Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

инство? У меня почки...

   - А у нас нет почек? А у юбиляра нет почек? У всякого человека есть почки. Это уж, брат, свыше...

   - Ну, я только одну...

   - Не извиняйся! Можешь и две выпить.

   Буйносов выпил первую, а мы по третьей.

   Я обернулся направо и увидел свое лицо в зеркале. Внимательно всмотрелся и радостно подумал: "Какой я красивый!"

   Волна большой радости залила мое сердце. Я почувствовал себя молодым, сильным, любимым друзьями и женщинами - и безудержная удаль и нежность к людям проснулась в душе моей.

   Я ласково взглянул на юбиляра и сказал:

   - Я хочу выпить за тебя. Чтобы ты дождался еще одного юбилея и чтобы мы были и тогда молоды так же, как теперь.

   - Браво! Спасибо, милый. Выпьем. Спасибо, Буйнов! Пей - не хами.

   - Я не хам... хамлю, - осторожно произнес странное слово Буйносов. - А только мне нельзя. Рецензию нужно писать со свежей головой.

   - Вздор! После напишешь.

   - Когда же после... Ведь ее в четверть часа не напишешь.

   - Ты?! - с радостным изумлением воскликнул юбилейный друг. - Да ты в десять минут отхватаешь такую рецензию, что все охнут!

   - Где там... - просиял сконфуженный Буйносов и, чтобы отплатить другу любезностью за любезность, выпил вторую рюмку.

   - Ай да мы! Вот ты смотри: скромненький, скромненький, а ведь он потихонечку нас за пояс заткнет...

   - А вы что же думали, - засмеялся Буйносов. - И заткну. Эх, пивали мы в прежнее время! Чертям тошно было! Э-э!.. Сережа, Сережа! А ты почему же свою не выпил?

   - Я... сейчас, - смутился я, будто бы меня поймали на краже носового платка. - Дай ветчину прожевать.

   - Не хами, Сережа, - сказал юбилейный друг. - Не задерживай чарки.

   Я вспомнил о своей работе.

   - Мне бы домой нужно... Дельце одно.

   К моему удивлению, возмутился Буйносов:

   - Какое там еще дельце? Вздор - дельце! А у меня дела нет?! А юбиляру на вечере хлопот мало? Посидим минутку. Черт с ним, с дельцем.

   "А действительно, - подумал я, любуясь в зеркало на свои блестящие глаза. - Черт с ним, с дельцем!.." Вслух сказал:

   - Так я пальто сниму, что ли. А то жарко.

   - Вот! Молодец! Хорошо, что не хамишь. Снимай пальто!

   - ...И пива я бы кружку выпил...

   - Вот! Так. Освежиться нужно.

   Мы выпили по кружке пива и разнеженно посмотрели друг на друга.

   - Сережа... милый... - сказал Буйносов. - Я так вас двух люблю, что черт с ней, с рецензией. Сережа! Стой! Я хочу выпить с тобой на "ты".

   - Да ведь мы и так на "ты"! - засмеялся я.

   - Э, черт. Действительно. Ну, давай на "вы" выпьем.

   Затея показалась такой забавной, что мы решили привести ее в исполнение.

   - Графинчик водки! - крикнул Буйносов.

   - Водку? - удивился я. - После пива?

   - Это освежает. Освежимся!

   - Неужели водка освежить может? - удивился я.

   - Еще как! Об этом даже где-то писали... Сгорание углерода и желтков... Не помню.

   - Обедать будете? - спросил слуга.

   - Как? Разве уже... обед?..

   - Да-с. Семь часов.

   Я вспомнил, что потерял уже свою работу, небольшой сон и ванну. Сердце мое сжалось, но сейчас же я успокоился, вспомнив, что и Буйносов пропустил срочную рецензию. Никогда я не чувствовал так остро справедливости пословицы: "На миру и смерть красна".

   - Семь часов?! - всплеснул руками юбиляр. - Черт возьми! А мой юбилей?

   Буйносов сказал:

   - Ну куда тебе спешить? Времени еще вагон. Посидим! Черт с ней, с рецензией.

   - Да, брат... - поддержал и я. - Ты посиди с нами. На юбилей еще успеешь.

   - Мне распорядиться нужно...

   - Распорядись! Скажи, чтобы дали нам сейчас обед и белого винца.

   Юбиляр подмигнул.

   - Вот! Идея... Освежает!

   Лицо его неожиданно засияло ласковой улыбкой.

   - Люблю молодцов. Люблю, когда не хамят.

   Когда нам подали кофе и ликер, я бросил косой взгляд на Буйносова и сказал юбиляру:

   - Слушай! Плюнь ты на сегодняшний юбилей. Ведь это пошлятина: соберутся идиоты, будут говорить тривиальности. Не надо! Посиди с нами. Жена твоя и одна управится.

   - Да как же: юбилей, а юбиляра нет.

   Буйносов задергался, заерзал на своем месте, засуетился:

   - Это хорошо! Это-то и оригинально! Жизнь однообразна! Юбилеи однообразны! А это свежо, это молодо: юбилей идет своим чередом, а юбиляра нет. Где юбиляр? Да он променял общество тупиц на двух друзей... которые его искренне любят.

   - Поцелуемся! - вскричал воодушевленно юбиляр.

   - Верно! Вот. Будем освежаться бенедиктином.

   - Вот это яркий человек! Вот это порыв, - воодушевился Буйносов. - В тебе есть что-то такое... большое, оригинальное. Правда, Сережа?

   - Да... У него так мило выходит, когда он говорит: "Не хами!"

   - Не хамите! - с готовностью сказал юбиляр.

   - Сейчас бы кюрасо был к месту.

   - Почему?

   - Освежает.

   Я уже понимал всю беспочвенность и иллюзорность этого слова, но в нем было столько уюта, столько оправдания каждой новой рюмке, каждой перемене напитка, что кюрасо был признан единственным могущим освежить нас напитком.......

   - Извините, господа, сейчас гасим свет... Ресторан закрывается.

   - Вздор! - сказал бывший юбиляр. - Не хами!

   - Извините-с. Я сейчас счет подам.

   - Ну, дай нам бутылку вина.

   - Не могу-с. Буфет закрыт.

   Буйносов поднял голову и воскликнул:

   - Ах, черт! А мне ведь сегодня вечером нужно было в театр на премьеру...

   - Завтра пойдешь. Ну, господа... Куда же мы? Теперь бы нужно освежиться.

   В мою затуманенную голову давно уже просачивалась мысль, что лучше всего - поехать домой и хоть отчасти выспаться.

   Мы уже стояли на улице, осыпаемые липким снегом, и вопросительно поглядывали друг на друга.

   Есть во всякой подвыпившей компании такой психологический момент, когда все смертельно надоедают друг другу и каждый жаждет уйти, убежать от пьяных друзей, приехать домой, принять ванну, очиститься от ресторанной пьяной грязи, от табачной копоти, переодеться и лечь в чистую, свежую постель, под толстое уютное одеяло... Но обыкновенно такой момент всеми упускается. Каждый думает, что его уход смертельно оскорбит, обездолит других, и поэтому все топчутся на месте, не зная, что еще устроить, какой еще предпринять шаг в глухую темную полночь.

   Мы выжидательно обернули друг к другу усталые, истомленные попойкой лица.

   - Пойдем ко мне, - неожиданно для себя предложил я. - У меня еще есть дома ликер и вино. Слугу можно заставить сварить кофе.

   - Освежиться? - спросил юбиляр.

   "Как попугай заладил, - с отвращением подумал я. - Хоть бы вы все сейчас провалились - ни капельки бы не огорчился. Все вы виноваты... Не встреть я вас - все было бы хорошо, и я сейчас бы уже спал".

   Единственное, что меня утешало, это - что Буйносов не написал рецензии, не попал на премьеру в театр, а юбиляр пропьянствовал свой юбилей.

   - Ну, освежаться так освежаться, - со вздохом сказал юбиляр (ему, кажется, очень не хотелось идти ко мне), - к тебе так к тебе.

   Мы повернули назад и побрели. Буйносов молча, безропотно шел за нами и тяжело сопел. Идти предстояло далеко, а извозчиков не было. Юбиляр шатался от усталости, но тем не менее в одном подходящем случае показал веселость своего нрава; именно разбудил дремавшего ночного сторожа, погрозил ему пальцем, сказал знаменитое: "Не хами!" - и с хохотом побежал за нами...

   - Вот дурак, - шепнул я Буйносову. - Как так можно свой юбилей пропустить?

   - Да уж... Не дал Господь умишка человеку.

   "А тебе, - подумал я, - влетит завтра от редактора... Покажет он, как рецензии не писать. Будет тебе здорово за то, что я пропустил сегодняшнюю работу и испортил завтрашнее утречко"

   Я долго возился в передней, пока зажег электричество и разбудил слугу. Буйносов опрокинул и разбил какую-то вазу, а юбиляр предупредил слугу, чтобы он вообще не хамил.

   Было смертельно скучно и как-то особенно сонно... противно. Заварили кофе, но он пах мылом, а я, кроме того, залил пиджак ликером. Руки сделались липкими, но идти умыться было лень.

   Юбиляр сейчас же заснул на новом плюшевом диване. Я надеялся, что Буйносов последует его примеру (это развязало бы, по крайней мере, мне руки), но Буйносов сидел запрокинув голову и молчаливо рассматривал потолок.

   - Может, спать хочешь? - спросил я.

   - Хочу, но удерживаюсь.

   - Почему?

   - Что же я за дурак: пил-пил, а теперь вдруг засну - хмель-то весь и выйдет. Лучше уж я посижу.

   И он остался сидеть, неподвижный, как китайский идол, как сосуд, хранящий в себе драгоценную влагу, ни одна капля которой не должна быть потеряна.

   - Ну а я пойду спать, - сухо проворчал я.

   Проснулись поздно.

   Все смотрели друг на друга с еле скрываемым презрением, ненавистью, отвращением.

   - Здорово вчера дрызнули, - сказал Буйносов, из которого уже, вероятно, улетучилась вся драгоценная влага.

   - Сейчас бы хорошо освежиться!

   Я сделал мину любезного хозяина, послал за закуской и вином. Уселись трое с помятыми лицами...

   Ели лениво, неохотно, устало.

   "Как они не понимают, что нужно сейчас же встать, уйти и не встречаться! Не встречаться, по крайней мере, дня три!!!"

   По их лицам я видел, что они думают то же самое, но ничего нельзя было поделать: вино спаяло всех троих самым непостижимым, самым отвратительным образом...

  

  

  

  

   Рукавов собирался пить чай.

   Он налил стакан, посмотрел его на свет и неодобрительно поджал губы.

   - Чаишко-то, кажется, мутноватый... Ох уж эти меблированные комнаты! Ох уж эта холостая жизнь!

   Дверь скрипнула. Рукавов оглянулся и увидел прижавшегося к притолоке и молча на него смотревшего Заклятьина.

   - А, здравствуйте! - равнодушно сказал Рукавов. - Вот приятный визит. Входите... Ну, как дома? Все благополучно? Чаю хотите?

   Заклятьин отделился от притолоки и сделал шаг вперед.

   - Я пришел только сказать вам, Рукавов, - держась рукой за сердце, сказал Заклятьин, - что людей, подобных вам, нужно убивать без милосердия, как бешеных собак. И, клянусь, я убью вас!

   Рукавов отставил налитый стакан. Брови его были нахмурены.

   - Слушайте, Заклятьин... Я не знаю, на чем вы там помешались и каким вздором сейчас наполнена ваша голова... Но об одном прошу вас: обдумывайте, что говорите! Даже в пылу гнева. Есть такие слова, о которых потом жалеешь всю жизнь. Садитесь. Что случилось?

   - Рукавов! Вы меня поражаете!

   - Чем? Наоборот, вы меня поражаете. Хотите чаю?

   - Рукавов! Берегитесь!

   Рукавов улыбнулся.

   - Хорошо. Только скажите: от чего. Тогда, может быть, я и буду беречься.

   Заклятьин скривил лицо и, взявшись руками за спинку стула, внятно отчеканил:

   - Я узнал, что вы находитесь в связи с моей женой, Надеждой Петровной.

   - Есть ложь смешная, есть ужасная, есть глупая. То, что вы, Заклятьин, говорите, - ложь третьей категории.

   Рукавов снова взялся за свой стакан и, размешивая сахар, бросил холодный взгляд на бледное, искаженное злостью лицо Заклятьина.

   - Это не ложь! Когда я уезжал в Москву, вас видели однажды выходящим от моей жены в восемь часов утра.

   - И это все? - сурово спросил Рукавов. - Стыдитесь! Извольте, я скажу вам: да, в восемь часов утра выходил от вас, но вошел я к вам в восемь без четверти. Просто забыл накануне вечером свою палку и зашел за ней. Уверен, что Надежда Петровна спала в это время сном праведницы.

   - Знаете ли вы, - злобно прошипел Заклятьин, - что я нашел у нее в столе записку от вас, правда, прямых указаний не дающую, но вы там называете мою жену на ты!

   Рукавов пожал плечами:

   - Какой же в этом ужас? Просто как-то в шаловливом настроении я назвал ее "ты" и теперь постоянно дразню ее этим. Мне было забавно, как она сердится.

   - Рукавов! - потупившись, тихо сказал Заклятьин.

   - Сегодня жена сама сказала мне, что вы ее любовник.

   Рукавов поднял одну бровь.

   - Вы... можете поклясться в этом?

   - Даю вам мое честное слово.

   - Ох, эти женщины, - усмехнулся Рукавов, качая головой. - Никогда не знаешь, как с ними держаться... Впрочем, вы не подумайте, что я отрицал давеча все только потому, что боялся вас. А просто не в моих правилах разглагольствовать о своих победах.

   - Еще бы, - угрюмо сказал Заклятьин. - Это так понятно! И тем не менее еще раз повторяю: берегитесь! Я убью вас.

   Рукавов пожевал губами.

   - Можно вам задать вопрос, но только совершенно серьезно? И вы отвечайте так же.

   - Да.

   - За что вы хотите меня убить?

   - Вы разбили мою жизнь. Все мое счастье было в этой женщине - вы отняли ее!

   Рукавов погрузился в задумчивость.

   - Вот что, Заклятьин... Я вам сейчас возражу, но не потому, что желаю сохранить свою жизнь... Я понимаю - слишком глупо для меня было бы плакать и восклицать, прячась за стол: ах, не убивайте меня, ах, пощадите меня!.. В конце концов, жизнь - не такое уж важное кушанье. И на помощь я звать не буду... и из комнаты не выйду. Можете убить меня во всякую минуту. И тем не менее еще раз спрашиваю: чем я виноват?

   - Вы обманули меня. Вы отняли у меня жену.

   Голос Заклятьина звучал торжественно и громко.

   - Я жену вашу не отнимал. Она сошлась со мной по своей воле.

   - Если бы не вы - мы были бы с ней по-прежнему счастливы.

   - А какая у вас гарантия - что не явился бы другой?

   - Рукавов! Вы ее оскорбляете!

   - Чем? Что вы, помилуйте... И в мыслях не имел. Только смотрите: мы оба рискуем стать в смешное положение. Говоря о другом любовнике, я хочу подчеркнуть, что я - человек, не блещущий никакими талантами и красотой, что я - самый заурядный человек. Не начнете же вы сейчас опровергать меня, доказывая, что я человек особенный, ошеломляющий, человек такого сорта, перед которым женщина устоять не может! Человеку, которого хотят убить, не говорят комплиментов!..

   - Хорошо! - поморщась, перебил его муж. - Допустим, что вы самый ординарный человек. Что же из этого следует?

   - А то, что ординарных людей тысячи. Не будете же вы всех их убивать.

   - Не буду. Но они ведь и не любовники жены.

   - Если один ординарный человек - любовник, то почему и другой не мог быть любовником? Лотерея!

   - В которой муж всегда проигрывает, - громко усмехнулся Заклятьин.

   - Утешьтесь! Если я женюсь - я тоже проиграю.

   - А вдруг не проиграете? Ведь это цинизм - так думать! Неужели не может быть семьи без измены?

   Рукавов встал, протянул вперед руку и взволнованно и быстро заговорил:

   - Нет! Прочной любви нет. Верности нет. Опровергайте меня примерами! Скажите мне: "Жена Петрова всю жизнь была верна мужу! Жена Сидорова так и умерла, храня супружескую верность!" Сотни таких случаев есть... тысячи! Верно! Но они моих слов не опровергают. Добавьте даже, что за женами Петрова и Сидорова волочились безуспешно десятки поклонников, что красавец Иванов предлагал этим верным женам все свое состояние, умница Карпов доказывал нелепость верности, вельможа Григорьев тщетно ослеплял этих жен своим могуществом и великолепием... Заклятьин! Слушайте меня, я вам скажу: это все пустяки... А Сазонова-то ведь и не было!

   - Какого... Сазонова? - машинально спросил Заклятьин.

   - Сазонова! Это я сейчас его выдумал, но Сазонов существует, и живет он, негодяй, в каждом городе: в Харькове, Одессе, Киеве, Новочеркасске!..

   - Какой Сазонов?

   - Вот какой: в Москве живут муж и жена Васильевы. Сорок лет прожили они душа в душу, свято блюдя супружескую верность, любя друг друга. И вот, несмотря на это, Заклятьин, вы не имеете права сказать: "Ах, это была идеально верная жена - мадам Васильева! За ней ухаживали десятки красавцев, а она все-таки осталась верна своему мужу..." - "Почему она осталась верна? - спрошу я вас. - Не потому ли, что сердце ее абсолютно не было способно на измену?" Нет! Нет, Заклятьин! Просто - потому что Сазонов сидел в это время в Новочеркасске. Стоило ему только приехать в Москву, стоило случайно встретиться с семьей Васильевых - и все счастье мужа полетело бы к черту, развеялось бы, как одуванчик от ветерка. Так можно ли серьезно толковать о верности лучшей из женщин, если она, верность эта, зависит только от приезда Сазонова из Новочеркасска?

   - Но в таком случае, - нахмурился Заклятьин, - мы возвращаемся к тому, с чего я начал: Сазоновых этих нужно убивать, как бешеных собак!

   - Берегитесь! Вас тоже должны будут убить.

   - Меня? За что?

   - Потому что вы тоже - Сазонов для какой-нибудь женщины, живущей в Курске или Обояни. Может быть, вы никогда и не встретитесь с ней - тем лучше для ее мужа! Но вы - Сазонов.

  

  

   Заклятьин оперся локтями о стол, положил голову на руки и застонал:

   - Где же выход? Где выход?!

   - Успокойтесь, - участливо сказал Рукавов, гладя его по плечу. - Хотите чаю?

   - Боже мой! Как вы можете говорить так хладнокровно?..

   - Да ведь чай-то пить все равно нужно, - улыбнулся Рукавов. - Он был мутноватый, но теперь отстоялся. Я вам налью, а?

   - Ах ты, Господи... Ну, давайте!!

   - Вам два куска сахару? Три?

   - Три.

   - Крепкий любите?

   - Рукавов! Где же выход?

   - У вас же был выход, - тихо усмехнулся Рукавов.

   - Когда вы пришли давеча, помните. Хотели убить меня, как бешеную собаку.

   - Нет, - серьезно сказал Заклятьин. - Я вас убивать не буду. Она больше виновата, чем вы.

   - И она не виновата... Слабые, хрупкие, глупые, безвольные женщины! Мне их иногда до слез жалко... Привяжется сердцем такая к одному человеку, уж на подвиг готова, на самозаклание. И своего, задушевного - ничего нет. Все от него идет, - все ее мысли, стремления, все от Сазонова. Все с его барского плеча. Охо-хо!..

   Заклятьин выпил свой чай, прошелся раза два по комнате и, круто повернувшись к дивану, упал ничком на него.

   - Рукавов, - проскрежетал он. - Я страдаю. Научите, что мне делать!

   Рукавов подсел к нему, одной рукой обнял его плечи, а другой - стал ласково, как ребенка, гладить по коротко остриженной голове.

   - Бедный вы мой... Ну, успокойтесь. Делать вам ничего не нужно. Жену я у вас заберу, потому что если бы даже она и осталась у вас, то какая же это будет жизнь? Одно мученье. Вы будете мучить ее ревностью, она вас - ненавидеть... Что хорошего? Постарайтесь развлечься, встречайтесь с другими женщинами, увлекайтесь ими. Вы человек неглупый, интересный... Гораздо интереснее меня - клянусь вам, что говорю это совершенно серьезно... Всего-то моего и преимущества перед вами, что я - Сазонов, которого угораздило приехать из Новочеркасска. Лежите смирненько, милый. Ну вот. Встретите вы еще хорошую, душевную женщину, которая приголубит вас по-настоящему...

   Плечи Заклятыша судорожно передернулись.

   - Я Надю никогда не забуду.

   - Ничего-о, миленький... забудете, - мягко, простодушно протянул Рукавов. - Это сейчас, когда чувствуется вся острота обиды и разочарования, кажется, что горе такое уж большое, такое безысходное... А там обойдется, дальше-то. Ну, конечно, если уж вам под сердце тоска и злость подкатит до того, что будет нестерпимо, ну - убейте меня. Только что ж... Если хорошенько вдуматься - ведь это не поможет, не имеет никакого смысла... Злости против меня у вас нет, а раз нет злости - не нужно и преступление...

   Сумерки обволакивали комнату.

   В тихом воздухе долго звучали тихие слова:

   - Не плачьте, миленький. Вы большой, взрослый мужчина - нехорошо. Это только женщина может убиваться до смерти, стенать, теряя любимого человека, - потому что у женщины ничего другого, кроме жизни сердца, не имеется. А мы, мужчины, - творцы красоты жизни, творцы ее смысла - должны считать свои сердечные раны такими же царапинами, как и те, которыми награждает нас судьба в других случаях. Удержите ваше сердце от терзаний - мужчина должен уметь сделать это. Попробуйте пить даже первое время, попробуйте наскандалить как-нибудь поудивительнее, чтобы это перебросило вас в другую колею. И не смотрите на весь мир так, как будто он - неловкий слуга, не сумевший услужить вам и поэтому достойный презрения и проклятий. Используйте его получше и умирайте попозже. Через год вы забудете все ваше несчастье наполовину, через пять лет - совсем, а к старости и имени-то вашей бывшей жены не вспомните... Так стоит ли из-за этого терзаться? Вы хотели убить меня... Не беспокойтесь, умру и так, своею смертью, и она умрет, и вы... Все умрем... И даже могилки наши одинокие исчезнут с лица земли - новая жизнь пронесется над ними, - и ни одна душа не будет знать о трех людях, о трех незначительных букашках, которые когда-то волновались, любили и страдали...

   Рукавов говорил странные, сбивчивые, мало выражавшие его мысли слова, но тон их был мягок, ласков и любовен; печальные слова плыли по комнате и смешивались с печальными сумерками.

   Заклятьин полежал еще немного с закрытыми глазами, потом вздохнул, встал с дивана, обнял Рукавова, поцеловал его и, нашарив в темноте шляпу, ушел.

  

  

  

  

   В комнате происходил разговор.

   - У нас с тобой нет ни копейки денег, есть нечего и за квартиру не заплачено за два месяца.

   Я сказал:

   - Да.

   - Мы вчера не ужинали, сегодня не пили утреннего чая и впереди нам не предстоит ничего хорошего.

   Я подтвердил и это.

   Андерс погладил себя по небритой щеке и сказал:

   - А между тем есть способ жить припеваючи. Только противно.

   - Убийство?

   - Нет.

   - Работа?

   - Не совсем. Впрочем, это противно, как ежедневное занятие... А один день для курьеза попробуем... А?

   - Попробуем. Что нужно делать?

   - Пустяки. То же, что и я. Одевайся, пойдем на воздух.

   - Хозяин остановит.

   - Пусть!

   Когда мы вышли из комнаты и зашагали по коридору, я старался прошмыгнуть незаметно, не делая шуму, а Андерс, наоборот, бесстрашно ступал ногами, как лошадь.

   В конце длиннейшего коридора нас нагнала юркая горничная.

   - Господин Андерс, хозяин Григорий Григорьич очень просят вас зайти сейчас к ним.

   - Свершилось! - прошептал я, прислонясь к стене.

   - А-а... Очень кстати. С удовольствием. Пойдем, дружище.

   Отвратительный старикашка, владелец меблированных комнат, помешанный на чистоте и тишине, встретил нас холодно:

   - Извините, господа. По делу. Вероятно, в душе думаете: "Зачем мы понадобились этой старой скотине?"

   Андерс укоризненно покачал головой и хладнокровно сказал:

   - Мы все равно собирались сегодня зайти к вам.

   В глазах старика сверкнула радость.

   - Ну? Правда? В самом деле?

   - Да... хотели вас искренно и горячо поблагодарить. Вы знаете, мне приходилось живать во многих меблированных комнатах, иногда очень дорогих и роскошных - но такой тишины, такой чистоты и порядка, я буду говорить откровенно: нигде не видел! Я каждый день спрашиваю его (Андерс указал на меня) - откуда Григорий Григорьич берет время вести такое громадное сложное предприятие?..

   - Он меня действительно спрашивал, - подтвердил я. - А я ему, помнится, отвечал: "Не постигаю. Тут какое-то колдовство!"

   - Да, - сказал старик с самодовольным хохотом. - Трудно соблюдать чистоту, тишину и порядок.

   - Но вы их соблюдаете идеально!! - горячо воскричал Андерс. - Откуда такой такт, такое чутье!.. Помню, у вас в прошлом году жил один пьяница и один самоубийца. Что ж они, спрашивается, посмели нарушить тишину и порядок? Нет! Пьяница, когда его привозили друзья, не издавал ни одного звука, потому что был смертельно пьян, и, брошенный на постель, сейчас же бесшумно засыпал... А самоубийца - помните? - взял себе, потихоньку повесился и висел терпеливо, без криков и воплей, пока о нем не вспомнили на другой день.

   - А ревнивые супруги! - подхватил я. - Помнишь их, Андерс? Когда она застала мужа с горничной - что было? Где крики? Где ссора и скандал? Ни звука? Просто взяла она горничную и с мягкой улыбкой выбросила в открытое окно. Правда, та сломала себе ногу, но...

   - ...Но ведь это было на улице, - ревниво подхватил старикашка. - То, что на улице, к моему меблированному дому не относится...

   - Конечно!! При чем вы тут? Мало ли кому придет охота ломать на улице ноги - касается это вас? Нет!

   - Да... много вам нужно силы воли и твердости, чтобы вести так дело! Эта складочка у вас между бровями, характеризующая твердость и непреклонную волю...

   - Вы, вероятно, в молодости были очень красивы?

   - Да и теперь еще... - подмигнул Андерс. - Ой-ой!.. Если был бы я женат, подальше прятал бы от вас свою же... Ой, заболтались с вами! Извиняюсь, что отнял время. Пойдем, товарищ. Еще раз, дорогой Григорий Григорьич, приносим от имени всех квартирантов самые искренние, горячие... Пойдем!..

   Повеселевший старик проводил нас, приветственно размахивая дряхлыми руками. В коридоре нам опять встретилась горничная.

   - Надя! - остановил ее Андерс. - Я хочу спросить у вас одну вещь. Скажите, что это за офицер был у вас вчера в гостях... Я видел - он выходил от вас...

   Надя весело засмеялась.

   - Это мой жених. Только он не офицер, а писарь... военный писарь... в штабе служит.

   - Шутите! Совсем, как офицер! И какой красавец... умное такое лицо... Вот что, Надичка... Дайте-ка нам на рубль мелочи. Извозчики, знаете... То да другое.

   - Есть ли? - озабоченно сказала Надя, шаря в кармане. - Есть. Вот! А вы заметили, какие у него щеки? Розовые-розовые...

   - Чудесные щеки! Прямо нечто изумительное. Пойдем.

   Когда мы выходили из дому, я остановился около сидевшего у дверей за газетой швейцара и сказал:

   - А вы все политикой занимаетесь? Как приятно видеть умного, интеллиг...

   - Пойдем, - сказал Андерс. - Тут не надо... Не стоит...

   - Не стоит, так не стоит.

   Я круто повернулся и покорно зашагал за Андерсом.

  

  

   Прямо на нас шел худой, изношенный жизнью человек с согнутой спиной, впалой грудью и такой походкой, что каждая нога, поставленная на землю, долго колебалась в колене и ходила во все стороны, пока не успокаивалась и не давала место другой, неуверенной в себе, ноге. Тащился он наподобие кузнечика с переломанными ногами.

   - А! - вскричал Андерс. - Коля Магнатов! Познакомьтесь... Где вчера были, Коля?

   - На борьбе был, - отвечал полуразрушенный Коля.

   - Как обыкновенно. Ах, если бы вы видели, Андерс, как Хабибула боролся со шведом Аренстремом. Хабибула тяжеловес, гиревик, а тот, стройный, изящный...

   - А вы сами, Коля, боретесь? - серьезно спросил Андерс.

   - Я? Где мне? Я ведь не особенно сильный.

   - Ну да... не особенно! Такие-то, как вы, сухие, нервные, жилистые и обладают нечеловеческой силой... как ваш гриф? А ну, сожмите мою руку.

   Изможденный Коля взял Андерсову руку, натужился, выпучил глаза и прохрипел:

   - Ну что?

   - Ой!! Пустите!.. - с болезненным стоном вскричал Андерс. - Вот дьявол... как железо!.. Вот свяжись с таким чертом... Он те покажет! Вся рука затекла.

   Андерс стал приплясывать от боли, размахивая рукой, а я дотронулся до впалой груди Коли и спросил:

   - Вы гимнастикой занимаетесь с детства?

   - Знайте же! - торжествующе захихикал Коля.- Что я гимнастикой не занимался никогда...

   - Но это не может быть! - изумился я. - Наверное, когда-нибудь занимались физическим трудом?..

   - Никогда!

   - Не может быть. Вспомните!

   - Однажды действительно лет семь тому назад я для забавы копал грядки на огороде.

   - Вот оно! - вскричал Андерс. - Ишь хитрец! То - грядки, а то - смотришь еще что-нибудь... Вот они скромники! Интересно бы посмотреть вашу мускулатуру поближе...

   - А что, господа, - сказал Коля. - Вы еще не завтракали?

   - Нет.

   - В таком случае я приглашаю вас, Андерс, и вашего симпатичного товарища позавтракать. Тут есть недурной ресторан близко... Возьмем кабинет, я разденусь... Гм... Кое-какие мускулишки у меня-то есть...

   - Мы сейчас без денег, - заявил я прямолинейно.

   - О, какие пустяки... Я вчера только получил из имения... Дурные деньги. Право, пойдем...

   В кабинете Коля сразу распорядился относительно вин, закуски и завтрака, а потом закрыл дверь и обнажил свой торс до пояса.

   - Так я и думал, - сказал Андерс. - Сложение сухое, но страшно мускулистое и гибкое. Мало тренирован, но при хорошей тренировке получится такой дядя...

   Он указал мне на какой-то прыщик у сгиба Колиной руки и сказал:

   - Бицепс. Здоровый, черт!

  

  

   Из ресторана мы выбрались около восьми часов вечера.

   - Голова кружится... - пожаловался Андерс. - Поедем в театр. Это идея! Извозчик!!

   Мы сели и поехали. Оба были задумчивы. Извозчик плелся ленивым, скверным шагом.

   - Смотри, какая прекрасная лошадь,-сказал Андерс. - Такая лошадь может мчаться как вихрь. Это извозчик еще не разошелся, а сейчас он разойдется и покажет нам какая-такая быстрая езда бывает. Прямо - лихач!

   Действительно, извозчик, прислушавшись, поднялся на козлах, завопил что-то бешеным голосом, перетянул кнутом лошаденку - и мы понеслись.

   Через десять минут, сидя в уборной премьера Аксарова, Андерс горячо говорил ему:

   - Я испытал два потрясения в жизни: когда умерла моя мать и когда я видел вас в "Отелло". Ах, что это было!! Она даже и не пикнула.

   - Ваша матушка? - спросил Аксаров.

   - Нет, Дездемона. Когда вы ее душили... Это было потрясающее зрелище.

   - А в "Ревизоре" Хлестаков... - вскричал я, захлебываясь.

   - Виноват... Но я "Ревизора" ведь не играю. Не мое амплуа.

   - Я и говорю: Хлестакова! Если бы вы сыграли Хлестакова... Пусть это не ваше амплуа, пусть - но в горниле настоящего таланта, когда роль засверкает, как бриллиант, когда вы сделаете из нее то, чего не делал...

   - Замолчи, - сказал Андерс. - Я предвкушаю сегодняшнее наслаждение...

   - Посмотрите, посмотрите, - ласково сказал актер. - Вы, надеюсь, билетов еще не покупали?

   - Мы... сейчас купим...

   - Не надо! С какой стати... Мы это вам устроим. Митрофан! Снеси эту записку в кассу. Два в третьем ряду... Живо!..

   В антракте, прогуливаясь в фойе, мы увидели купеческого сына Натугина, с которым были знакомы оба.

   - А... коммерсант! - вскричал Андерс. - О вашем последнем вечере говорит весь город. Мы страшно смеялись, когда узнали о вашем трюке с цыганом из хора; ведь это нужно придумать: завернул цыгана в портьеру, приложил сургучные печати и отправил к матери на квартиру. Воображаю ее удивление остроумно остроумно да пока в России есть еще такие живые люди такое искреннее широкое веселье Россия не погибла дайте нам пятьдесят рублей на днях отдадим!

   Хотя во всей андерсовской фразе не было ни одного знака препинания, но веселый купеческий сын сам был безграмотен, как вывеска, и поэтому последние слова принял, как нечто должное.

   Покорно вынул деньги, протянул их Андерсу и сказал, подмигивая:

   - Так, ловко это вышло... с портьерой?

  

  

   Усталые, после обильного ужина возвращались мы ночью домой. Автомобиль мягко, бережно нес нас на своих пружинных подушках, и запах его бензина смешивался с дымом сигар, которые лениво дымили в наших зубах.

   - Ты умный человек, Андерс, - сказал я. - У тебя есть чутье, такт и сообразительность...

   - Ну, полно там... Ты только скромничаешь, но в тебе, именно в тебе есть та драгоценная ясность и чистота мысли, до которой мне далеко... Я уж не говорю о твоей внешности: никогда мне не случалось встречать более обаятельного, притягивающего лица, красивого какой-то странной красот...

   Спохватившись, он махнул рукой, поморщился и едва не плюнул:

   - Фи, какая это гадость!

  

  

  

  

   Иногда так приятно поглядеть на людские страсти, поступки и стремления со стороны, не будучи совершенно заинтересованным в происходящем. Созерцающий человек кажется самому себе выше других, ибо он имеет право, не волнуясь, с доброй, немного иронической улыбкой, следить за всем происходящим, и, если он мудр, такое созерцание должно доставить ему громадное наслаждение.

   Не напоминает ли он тогда сам себе доброго, прекрасного Бога, который так же беспристрастно следит за смешной суетней и курьезным столпотворением в человеческом муравейнике?

  

  

   Я сидел на бульваре за буфетным столиком и, беззаботно поглядывая по сторонам, потягивал из стакана какую-то мудреную, прохладительную, мною самим изобретенную жидкость.

   За соседним столиком сидела в одиночестве со стаканом чаю красивая молодая дама, по виду - иностранка. Одета она была скромно, но элегантно, и ее пышная, зрелая красота в этот томный весенний вечер вызвала со стороны бульварных фланеров не один поворот головы и жадный взгляд.

   Но моя соседка рассеянно глядела по сторонам, прихлебывала чай и ни на кого не обращала особенного внимания.

   Вдруг я заметил молодого человека в прекрасной панаме. Он два раза прошел мимо моего столика, чуть не задев его и в то же время бросая красноречивые взгляды на сидевшую даму.

   Молодой человек был тоже красив, имел нежные, юношеские губы, прекрасно очерченные, как на греческих статуях, и темные, крохотные усики. Кроме того, у него были горячие, томные глаза и прекрасный рост, что давало ему много преимуществ перед другими гуляющими - золотушными чиновниками, вульгарными юнкерами и какими-то кривоногими телеграфистами.

   Меня восхитила смелость этого молодца. Он, пройдя два раза мимо меня, неожиданно повернул назад, очутился лицом к лицу с пышной красавицей и, опустившись на какой-то отбившийся от пустого столика стул, в одном шаге от моей соседки, спросил ее:

   - Вероятно, вам сидеть так - тоска смертельная? А?