В. К. Измайлов
Посвящается дорогой матери
Ночью разыгралась метель.
Занесенные снегом, черневшие на белесоватом фоне, маленькие избенки села Медведкина смотрели в мглистую улицу светящимися оконцами. Снежные вихри, точно сказочные великанши в белых платьях с длинными шлейфами, крутились всюду, исполняя бешеный шумный танец под дикую музыку вьюги, под редкий, разбрасывающийся в разные стороны клочьями, звон церковного колокола... Обрывки его разносились ветром далеко окрест и по широкому раздолью скованной морозами Волги, зовя заблудившихся в эту ужасную, бурную ночь.
Сквозь щели ставней деревянного священнического дома пробиваются жёлтые полосы света. В чистенькой и простенькой, с изразцовой горячей печкой в углу, столовой о. Павла тепло и уютно. На крытом белой клеёнкой круглом столе кипит огромный самовар и матушка, старушка с добрым сморщенным лицом, разливает чай. Однако сам о. Павел хмур и молчалив. Он поглаживает своей большой рабочей рукой огромную белую бороду и смотрит почти сердито из под густых нависших бровей маленькими карими глазами.
Матушка, видимо, что-то хочет сказать, но, посмотрев на о. Павла, всякий раз откладывает свое намерение.
Вот ветер с шумом и воем порывисто налетел на дом; застучали ставни и заскрипели неплотно припертые ворота...
- Погодка... - заметила старушка.
- Да-а, - неопределенно протянул о. Павел.
- А помнишь, Павлуша, вот эдак-же... нас в поле вьюга застала? Серёжа еще маленьким...
- Ну-у? - вдруг грозно спросил о. Павел.
Блюдечко задрожало в руках матушки, и она смолкла, учащенно замигав вдруг покрасневшими глазами.
О. Павел искоса взглянул на нее и уже более мягко сказал.
- Этого имени в доме моем более нет. Сергей для меня умер... слышишь?
Он помолчал немного и, звучно втянув с блюдечка горячую влагу, прибавил:
- И зачем, мать, ты всегда отвлечение мысли делаешь? Завтра для Нового года должен я проповедь произнести... Но она еще не написана.
- Ты ведь писал?
- Но не кончил. Позаботилась бы лучше о Белянке... отелится не сегодня - завтра. Не мешало бы Марее в хлев-то понаведываться. О, Господи, помилуй и спаси нас, грешных!
Он встал, огромный, сутулый, и сразу как бы напомнил собою всю комнату, слегка содрогнувшуюся в своих воспоминаниях.
- Пойду я... начатое писание ждет. Странники есмы и пришельцы на земле сей, и несть отдохновения нам... дондеже...
- Павлуша, - робко начала матушка.
О. Павел покосился на неё.
- Доброе молвишь?
- По моему, доброе. Завтра, после обедни уж обязательно надо молебен отслужить о здравии...
- Кого? - быстро и сурово перебил ее о. Павел.
- Ах ты, бесчувственный! - вспыхнула матушка. - Истукан ты, а не человек! Так поди и не знаешь, кого? Про Сережу говорю я! - И старушка высоко подняла слегка трясущуюся голову.
О. Павел съежился точно от удара, втянув голову в плечи, и крякнул. Несколько мгновений длилось тяжелое молчание. Потом о. Павел глухо сказал:
- Заруби себе на носу, мать: Царев и Господен враг - мой враг, хотя-бы он был... - густой голос его дрогнул, - сыном единоутробным...
И нетвердой походкой он направился в свой кабинет, - маленькое помещение с простым столом, шкафом с книгами и некрашеными с полками, на которых теснились пустые кадушки и разные столярные инструменты.
- О Белянке-то не забывай! - крикнул он, садясь в плетеное кресло. С минуту он прислушивался к завыванию метели, а потом углубился в свою работу.
- ... сей день, братия, - читал он, слегка шевеля губами, - первая зарубежная черта, за коей - пустыня, имеющая наполниться - чем братия? - Вот сие-то и будет нашим вопросом. Прошлый год чреват был победами Врага рода человеческого, о нем же сказано: "иский, кого поглотите". Козням прельстителя предался народ! Татьбы, хищения и мерзостный мятеж!.. И аки-бы в ответ на сие: трус, огонь, глад и меч. Великий "отец лжи" , о коем в Писании сказано, что он "человекоубийца в искони ", избрал сосуды прельщения человеков...
О. Павел взял перо, подумал и приписал:
"Сии мерзостные сосуды дьявола сеют лживо-суетные словеса, в них же яд и смрад тления"...
Он остановился и нервным жестом руки бросил перо, так как в его воображении неожиданно встал один из этих "сосудов" - его единственный сын Сергей...
Полное, розовое, окаймленное светлой бородкой, лицо, живые голубые глаза и вся фигура чисто русского богатыря с широкой и высокой грудью, мускулистыми руками и плечами "в косую сажень".
"Да, славного молодца вырастил, только не в радость, а в поношение себе и дому своему"...
Он сделал усилие, взял перо, но мысли, туманные, разбросанные, как подгоняемые ветром снежинки, роились в его голове, и немало времени понадобилось, чтобы собрать их и направить по определенному руслу.
"Учась в семинарии, приезжал он на Рождество домой... веселый, забавник... И с бабами шутки шутить мастер был! В Новый год, бывало, Апостол читал... как читал! Басок молодой, но преизрядный, святые слова вонзались в душу молящегося. Телом и видом хорош, сущий Алёша Попович, а вот помутил душу лукавый!"
Он взял перо и твердым, размашистым почерком приписал:
"... ибо злокозненный человекоубийца присно, аки дурной глаз, на страже стоит"...
"Да... хорошим бы попом был. Любая невеста пошла бы... дочку протоиерея
7) о. Геннадия высватали бы... И не малого ума человек! Живой рукой благочинным бы стал! Нет! Захотелось вишь в университет... И пошло! И пропал человек! Слушает поди теперь песни таежной метели"...
Глаза старика потемнели, и густые брови сошлись в глубокой складке.
Чу! Что это? Послышалось?
О. Павел вздрогнул и, подавшись насторожившимся корпусом вперёд, испуганно посмотрел на подмороженное снизу окно, прикрытое снаружи серой ставней. И словно электрический ток прошел по всем его членам...
Ему показалось, будто кто-то провел рукой по ставне, а потом раздался лёгкий хруст снега.
- Вор? - Прошептал он; Но в нашей округе не слышно такого баловства. Заблудшая скотинка? Она до окна недостанет.
Неясное, но мучительно-тягостное предчувствие овладело существом о. Павла, и сердце сильно заколотилось в груди. Он долго сидел, не спуская пристальных глаз с окна, но, кроме шума вьюги и еле слышного шуршания по ставне снежной пыли, ничего не было более слышно.
"Почудилось?" - И о. Павел, склоняясь над листом, снова принялся за сочинение новогоднего "слова". Казалось, старый священник совершенно ушел в витиеватые обороты византийского церковного красноречия, но странно, в душе его все еще продолжал жить, - и он это ясно чувствовал, - осадок какого-то нудного, томительно беспокойного чувства... Это чувство даже росло, - точно там, за бревенчатыми стенами занесенного снежными сугробами дома, окутанная вихрями и буйной музыкой метели, стояла какая-то непонятная сила, находившаяся в странной таинственной связи со встревоженной душою о. Павла...
"Уж не сатанинское-ли искушение? Мелькнуло в голове священника. - Любит он отвлекать человека томлением духа его от доброго дела"...
И он, как-бы боясь очутиться в полной власти "томления духа", невольно удлинял свою проповедь, не решаясь написать последнее: "аминь".
"... пуще-же глада и мора страшитесь, православные, сих волков в овечьей шкуре, ибо внушают они маловерам нетерпение. Море зла - в мире сём. Страждет человек! Но "ничего-же приходит во единый миг". И все придёт своим чередом. Все минется, одна правда останется! Господь наш на Голгофе"...
Павлуша! - раздался за его спиной испуганный голос матушки.
- Ох, чтоб тебя... как напугала меня!
- Да ты слушай...
- Мать на тебе лица нет?
- В хлевушке-то, где Белянка... человек...
- Брешешь? - О. Павел встал и рука его невольно потянулась к меховому подряснику.
- Мареа пошла... вьюжить... шагов её не слышно... Подошла, прислушалась, а там кто-то с коровой разговаривает: "Белянка... ох ты, Белянка"!
О. Павел, уже надевший подрясник и шапку, рассмеялся.
- Бабы вы, бабы! - воскликнул он. - Во истину сказано о вас: "тень, улыбка и мечтание пустое". Явное дело: попритчилось бабе. Но сходить, отчего-ж не сходить...
Он взял у побледневшей Мареы зажженный фонарь и вышел во двор.
Визгливо и коварно завывающий ветер бросал колючей снежной пылью в лицо священнику и играл длинными прядями седых волос. Полуприкрывая фонарь рукой, склонив голову, о. Павел осторожно ступал, увязая в мягких свеженаметенных буграх снега.
Странная и как будто знакомая тревога охватила его... На минуту он остановился, чтобы перевести дух.
- "Живый в помощи вышняго"... прошептал он печальные слова известного псалма, спасающего по мнению многих, от всех неожиданных зол и напастей, сделал рукой крестообразное движение и решительно отворил скрипучую дверь хлевушка.
Лежавшая Белянка шумно вздохнула и передвинула ногой. Рука старого священника дрожала, когда он поднял фонарь, чтобы осветить углы. И вдруг он вздрогнул и съежился, точно его ударили. Рука с фонарем бессильно опустилась, и слабый огонь изнизу
10) осветил его, ставшее мертвенно-бледным, морщинистое лицо...
Пред ним стоял его сын.
Но, Боже мой, - это была тень прежнего Сергея! Осунувшийся, бледный, с горящими и потемневшими глазами, ушедшими в орбиты, с преждевременными морщинами около углов рта, - он напоминал затравленного волка.
С минуту длилось молчание.
- Ты... ты?... - наконец прерывисто заговорил отец. - У... убе-жал?
Еле слышно сын ответил:
- Да, отец...
- Себя погубил и опозорил, хочешь и нас...
- Серёжа! - раздался пронзительный крик, и мать, оттолкнув мужа, бросилась к сыну.
Она обняла его, рыдая, бормоча что-то бессвязное...
И вдруг с решимостью почти обезумевшей женщины, она потянула сына за рукав полушубка.
- Пойдём, Серёжа! Пойдём!!!
- Мать... - глухо произнес о. Павел.
Но она уже увлекала сына, ничего не слыша, охваченная вихрем нежданной радости...
Священник остался один. Он постоял немного, как бы собираясь с мыслями, а потом, шатаясь, еле поднимая ноги, побрел в дом.
- Враг... враг... - шептал он и точно иглы вонзились в сильно бьющееся сердце его.
Слёзы катились по старческим щекам и падали на белую развевающуюся бороду. Какой либо определенной мысли, ясного желания не было в его душе. Была зияющая пустота... И это было мучительнее всего!
В сенях он остановился.
- Что делать? Как быть? Господи, научи мя!
И не было в смятённой душе ответа...
- Изгоню врага Твоего. Но ведь сын он мне! Сын - Богоборец и враг Царев... Просвети, Господи! Просвети!!!
В ответ лишь завывала и шумела вьюга...
- Блажен муж, иже... на пути грешников не ста... Не встану ли я на путь сем, приняв заблудшего... Научи! Просвети!!!
Терзалась одинокая душа...
И как бы в ответ на эти муки, в глубине её рождалось новое чувство досады, почти злобы... И оно все росло... Вот оно вспыхнуло ярким, жгучим пламенем...
- Виноват ли я? Все силы я отдал... все, что было можно, дал ему... воспитал... поучал... остерегал, как слабого птенца... Но змею я выкормил на груди своей!
О. Павел плотно сжал губы и вошел в кухню. Его суровое лицо дышало злобой.
- Слышь ты, Мареа, - сказал он сердито, - бабьего языка не развязывай...чтобы и ветер не знал! Сболтнешь, - в Сибирь, или в острог нас всех... и тебя!
Мареа всплеснула руками.
- Да нешто я, батюшка дура?!
Он, как был в теплом подряснике и в шапке, вошел в столовую. Сын сидел, а матушка, заливаясь слезами, доставала из шкафа всякую снедь.
О. Павел почувствовал, что решимость готова оставить его. И собрав все свои силы, он тихо крикнул:
- Вон из дому моего, блудный сын мой и... враг мой!
- Павлуша!
- Во-он!
Руки его и голова тряслись, и вся огромная фигура была, как бы придавлена каменной глыбой! Слезы стояли во ввалившихся глазах.
И жалок, и страшен в то же время был этот дрожавший великан - со своим мучительным внутренним разладом...
Сын мягко отстранил мать и выпрямился. Краска покрыла его бледные щеки, и в эти мгновения, - высокий, плечистый, - он напоминал прежнего Сергея - "Алешу Поповича"...
- Я не к тебе пришел, отец, - заговорил он, волнуясь, - и знаю я, что могу подвести вас, находясь здесь. Я в город шел... и вот крюк сделал, чтобы только... Но не к тебе я пришел! К дому родному пришел... не вытерпел... И думал... думал: вот хоть сквозь щели ставней увижу родные лица... Увижу... посмотрю... и уйду... Наши пути разные, отец. И всегда я знал, что в твоих глазах я - враг твой, Но для меня ты - отец... отец и больше никто! И я... даже уважаю тебя за нравственную твердыню твою... Зачем случилось так, что ты увидел меня! Я, как пришел, так и... ушел бы. Да, ушел бы! Ну, что ж делать... я уйду сейчас. Прости, не по моей вине все так вышло... Прости, мать!
Он подошел к матери, обнял ее, поцеловал и стал одевать полушубок.
О. Павел стоял точно в оцепенении.
- Павлуша! Павлуша! - умоляюще шептала мать.
Но он как-будто не замечал её. Лишь плечо его судорожно подергивалось, да трясущаяся рука беспокойно теребила и перевивала бороду.
Сын ушел.
Несколько мгновений стояла могильная тишина. Ветер порывисто налетел на дом. Дробно застучали ставни.
- Павлуша... он ушел... ушел...
О. Павел вздрогнул и стал точно меньше...
- Мать... - неожиданно шепнул он, - беги, беги! Вороти!
Накинув на себя шубенку и шаль, стрелой вылетела мать. А отец, выйдя в кабинет и сбросив шапку и подрясник, упал на колени пред образами и, рыдая, склонился головою ниц...
Старый священник молил "справедливаго Карателя преступающих волю Его и воздающаго коемуждо по делом" милости за свое "малодушие". Он скорбел, что не может уподобиться библейскому Аврааму, положившему сына своего на алтарь жертвы.
Долго молился он и плакал.
И слезы не приносили успокоения душе его... Неразрешимою казалась задача, заданная ему жизнью, и тяжелым крестом - "испытание, возложенное на старческие рамена его Богом"!
По заметенной снежными кружевами, бунтующей темной улицы бежала мать. Сквозь кружащиеся и 6егущие снежные вихри ей смутно видна была черная быстро удалявшаяся фигура. Силы уже покидали ее. Они задыхались, и из её неровно поднимавшейся старческой груди вылетал один лишь слабый вопль-шепот:
"Сережа! Сережа"! Но что значил он в диком шуме разбушевавшейся вьюги?
Вот переулок... сейчас сын скроется из глаз...
Скрылся!
- Сережа! - в последний раз крикнула мать и остановилась, еле переводя дыхание.
Ветер бросил в её лицо мириады колючих снежинок и пронизывал леденящим холодом все тело, но мать как бы не чувствовала ничего, и её наполненные слезами глаза, были устремлены вперед, точно глазами своими кричала она теперь она теперь, точно ими звала и умоляла... И все, все существо её было там, в переулке...
Деревня спала, и огоньков уже не было видно. Все словно умерло. И темные, молчаливые избенки сиротливо прятались в белесоватых сугробах.
Что это? Мать не верила глазам. Неужели он? Темная большая фигура сначала вышла из-за угла, а потом побежала прямо к ней... Да, это он... Мать узнает его... уже видит его лицо...
- Я так и подумал, - быстро проговорил он, подбегая, - что это ты крикнула мне сейчас так пронзительно...
Он заметил, что тень изумления скользнула по её лицу, но, не дав ей сказать что либо, поднял ее своими сильными руками и как ребенка понес к дому.
- Отец? - отрывисто спросил он.
- Простил...
- Что ты говоришь, мать?! - Он остановился на минуту, так как вдруг почувствовал страшную слабость во всем теле.
- Он послал меня за тобой...
- Ты, Сергей, на моей кушетке в кабинете ложись... а уж я как-нибудь по стариковски. Да и спать-то не долго, - утреня. Постели-ка мать, войлок там на полу, в кабинете-же... Из самой, значит, Сибири? Да - а, путина не малая... и только наш брат, бурсак старорусский отхватить ее может! Эх, Сергей, Сергей! Вот ты на все корни плюешь, а и сам, видать, не знаешь, что эти-то корни и сделали кряжистым тебя. Ешь кашу-то, ешь! Своя гречиха-то, не жалко. Мать, а ты подливай водочки-то! С морозу полезен и сей напиток... ибо все давно устроено у Господа силе. Да-а... жалко мне старых корней! А все, видать, по-новому строится. Давно поди нынешнего-то семинариста не видел? Любопытно. Фертик... разумно так смотрит и как бы все на ус мотает... мундирчик на нем - форма... танцует... крахмальё разное! Баринок и больше ничего. "Я бывало, когда бурсаком-то был, так по летам отцу-дьячку помогал землю пахать и лес рубить на дрова, а когда уборка хлеба, так мужики на помощь звали и помогал и пиво с мужиками пил. Нет, Сергей, не нравятся мне новые времена и не сойтись мне с тобою в мыслях ни во веки веков. А ты выпей еще!
Сергею сильно хотелось возразить, но "великая путина" брала свое. Им овладело полудремотное состояние, и как бы сквозь сон он слушал размеренную речь отца.
- Мареа! - позвал о. Павел, - Завтра ставню в кабинет не открывай. Да помни, что я сказал... упекут и тебя, слышь!
- Ах, батюшки, да нешто я дура!
Сергей, раскинув руки, крепко спал на теплой постели. Мягкий свет лампадки слабо освещал комнату. О. Павел, сгорбившись, охватив колени руками, сидел на войлоке.
"Павлуша?" - услыхал он тихий голос. Вошла матушка и молча села около своего старика.
- А ведь мы - преступники, мать... - неожиданно произнес о. Павел, искоса посмотрев на жену.
Матушка ничего не ответила. Больше они ничего не говорили.
Сидели молчали...
Источник текста: Журнал "Пробуждение", No 1 за 1909.
Оригинал здесь: http://www.teatr.hit.lv/archives/zurnal_probuzdenie/1909_1/eta_nocj_ne_dlja_nas_otec_i_matj.html