемъ твоимъ, всѣмъ помышлен³емъ, и ближняго твоего, какъ самого себя - вотъ тебѣ и правда вся. Чего тебѣ больше нужно?

   - А какъ любить? Вотъ въ этомъ все и есть: какъ!

   - Какъ всѣ любятъ... - спокойно отвѣчалъ о. Митрофанъ.- Вонъ ты сейчасъ, видишь, комара убилъ и даже и не замѣтилъ этого, а это нехорошо, это показываетъ, что ты Бога не любишь, потому ты тварь Его убиваешь. Одинъ угодникъ бож³й убилъ такъ-то вотъ комара, совѣсть въ немъ и заговорила. Что-жъ, попросилъ у Господа прощенья, пошелъ въ дебри лѣсныя, въ болота, да и простоялъ тамъ три мѣсяца нагишомъ. Тучами на него слетались комары эти, а онъ хоть бы что... искупилъ эдакъ грѣхъ-то свой и вернулся съ легкой душой въ обитель... Вотъ тебѣ и любовь. Все люби, за все благодари...

   Онъ на мгновенье задумался, и по лицу его прошла какая-то тѣнь, точно воспоминан³е о чемъ-то скрытомъ въ темной глубинѣ прошлаго.

   - Что-нибудь не ладится у тебя, горе какое случилось,- глубоко вздохнувъ, продолжалъ онъ тихо, - вспомни, что много есть людей несчастнѣе тебя, вспомнишь, и увидишь, что тебѣ надо не горевать, а благодарить еще Бога за то, что онъ милостивъ къ тебѣ... Такъ-то, братъ ²она!- заключилъ онъ, потрепавъ ²ону по плечу, и на его блѣдномъ, усталомъ лицѣ засвѣтилась тихая ясная улыбка.- Что же, посидимъ, что ли, маленько?..

   - Пожалуй, посидимъ...- разсѣянно отвѣчалъ ²она, опускаясь рядомъ съ нимъ на полуистлѣвш³й порогъ хижины, и продолжалъ:- Все люби, за все благодари - это такъ... Растворяй сердце жалостью ко всему... не только къ человѣку, но и къ комару, это тоже такъ, вѣрно... Но какъ, куда эту жалость дѣть, куда, къ чему ее примѣнить, такъ чтобы она была... ну... на дѣло? И на это отвѣтъ ежели найдешь, такъ и это будетъ не все... Въ жизни много еще, что надо понять... Ибо сказано: "поклоняйся Богу въ духѣ и истинѣ". Значитъ, надо все знать... Какая же это истина, если одна сторона въ ней видна, а другая нѣтъ, во мракѣ?.. Ну?.. Возьми вотъ хоть нашу жизнь - такъ ли мы живемъ? Настоящая-ли это жизнь?

   - Настоящая...

   - Почему?

   - Потому святые угодники такъ жили...

   - Такъ они жили угодниками...

   - И ты живи...

   - А друг³е?

   - А тебѣ что?

   - Какъ: что?- воскликнулъ ²она.- Ежели идешь на подвигъ, такъ иди, какъ слѣдуетъ... "Помыслихъ изыти въ пустыню и единъ въ молчаньи сѣдѣти и плакатися грѣховъ своихъ",- а это что же?.. Выходитъ обманъ...

   - Тогда помолись за нихъ, а не осуждай, не думай... Помолись, чтобы Господь простилъ ихъ - вотъ и все... Ты иди своей дорогой, а они пусть идутъ своей...

   - Я вотъ и ищу своей дороги-то, да нѣтъ ея!..- воскликнулъ ²она.

   - Какъ же нѣтъ... Есть... Можетъ, ты не видишь ее...

   - Вотъ!.. Есть, знаю, что есть... А не вижу!..

   Сѣрые живые глаза ²оны блеснули, на широкомъ, скуластомъ, чисто русскомъ лицѣ его вспыхнулъ легк³й румянецъ.

   - И что имъ нужно, что имъ нужно, не понимаю...- быстро заговорилъ онъ, теребя свою жиденькую, соломеннаго цвѣта бороденку.- Разъ Богъ далъ мнѣ разумъ, должонъ я его... успокоить, пониман³е, просвѣтлен³е себѣ добыть. Вѣдь не звѣрь я лѣсной, жить-то такъ... Ну?.. Вотъ надысь опять книжки схватали... Чего боятся? Ежели я правду ищу, такъ имъ-то что это больно нелюбо? Послушан³е, послушан³е... И еще паче молитвы... Молитва - я иду къ Богу, къ Господу моему, со всей душой иду, а мнѣ говорятъ,- только слушайся насъ, а этого, хоть бы и не надо... Пастыри, дескать, мы... И пастыри всяк³е бываютъ... Вонъ вы запрещаете мужикамъ рыбки въ озерѣ половить, а Христосъ-то велѣлъ и рубашку послѣднюю отдать - ну?

   Онъ пристально, горячимъ взоромъ глядѣлъ въ землю, точно требуя отъ нея отвѣта.

   - Они въ грѣхѣ, они и въ отвѣтѣ,- сказалъ Митрофанъ.- Въ писан³и святыхъ отецъ сказано, что вотъ также одинъ осудилъ пастыря своего духовнаго, священника... Дескать, ты недостоинъ пр³общать меня тѣлу и крови Христовымъ... И что же?.. Пришелъ на литург³ю, смотритъ - вышелъ священникъ-то со св. Дарами, а вокругъ него, ровно какъ вокругъ святого, с³ян³е небесное. Значитъ, показалъ ему Господь, что и чрезъ недостойнаго пастыря благодать нисходитъ...

   - И въ писан³и тоже сказано: "вы искуплены дорогою цѣной, не дѣлайтесь рабами человѣковъ"!- горячо отвѣчалъ ²она.- Значитъ, и послушан³ю предѣлъ должонъ быть... Если онъ, къ примѣру, меня заставитъ человѣка зарѣзать,- что тогда?..

   - Знамо, что...

   - А, видишь! Значитъ, есть предѣлъ.. А гдѣ онъ?.. Вотъ и ищешь... свѣта-то... А тебя не пускаютъ... Вотъ-вотъ, кажись, онъ тебя ос³яетъ,- нѣтъ, захлопнутъ дверь, и опять сиди одинъ во мракѣ... И, Господи, сколько отъ этого скорби бываетъ!.. Что имъ нужно?.. Зачѣмъ? Вѣдь, что Спаситель-го сказалъ? "Не можетъ градъ закрыться вверху горы стоя, и никто вжегъ свѣтильника поставляетъ его подъ спудомъ, но на свѣщницѣ, да свѣтитъ всѣмъ"... Да свѣтитъ всѣмъ,- вонъ какъ!.. А мнѣ говорятъ,- нѣтъ, оставь, это отъ лукаваго вѣруй такъ, какъ мы велимъ... А... а можетъ... можетъ...

   ²она посмотрѣлъ вокругъ себя широко раскрытыми глазами, въ которыхъ свѣтился страхъ предъ кощунственной мыслью, властно вставшей въ его мозгу.

   - А... можетъ, эта вѣра-то... не истинная?- проговорилъ онъ тихо, взволнованнымъ голосомъ.- Тогда что? Себя погубить?..

   - Господи ²исусе Христе...- перекрестился о. Митрофанъ, испуганно глядя во всѣ глаза на поблѣднѣвшее лицо ²оны.

   - Да... Вѣръ всякихъ много, и всѣ по разному... И всѣ говорятъ: я одна только истинная, а друг³я...- все такъ же тихо, взволнованно продолжалъ ²она.- Можетъ, это и грѣхъ... да развѣ съ думой-то совладаешь?.. На той недѣлѣ книжка мнѣ попалась махонькая, и нашелъ я въ ней объ одномъ монахѣ... святымъ зовутъ его, Францискомъ... Не изъ нашихъ онъ, не изъ русскихъ.. Разъ, слышь, нищуха какая-то попросила у него милостыньки, а брат³я и говоритъ: у насъ, дескать, нѣтъ ничего... Въ бѣдности большой они жили. Ничего, говорятъ, кромѣ Библ³и, по которой въ церкви читаемъ. Ну, такъ отдайте ей Библ³ю, говоритъ Францискъ-то, продастъ, говоритъ, она ее и сыта. А въ другой разъ обобралъ всѣ ризы, камни тамъ всяк³е съ Божьей Матери, да и отдалъ бѣднымъ... Это, говоритъ, прежде всего! А у насъ и рыбки половить не даютъ... А колоколъ въ пятьсотъ пудовъ отлили, ризы золотыя шьютъ и вс