Житков Борис Степанович - Александр Сергеевич Пушкин

пять осень и деревня, и Пушкин пишет жене: "Я уж чувствую, что тут на меня находит, и я в коляске сочиняю. Что же будет в постели?"

   Пушкин любил сочинять утром в постели.

   Он писал жене из Болдина: "Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей и лежу до 3 часов. Недавно расписался и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верхом, в 5 в ванну, и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До 9-ти часов читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо".

   В Болдине Пушкин за эту осень действительно написал "пропасть". Он закончил "Историю Пугачева", написал повесть "Капитанская дочка" и поэму "Медный всадник".

   В "Медном всаднике" Пушкин достиг полной простоты слова.

  

   Итак, домой пришед, Евгений

   Стряхнул шинель, разделся, лег.

   Но долго он заснуть не мог

   В волненье разных размышлений.

   О чем же думал он? О том,

   Что был он беден, что трудом

   Он должен был себе доставить

   И независимость и честь;

   Что мог бы бог ему прибавить

   Ума и денег. Что ведь есть

   Такие праздные счастливцы,

   Ума недальнего, ленивцы,

   Которым жизнь куда легка!

   Что служит он всего два года;

   Он также думал, что погода

   Не унималась; что река

   Все прибывала...

  

   Читаешь, и кажется, что сейчас стихи перейдут в простой прозаический рассказ. И вдруг начинается беспокойная, взволнованная речь, как будто встрепенулись все слова и побежали стремительно, неудержимо, как то наводнение, про которое Пушкин и говорит:

  

   Редеет мгла ненастной ночи,

   И бледный день уж настает...

   Ужасный день!

                Нева всю ночь

   Рвалася к морю против бури,

   Не одолев их буйной дури...

   И спорить стало ей невмочь...

   Поутру над ее брегами

   Теснился кучами народ,

   Любуясь брызгами, горами

   И пеной разъяренных вод.

   Но силой ветров от залива

   Перегражденная Нева

   Обратно шла, гневна, бурлива,

   И затопляла острова.

   Погода пуще свирепела,

   Нева вздувалась и ревела,

   Котлом клокоча и клубясь,

   И вдруг, как зверь остервенясь,

   На город кинулась. Пред нею

   Все побежало. Все вокруг

   Вдруг опустело...

  

   Знаменитый французский писатель Проспер Мериме восхищался пушкинскими стихами. Он говорил: "У него из самой обычной прозы неожиданно расцветает поэзия".

   Но никакая поэзия, никакие ее чудеса не могли пробрать "всеевропейского жандарма" - Николая I. На все он смотрел оком полицейского. И когда Пушкин отправил ему на просмотр "Медного всадника", Николай прочел и не велел печатать.

   В "Медном всаднике" неуважительно сказано про царскую особу. Правда, неуважительные слова говорит человек, сошедший с ума.

  

   Добро, строитель чудотворный!

   Ужо тебе!..

  

   И еще при этом грозит кулаком царскому памятнику. Царь потребовал, чтоб все это было исправлено. Пушкин не исправил, а царь не разрешил печатать. Поэма вышла лишь после смерти Пушкина, в полном собрании сочинений. Жуковский внес все поправки, какие требовал царь. И только через много лет, когда уже не стало на свете Николая I, поэму выпустили так, как написал ее Пушкин.

  

   Все красивое в государстве создано для его удовольствия и блеска - так считал Николай I. Пушкина Наталья - первая красавица в Петербурге, и она должна бывать в царском дворце, на балах и приемах. Царю сказали, что Пушкину не нравится это, он не хочет, чтобы его жена ездила туда, где он сам не бывает. И царь пожаловал Пушкина званием камер-юнкера, которое обязывало Пушкина бывать при дворе. Звание маленькое, какое обычно давали двадцатилетним юнцам.

   Пушкин узнал о своем камер-юнкерстве на балу у графа Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать.

   Потом Пушкин записал в свой дневник: "Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры, что довольно неприлично моим летам. Но Двору хотелось, чтоб Наталья Николаевна танцовала в Аничкове" {Царский дворец.}.

   В это время в петербургском обществе появился молодой француз Жорж Дантес. Он бежал от французской революции 1830 года. Голландский посланник Геккерен усыновил его, и Дантес стал Жоржем Геккереном.

   Старик Геккерен представил приемного сына императрице. Молодой француз сумел ей понравиться. Вскоре Жоржа Дантеса произвели в офицеры кавалергардского полка, над которым шефствовала императрица.

   Дантес встречался с Натальей Николаевной на придворных балах. Старик Геккерен знал, что жена Пушкина нравится царю и царь не хотел, чтоб об этом говорили в обществе. И Геккерен стал толкать Дантеса на то, чтоб он открыто ухаживал за Пушкиной и тем самым прикрыл ухаживания царя. Дантес ухаживал за красавицей. Царь дал Дантесу следующий чин: из корнета он стал поручиком.

   В свете пошли сплетни, над Пушкиным смеялись. Пушкин злился: надевать этот дурацкий камер-юнкерский мундир и возить свою жену во дворец на показ и забаву, а теперь уж выходит, что и на позор! Пушкин хотел уехать в деревню, зажить спокойно. Он подал в отставку, отказывался и от мундира и от чина, которым его пожаловал царь. Но поэт Жуковский уговорил Пушкина взять назад свое заявление: это дерзость, и царь этого так не оставит. Пушкин взял заявление назад. Пушкин чувствовал, что он зажат как в тисках. Он снова был окружен той великосветской чернью, с которой уже воевал когда-то в Одессе. Но царь - это не Воронцов, воевать было гораздо труднее. Все общество было на стороне царя, а Пушкин - снова один.

   Утром 4 ноября 1836 года он получает издевательское письмо о том, что ему изменяет жена. Письмо без подписи. Приходит приятель и говорит, что получил письмо, распечатал, а в нем другой конверт с надписью: "Александру Сергеевичу Пушкину". Пушкин вскрыл конверт. Там было точно такое же письмо про его жену, какое получил он утром. Пушкин был взбешен. Это значит, кто-то посылал эти письма всем его знакомым, чтобы ославить его на весь Петербург. Кто? Пушкин догадался: старик Геккерен, голландский посланник.

   Вечером Пушкин был в гостях, рядом с ним сидел его приятель граф Соллогуб. Пушкин наклонился к нему и под шум общего разговора сказал на ухо, чтобы он шел и устраивал его поединок с Дантесом. Пушкин послал Дантесу вызов, и теперь надо договориться об условиях.

   Поединком, или дуэлью, в то время в дворянском обществе решали "дела чести". Если, например, один оскорбит другого, назовет в обществе обидным словом или позволит себе другую какую-либо дерзкую выходку, обиженный "требовал удовлетворения" - вызывал на дуэль. Отказаться от дуэли - значило показать себя трусом. Такому человеку вход в общество был бы закрыт, его все презирали бы.

   Когда Дантес получил вызов Пушкина, он выбрал своим секундантом графа д'Аршиака, француза из посольства.

   Старик Геккерен не ожидал, что дело примет такой оборот. Ему хотелось угодить русскому царю, а вышел скандал, который мог повредить ему и его приемному сыну по службе.

   Он стал просить приятеля Пушкина, князя Вяземского, чтобы он уговорил Пушкина отложить дуэль. Вяземский отказался. Тогда старик бросился к Жуковскому и разжалобил его: его приемный сын ухаживает вовсе не за Пушкиной, а за ее сестрой Екатериной и так влюблен, что хочет жениться.

   Дело уладилось. Пушкин взял вызов назад, но продолжать знакомство с Дантесом отказался наотрез.

   Все в обществе знали о вызове Пушкина, о сватовстве Дантеса. Знали и о гнусных письмах без подписи, что получал Пушкин.

   Знал об этом и царь. Почему же царь не прекратил травлю?

   Да потому, что Пушкин был большой силой, а царь, напуганный декабристами, опасался и не доверял ему. Царю была выгодна ссора Пушкина с Дантесом. Пусть эта ссора дойдет до дуэли, пусть Пушкин будет убит.

   Дантес женился на сестре Натальи Николаевны Пушкиной - Екатерине. Устроили свадебный обед у графа Строганова. На этот обед пригласил Строганов и Пушкина, но не сказал, что там будут и Геккерены. Думали устроить примирение Пушкина с Дантесом. Пушкин даже не поклонился Дантесу.

   Старик Геккерен после этого еще больше озлился на Пушкина. Новая волна сплетен поднялась в обществе. На ссору Пушкина с Дантесом смотрели со злым весельем: что-то выйдет? Пушкин слышал, как за спиной у него перешептываются, подсмеиваются, передают друг другу обидные, позорящие его рассказы. Пушкин не мог сокрушить всех этих шептунов и сплетников. Он не видел, куда нанести свой удар. Друзьям Пушкина казалось, что он находится в той степени раздражения, когда человек уже ищет смерти. А тут вдруг однажды на балу старик Геккерен стал умолять жену Пушкина полюбить Дантеса, говорил это, когда она шла рядом с мужем.

   На другой день Пушкин отправил старику Геккерену резкое, оскорбительное письмо. Геккерен, как посланник иностранного двора, не мог вызвать Пушкина на дуэль. За него вызвал Пушкина его приемный сын - Дантес.

   На другой день Пушкин вышел из дому, взял извозчика, на мосту встретил своего лицейского товарища полковника Данзаса и окликнул:

   - Данзас, я ехал к тебе. Садись со мной, поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.

   Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани. Дорогой Пушкин говорил о посторонних делах как ни в чем не бывало. Приехали в посольство, к д'Аршиаку. Пушкин требовал, чтоб дуэль была сегодня же.

   - Если это дело не закончится сегодня, то в первый же раз, как я встречу Геккерена - отца или сына, - я им плюну в физиономию.

   Пушкин ушел. Данзас, секундант Пушкина, и д'Аршиак, секундант Дантеса, остались договариваться об условиях дуэли.

   А Геккерен бросился к Бенкендорфу, рассказал про дуэль. Царь велел Бенкендорфу помешать дуэли. Бенкендорф умел понимать приказы царя и послал жандармов в другую сторону. Пушкин с Данза-сом в санях ехали к месту дуэли. День был ясный. Много знакомых встречалось по дороге.

   На место поединка противники приехали одновременно. Данзас вышел из саней и отправился с д'Аршиаком искать удобное для поединка место. Нашли площадку. Густой кустарник прикрывал ее от глаз проезжих. Снег был по колено. Дантес и оба секунданта начали утаптывать снег.

   Отмерили десять шагов. Пушкин и Дантес скинули плащи, бросили на снег. Данзас и д'Аршиак начали заряжать пистолеты. Пушкин торопил:

   - Ну что ж, кончили?

   Противники встали, им дали пистолеты. Данзас махнул шляпой, и они начали сходиться. Дантес потом говорил, что Пушкин с такой решительностью наступал, лицо его было так страшно, что он, Дантес, не дойдя одного шага до отмеченного места, выстрелил. Пушкин упал ничком на плащ.

   Секунданты бросились к нему. Дантес тоже. Но Пушкин приподнялся.

   - Подождите, - сказал он, - я чувствую в себе достаточно силы, чтоб сделать свой выстрел.

   Дантес вернулся на свое место, с которого стрелял. Стал боком, закрыл правой рукою грудь. Данзас подал Пушкину другой пистолет - первый он уронил, падая, в снег. Пушкин, полулежа, выстрелил. Дантес упал. Пушкин подбросил вверх пистолет, крикнул: "Браво!" - и упал без чувств.

   - Убил я его? - спросил Пушкин, придя снова в себя.

   - Нет, - ответил д'Аршиак, - только ранили.

   - Странно, - сказал Пушкин, - я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет... Впрочем, все равно, как только поправимся, снова начнем.

   Дантесу пуля пробила мякоть правой руки и прошла бы дальше, но большая пуговица от подтяжек преградила путь.

   Пушкин был ранен в правую сторону живота. Пуля, раздробив кость бедра, глубоко вошла в живот.

   Пушкина усадили бережно в сани. Данзас приказал извозчику ехать шагом, сам пошел возле саней вместе с д'Аршиаком. Пушкин сказал Данзасу, что надо устроить так, чтобы не встревожить жену.

   Пушкина внесли в кабинет. Жена хотела войти, но он твердым голосом крикнул: "Не входите!" Он не хотел, чтоб она видела его рану. Данзас побежал за доктором.

   Приехал знаменитый в то время хирург, придворный врач Арендт. Он осмотрел рану. Пушкин просил его сказать прямо, что он думает.

   - Если так, - отвечал Арендт, - то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.

   Пушкин поблагодарил Арендта за то, что он сказал ему прямо, только просил не говорить жене. Пушкин взглянул на свою библиотеку, на книги, что стояли на полках, и сказал:

   - Прощайте, друзья!

   Это было в семь часов вечера. А в восемь доктор Арендт снова вернулся и сказал, что по обязанности своей должен обо всем доложить государю.

   Весть о дуэли уже разнеслась по городу, и к Пушкину начали съезжаться друзья: Вяземский, Жуковский...

   Арендт тем временем поехал во дворец. Царь был в театре. Арендт распорядился, чтоб, как только царь вернется, ему передали о случившемся. В полночь за Арендтом царь прислал фельдъегеря: царь приказывал немедленно ехать к Пушкину и дать прочесть ему записку. Записка была написана карандашом самим царем - пусть прочтет, а записку не оставлять, вернуть царю.

   Ночью Арендт привез эту записку. Пушкин ее прочел и вернул. Так и неизвестно, что было в этой записке, о чем так таинственно писал Николай I Пушкину.

   Домашний врач Пушкиных, Спасский, все время был при Пушкине. Он исполнял все, что велел Арендт. Но улучшения не было. Пушкин временами жаловался на боль в животе и впадал в забытье. Спасский спросил Пушкина, не будет ли каких распоряжений.

   Пушкин велел позвать Данзаса и продиктовал ему все свои долги, чтоб потом отдать. Снял с руки кольцо, просил Данзаса взять на память. Данзас сказал, что готов отомстить Дантесу.

   - Нет, нет, - сказал Пушкин.

   Потом он позвал жену:

   - Не упрекай себя в моей смерти: это дело, которое касалось одного меня.

   И отослал ее опять.

   Ночью боль возросла до высшей степени. Это была настоящая пытка. Лицо Пушкина изменилось, взор его сделался дик. Лоб покрылся холодным потом, руки похолодели. Больной испытывал ужасную муку.

   Пушкин приказал слуге вынуть один из ящиков в его столе и подать ему. В этом ящике были пистолеты. Данзас отнял их у Пушкина. Пушкин признался, что хотел застрелиться.

   Арендт, который на своем веку видел немало смертей, стоял со слезами на глазах у постели Пушкина и говорил, что никогда не видал такого терпения.

   - Долго ли мне так мучиться? Пожалуйста, поскорее, - говорил больной. - Ах, какая тоска! Сердце изнывает!

   Наконец стало невмочь. Пушкин почти упал на пол в судорогах. Он кричал ужасно. Это продолжалось минут десять. Крик разбудил жену. Ей сказали, что это на улице.

   Теперь, в наше время, когда врачи рассмотрели ход болезни Пушкина, они удивляются: как Арендт, опытный хирург, который излечивал более тяжелые болезни, не спас Пушкина?!

   Страшно подумать, что и это сделано по царской воле.

   Жене не хотелось верить, что Пушкин умрет, она все повторяла: "Я чувствую, я чувствую, что он не умрет".

   Пушкин призвал жену, сказал, что у Арендта надежды на выздоровление нет, что рана смертельная.

   - Носи по мне траур два или три года. Ступай в деревню. Постарайся, чтоб забыли про тебя. А потом выходи опять замуж, но не за пустозвона.

   Это было на третьи сутки. Пушкин спросил зеркало, посмотрел на себя и махнул рукою. Он становился все слабее и слабее.

   А там, на улице, народ атаковал подъезд пушкинской квартиры. Толпа так напирала, что поставили солдат-часовых. Писатели, дипломаты, студенты, служащий люд наполняли комнаты и сени, все с трепетом прислушивались, как там, в кабинете, есть ли хоть какая-нибудь надежда.

   У больного пульс падал. Руки начали холодеть. Пушкин раскрыл глаза. Попросил моченой морошки.

   - Позовите жену, пусть она меня покормит.

   Жена стала на колени у изголовья, поднесла ему ложечку, другую. Пушкин погладил ее по голове и сказал:

   - Ну, ну, ничего, снова будет все хорошо.

   А она все повторяла: "Вот увидите, что он будет жив..."

   Потом больной попросил повернуть его на правый бок. Данзас и Спасский легко повернули, подперли подушкой.

   - Хорошо! - сказал Пушкин и прибавил: - Жизнь кончена! Теснит дыханье.

   И стал тихо кончаться.

  

   Пушкина в гробу вынесли в соседнюю комнату. В нее вела узкая дверь. Народ так валил прощаться с покойником, что пришлось разнимать стенку.

   Жена лежала без памяти.

   Тридцать две тысячи человек перебывало у гроба Пушкина за один день.

   А газеты - как онемели. Никто не решался напечатать хоть строчку сожаления об умершем поэте. Все знали, что Бенкендорф против того, а раз Бенкендорф, - значит, и царь. Один только редактор "Литературных прибавлений" к журналу "Русский инвалид", Андрей Александрович Краевский, отважился и в черной рамке напечатал в своей газете:

   "Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно, всякое русское сердце знает всю цену невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть.

   29 января, 2 ч. 45 м. пополудни".

   На другой же день Краевского вызвали для объяснений. Начальник Краевского, князь Дундуков, сказал:

   - Я должен вам передать, что министр (Сергей Семенович Уваров) крайне, крайне недоволен вами. К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения? "Солнце поэзии"! Помилуйте, за что такая честь? "Пушкин скончался... в середине своего великого поприща"! Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Наконец, он умер без малого сорока лет. Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще. Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание...

   Боялись, что похороны Пушкина обратятся в народную демонстрацию против царя и правительства. Боялись отпевать в церкви. Правительство боялось гроба Пушкина, как самого громкого обвинителя. Распорядились, чтобы вынос тела в церковь был глухой ночью, в час пополуночи. Жандармов и полиции было больше, чем провожавших. Объявили, что отпевание будет в одной церкви, а отпевали в другой. Во дворах были спрятаны войска на всякий случай - так трусили царь и Бенкендорф перед этим гробом. И все равно народ узнал, и вся площадь перед церковью была усеяна народом. Боялись, что народ пойдет громить дом Геккерена. Гроб перенесли в подвал при церкви. Но если на отпевании произошла чуть ли не демонстрация против властей, то что же будет на похоронах, когда гроб понесут по городу? Гроб тайком, ночью, поставили в сани. Друг Пушкина, Александр Тургенев, должен был сопровождать гроб до места погребения. Для надзора посадили еще жандарма и велели везти в Михайловское и похоронить там. Везли спешно, вскачь. А царь боялся, боялся этого гроба: ведь он еще не зарыт. Царь послал курьера в Псков, к губернатору, и приказал: чтоб не было встреч, чтоб как-нибудь не собрался народ. Пушкин и мертвый был страшен царю.

   Опустили Пушкина в могилу Тургенев да жандарм.

  

   Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

   К нему не зарастет народная тропа,

   Вознесся выше он главою непокорной

        Александрийского столпа.

  

   Нет, весь я не умру - душа в заветной лире

   Мой прах переживет и тленья убежит -

   И славен буду я, доколь в подлунном мире

        Жив будет хоть один пиит.

  

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

   И назовет меня всяк сущий в ней язык,

   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

        Тунгус, и друг степей калмык.

  

   И долго буду тем любезен я народу,

   Что чувства добрые я лирой пробуждал,

   Что в мой жестокий век восславил я свободу

        И милость к падшим призывал.

  

   Веленью божию, о муза, будь послушна,

   Обиды не страшась, не требуя венца;

   Хвалу и клевету приемли равнодушно,

        И не оспоривай глупца.

  

   НА СМЕРТЬ ПОЭТА

  

   Погиб поэт! - невольник чести -

   Пал, оклеветанный молвой,

   С свинцом в груди и жаждой мести,

   Поникнув гордой головой!..

   Не вынесла душа поэта

   Позора мелочных обид,

   Восстал он против мнений света

   Один как прежде... и убит!

   Убит!., к чему теперь рыданья,

   Пустых похвал ненужный хор,

   И жалкий лепет оправданья?

   Судьбы свершился приговор!

   Не вы ль сперва так злобно гнали

   Его свободный, смелый дар

   И для потехи раздували

   Чуть затаившийся пожар?

   Что ж? веселитесь... - он мучений

   Последних вынести не мог:

   Угас, как светоч, дивный гений,

   Увял торжественный венок.

   Его убийца хладнокровно

   Навел удар... спасенья нет:

   Пустое сердце бьется ровно,

   В руке не дрогнул пистолет.

   И что за диво?.. издалека,

   Подобный сотням беглецов,

   На ловлю счастья и чинов

   Заброшен к нам по воле рока;

   Смеясь, он дерзко презирал

   Земли чужой язык и нравы;

   Не мог щадить он нашей славы;

   Не мог понять в сей миг кровавый,

   На что он руку поднимал!..

  

   И он убит - и взят могилой,

   Как тот певец, неведомый, но милый,

   Добыча ревности глухой,

   Воспетый им с такою чудной силой,

   Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

  

   Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

   Вступил он в этот свет завистливый и душный

   Для сердца вольного и пламенных страстей?

   Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

   Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

   Он, с юных лет постигнувший людей?..

  

   И прежний сняв венок - они венец терновый,

   Увитый лаврами, надели на него:

   Но иглы тайные сурово

   Язвили славное чело;

   Отравлены его последние мгновенья

   Коварным шепотом насмешливых невежд,

   И умер он - с напрасной жаждой мщенья,

   С досадой тайною обманутых надежд.

   Замолкли звуки чудных песен,

   Не раздаваться им опять:

   Приют певца угрюм и тесен,

   И на устах его печать. -

  

   А вы, надменные потомки

   Известной подлостью прославленных отцов,

   Пятою рабскою поправшие обломки

   Игрою счастия обиженных родов!

   Вы, жадною толпой стоящие у трона,

   Свободы, Гения и Славы палачи!

   Таитесь вы под сению закона,

   Пред вами суд и правда - все молчи!..

   Но есть и божий суд, наперсники разврата!

   Есть грозный суд: он ждет;

   Он не доступен звону злата,

   И мысли и дела он знает наперед.

   Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

   Оно вам не поможет вновь,

   И вы не смоете всей вашей черной кровью

   Поэта праведную кровь!

  

   Эти стихи не были напечатаны {Их напечатали только через двадцать с лишним лет, в 1858 году.}, но они сейчас же разошлись в рукописях по всему Петербургу, дошли до Бенкендорфа, до царя Николая. Царь возмутился. Как! Не успели похоронить одного бунтаря, как его место заступил такой же непримиримый бунтарь! Кто он?

   Царю донесли: двадцатидвухлетний корнет Михаил Лермонтов. Царь приказал арестовать Лермонтова и сослать на Кавказ.

  

   Прошло сто лет. За это время не одно поколение сменило другое; забыты многие и многое. Но не забыт Пушкин.

   Если сто лет назад Пушкина читал только небольшой круг грамотных людей, если тогда его гений понимали и ценили только такие исключительные люди, как Лермонтов, Гоголь, Белинский, то сейчас Пушкина читают и ценят все народы Советского Союза. Только сейчас осуществилась мечта Пушкина:

  

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

   И назовет меня всяк сущий в ней язык,

   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

        Тунгус, и друг степей калмык.