Житков Борис Степанович - Александр Сергеевич Пушкин

в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...

   Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думаю об заинденевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этой женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, - чуть не задушил ее в объятиях.

   Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, заслышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещались кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев.

   ...Я привез Пушкину в подарок "Горе от ума" {"Горе от ума" - комедия А. С. Грибоедова.}, он был очень доволен этою, тогда рукописною комедией. После обеда, за чашкой кофею, он начал читать ее вслух.

   Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

   ...Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Разговор завязался о том о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

   Я рад был, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение: "Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!" Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию...

   Потом он прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пьес.

   ...Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что в последний раз вместе пьем и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: "Прощай, друг!" Ворота скрипнули за мною..."

   Пущин уехал. Разговор с другом - честным, твердо решившим пожертвовать жизнью за свободу народную, - взволновал Пушкина. Он написал стихи "Андрей Шенье", в которых снова славил свободу. Пусть эта свобода во Франции породила кровавый террор якобинцев, - это не вина свободы.

  

   Но ты, священная свобода,

   Богиня чистая, нет, - не виновна ты,

   В порывах буйной слепоты,

   В презренном бешенстве народа,

   Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

   Завешен пеленой кровавой;

   Но ты придешь опять со мщением и славой -

   И вновь твои враги падут.

  

  

   Время шло.

   Поднадзорная жизнь час от часу становилась несносней, а впереди - неизвестность... Ведь так и вся жизнь пройдет в глуши, в бездействии, в неволе.

   Пушкин просил мать написать царю, чтоб он разрешил ее сыну, больному аневризмом, поехать полечиться в Петербург или за границу. Мать написала. Царь разрешил лечиться в Пскове, с тем чтобы псковский губернатор наблюдал за поведением и разговорами больного. Пушкин понял: ждать царской милости бесполезно и глупо. Оставалось одно: тайно бежать за границу. Он думал об этом с самого приезда в Михайловское.

   Но как же выбраться из подлого отечества? Ведь за каждым его шагом двойной надзор - полицейский и церковный. Он стал придумывать план бегства - и придумал. План его знал брат Лев и сын Осиповой Алексей Вульф. План был такой.

   В городе Дерпте, расположенном вблизи границы, преподавал в университете известный профессор хирургии Мойер. Надо было уговорить этого Мойера, чтобы он вызвал Пушкина в Дерпт, как интересного для науки и очень опасного больного. А там уже, когда Пушкин приедет, Вульф должен был тайно переправить его за границу.

   Вульф действовал в Дерпте, а брат Лев в Петербурге. Пушкин писал брату письма, самыми мрачными красками расписывал свою застарелую болезнь. Родители испугались за сына, решили не тратить времени на хлопоты о разрешении на выезд Александра в Дерпт и написали прямо Мойеру, умоляя его приехать в Псков и сделать операцию их сыну. Упросили они и Жуковского написать Мойеру о том же. И стали уже снаряжать коляску из Петербурга в Дерпт за Мойером. Пушкин узнал об этом и ужаснулся. Он не ожидал такого оборота. Почтенный профессор протрясется в коляске в такую даль по скверным дорогам, приедет и увидит совершенно здорового человека! Дурная шутка!

   Он тотчас же написал Мойеру:

   "Благодеяние ваше было бы мучительно для моей совести. Я не должен и не могу согласиться принять его; смело ссылаюсь на собственный ваш образ мыслей и на благородство вашего сердца".

   Мойер понял все и не поехал.

   Мечты о свободе рухнули. В утешение осталось одно - работа, поэзия. Пушкин с головой ушел в работу. Он писал "Онегина", читал Шекспира, восхищался его великолепными трагедиями, его знанием человеческого сердца и так проникся духом Шекспира, что и сам принялся за трагедию в стихах "Борис Годунов". Работа так увлекла его, что он забыл все свои горести.

   Чтоб нависать такую трагедию, какую он задумал, ему надо было досконально изучить время Бориса Годунова, продумать, что за люди тогда были, какие страсти волновали их, каким языком они говорили. И он прочитал множество исторических книг и древних летописей. В древних записях он нашел имя своего предка Гаврилы Пушкина, примкнувшего к самозванцу против царя Бориса.

   Переодевшись крестьянином, в соломенной шляпе, в рубахе с шелковой опояской, Пушкин бродил по ярмаркам, прислушиваясь к народному говору, к песням юродивых, слепцов у монастыря, хватал на лету живую народную речь, живой дух народа. Ведь главным героем трагедии он хотел сделать не только царя Бориса и самозванца, а вот этот простой народ, изведавший под властью царя

  

   Опалу, казнь, бесчестие, налоги,

   И труд, и глад...

  

   Уже в октябре 1825 года Пушкин писал Вяземскому:

  

   "Трагедия моя кончена. Я перечел ее вслух один и бил в ладоши и кричал: - ай да Пушкин, ай да сукин сын!.. Жуковский говорит, что царь простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!"

  

   В трагедию Пушкин, в самом деле, упрятал многое. В нее он упрятал главную мысль: цари вовсе не избранники народа, между царями и народом нет и тени той крепкой связи, какую расписывали царские историки: царь - это отец, а народ - его дети. Нет, власть царей ненавистна народу.

  

   Всегда народ к смятенью тайно склонен:

   Так борзый конь грызет свои бразды;

   На власть отца так отрок негодует;

   Но что ж? конем спокойно всадник правит,

   А отроком отец повелевает, -

  

   говорит в трагедии Басманов, и царь Борис с грустью отвечает:

  

   Конь иногда сбивает седока,

   Сын у отца не вечно в полной воле.

   Лишь строгостью мы можем неусыпной

   Сдержать народ.

  

   Если народ надо сдерживать "строгостью неусыпной", чтобы он не сбросил с престола царя, то разговоры о том, что царь избранник и любимец народа, - пустая болтовня, ложь, выдумка придворных историков.

   В трагедии весть о новом царе - Дмитрии Самозванце - не радует народ. Новый царь - новое бедствие. Это вскоре оправдалось и на самом Пушкине. В Михайловское, в деревенскую глушь, в конце ноября 1825 года стали доходить темные и сбивчивые слухи, будто бы царь Александр I внезапно умер в Таганроге по дороге из Крыма. Потом - будто бы брат царя, наследник Константин Павлович, отрекся от престола, а царем будет его младший брат, Николай.

   А через некоторое время до Пушкина дошли слухи, что в Петербурге бунт. Эти слухи были правдой. Члены тайного общества давно готовились к свержению деспотизма. Они выработали конституцию и твердо решили убить царя Александра летом 1826 года во время маневров. И вот он вдруг сам умер и спутал все планы заговорщиков. Народ и войска привели к присяге Константину, а Константин отказался от престола. Народ и войска должны были снова присягать царю Николаю. "Переприсяга" была назначена на 14 декабря 1825 года. Войска были недовольны этим и глухо волновались.

   Члены тайного общества решили в день 14 декабря вывести недовольные войска на Сенатскую площадь и заставить царя принять конституцию. Но они сами сознавали, что не подготовлены к этому дерзкому делу, и почти не надеялись на успех. Накануне восстания Рылеев говорил: "Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо. Тактика революций заключается в одном слове: дерзай! И ежели это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других".

   Опасения Рылеева оправдались. Восстание с самого же начала пошло вразброд. Диктатор восстания князь Трубецкой не явился на площадь, восставшие оказались без вождя. Царь Николай разогнал их с площади, потом начал хватать поодиночке и запирать в казематы Петропавловской крепости. Среди восставших были близкие друзья, товарищи и знакомые Пушкина: Пущин, Рылеев, Бестужев, Муравьев, Пестель. Кюхельбекер бежал в Варшаву, но его схватили там и привезли в Петербург в крепость.

   Весть об этих событиях потрясла Пушкина. Какая судьба ожидает этих несчастных? И за себя он не был спокоен. Близость его со многими декабристами, конечно, известна правительству. Чтобы не запутать в это дело и других людей, он сжег свои записки о минувших днях, которые писал со всей откровенностью.

  

   Время шло. Пушкина не трогали, значит, за ним не числилось ничего предосудительного. Можно попытаться выбраться из проклятой глуши.

   В мае 1826 года Пушкин представил псковскому губернатору прошение на имя нового царя. Ссылаясь на свою болезнь, он снова просил позволения ехать для лечения в чужие края.

   Отослал прошение, и оно кануло в неизвестность. Друзья не шлют писем, боятся царских шпионов, все притихли, ждут: что-то будет с несчастными мятежниками?

   Царь Николай приказал пятерых, самых главных - Рылеева, Пестеля, Бестужева, Муравьева и Каховского, - повесить, остальных сослать в Сибирь, в рудники на каторгу.

   Приговор ошеломил Пушкина. Чего же теперь ждать? Утешаться работой? Но рифмы не шли в голову, и он машинально рисовал пером виселицы с пятью повешенными. Вот она, судьба лучших людей в подлой России! И как горько было ему, когда он увидел, что другие люди, которых он тоже считал лучшими, стали поворачиваться спиной к опальным декабристам!

   Даже Вяземский, член вольнодумного общества "Арзамас", друг многих декабристов, теперь называет их в письме к Пушкину "сорванцами и подлецами". "Кого ты называешь сорванцами и подлецами? - ответил ему Пушкин. - Если уж Вяземский... так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю".

   Нет, опальный Пушкин не отворачивался от опальных друзей и по-прежнему в письмах своих называл декабристов друзьями, братьями, товарищами.

  

   Неизвестность бесила Пушкина. Забыли о нем, что ли? Нет, царь Николай ни на минуту не забывал о Пушкине. О нем напоминали ему декабристы, которых царь сам допрашивал. Они все говорили, что знают и любят Пушкина, любят его стихи, в которых он славил свободу. В их бумагах нашлись списки этих стихов. Все они показывали, что Пушкин ни в тайном обществе, ни в заговоре не участвовал. Но царь, напуганный восстанием, не доверял ни им, ни Пушкину.

   Для расследования царь отправил в Псковскую губернию чиновника Бошняка.

   Бошняк под видом ученого ботаника побывал в городах и селах, расспрашивал про Пушкина у помещиков, у крестьян и донес в Петербург, что Пушкин появлялся на ярмарках в мужицкой одежде, со знакомыми мужиками здоровался за руку; крестьяне говорят, что он отменно добрый барин, никого не обижает. А игумен Святогорского монастыря сказал: "Он ни во что не мешается и живет, как красная девка".

   Пушкин был чист от подозрений царя и охранки.

   Тут случилось еще нечто, что повлияло на судьбу Пушкина. После восстания декабристов у царской охранки нашлось много добровольных агентов. Все искали покровительства нового царя и шефа жандармов Бенкендорфа. Не бездействовала и охранка и вербовала в свои ряды генералов, чиновников, светских дам, журналистов, лакеев, дворников. В Петербурге был известный журналист Фаддей Булгарин - умный и подлый делец.

   После 14 декабря Булгарин заметил, что писатели упали в глазах правительства и теперь ему гораздо выгоднее дружить с царской охранкой. Он составил две записки, два хитроумно написанных доноса. В записках он вскрывал вольнолюбивый, дерзкий дух писателей, бывших воспитанников Лицея и членов общества "Арзамас". Лицейский дух - дух, опасный для правительства, - пошел от Французской революции. Но как же бороться с этим духом? Он рекомендует правительству не силу, а хитрость. Нужно пустить в ход пропаганду, а для этого использовать благонамеренных писателей вроде Булгарина, потом надо взять на учет всех людей с "лицейским духом", наблюдать за ними и тех, кого еще можно исправить, лаской привязывать к царю и правительству. Вот в "Арзамасе" был Жуковский, и мало ли их было, а обласкало их правительство, и они стали усердными чиновниками и верноподданными. Жуковский воспитывал наследника царского.

   Обе записки Булгарин представил в Третье отделение (охранка) Бенкендорфу. Он знал, что через Бенкендорфа они станут известны царю.

   Советы Булгарина не пропали даром.

   И в августе после коронации царь Николай приказал: доставить к нему сочинителя Пушкина.

  

   Царь Николай требовал неукоснительного и мгновенного исполнения своих приказаний. Когда приказ передавался вдаль, царский приказ вез фельдъегерь. Тройка коней, бричка. Стоя в бричке, царский курьер - фельдъегерь - орал и бил ямщика в шею. Фельдъегерь знал, что с него шкуру спустят за опоздание. Так пусть же шея вспухнет у ямщика, пусть насмерть загонит всю тройку, но ни секунды проволочки. На станциях на почтовом тракте всегда наготове стояла тройка коней - фельдъегерская тройка, - ее никому не давали. Пусть хоть генерал проезжает, фельдъегерскую тройку ему не дадут.

   Возницы сворачивают с дороги, в страхе шарахаются кони и опрокидывают дровни, заслышав фельдъегерский колокольчик. Подъезжает фельдъегерь к станции. Смотритель издали слышит этот фельдъегерский скач. Бегом выводят конюхи "подставку" - сменных коней. Второпях пристегивают постромки, и не успел ямщик еще взяться за вожжи, "гони!" - ревет фельдъегерь и тумаком подгоняет испуганного ямщика. И летит тройка новый перегон к новой станции. Фельдъегерь везет царский приказ псковскому губернатору.

   Пушкин поздно вечером, в одиннадцатом часу, вернулся из Тригорского. Не успел еще согреться, докладывают:

   - От губернатора. В сенях человек ждет - военный какой-то.

   Пушкина требуют к губернатору в Псков.

   Чего ждать? Новой беды или милости? А курьер торопит - дело царское. Едва Пушкин успел одеться, захватить деньги, поскакали в Псков. Губернатор передал Пушкину царский приказ - вызов. С тревогой в сердце сел Пушкин в фельдъегерскую тройку, и понесся фельдъегерь в Москву без остановки.

   Генерал Потапов встретил Пушкина в дежурной канцелярии; доложил царскому дежурному генералу Дибичу. У Дибича распоряжение царя: в четыре часа пополудни доставить Пушкина к нему во дворец.

   Пушкин прямо с дороги, как был, явился к царю.

   Царь был один в своем кабинете. Говорить хотел с глазу на глаз. Царь спросил про декабристов, спросил в упор:

   - Где бы ты был четырнадцатого декабря, если бы был в Петербурге?

   - В рядах мятежников, государь, - ответил Пушкин.

   Пушкин говорил смело и держался свободно. Если бы какой-нибудь придворный видел, как он стоит у камина и греет озябшие ноги, наверное, сказал бы, что сочинитель Пушкин "забывается".

   Царь увидел, что Пушкина не запугаешь. Его надо обласкать, приблизить к себе, авось и утихнет.

   Николай сказал, что ссылку Пушкина он отменяет, пусть пишет, что хочет, пусть в цензуру не носит.

   - Я сам буду твоим цензором, - сказал Николай.

   Это значило: "Пиши и все показывай мне". Это было неожиданно и тревожно для Пушкина. Он и рад был, что вырвался из глуши, что снова может быть в кругу образованных людей, и в то же время чувствовал, что свобода эта будет похожа на почетный плен.

   Пушкин поселился у друга своего, Соболевского. Через неделю вся Москва уже знала, что сосланный Пушкин возвращен царем из деревни и живет в Москве. Все, кто ценил образованность и литературу, наперебой старались попасть на квартиру к Соболевскому. Многие приходили просто поглядеть - какой он, Пушкин. Когда Пушкин вместе с Баратынским бывали в театре, все шепотом передавали друг другу:

   - Вот этот, что блондин и повыше, - поэт Баратынский, а тот, другой, кучерявый, - сам Пушкин.

   Из ряда в ряд летели слова: "Пушкин, Пушкин! Смотрите, Пушкин!" Здесь, в театральном зале, Пушкин ясно услышал шепот славы. Он, может быть, забыл на это время, что за всеми его движениями следил через своих шпионов царский жандарм Бенкендорф.

  

   И в Москве, и в Петербурге друзья Пушкина затевали новые литературные журналы. Его друг, поэт Дельвиг, писал из Питера: "Обними Баратынского и Вяземского. Подумайте, братцы, о моих "Цветах".

   "Цветы" - это журнал "Северные цветы", который издавал Дельвиг. Он хотел, чтобы Пушкин взялся вместе с ним собирать все лучшее, что написано русскими писателями.

   "...Позволение издавать журнал получено. Первый номер непременно должно осветить Вами: пришлите что-нибудь поскорее на такой случай", - писал издатель "Московского вестника" Погодин.

   Новый погодинский журнал больше всех привлекал Пушкина. Новый журнал можно начать по-новому: с друзьями, лучшими поэтами, можно устроить новый боевой литературный фронт. Пушкин поскакал в Михайловское, где остались его рукописи; ему казалось, что началась наконец новая, настоящая жизнь.

   А тут письмо от Бенкендорфа, второе письмо; на первое Пушкин не ответил.

  

   "Милостивый государь Александр Сергеевич! При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с Вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением Высочайшего соизволения, дабы Вы в случае каких-либо новых литературных произведений Ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство мое, или даже и прямо его Императорскому Величеству.

   ...Ныне доходят до меня сведения, что Вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную Вами вновь трагедию. Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие или нет.

   С совершенным почтением имею честь быть Ваш покорный слуга А. Бенкендорф".

  

   Этого без ответа нельзя было оставить. И Пушкин написал Бенкендорфу:

  

   "Милостивый государь Александр Христофорович!

   Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего Превосходительства, и которым был я тронут до глубины сердца.

   ...Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую Волю Государя, то поставляю за долг препроводить ее Вашему Превосходительству в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам Императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше Превосходительство оный мне возвратить...

   С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности всепокорнейший слуга Александр Пушкин".

  

   То, что Пушкин подписывался "всепокорнейшим слугой" и уверял в глубочайшем чувстве уважения и преданности, ровно ничего не значило. Так полагалось по правилам вежливости. Жандарм Бенкендорф также подписывался и с "уважением", и "покорнейшим слугою". Бывало, что писали самые оскорбительные, ругательные письма, а подписывались еще кудреватей - "всенижайшим и всепокорнейшим слугою честь имею пребывать".

   Царь прочитал "Бориса Годунова" и захотел показать свой ум и вкус. Он думал: если он царь, то он судья всему - и наукам и искусствам. Вот трагедия - в этом он тоже безгрешный судья и ценитель. И оценил. Бенкендорф сейчас же эту царскую оценку отослал Пушкину:

  

   "Я имел счастие представить Государю Императору комедию Вашу о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его Величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее: "Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта".

  

   Царь не хотел, чтобы трагедия была напечатана. В ней он увидел намеки на себя и на расправу с декабристами, которую все еще помнили. Чтобы не говорить этого прямо, царь посоветовал переделать трагедию в повесть в духе Вальтера Скотта.

   Англичанин Вальтер Скотт - современник Пушкина - писал исторические романы, в которых восхвалял английских королей и их рыцарей. Он был тогда в большой моде. Николай хотел, чтобы и у него был свой Вальтер Скотт.

   Надо было дать ответ царю: сдаюсь, иду в льстецы и переправлю всего "Годунова" на Вальтера Скотта, или остаюсь на своем, против твоей воли, всесильный царь.

  

   "Милостивый Государь Александр Христофорович!

   С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего Превосходительства, уведомляющее меня о Всемилостивейшем отзыве его Величества, касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное".

  

   Пушкин объявил войну царю и всем тем, кто всякий царский кивок принимал как приказ, всей той светской черни, которая роем жужжала около царского престола, ловила чины и милости.

   Зато с какой страстью, с какой нежностью он стремился к своим друзьям, людям искренним, непродажным, правдивым, для которых свобода ума, прямота суждений, ясность души и совести были дороже царских милостей и всех благ на свете!

   А много ль осталось этих друзей, людей с ясной душой и совестью?

   Смешной и милый Кюхельбекер в Сибири, там же лучший друг - Пущин, Рылеев повешен, Давыдов - в ссылке, Муравьев - на каторге в рудниках, а Вяземский остепенился, отвернулся от декабристов.

   Кого любить? Кому можно верить?

   Около Пушкина остался, пожалуй, один Дельвиг - горячая душа, "товарищ юности живой". И Пушкин пишет стихи декабристам, посылает в далекую Сибирь.

   Жена декабриста Муравьева довезла пушкинский привет до декабристов. Они узнали, что они не забыты и лучший человек России посвящает им слова своего сердца.

  

        Во глубине сибирских руд

   Храните гордое терпенье,

   Не пропадет ваш скорбный труд

   И дум высокое стремленье.

  

        Несчастью верная сестра,

   Надежда в мрачном подземелье

   Разбудит бодрость и веселье,

   Придет желанная пора:

  

        Любовь и дружество до вас

   Дойдут сквозь мрачные затворы,

   Как в ваши каторжные норы

   Доходит мой свободный глас.

  

        Оковы тяжкие падут,

   Темницы рухнут - и свобода

   Вас примет радостно у входа,

   И братья меч вам отдадут.

                    (Стихотворение "Послание в Сибирь")

  

   Петербург в то время был столицей, центром ученой и литературной жизни; Москва, вторая столица, все-таки была провинцией. К Москве Пушкин не привык, хоть и родился в ней, и все же дома чувствовал себя только в Петербурге. Друзья уже писали ему, что он засиделся в Москве и как бы московские литераторы не перетянули его к себе. Пушкин решил ехать.

   Надо было уведомить Бенкендорфа, испросить высочайшего соизволения. Бенкендорф прислал разрешение.

   "Его Величество, соизволяя на прибытие Ваше в С.-Петербург, Высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином Государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано".

   Весной 1827 года в день отъезда друзья собирались на прощальный ужин к Соболевскому на дачу. Было уже поздно. Друзья ждали, а Пушкина все нет. Наконец он приехал. Мрачный, не сказал ни слова, побыл немного, вскочил в коляску и ускакал в темную ночь.

   Он ехал в Петербург и опять не знал, что решил царь.

   Пушкин чувствовал беспокойную тяжесть. В Петербург он приехал в первый раз после царской расправы с декабристами. Где же те люди? Где же те буйные речи, когда за столом хмелели не от вина, а от светлых надежд, когда вслух читали такие стихи, какие сейчас никто не решался держать за подкладкой! Не стало людей, развеяло вольный дух, все боятся друг друга. Жандармы сами это заметили. Устроен был вечер, был ужин, вино, сидели писатели; шпионы втайне надеялись, что разгорячатся головы, развяжутся языки. И что же? Пушкин не узнавал речей своих старых товарищей. Все говорили с оглядкой. А временами Пушкину казалось, что и жить-то незачем.

  

        Дар напрасный, дар случайный,

   Жизнь, зачем ты мне дана?

   Иль зачем судьбою тайной

   Ты на казнь осуждена?

  

        Кто меня враждебной властью

   Из ничтожества воззвал,

   Душу мне наполнил страстью,

   Ум сомненьем взволновал?..

  

        Цели нет передо мною:

   Сердце пусто, празден ум,

   И томит меня тоскою

   Однозвучный жизни шум.

                (Стихотворение "Дар напрасный")

  

   Наконец Пушкин не выдержал и решил бежать из Петербурга. Была война с турками. Попроситься на войну! А ведь каждый шаг через Бенкендорфа. И Пушкин просил Бенкендорфа передать царю о своем желании вступить добровольцем в армию. Ему ответили, что мест в армии нет.

   На другой же день Пушкин подал прошение Бенкендорфу - не пустят ли его выехать из России в Париж, хоть на полгода: "Если Ваше Превосходительство соизволите мне испросить у Государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое истинное благодеяние".

   Хотелось убежать куда-нибудь - на войну, за границу - все равно!

   В эти времена на Пушкина находила такая тоска, что вся жизнь казалась ему сплошной ошибкой.

  

   Когда для смертного умолкнет шумный день,

        И на немые стогмы града

   Полупрозрачная наляжет ночи тень

        И сон, дневных трудов награда,

   В то время для меня влачатся в тишине

        Часы томительного бденья:

   В бездействии ночном живей горят во мне

        Змеи сердечной угрызенья;

   Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

        Теснится тяжких дум избыток;

   Воспоминание безмолвно предо мной

        Свой длинный развивает свиток:

   И с отвращением читая жизнь мою,

        Я трепещу и проклинаю,

   И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

        Но строк печальных не смываю.

                       (Стихотворение "Воспоминание")

  

   Пушкин лежал больной у себя в номере и не велел никого принимать. Но принять пришлось: пришел от Бенкендорфа чиновник.

   - А знаете, можно попасть на войну. Генерал Бенкендорф едет со своей походной канцелярией. Так вот можно поступить туда служить.

   Выходило: Пушкину предлагали поступить на службу к жандармам!

   - Впрочем, - говорил чиновник, - можете попроситься в армию графа Паскевича на Кавказ.

   Чиновник ушел. Пушкин встрепенулся. Верно! На Кавказ, в армию Паскевича!

   На Кавказе в этой армии служил и брат Пушкина - Лев.

   В начале марта 1829 года Пушкин выехал из Петербурга и через Москву поехал на Кавказ. Он не спрашивал разрешения у царя и ничего не сказал Бенкендорфу.

   Пушкин задержался в Москве. Здесь он встретил свою будущую жену, красавицу Наталью Николаевну Гончарову.

   "Я полюбил ее. Голова у меня закружилась, я просил руки ее. Ответ едва не свел меня с ума. В ту же ночь я уехал в армию. Спросите зачем? - Клянусь, сам не умею сказать: но тоска непроизвольная гнала меня из Москвы".

   "...Мне предстоял путь через Курск и Харьков, но я своротил на прямую тифлисскую дорогу... Наконец увидел я воронежские степи и свободно покатился по зеленой равнине и благополучно прибыл в Новочеркасск, где нашел графа Вл. Пушкина, ехавшего также в Тифлис; и мы согласились путешествовать вместе. Он едет в огромной бричке. Это род укрепленного местечка; мы ее прозвали Отрадною. В северной ее части хранятся вина и съестные припасы; в южной - книги, мундиры, шляпы...

   С западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, мушкетонами, саблями и пр. На каждой станции выгружается часть съестных запасов, и, таким образом, мы проводим время как нельзя лучше.

   Переход от Европы к Азии делается час от часу удивительнее: леса исчезают, холмы сглаживаются, трава густеет... Калмыки располагаются около станционных хат. У кибиток их пасутся уродливые, косматые кони... На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать: котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное вверху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. - Как тебя зовут? Сколько тебе лет? - Десять и восемь. - Что ты шьешь? - Портка. - Кому? - Себя.

   Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже.

   Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад.

   ...С Екатеринограда начинается военная Грузинская дорога, почтовый тракт прекращается. Нанимают лошадей до Владикавказа. Дается конвой казачий и пехотный и одна пушка. Почта отправляется два раза в неделю, и проезжие к ней присоединяются: это называется оказией".

   Пушкин приехал в Тифлис. Ему хотелось скорей в действующую армию. Здесь, в войсках, Пушкин встретил своих товарищей и друзей. Здесь было несколько декабристов, разжалованных в солдаты; среди них Михаил Пущин, брат декабриста Ивана Пущина.

   Пушкину очень хотелось увидеть бой.

   "...Пришли сказать, что неприятель показался у аванпостов. Все мы бросились к лошадям, с утра оседланным... Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли его скачущего, с саблею наголо, против турок. Приближение наше, а за нами улан, скакавших нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться, - и Пушкину не удалось попробовать своей сабли над турецкой башкою", - писал М. Пущин.

   Пушкину все хотелось знать, все видеть самому, все испытать. Он осмотрел все в Эрзеруме {Эрзерум - турецкий город.}, побывал и в мечети, и на кладбище, и во дворце.

   Пушкин с наслаждением разглядывал завоеванную заграницу. Но и его разглядывали все те же сыскные очи. Графу Паскевичу донесли, что Пушкин встречается и говорит с разжалованными в солдаты декабристами. Паскевич вызвал Пушкина и сказал:

   - Господин Пушкин, мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России, вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой.

   И в тот же день Пушкин уехал. В Москве он сейчас же явился к Гончаровой. Он пришел утром. Девицы Гончаровы пили чай. Сама мамаша была еще в постели. Доложили, что пришел Пушкин.

   "Поднадзорный, за которым следит полиция, - нет, такого жениха лучше не надо", - решила мамаша и приказала дочке похолоднее и посуше обойтись с Пушкиным.

   Даже тут жандармская рука заградила ему дорогу, и озлобленный Пушкин с проклятиями покинул Москву.

   В Петербурге Бенкендорф немедленно потребовал его к ответу:

   - Кто вам разрешил, милостивый государь Александр Сергеевич, ездить на Кавказ? Вы спросились?

   И Пушкину опять стало несносно в России. Пушкин написал Бенкендорфу: "Так как я еще не женат и не связан службой, я желал бы сделать путешествие во Францию либо в Италию. Если мне это не будет дозволено, я просил бы разрешения посетить Китай с миссией, которая туда направляется".

   Заодно Пушкин еще раз испрашивал разрешения напечатать "Бориса Годунова".

   Бенкендорф ответил: "Его Величество Государь Император не удостоил снизойти на Вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит Ваши денежные дела и в то же время отвлечет Вас от Ваших занятий".

  

   Весной 1830 года Пушкин снова сделал предложение Гончаровой. Предложение на этот раз было принято.

   Пушкин написал Бенкендорфу, что намерен жениться, но мать невесты боится, потому что он поднадзорный.

   Бенкендорф прислал письмо, в котором писал, что за Пушкиным никогда полицейского надзора не было, а если что и советовал Бенкендорф, то как друг, а сам государь к Пушкину относится с отеческим попечением.

   Пошли разговоры о свадьбе. Теща жаловалась, что за дочерью нет приданого.

   Свадьбу назначили через несколько месяцев. За это время Пушкину нужно было устроить свои денежные дела. Он получил от Бенкендорфа разрешение печатать "Бориса Годунова". Но этого было мало. Отец выделил ему имение - Болдино. Пушкин решил заложить имение и в конце лета уехал туда. В это время началась холера, и Пушкину три месяца пришлось просидеть в Болдине. Деревенская тишина, осень - любимая пора Пушкина... И вот за три месяца своего одиночества он написал две последние главы "Евгения Онегина", "Домик в Коломне", "Моцарт и Сальери", "Каменный гость", "Скупой рыцарь", "Пир во время чумы" и десятка три маленьких стихотворений; кроме того, прозой написал пять повестей: "Метель", "Станционный смотритель", "Гробовщик", "Выстрел" и "Барышня-крестьянка".

   В феврале 1831 года сыграли свадьбу. Пушкин с женой уехал в Царское Село.

   "Теперь, кажется, все уладил, - писал он приятелю в Москву, - и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа. Следственно, без больших расходов и без сплетен. Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской, насилу до нас и вести доходят".

   Но все это было недолго. В июле Николай со своим двором переехал в Царское Село.

   Царское Село закипело, превратилось в столицу. В парке Пушкин как-то встретил Николая. Царь спросил, почему он не служит. Пушкин сказал, что, кроме литературной, никакой другой работы не знает. Тогда Николай сказал: пусть напишет историю Петра I - вот его будет служба. Вход в архивы, где хранятся бумаги, оставшиеся с прошлых времен, царь Пушкину разрешает и назначает ему жалованье.

   Нужно было написать историю царского прадеда, и, конечно, не так, как Пушкину хочется, а чтобы пришлось по нраву царю. Попросту, надо сделаться придворным историком, таким же услужливым царедворцем, каким уже давно стал Жуковский, каким был Карамзин, написавший "Историю государства Российского".

  

   Бывая в архивах, роясь в бумагах о Петре, Пушкин нашел документы о восстании Пугачева.

   Он сразу понял, что пугачевское восстание - не мелкий случайный бунт, а большое народное движение против помещичьей власти.

   Пушкин решил написать историю этого движения. Как же попросить разрешение у царя писать историю народного восстания? Пушкин сказал, что хочет писать историю полководца графа Суворова. Так как Суворов ходил против Пугачева, то, значит, Пушкину нужны все бумаги, касающиеся пугачевского восстания, а потом нужно съездить и на места событий: на Урал, в Оренбург, в башкирские степи. Пушкин получил разрешение и выехал. Он обходил места, где были сражения, записывал песни, сложенные про Пугачева, расспрашивал стариков, которые помнили, как проходил "Пугач".

   В ноябре Пушкин уже собрал все, что нужно было, и вернулся в Болдино. О