Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

   Есть разные типы ухаживателей. Некоторые, воспылав к женщине страстью, года три терзаются, не будучи представленными этой женщине, потом наконец находят общего знакомого, который, улучив минутку, знакомит их с предметом страсти, и тогда завязывается длинная, утомительная канитель: вздохи, пожатия - такие незаметные, что от них в случае чего можно отпереться, полунамеки и одинокие рыдания по ночам при свете задумчивой луны.

   А есть и другой тип ухаживателя.

   Увидев впервые на улице женщину, которая ему нравится, этот расторопный человек подлетит к ней, поспешно приподнимет шляпу и сразу перешагнет семь верст.

   - Сударыня! - скажет он одним духом. - Куда изволите спешить? Жизнь коротка; нужно ею пользоваться и ловить подходящие сладкие моменты. Тут есть один очень укромный уголочек под вывеской "Византия", где нас не сыщет никакая собака, - пойдемте!

   Удивительнее всего, что женщина часто так поражается этим предложением, что неожиданно для себя принимает его. Потом, конечно, плачет, мучается и терзается дня три, если не больше.

  

  

   Молодой господин, за которым я наблюдал, напоминал больше второй тип, чем первый.

   - Ну признайтесь - ведь лучше было бы со мной убить несколько часочков, чем тосковать одной? Э?

   Дама подняла на него серые, немного изумленные глаза, и ответила с порозовевшим от смущения лицом на чистом немецком языке:

   - Простите, я немка, и говорю только на немецком языке.

   - Ах, вы по-русски не говорите, - огорченно заметил молодой человек, не знавший, очевидно, ни одного языка, кроме собственного - русского.

   - Я недавно приехала в этот город, - печально сказала дама, - и почти никто не понимает меня.

   - Я не с какой-нибудь гнусной целью, - возразил молодой человек, силясь понять странные, незнакомые слова. - Я просто прогуливаюсь. Компренэ? Променад!

   - Да, да,- вздохнула дама. - Несколько месяцев тому назад я похоронила мужа и теперь совершенно одинока.

   - Да уж, знаете... - сочувственно кивнул головой молодой господин. - Есть такие мужчины, от которых не скоро отстанешь.

   - Что? - машинально переспросила немка.

   - Да я не о себе говорю. Я такой скромник, что просто удивительно. А вот другие - прямо ужас.

   - Так тяжело, когда нет в городе ни одной знакомой души, - сказала немка, и ее прекрасные серые глаза затуманились. - Если бы у меня здесь была подруга, я пришла бы к ней и проплакала всю ночь: так мне тяжело и грустно.

   - Ничего, - успокоил ее молодой человек, - выучитесь. Один мой знакомый тоже так! Ни в зуб толкнуть. А потом - ничего.

   - А если бы вы знали, как трудно мне устраивать дела покойного мужа... Он перед смертью служил тут в одной местной технической конторе.

   Молодой господин внимательно выслушал собеседницу и, указав пальцем на ее стакан, сказал:

   - Может быть, чего-нибудь другого выпьете? Позвольте вам предложить.

   Дама взглянула на стакан.

   - Да, чай пью. Ничего, он не остынет. Бывало, мой муж - всегда любил холодный чай.

   Она подняла свое красивое лицо, на которое падала тень модной шляпы, и долго смотрела на луну. Вероятно, она думала:

   - Вот эта милая, красивая луна везде одна - и здесь, и в Вене - и она мне такая же родная... А люди разные, и никто тут не может меня развеселить.

   - Вы очень красивы! - прошептал молодой господин, с восхищением глядя на нее. - Когда я смотрю на вас, у меня бьется сердце. Если бы было можно, я засыпал бы все ваше нежное тело поцелуями.

   - Почему... - спросила дама, - почему я к вам чувствую такое доверие? Мне кажется, вы не позволите сказать вольного комплимента, вы сдержанны и скромны с женщиной... Мне это нравится. Впрочем, вы, вероятно, втайне слишком высокого мнения о своей наружности? А?

   Печальные глаза ее сделались кокетливыми и засветились такой теплотой, что ее собеседник тихо взял ее руку в свою и тихо погладил.

   - Какая чудесная рука!

   Рука действительно была на редкость красивая - нежная, полная кисть с ямочками на тыльной части и выхоленными, блестевшими при лунном свете ноготками.

   - Дома забыла, - улыбнулась дама. - А обыкновенно я всегда хожу в перчатках...

   - Вы мне безумно нравитесь! - вскричал молодой господин. - А я... Послушайте, скажите: я, я! Я вам хоть немножко, хоть чуточку нравлюсь?

   Даму удивила эта неожиданная горячность, так не вязавшаяся с предыдущим мирным разговором о перчатках.

   Она недоумевающе взглянула на собеседника, с горячностью колотившего себя в грудь, и спросила, силясь понять:

   - Вы? Что такое? Что - вы? Вы не носите перчаток? Ах, Господи... В чем дело? Может быть, я вас чем-нибудь обидела?.. Как жаль, что мы не понимаем друг друга!..

   Она в искреннем порыве положила свою руку на руку молодого человека и стала ее гладить.

   - А, - расцвел он. - Значит, я вам тоже нравлюсь? Значит, вы немножко любите меня... Ах вы, моя милая!

   Несмотря на то что он сказал это по-русски, дама ответила по-немецки:

   - Вы мне очень нравитесь. У меня есть к вам какое-то странное доверие. Конечно, если бы вы понимали меня, я бы этого не сказала! Но вы мне нравитесь, мой пылкий незнакомец!

   И она поглядела на него так ласково, что даже у меня, молча наблюдавшего эту сцену, забилось сердце...

   Молодой господин схватил ее руку и стал целовать ее, не отрываясь.

   Дама вздрогнула и деликатно высвободила руку.

   - Что вы, что вы, мой милый мальчик, - улыбнулась она, укоризненно грозя ему, - ведь на нас же все смотрят.

   - Что? Что вы говорите? Муж? Вероятно, о муже? Но подумайте - ведь вы же сейчас одна? Ведь ваш муж преступник, если такое сокровище, как вы, заставляет быть в одиночестве. Стоит ли думать и вспоминать о таком человеке?

   И опять - удивительно - она почти поняла его, хотя говорили они на разных языках.

   - Зачем? - сказала она с неожиданной грустью,- зачем он умер, оставив меня одинокой, всем чужой тут? Не трогайте мою руку, милый ребенок. Вы знаете, я, вероятно, старше вас... Ну, сколько вам лет? Сколько, а?

   Молодому господину, вероятно, было года двадцать два, а ей двадцать четыре. Но он не смог ответить ей на этот вопрос, хотя и видел, что она обращается к нему с каким-то вопросом.

   - Что? - мучительно переспрашивал он. - Что?

   - Сколько лет? Ну? Вам! Я спрашиваю: вам?

   Она показала пальцем на его грудь и показала пальцами, что хочет узнать цифру его лет.

   - У меня? - спросил молодой господин. - Часы? Есть. Еще очень рано. Я вам покажу.

   Он вынул плоские золотые часы и протянул их даме. Та наклонилась над циферблатом и с улыбкой показала две цифры.

   - Вот! Десять и одиннадцать. Вам уже есть двадцать один год, а? Вам, вам! Ах, какой вы непонятливый.

   Она рассмеялась, будто жемчуг рассыпался по тарелке.

   - А, - сказал, кивая головой, юноша. - Понимаю. Домой? Нужно быть дома между десятью и одиннадцатью? Да, да! Но еще очень рано.

   - Так? - захлопала в ладоши дама, - значит, я угадала? 21 год. Вы, мой милый ребенок...

   "Милый ребенок" придвинулся ближе к ней и, положив незаметно, в тени спинки стула свою руку на ее талию, сказал:

   - Поедем ко мне!

   - Что вы! Сумасшедший! Увидят, - ахнула дама.

   - Примите руку.

   - Я не могу! - горячо сказал юноша. - Я с ума сойду, если мы сегодня расстанемся. Если тебе нужно домой в одиннадцать часов - поедем ко мне! У нас еще два часа... Ведь я тебе тоже нравлюсь?

   Рука его продолжала лежать на ее талии. Рука эта, очевидно, жгла тело молодой женщины. Трепет пробежал по ее плечам, и она, схватив свободную руку юноши, прошептала слабеющим голосом:

   - Ради Бога! Не надо... Я даже не знаю, что вы говорите.

   И вот страсть молодого человека сделала чудо. Он напряг все силы своего ума и вспомнил:

   - Алл он нах гауз! Ко мне! Хорошо?

   Он указал пальцем на себя.

   - Домой? - шаловливо засмеялась дама. - К вам? Милое дитя! Да о чем же мы там будем разговаривать? Впрочем... нужно идти... становится сыро...

   Молодой господин постучал лакея, бросил ему рубль и, взяв красавицу под руку, повел ее, ловко лавируя между столиками под восхищенными взглядами сидевших дам и мужчин.

   И две стройные, сильные фигуры шли по аллее к выходу, освещенные, облитые одним и тем же светом луны, сковавшим их в единую серебряную группу.

   И имя этой скульптурной серебряной группе было: "Желание".

  

  

   Я проследил с божественным хладнокровием за ними, до тех пор пока они не скрылись в зеленой, лунной пыли. И я, как Бог, знал последующее, хотя не мог его видеть: недолгую борьбу красавицы с предприимчивым юношей, ее несогласие идти к нему, потом ее согласие, потом жаркие тесные объятия, тихие благодарные поцелуи и свет луны на крохотных, беспорядочно брошенных туфельках, на висящей на спинке стула кофточке и шляпке, на которую бесцеремонно взгромоздился мужской жилет, не думавший о таком легкомыслии там, на бульваре, когда он облекал грудь своего хозяина.

   Могу сказать - в этот вечер на бульваре я видел яркое подтверждение старой истины: есть в природе такой язык, который выше любого иностранного.

  

  

  

  

   Когда Зырянинов вошел в кабинет, полное добродушное лицо редактора журнала "Северное сияние" засияло радостью.

   - Я в восторге, что вижу вас, - приветливо сказал он. - Одну минутку! Я только сейчас вот отпущу посетителя.

   Посетителем был хилый молодец со скорбным видом и такими длинными волосами, что опущенная голова его напоминала плакучую иву. Он говорил:

   - Почему же вы находите, что моя повесть не подходит? Неужели она слаба?

   - Я нахожу? - воскликнул редактор, - Бог с вами! Я нахожу ее прелестной. Мы по этому поводу часа полтора спорили со вторым редактором "Сияния" Лиходеевым. Но он уперся как бык - и вот видите: приходится возвращать вам эту вещь. Верьте мне, я как будто с кровью отрываю ее от сердца. Ведь между нами-то говоря, это лучшее, что вы написали!

   - Спасибо... Вы меня хоть немного утешили. Виноват... Один вопрос: почему вы должны подчиняться мнению этого Лиходеева, а он вашему - нет?

   - Иногда и он подчиняется. Лишний голос всегда принадлежит тому из нас, кто почему-либо против принятия произведения. Этим мы достигаем лучшего отбора материала в журнале.

   - А что, если бы я... сходил к этому... Лиходееву. Поговорил бы... А?

   - Пожалуйста! Это самое лучшее. Может быть, вы смягчите его сердце.

   Хилый писатель тряхнул своей "плакучей ивой", поблагодарил редактора и исчез.

   Редактор обратился к Зырянинову:

   - Вы зашли за ответом?

   - Да.

   - Аванс? Пятьсот рублей?

   - Да! Я же говорил.

   - Гм... Я думаю, это можно устроить. Вот только не знаю, как Лиходеев. В этом деле нужно и его согласие.

   - А вы думаете - он не согласится? - испуганно спросил Зырянинов.

   Редактор улыбнулся.

   - Ну что вы... Это было бы слишком. Он не такой уж зверь, каким кажется. Правда, иногда бывает тяжеленек, душу всю своими капризами вымотает, но... в общем, дело с ним делать можно.

   - Фамилия у него зловещая.

   - Да уж... И характерец тоже не из первосортных. Иногда и меня до белого каления доводит. А вообще - пустяки! Сходите - ваше дело чистенькое. Если он даст согласие, идите прямо в кассу и получайте монеты. До свидания! Когда будете уходить - загляните.

   Зырянинов вышел из кабинета редактора и, проходя через контору, обратился к экспедитору:

   - Как зовут господина Лиходеева?

   Экспедитор усмехнулся.

   - За глаза? Малютой Скуратовым. Скотиной! А в глаза - Филиппом Ипатычем.

   - А что он, скажите... действительно злой?

   - Он? Мерзавец первой руки. Злобный скряга, палач, человек с камнем в груди вместо сердца! Его за глаза так и называют: "Малюта Скуратов"! Редактор Бильбокеев добрая душа, но тряпка, и всецело в руках этого проклятого старика. Бильбокеев, хотя наружно и храбрится, но втайне боится его как огня.

   - Я не понимаю, - спросил Зырянинов, - для чего в одном журнале два редактора?

   - Издательская глупость. Завел издатель эту моду, да и сам не рад. Малюта, кажется, и его в руки захватил. А у вас есть дело к этому мерзавцу?

   - Да... аванс. Бильбокеев согласился, а теперь остановка за Лиходеевым.

   - Не даст. Это уж не первый случай. А Бильбокеев обещал? Бедняга... И жалко его, и досадно, и смешно.

   - Гм... - сказал Зырянинов. - Вы говорите: Филипп Ипатыч? Ну, посмотрим-с...

  

  

   Кабинет Лиходеева был маленький, полутемный, запыленный и грязный - настоящее жилище паука, раз навсегда соткавшего себе уютную паутину.

   Наружность Лиходеева представляла яркий контраст с его характером: это был маленький, розовый старичок, с ясным взглядом голубых глаз и мягкими ласковыми жестами. Только иногда ласковые глаза прикрывались тяжелыми веками и голос делался жестким, неприятным.

   Когда вошел Зырянинов, он, кроме Лиходеева, застал у этого зловещего старика еще одного человека - судя по разговору, начинающего поэта.

   - Что мне Бильбокеев! - говорил, стуча маленьким кулаком по столу, Лиходеев. - Я сам себе Бильбокеев! Стихи ваши слабы - вот и все.

   - Да почему же?

   - Очень просто. Это какая-то рубленая капуста, а не стихи.

   - Ну например, например... Укажите хоть одно место?

   - Не помню я там ваших стихов. Еще указывай...

   - У меня есть и другой экземпляр. Вот он! Будьте добры взглянуть.

   Лиходеев нехотя взял бумажку и повертел ее в руках.

   - Ну, вот это:

  

   "К ее ногам я нес свои мечты,

   Безумье грез, росинки слез вечерних...

   Я ей шептал: "Прими, поверь в них..."

  

   - Что это такое?

   - Виноват... Что же вам не нравится?

   - Грубо. "К ее ногам!" Почему не к "ножкам", не к "стопам"?

   - У меня так вылилось...

   - Плохо, что вылилось... Потом: "росинки слез вечерних". Зачем это? Кому это нужно? Что, вы хотите мир этим перевернуть? Стыдитесь! Да я бы на вашем месте утопился; со стыда сгорел бы. Взрослый мужчина! Прощайте, молодой человек! Хе-хе! Это вам не Бильбокеев! Притворяйте дверь, у меня ревматизм. Вам что угодно?

   - Здравствуйте, Филипп Ипатыч. Я - Зырянинов. У меня принята вещь... Я хотел аванс. Бильбокеев направил к вам.

   Лиходеев посмотрел на него добрыми глазами, покачал головой и поджал губы.

   - Напечатана?

   - Еще нет, но...

   - Так как же вы хотите получить деньги под то, что еще не напечатано?

   - Мне очень нужны деньги.

   - Э, батенька... Кому они не нужны.

   - Бильбокеев мне обещал.

   Старик вздернул плечами.

   - Удивляюсь я этому Бильбокееву! Это ребенок какой-то. "Обещал, обещал"! Обещать легко. Как это так: "Дайте мне аванс". Почему? "Деньги нужны"! Да мне-то, например, деньги не нужны что ли?! Однако я не прошу. Сегодня вы аванс взяли, завтра жену у меня взяли...

   - Извините! - резко перебил Зырянинов. - Это не одно и то же.

   - Э, дорогой мой... Что там говорить. Теперь пошло всеобщее развращение.

   Зырянинов сухо спросил:

   - Так, значит, вы в авансе отказываете?

   - Господи! Ведь я же доказал вам, как дважды два, что аванса мы не можем дать. Обращаюсь к вашей рассудительности.

   "Старик-то, кроме того, что зол - еще и глуп", - подумал Зырянинов, а вслух сказал ледяным тоном:

   - Прощайте. Нам с вами, кажется, разговаривать больше не о чем.

   И отправился к Бильбокееву.

  

  

   - Ну что? - спросил Бильбокеев, пожимая руку Зырянинову. - Удачно?

   - Это мерзавец какой-то! - злобно проскрежетал Зырянинов.

   Бильбокеев вскочил и всплеснул руками:

   - Неужто отказал?

   - Да!

   - О, черт возьми... Я всего ожидал от этого маньяка, но отказать в такой простой вещи...

   - И вы знаете: он не только скуп, но и глуп до противного. Он при мне так раскритиковал стихотворение одного поэта...

   - А что же он вам сказал?

   - Сегодня, говорит, деньги возьмете, а завтра чужую жену...

   - Вот кретин-то. Да вы бы ему сказали, что вам очень нужны...

   - Говорил. "А мне, говорит, не нужны?"

   Редактор переплел пальцы и со страдальческой миной сжал их так, что они хрустнули.

   - Боже! Какой осел... О, когда мы только от него избавимся? Это будет счастливейший день моей жизни.

   - Ваше положение, - сочувственно сказал Зырянинов, - тоже не из важных. Я это понимаю...

   - Ах, как это все неприятно... Мне так хочется вам это устроить... Я понимаю - когда деньги нужны...

   - А знаете что? Напишите ему записку, что вы категорически настаиваете на выдаче мне аванса. А я ее снесу ему.

   - С удовольствием. Я буду рад, если дело выгорит. И паука, может быть, зазрит совесть.

   Бильбокеев стал писать записку.

   - Ха-ха! Пишу ему: "Дорогой мой Филипп Ипатыч", а хочется написать: "Проклятое, тупое дерево, мерзавец Филька!.." Ну вот-с. Записка готова. Я все-таки думаю, что он согласится. Скажите ему на словах, что я прошу сделать мне в личное одолжение.

   - Я не знаю, как и благодарить вас, - в волнении воскликнул Зырянинов...

  

  

   Лиходеев распекал какого-то потрепанного человека.

   - Зачем исторический роман? Кому это нужно? Что? Бильбокеев? А что мне ваш Бильбокеев! Бильбокеев мне не указ. Исторический роман из эпохи Самозванца... Ха-ха! Да вы что, были там? Видели эту эпоху? Нет? Так нечего вам и говорить. До свиданья. Притворяйте дверь. А! Вы опять пришли? Что вам угодно?

   - Вот записка от Бильбокеева. Он еще просил передать, что согласие ваше будет личным ему одолжением.

   - Ребенок! - сказал старик. - Сущий ребенок.

   Одним глазом он скользнул по записке и, разорвав ее, бросил в корзину.

   - Извините. Ничего не могу.

   - Во-первых, - сказал Зырянинов, - я очень сожалею, что просьба моя удовлетворена вами быть не может, а во-вторых, ты ни более ни менее, как старый идиот, мерзавец, и когда черти заберут тебя в ад - на земле будет дышаться легче, солнце засияет ярче и птицы запоют громче!..

   Лиходеев протянул к нему дрожащие руки и жалобно сказал:

   - За что же вы... старика... обижаете?

   - А за то, - в чрезмерном волнении вскричал Зырянинов, - что этот старик отказывает мне в деньгах, на которые можно было бы вернуть жизнь моей жене. У нее начало чахотки, и если повезти ее на юг, то спасти бы можно. А старику на это наплевать.

   Лиходеев опустился на стул и схватился руками за голову...

   Так он просидел минуты две. Потом поднял голову и, гладя на Зырянинова скорбными глазами, прошептал:

   - Хорошо... Скажите в кассе... что я разрешаю. Там, вероятно, выдадут.

  

  

   В третий раз вошел Зырянинов в кабинет Бильбокеева.

   - Отказал?

   - Наоборот, согласился. Я уже и денежки получил.

   - Быть не может! Это так не похоже на нашего Малюту Скуратова.

   - Представьте, разжалобился. Я его, впрочем, ругнул порядочно.

   - Сердечно рад за вас! Поздравляю... Вы прямо маг и чародей. Чудесно, чудесно. Уходите? Ну, прощайте. Желаю вам повеселиться!

   Оставшись один, Бильбокеев прошелся несколько раз по кабинету и позвонил.

   - Скажите Филиппу Ипатычу, - обратился он к служителю, - что я очень извиняюсь за беспокойство и прошу, если он сейчас не занят, пожаловать ко мне по важному делу. Не забудьте извиниться за беспокойство.

   Через минуту вошел Лиходеев. Он подошел к столу и стал неподвижный с опущенной головой.

   - Слушайте, Фиалкин! - сердито полушепотом начал Бильбокеев. - Это что еще за новости? Какое вы имели право давать какие-то глупейшие разрешения на авансы?! Я не для того плачу вам сорок рублей ежемесячно, чтобы вы выкидывали подобные глупости. Во всяком благоустроенном дворе есть цепная собака, но если она начинает ласкаться к прохожим, вместо того чтобы рвать им штаны, - ее выбрасывают ко всем чертям! Зарубите себе это на носу.

  

  

  

  

   Дело было зимой в Петербурге, в трескучие морозы, когда термометр показывал 22® - вот почему никто не мог поймать и уличить во лжи этого проклятого мошенника Новаковича.

   Мы оказались в совершенно беспомощном положении, а Настасья Николаевна не придумала ничего лучшего, как прийти в восторг от подвигов Новаковича.

   Мы четверо составляли свиту Настасьи Николаевны - женщины, которая была более умна, чем проницательна, и более красива, чем умна. Из нас четверых - трое были скромные, простодушные, честные люди, а четвертый - Новакович.

   Перед камином в гостиной Настасьи Николаевны разостлали пушистый ковер, поставили на двух томах энциклопедического словаря бутылку бенедиктина и рюмки, легли на животы все, не исключая Настасьи Николаевны, и, примостившись поудобнее, стали говорить о том, что кому приходило в голову.

   - Интересно: какой вкус имеет человеческое мясо?- щурясь на огонь, промямлил молодой Шмидт.

   - Не пробовал, - ответил Новакович, как будто бы спрашивали об этом именно его, - лгать не буду: что не пробовал - то не пробовал...

   - А вот, - сказала Настасья Николаевна, - вас здесь четверо мужчин: были ли у кого-нибудь из вас в течение вашей жизни обагрены руки человеческой кровью?

   - Не могу похвастаться, - отвечал опять назойливый Новакович. - Чего не было - того не было.

   - У меня были обагрены, - признался молчаливый Работорговцев, обращая к нам расширившиеся от ужасных воспоминаний глаза. - Однажды я наклонился зашнуровывать ботинок, а кровь так и хлынула из носу на руки. Я, видите ли, полнокровный.

   - Вы, видите ли, не полнокровный, а глупый, - возразила Настасья Николаевна. - Ну, хорошо... если вы не совершали преступления, то, может быть, на вашей совести, господа, есть какие-нибудь подвиги?

   Подвиги оказались у Новаковича.

   - Есть подвиги! - заявил он. - Два. Однажды я, раздеваясь в купальне, услышал крики. Оказалось, что кто-то тонет... Я, как был в ботинках, в белье, бросился в воду и вытащил несчастного.

   - А второй подвиг? - спросил Шмидт.

   - Да это и есть второй. Первый - когда я бросился одетый в воду, а второй - когда я вытащил утопающего.

   - А кто, господа, из вас самый лучший пловец? - спросила Настасья Николаевна.

   - Я! - сказал Новакович.

   - Ну это уж слишком! - возмутился я. - Откуда вы знаете, как плаваем мы: Шмидт, Работорговцев и я?! Может быть, мы трое плаваем как рыбы!

   - Хорошо, - язвительно засмеялся Новакович.

   - Сколько вы можете проплыть без отдыха?

   - Полверсты, - подумав, отвечал Шмидт.

   - А я версту, - заявил я.

   - И я, - заявил Работорговцев.

   - Версту?! - засмеялся Новакович. - Это у них называется "как рыбы"!.. Ха-ха! Знаете ли вы, милые мои, что я проплывал по шести верст!

   Если бы в то время было лето, я схватил бы Новаковича за шиворот, потащил бы к морю и, швырнув его в воду, заставил бы проплыть на моих глазах эти шесть верст.

   Но он, чувствуя себя хозяином положения, перевернулся на спину, засвистал и потом небрежно продолжал:

   - Да... А как я ныряю! Боже ты мой!.. Однажды, купаясь в реке, я нырнул на глазах публики и исчез. Искали меня до самого вечера. А я преспокойно вынырнул на другом берегу, потихоньку оделся и ушел.

   - Во что же вы оделись, если ваша одежда была на другом берегу?

   Новакович посмотрел на меня, скосив свои холодные глаза.

   - У меня была заготовлена другая. На втором берегу...

   Мы трое скрипели зубами, грызли края рюмок с бенедиктином, но ничего не могли с ним поделать.

   А он рассказывал Настасье Николаевне:

   - Прыгать в воду нужно умеючи. Если прыгать с большой высоты неумело - можно разбиться о воду... я прыгал однажды с самой верхушки мачты корабля... Сажень десять... Море внизу кажется маленьким-маленьким.

   - Как же вы могли, - спросил методичный Шмидт, - прыгать с мачты прямо в море, если на вашем пути встречается борт корабля? Он должен далеко выдаваться за линию полета.

   - Да, - согласился Новакович, целуя руку Настасьи Николаевны. - Он и выдавался.

   - Ну?! Так как же...

   - Да так, - усмехнулся Новакович. - Я прыгал во время волнения, когда была качка. Я выжидал наклона корабля в мою сторону и прыгал. Промедли я несколько секунд - мое тело безжизненной массой ударилось бы о борт корабля...

   - Вы, значит, очень ловки? - любуясь им сквозь опущенные веки, спросила Настасья Николаевна.

   Новакович, охорашиваясь, сложил руки на груди, вытянул ноги и хладнокровно кивнул головой.

   - Да, я очень ловкий.

   - Да уж ловкий, нечего и говорить, - проворчал Шмидт.

   - Ловкий парень! - усмехнулся Работорговцев.

   - Я ловкий! - засмеялся Новакович.

   - Ловкий, - подумал я. - Ловкий, чтоб ты пропал.

   - Ловкий, - подтвердил еще раз Новакович. - Не пропаду. Я, можно сказать, вырос на море.

   - Как же вы говорили раньше, что ваша родина Москва? - спросил я, подмигнув Шмидту. - Как же так?

   - Да, Москва!.. Что ж из этого? - удивился Новакович.

   - Как же так: то - Москва, то - вырос на море?

   - Ну да - что ж из этого?

   - Какое же в Москве море?

   - В Москве моря нет. Но что ж из этого следует?

   Его наглый, какой-то хладнокровно-стальной тон смутил меня.

   - Как же... вы... росли?.. - пробормотал я.

   - Так и рос. Не оставаться же мне ради вашего удовольствия всю жизнь маленьким ребенком.

   Настасья Николаевна засмеялась. Лучше бы она меня ударила.

  

  

   22 градуса мороза, Петербург, пылающий камин, пушистый ковер и бенедиктин на энциклопедическом словаре - все это осталось далеко позади.

   Было жаркое, летнее утро, был севастопольский бульвар, тихое море и нагретая солнцем скамейка, на которой я еле мог усидеть.

   Сзади меня послышался скрип песка под чьими-то ногами и мелодичный свист. Я оглянулся и бросился вдогонку за промелькнувшим человеком.

   - Новакович! - крикнул я. - Эй, Новакович! Стойте!

   Приветствовал он меня равнодушно, без особенной радости.

   - Очень рад видеть вас, Новакович, - сказал я, зловеще улыбаясь. - Посостязаемся! Надеюсь, вы помните, что говорили зимой на пушистом ковре? Хе-хе! Это редкое зрелище - видеть, как человек переплывает расстояние в шесть верст.

   - А разве я говорил шесть? - осведомился, чертя палкой по песку свое имя, Новакович.

   - Шесть.

   - Да, но в речной воде. Речная легче морской.

   - Хорошо, - согласился я. - Пусть. Положим на морскую воду половинное расстояние: три версты. Идет?

   Он о чем-то думал.

   - Пожалуй. Когда?

   - Завтра.

   Он мог удрать из Севастополя сегодня же вечером. Поэтому я решил не спускать с него глаз и увязался за ним обедать. После обеда мы ужинали, а потом, поздно вечером, я под каким-то предлогом напросился к нему ночевать.

   Было ясное, жаркое утро. Держа Новаковича под руку, я вел его в купальню, а он вперемешку со свистом рассказывал:

   - Теперь нет хороших пловцов... Помню, лет семь тому назад я плавал в Одессе с одним английским матросом... Вилли Сандерсом. Отплыли мы так, что берегов не видно. Что делать? Куда возвращаться?.. Компаса нет... "Плывем, - говорит Сандерс, - сюда". "Как - сюда? А вдруг берег останется сзади, и мы поплывем в открытое море"... Положеньице! Поплыли на авось...

   - Ну? - мрачно спросил я.

   - В десяти верстах пароход нас подобрал. Что смеху было!

   - Вот и купальня, - сказал я. - Ну-с, разденемся.

   Мне казалось, что я припер Новаковича к стене. Выхода ему не было... В его плаванье я верил так же, как в философский камень.

   К моему удивлению, он бодро разделся, натянул купальный костюм и вышел на лестницу.

   - Вот что... - обратился он ко мне. - Я поплыву, и если через два часа не вернусь - значит, что-нибудь меня задержало. Тогда вы не ждите - можете идти домой. Завтра увидимся.

   - Ладно, ладно... Лезьте в воду.

   - Сейчас полезу. Как вы думаете - холодная вода?

   - 20 градусов.

   - Ага... 20. Сейчас... сейчас полезу.

   Он опустил одну ногу в воду и вдруг, вздрогнув, обернулся ко мне. На лице его была написана гадливость и отвращение, будто бы он наступил на лягушку.

   - Что с вами? - удивился я.

   Он взял меня за руку, отвел в сторону и шепнул, брезгливо выпятив губы:

   - Я не могу лезть в воду.

   - Почему?!

   - Тот вон толстый человек, который за канат держится, сейчас плюнул в воду.

   - Эка важность! Не в ванну же он плюнул, а в море. Море велико.

   Не слушая меня, он стянул купальный костюм и с дрожью отвращения стал одеваться...

   - Какая гадость! И как это позволяют плеваться?.. Фи! Только вспомню об этом - с души воротит! А вы... - обратился он ко мне, брезгливо всматриваясь в мое лицо, - неужели вы бы купались в такой заплеванной воде?

   - Дело не в этом, - угрюмо возразил я.

   - Завтра встанем пораньше и придем, когда никого не будет. Ладно?

   - Вот это - другое дело. Сделайте одолжение!

  

  

   Когда мы пришли на другое утро - в купальне не было ни души. Только в соседней женской купальне слышался чей-то разговор, взвизгивания и плеск воды.

   Новакович опять быстро, с готовностью, переоделся в купальный костюм, вышел на лестницу, потом сейчас же вернулся и, смущенно смеясь, подошел ко мне.

   - Ну? Что еще? - нервно спросил я.

   - Там... женщины, - сконфуженно прошептал он.

   - Да! Женщины. А вы что, - злобно прошипел я, - стесняетесь их?!

   Он застенчиво провел пальцем по шву купального костюма.

   - Они... смотрят... Я почти... голый. Как же так?

   - Подумаешь, Иосиф Прекрасный! - разозлился я. - Лезьте в воду! Плывите!

   Он тихо смеялся, подкатывая глаза, будто бы его щекотали.

   - Ах, что вы, что вы!.. На виду у женщин... С голыми ногами... Ах! Мне, право, так неловко...

   - Хорошо! - закричал я. - Хорошо! Мы возьмем лодку, отплывем в открытое море, и вы там поплаваете, черт возьми. Вам ведь все равно?!

   - И прекрасно! - оживился он. - Лучше этого и придумать нельзя... Хоть сейчас.

   - Ладно, - усмехнулся я. - Сейчас - так сейчас.

   Через двадцать минут мы в четыре весла неслись из бухты на большом, просторном ялике.

   - Ну вот, здесь хорошо, - сказал я, искоса поглядывая на него. - Ни души не видно, и всюду открытое море. Глубина здесь аршин сорок - пятьдесят.

   - Средняя глубина,- кивнул головой Новакович.- На такой глубине я в молодости доставал со дна ракушки.

   Он разделся, взял купальный костюм, завернутый в газетную бумагу, и стал его разворачивать. Скользя глазами по газете, он вдруг наклонился, впился в нее взглядом и тихо выругался.

   - О, черт возьми! Вот не везет - так не везет!

   - Что?!! - крикнул я, сжимая кулаки.

   - Оказывается, в открытом море нельзя купаться. Вот постановление градоначальника, напечатанное в газете: "Во избежание несчастных случаев, запрещается купальщикам выезжать в открытое море"...

   - Вздор! - сказал я. - Нас здесь никто не увидит, а яличнику я дам за молчание пять рублей! Лезьте в воду.

   Новакович обиженно пожал плечами.

   - Как! Вы хотите, чтобы я нарушил приказ начальства, того начальства, которое поставлено над нами самим Богом, которое заботится о нас и которое знает лучше: что хорошо, что плохо?! Никогда я себе этого не позволю... Э, нет... Плохо же вы знаете Новаковича!

   Я действительно плохо знал Новаковича. Когда мы возвращались, я устало, апатично смотрел на далекий горизонт, а Новакович оживленно рассказывал:

   - Помню, в Красном море был со мной случай: нырнул я, вижу - акула... Я как крикну на нее...

  

  

  

  

   Два верхних этажа громадного дома были заняты меблированными отдельными комнатами, населенными разгульным, беспутным народом: репортерами, студентами, начинающими поэтами и просто разными порочными молодыми людьми.

   В минуты просветления после нашей чадной жизни мы собирались в угловой комнате рыжего Васюканова и, тихо беседуя, недоумевали:

   - Чем живет наш хозяин?

   Денег за комнаты не платил никто, кроме технолога Ильяшенко. Да и то, поступая так в пьяном виде, Ильяшенко потом глубоко и сильно раскаивался. Вытрезвившись, он рвал на себе волосы, а однажды даже пошел отнимать у хозяина деньги, заплаченные в одну из таких минут разгула и расточительности.

   Хозяин денег не возвратил.

   Жильцов было так много, что хозяин в лицо их не помнил, хотя были такие, например, как я, которые жили по два года.

   Однажды, поднимаясь по лестнице, я столкнулся лицом к лицу с хозяином.

   Он посмотрел на меня и, заискивающе подтолкнув меня плечом, нерешительно спросил:

   - С