Житков Борис Степанович - Александр Сергеевич Пушкин

За Пушкина хлопотали и Жуковский, и граф Каподистрия, начальник Пушкина по службе, но хлопоты не помогли.

   Как-то раз, когда Пушкина не было дома, пришел неизвестный человек, вызвал слугу Пушкина, старика Никиту, и предложил ему: "Вот тебе пятьдесят рублей, а ты мне за это дай бумаги барина. Я только прочитаю, что он там пишет, и тут же назад тебе отдам. Он и не узнает".

   Но Никита сразу понял, что это сыщик, отказался от денег и ничего ему не дал. Он все рассказал Пушкину, и Пушкин сейчас же уничтожил все вольнодумные стихи.

   На другой день Пушкина вызвали к генерал-губернатору Милорадовичу. Когда он явился к нему, Милорадович хотел послать чиновника к Пушкину на дом, чтоб взять все его рукописи. Пушкин сказал:

   - Граф, все мои бумаги сожжены, у меня ничего не найдется на квартире, но, если вам угодно, все найдется здесь (он указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумагу, я напишу все, что написано мною и что разошлось под моим именем.

   Ему дали бумагу. Он сел и написал целую тетрадь. На другой день Милорадович отвез тетрадь со стихами царю.

   Царь прочитал и возмутился. Какой-то мальчишка, повеса восстает на царя! Да за это в Сибирь, в Соловки! Вот они, плоды Лицея! А он-то думал, что из Лицея выйдут дельные чиновники, помощники царю.

   И царь сослал бы Пушкина в Сибирь, но друзья и защитники Пушкина усилили хлопоты. Царь уступил и приказал: "Снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности отправить его на службу на юг".

   Под видом перевода по службе Пушкина сослали в Екатеринослав {Теперь Днепропетровск.}.

   Пушкин выехал из Петербурга 6 мая 1820 года. В красной рубахе, в поярковой шляпе, вместе с верным слугой Никитой ехал он на почтовых лошадях от станции к станции. Тут он впервые узнал все прелести русского путешествия: разбитые дороги, дырявые, прогнившие мосты, почтовые станции с грязью, клопами и блохами, угрюмые, запуганные станционные смотрители, которых вечно бранят, а иногда и бьют по щекам запальчивые царские курьеры - фельдъегери.

   Через десять дней Пушкин приехал в Екатеринослав в распоряжение генерал-лейтенанта Инзова.

   Здесь снял он хату на окраине города и заскучал. Однажды он катался на лодке по Днепру, выкупался и схватил жестокую малярию. Небритый, худой, с воспаленными глазами, лежал он в жару в грязной хате на дощатом диване и вместо лекарства пил ледяной лимонад. В городе он не знал никого, и никто о нем не заботился, кроме Никиты. Так и лежал он, забытый и заброшенный.

   В это время через Екатеринослав проезжал генерал Раевский с двумя дочерьми и сыном Николаем. Николай Раевский еще в Царском Селе подружился с Пушкиным. Они вместе пировали в веселой гусарской компании, вместе проказничали и оба одинаково ненавидели деспотизм. Николай знал, что его друг сослан в Екатеринослав. Он тотчас же разыскал его и перепугался, когда нашел его в грязной лачуге больным и заброшенным. Он побежал за доктором, который сопровождал Раевских на Кавказ. Пришел доктор, увидел на столе перед больным бумагу и спросил:

   - Чем вы тут занимаетесь?

   - Пишу стихи.

   "Нашел, - подумал доктор, наверно, - время и место".

   Он не знал еще, кого лечит. Он осмотрел больного, посоветовал ему выпить на ночь чего-нибудь теплого и ушел.

   К утру приступ малярии кончился, а к вечеру Пушкина опять скрутила малярия. Опять он в жару, губы сохнут и глаза блестят, как стеклянные. Раевские решили взять его с собой на Кавказ. Пушкин согласился с радостью. Он и не мечтал об этом. Но отъезд Пушкина зависел еще от генерала Инзова. И тот согласился и отпустил его на свой риск и страх, хотя и мог получить за это головомойку от своего петербургского начальства.

   Пушкин уехал с Раевскими в Горячеводск {Теперь Пятигорск.}. Выехал он больным, но уже по дороге ожил, повеселел и в Горячеводск приехал совершенно здоровым.

   В те времена мало кто знал Кавказ. Пожалуй, одни только военные, которых посылали усмирять горцев. Кавказ был неведомым краем, и этот неведомый край поразил Пушкина. Неприступные цепи снежных гор, сверкающие купола Казбека и Эльбруса, густое южное небо, бурные реки, бурные нравы и полудикая жизнь воинственных горцев... Вот она, прекрасная первозданная природа, еще не тронутая рукой человека! По приказу царя генерал Ермолов громил и сжигал аулы непокорных горцев. Но горцы все-таки не хотели признавать власть русских, уходили в горы, в леса и оттуда совершали дерзкие набеги на русские селения и крепости.

  

   Николай Раевский познакомил Пушкина со стихами и поэмами Байрона, о котором Пушкин знал понаслышке.

   Байроновская разочарованность, презрение к бездушной, подлой великосветской черни, теснившейся возле трона, жажда свободы, мятежность и мрачность его были близки ссыльному Пушкину. Он давно уже думал и чувствовал так же, как Байрон. И вот под влиянием Байрона и той своеобразной жизни, какую он видел на Кавказе, Пушкин начал писать новую поэму "Кавказский пленник".

   5 августа Пушкин вместе с Раевским выехал из Горячеводска в Крым.

   "Видел я берега Кубани и сторожевые станицы, - писал он брату Льву, - любовался нашими казаками. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа - они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасть на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению".

   В Тамани Пушкин впервые увидел Черное море. В Керчи он сел на корабль и поплыл вдоль Южного берега Крыма, в Гурзуф. Бурное море, горы, сверкающее небо... Все это так захватило, взволновало Пушкина, что он тут же на корабле написал страстные стихи в духе Байрона, которые и мыслями, и тоном уже резко отличались от его прежних стихов.

  

   Погасло дневное светило;

   На море синее вечерний пал туман.

   Шуми, шуми, послушное ветрило,

   Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

   Я вижу берег отдаленный,

   Земли полуденной волшебные края;

   С волненьем и тоской туда стремлюся я,

   Воспоминаньем упоенный...

   И чувствую: в очах родились слезы вновь;

   Душа кипит и замирает;

   Мечта знакомая вокруг меня летает;

   Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

   И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,

   Желаний и надежд томительный обман...

   Шуми, шуми, послушное ветрило,

   Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

  

  (Из стихотворения "Погасло дневное светило")

  

   В Гурзуфе у Раевских было имение. Пушкин прожил в Гурзуфе три недели. Он гулял, катался по морю, читал и перечитывал с Николаем Раевским Байрона.

   Потом через Ялту, Ай-Петри он тронулся в путь к Инзову, которого в это время из Екатеринослава перевели в Бессарабию, в Кишинев. По дороге Пушкин побывал в Бахчисарае, осмотрел развалины ханского дворца, уже умолкнувший фонтан, и эти развалины взбудоражили его пылкую голову, в ней закипели рифмы и образы новой поэмы "Бахчисарайский фонтан". У Перекопа он распростился с Раевскими и один, грустный, поехал в Бессарабию.

   "Суди, был ли я счастлив, - писал он брату по приезде в Кишинев. - Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, - счастливое полуденное небо; прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение, горы, сады, море. Друг мой, любимая моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского... Теперь я один в пустынной для меня Молдавии".

  

   Кишинев, когда туда приехал Пушкин в сентябре 1820 года, был настоящей "Азией" со всей ее восточной пестротой. Узкие, кривые улицы, каменные домики с черепичными крышами, грязные, тесные дворы, грязные площади, устланные неровным булыжником, на окраине города - хаты, крытые камышом и соломой, фруктовые сады, виноградники, огороды, рощи. Дальше - степи, дымные костры и палатки кочующих цыган.

   На улицах города - разноязычная, пестрая толпа: румыны в остроконечных бараньих шапках, турки в ярких чалмах, греки в пламенных фесках, русские в военных мундирах, болгары, евреи, цыгане, албанцы, итальянцы, французы.

  

   Какая смесь одежд и лиц,

   Племен, наречий, состояний...

  

   На мостовой такое же месиво из крытых боярских рыдванов, крестьянских телег и блестящих колясок.

   Как это не похоже на Петербург и на те "благословенные края" - Кавказ и Крым, - которые Пушкин только что покинул! Смешной, нелепый край!

   Все это не привело его в восторг. Он весь еще был полон Кавказом, Крымом, он тосковал по Раевским и рвался к ним всем сердцем. И наконец не выдержал. В ноябре отпросился у Инзова и укатил к Раевским, которые жили в это время в Киевской губернии.

   Встреча с Раевским живо напомнила Пушкину Кавказ, и он тут же, в Каменке, закончил свою вторую поэму "Кавказский пленник".

   В марте Пушкин вернулся в Кишинев. Инзов жил один, по-солдатски. Семьи у него не было, и Пушкин с Никитой поселился у него.

   На Пушкина сразу же навалилось множество новостей и событий. Прежде всего он узнал, что хлопоты друзей о возвращении его в Петербург "оставлены без последствия". Значит, он уже не заезжий человек в Кишиневе, а постоянный житель, и, может быть, на долгие годы. Жить в этой "Азии", вдали от друзей, не имея ни копейки денег, кроме ничтожного жалованья - семисот рублей в год! На отца надеяться нечего - он скуп, напуган ссылкой, присылает иногда ханжеские любезные письма и ни слова о деньгах.

   Вот разве выручит поэма "Руслан и Людмила". Она напечатана в Петербурге. Публика раскупает ее нарасхват, читает, хвалит, заучивает наизусть, а критики бранят. Критики привыкли к неуклюжим, торжественным поэмам, написанным высокопарными, длинными, как вожжи, стихами. Они привыкли к Хераскову.

  

   Пою от варваров Россию свобожденну,

   Попранну власть татар, и гордость побежденну,

   Движенье древних войск, труды, кроваву брань,

   России торжество, разрушенну Казань {*}.

  

   {* Из поэмы Хераскова "Россиада".}

  

   А тут вдруг легкая, шутливая народная сказка, написанная остроумно, с задором, блеском, простым народным языком:

  

   Дела давно минувших дней,

   Преданья старины глубокой.

  

   В толпе могучих сыновей,

   С друзьями, в гриднице высокой

   Владимир-солнце пировал;

   Меньшую дочь он выдавал

   За князя храброго Руслана

   И мед из тяжкого стакана

   За их здоровье выпивал.

  

   Все просто, никакой напыщенности. Пишет, как говорит. Один критик с негодованием писал в "Вестнике Европы":

   "Позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: "Здорово, ребята!" - неужели бы стали проказником любоваться?"

  

   Таким "гостем", таким грубым мужланом казалась ему, да и не ему одному, поэма Пушкина. Критики не понимали, что Пушкин не зря обратился к народному творчеству, не зря вводил в поэзию живой разговорный язык. Он делал великое дело, освобождал поэзию от мертвечины и создавал новый литературный язык с помощью языка народного.

   Но все-таки эта глупая болтовня критиков раздражала Пушкина.

   Еще новость: в Молдавии и Валахии греки восстали против своих давних притеснителей - турок. Князь Александр Ипсиланти с двумя братьями выехал из Кишинева в город Яссы и там напечатал прокламации, призывая греков к оружию. Греки заволновались и в Кишиневе, и в Одессе.

   "Восторг умов дошел до высочайшего предела, - писал Пушкин Александру Раевскому. - Все мысли устремлены к одному предмету - на независимость древнего отечества. В Одессе я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах - везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все шли в войско счастливого Ипсиланти. Жизнь, имения греков в его распоряжении... 10 000 греков записались в войско".

   И еще: в Испании революция! Неспокойно и в Италии. Кипит народ и в Пруссии: там тоже вот-вот сбросят короля. Вот если бы то же самое и у нас в России!

   Пушкин в этот период своей жизни то шалит и проказничает, как школьник: украдет и спрячет "папучи" (туфли) у почтенной румынской боярыни, которая почему-то снимала их, садясь на диван по-турецки; или явится в городской сад, переодетый турком, сербом или румыном; то вдруг становится раздражительным, злым, заносчивым, дерзким, пишет эпиграммы на кишиневских дам, на их тупых мужей и по пустяковому поводу вызывает на дуэль.

   Вот он стреляется с офицером Зубовым. Зубов наводит пистолет, а Пушкин спокойно держит в руке шляпу, вынимает из нее черешни и ест. Вот он снова за рекой Бык в мороз и метель - зги не видать - стреляется с полковником Старовым. И полковник говорит ему после дуэли: "Я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете".

   О Пушкине говорили, его боялись, на него жаловались Инзову. Инзов отечески журил его и наказывал, как мальчишку: на несколько дней отнимал у него сапоги, чтоб сидел дома. Но сам же присылал ему журналы, чтобы не скучно было, приходил к нему и разговаривал об испанской революции, о греческом восстании. Старик Инзов любил Пушкина - этого пылкого, кипучего юношу, от которого так и веяло буйством молодости и высоким благородством души.

   И Пушкин любил его. Он знал, что Инзов, прямой, честный человек, враг тирании, тоже не одобряет российских порядков, и Пушкин, не стесняясь, у него за обедом громит деспотизм и восхваляет революцию:

   "Тот подлец, кто не хочет перемены правительства в России! Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, испанский тоже - не трудно расчесть, чья сторона возьмет верх".

   Чиновники огорошены, молчат. Инзов, заметив это, прерывает Пушкина и спокойно переводит разговор на другие предметы.

   Вот Инзов уехал на охоту. И Пушкин, чувствуя себя на просторе, снова заговорил о правительстве. Переводчик Смирнов заспорил с Пушкиным, и чем больше он спорил, тем больше разгорался, бесился и выходил из себя Пушкин.

   "Штатские чиновники - подлецы и воры! - кричал он. - Генералы - скоты! Одни крестьяне заслуживают уважения. А дворян всех надо бы повесить. И если бы это случилось, я сам бы с удовольствием затягивал петли".

   Пушкин кричал, а кишиневские шпионы слали в Петербург доносы, что Пушкин открыто бранит военное начальство и правительство.

   В Кишиневе как будто было два Пушкина: один - веселый, дерзкий забияка, задорный дуэлист, бунтарь; другой - поэт с открытой, доброй душой, жаждущий знаний. Как и в детстве, и в Лицее, он бросается из одной крайности в другую. То он неукротимо весел, то впадает в жестокую хандру - свет не мил. Но вот наступает душевное равновесие. Он спокойно беседует с офицерами в доме Орлова. Орлов командовал 16-й дивизией, стоявшей в Кишиневе. Среди подчиненных ему офицеров было много людей образованных, умных, мечтавших о свержении деспотизма. Пушкин остро чувствовал все недостатки своего "проклятого воспитания" дома и в Лицее. Он замыкается у себя в комнате и с необыкновенным упорством начинает работать.

  

   В уединении мой своенравный гений

   Познал и тихий труд, и жажду размышлений;

   Владею днем моим; с порядком дружен ум;

   Учусь удерживать вниманье долгих дум;

   Ищу вознаградить в объятиях свободы

   Мятежной младостью утраченные годы

   И в просвещении стать с веком наравне.

  

   Так писал он из Кишинева Чаадаеву. Здесь он закончил поэму "Кавказский пленник", написал "Братья разбойники", "Бахчисарайский фонтан", "Послание к Овидию" и множество небольших стихотворений. Он собирал народные песни, легенды. С помощью эконома Инзова изучал румынский язык и дух румынского народа на площадях Кишинева. Он попросту на площади становился в хоровод и вместе с простым народом под звуки скрипки и кобзы отплясывал сербские и румынские народные танцы. Кишиневские аристократы, сторонившиеся простонародья, возмущались этим, считали, что это озорство, сумасбродство. Но это не было ни озорством, ни сумасбродством. Пушкин любил простой народ, изучал народ и крепко знал, что, стоя в стороне, никогда ничего не изучишь.

   Говорят, что он во время поездки на юг Бессарабии встретил цыганский табор и некоторое время кочевал вместе с табором.

  

   Цыганы шумною толпой

   По Бессарабии кочуют.

   Они сегодня над рекой

   В шатрах изодранных ночуют.

   Как вольность весел их ночлег

   И мирный сон под небесами.

   Между колесами телег,

   Полузавешенных коврами,

   Горит огонь; семья кругом

   Готовит ужин; в чистом поле

   Пасутся кони; за шатром

   Ручной медведь лежит на воле.

   Все живо посреди степей:

   Заботы мирные семей,

   Готовых с утром в путь недальний,

   И песни жен, и крик детей,

   И звон походной наковальни.

  

   (Из поэмы "Цыганы")

  

   Все эти его "сумасбродства" не проходили даром: они давали Пушкину обильный материал для стихов и поэм.

  

   Пушкин прожил в Кишиневе почти три года. Кишиневская "азиатчина" становилась все постылей. Радовало его восстание греков, он внимательно, с восторгом следил за ним, вел дневник восстания, и вот - разочаровался. Ипсиланти, поднимая восстание, наивно надеялся на поддержку русского царя Александра I. Царь не оправдал его надежд, да и сам Ипсиланти не оправдал надежд греков. Он постыдно бежал в Австрию, там его посадили в тюрьму.

   В январе 1823 года Пушкин написал письмо в Петербург графу Нессельроде, управляющему министерством иностранных дел, в ведомстве которого он числился по службе. Он просил разрешить ему месяца на два-три приехать в Петербург повидаться с родными, но просьбу его опять оставили без последствий.

   Значит, еще торчать в постылом Кишиневе?

   Он знает всех наперечет, и все его знают в Кишиневе. Но что толку? "Знакомых тьма, а друга нет". И он решил во что бы то ни стало вырваться из этого города. И он вырвался.

   "...Здоровье мое давно требовало морских ванн, - писал он брату Льву в конце августа 1823 года. - Я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе. Кажется и хорошо, да новая печаль мне сжала грудь.

  

   Мне стало жаль

   Моих покинутых цепей".

  

  

   Я жил тогда в Одессе пыльной...

   Там долго ясны небеса,

   Там хлопотливо торг обильный

   Свои подъем лет паруса;

   Там все Европой дышит, веет,

   Все блещет югом и пестреет

   Разнообразностью живой.

   Язык Италии златой

   Звучит по улице веселой,

   Где ходит гордый славянин,

   Француз, испанец, армянин,

   И грек, и молдаван тяжелый...

  

  (Из романа "Евгений Онегин")

  

   Одесса своей грязью и пестротой населения напоминала Кишинев, но в Кишиневе все дышало Азией, а в Одессе все дышало и веяло Европой. Одесса была приморским городом, культурным центром юга России. Здесь было европейское общество со всем его блеском, итальянская опера, концерты, балы, маскарады.

   Во главе общества стоял генерал-губернатор граф Воронцов - вежливый, "изящный европеец".

   Казалось бы, жизнь Пушкина переменилась к лучшему. И друзья, и море, и опера!.. Но не прошло и двух месяцев, как он уже стал с грустью вспоминать о грязном Кишиневе и проклинать Одессу. Он сразу понял, что попал в общество блестящее, но бездушное, пустое, ничтожное. Ведь это не люди с горячим умом и сердцем, а расчетливые чиновники, жаждущие орденов. Это тупицы с любезными, коварными улыбочками. И вся эта двуногая двуличная тварь лезет вперед за чинами и почетом, поближе к наместнику - к графу Воронцову. Да и сам граф не лучше их. Он ценит в людях не ум и не сердце, а "порядочность в образе мысли" и благопристойность поведения.

   Пушкин сразу понял, что в глазах этой великосветской черни его ум, его стремления к свободе - ничто, а его поэтический дар - пустая забава. Конечно, его дар приняли бы весьма благосклонно, если бы Пушкин, в свою очередь, принял высокомерное покровительство графа и пустился бы своими стихами прославлять его подвиги, как когда-то прославлял Державин подвиги Екатерины II. Но об этом не могло быть и речи. Ни за какие блага он не отдал бы своей независимости. Он не продажный писака! К тому же он, "шестисотлетний дворянин", знатностью своей может потягаться с самим графом Воронцовым.

   Независимость "сочинителя" казалась обществу явлением непонятным, дерзким, возмутительным, тем более что влияние этого "сочинителя" росло день ото дня. Не только в Одессе, но и в Петербурге и в Москве журналисты величали его главой нового литературного направления и до хрипоты бранили, хвалили и спорили.

   Между Воронцовым и Пушкиным началась война. Битва неравная, но Пушкин не сдавался.

   Эпиграммы делали свое дело. Петербургские друзья писали Пушкину, просили его быть осторожным "на язык и на перо, не играть своим будущим". Но Пушкин не унимался и с гневом писал им про Воронцова: "Он видел во мне колежского асессора, а я, признаюсь, думаю о себе нечто другое".

   Успокаивала Пушкина только работа. Временами он запирался у себя дома и писал одновременно и "Цыганы", и "Евгений Онегин". В эти минуты от него отлетали все житейские дрязги, все меркло в жарком порыве вдохновения.

   Вдохновение прошло, и снова хандра, раздражительность и борьба с глупцами, с "сиятельной чернью". И доколе же так? Доколе же он будет скитаться по ссылкам? "Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича {Иваном Ивановичем Пушкин называл царя Александра I.} о своем отпуске через его министров и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно - писать прямо на его имя - такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, - не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж". (Из письма брату в январе 1824 года.)

   Пушкин всерьез стал посматривать на море: и в самом деле не махнуть ли в Константинополь? Вон из подлой России!

  

   Придет ли час моей свободы?

   Пора, пора! - взываю к ней;

   Брожу над морем, жду погоды,

   Маню ветрила кораблей.

   Под ризой бурь, с волнами споря,

   По вольному распутью моря

   Когда ж начну я вольный бег?

   Пора покинуть скучный брег

   Мне неприязненной стихии,

   И средь полуденных зыбей,

   Под небом Африки моей,

   Вздыхать о сумрачной России,

   Где я страдал, где я любил,

   Где сердце я похоронил.

  

  (Из романа "Евгений Онегин")

  

   Но побег не удался. Пушкина в "сумрачной России" удержала любовь к женщине, которую он крепко и долго любил.

   Воронцов наконец решил показать Пушкину, что он не больше как мелюзга, чиновник, которым он властен распорядиться, как ему вздумается. 22 мая 1824 года Воронцов отдал приказ: отправить несколько мелких чиновников, в том числе и Пушкина, в уезды - собрать сведения о ходе работ по борьбе с саранчой.

   Это окончательно взбесило Пушкина. Он схватил перо и в запальчивости написал правителю канцелярии Воронцова Казначееву:

   "...7 лет я службой не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником... Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве и Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы, я неминуемо должен отказаться от самых выгодных предложений, единственно по той причине, что нахожусь за 2000 верст от столицы. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты. Я принимаю эти 700 рублей не как жалованье чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях..."

   Это был уже открытый бунт. Воронцов мог представить Пушкина в глазах царя неукротимым бунтарем, презирающим царскую службу. Друзья уговорили Пушкина не отказываться от командировки, и он уехал. Но, вернувшись в Одессу, он тотчас же написал резкое письмо Воронцову, в котором требовал отставки.

   Воронцов вежливо ответил, что отставка зависит не от него, а от графа Нессельроде, а в то же время написал графу Нессельроде письмо - уже откровенный донос на Пушкина. В Петербурге как раз в это время сыщики донесли правительству о письме Пушкина из Одессы, в котором он писал приятелю: "...беру уроки чистого атеизма {Атеизм - безбожие.}. Здесь англичанин, глухой философ, единственный атей, которого я встретил..."

   И вот в Одессу пришел приказ от графа Нессельроде: по решению правительства исключить (значит, выгнать с позором, а не отставить) Пушкина из списка чиновников и отправить немедленно в Псковскую губернию, в имение родителей, под надзор полицейских и церковных властей.

   Пушкин простился с морем. Он жалел только о нем да о "ней", которую любил всем сердцем.

  

   Прощай, свободная стихия!

   В последний раз передо мной

   Ты катишь волны голубые

   И блещешь гордою красой.

  

   Как друга ропот заунывный,

   Как зов его в прощальный час,

   Твой грустный шум, твой шум призывный

   Услышал я в последний раз.

  

   Моей души предел желанный!

   Как часто по брегам твоим

   Бродил я тихий и туманный,

   Заветным умыслом томим!

  

   Как я любил твои отзывы,

   Глухие звуки, бездны глас

   И тишину в вечерний час,

   И своенравные порывы!

  

   Смиренный парус рыбарей,

   Твоею прихотью хранимый,

   Скользит отважно средь зыбей:

   Но ты взыграл, неодолимый,

   И стая тонет кораблей.

  

   Не удалось навек оставить

   Мне скучный, неподвижный брег,

   Тебя восторгами поздравить.

   И по хребтам твоим направить

   Мой поэтический побег.

  

   Ты ждал, ты звал... я был окован;

   Вотще рвалась душа моя:

   Могучей страстью очарован,

   У берегов остался я.

  

   Прощай же, море! Не забуду

   Твоей торжественной красы

   И долго, долго слышать буду

   Твой гул в вечерние часы.

  

   В леса, в пустыни молчаливы

   Перенесу, тобою полн,

   Твои скалы, твои заливы,

   И блеск, и тень, и говор волн.

  

   (Из стихотворения "К морю")

  

   Девятого августа Пушкин подъехал к шаткому крыльцу старого Михайловского дома, до того обветшалого, что был он похож скорее на лачугу, чем на барский дом.

   Началась суета, на кухне загремели самоваром, пошли расспросы, что да как. Родители были довольны, возвращение сына из ссылки они истолковали как первый шаг к прощению его царем. Да и Пушкин был доволен, что наконец ускакал из Одессы:

  

   От оперы, от темных лож

   И слава богу от вельмож.

  

   Потянулись мирные деревенские дни. Пушкин проводил их частью дома, а частью в Тригорском, у соседки-помещицы Осиповой. Дома он дописывал поэму "Цыганы" и роман в стихах "Евгений Онегин", а в Тригорском отдыхал и веселился с дочерьми Осиповой и сыном ее Алексеем Вульфом, студентом Дерптского университета. В Тригорском кипела молодость, там любили его, там он чувствовал себя непринужденно и весело. А дома ворчал старый и скупой отец. Вот Александру-то уже двадцать пять лет. Его лицейские товарищи уже в чинах, обласканы государем, а он что? Все еще в мальчиках ходит. Одни стихи в голове.

   Однажды псковский предводитель дворянства Пещуров вызвал к себе Сергея Львовича и сказал, что сын его Александр Сергеевич навлек на себя новое недовольство государя императора, что он, оказывается, не только вольнодумный молодой человек, но еще и безбожник.

   Как! Этого еще недоставало!

   Сергея Львовича охватил ужас.

   Сергей Львович знал, что в глазах государя нет большего преступления, чем безбожие.

   - Да, да, это точно известно правительству из письма, писанного сыном вашим из Одессы, - устрашал Сергея Львовича Пещуров и под конец предложил ему следить за сыном, за его поведением, разговорами, распечатывать письма, словом - шпионить.

   Трусливый и малодушный Сергей Львович, боясь, как бы гнев государя не пал и на него самого, согласился.

   В Михайловском начались ссоры. Сергей Львович в отчаянии хватался за голову и твердил, что Александр - этот выродок, это чудовище - их всех погубит, что их всех сошлют в Соловецкий монастырь или запрут в деревне. Пушкин отмалчивался, уходил на весь день из дому в поля или в Тригорское.

   Но вот из Пскова от Пещурова пришла официальная бумага, из которой Пушкин узнал, что отец, его родной отец, стал шпионом и доносчиком. Он не выдержал и в ярости высказал отцу все, что думал. Сергей Львович выбежал из комнаты, крича на весь дом: "Он меня бил!"

   Это была чистейшая ложь. Но эта ложь могла окончательно погубить Пушкина. Пушкин перепугался не на шутку и написал своему неизменному заступнику и другу Жуковскому:

   "...Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобой не оправдываюсь. Но чего он хочет от меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем... Еще раз спаси меня. Поспеши. Обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться. Дойдет до правительства - посуди, что будет. Доказывать суду клевету отца на меня ужасно, а на меня и суда нет. Я вне закона".

   Жуковский уговорил Сергея Львовича не выносить сор из избы. Тем дело и кончилось. Сергей Львович с семьей уехал в Петербург и отказался шпионить за сыном, ссылаясь на то, что из столицы невозможно следить за поведением сына, живущего вдали от него. Но разрыв между отцом и сыном длился еще четыре года.

   Пушкин остался в деревне один со старой няней Ариной Родионовной.

   Пушкин жил как отшельник.

   Настроение у него было мрачное. Ему минуло уже двадцать пять лет. Юность прошла, растрачены силы в бесплодных порывах. А что сделано? Ему захотелось оглянуться назад, на прошлую жизнь, и подвести итоги. Он стал писать записки о своей минувшей жизни, о людях, с которыми встречался, о событиях, которые прошли у него на глазах.

   Но одиночество и скука порой приводят его в бешенство. В гости к соседям-помещикам он не ездил.

  

   Бежал он их беседы шумной.

   Их разговор благоразумный

   О сенокосе, о вине,

   О псарне, о своей родне

   Конечно не блистал ни чувством,

   Ни поэтическим огнем,

   Ни остротою, ни умом...

               (Из романа "Евгений Онегин")

  

   Пушкину здесь не хватало друзей - Дельвига, Вяземского, Пущина. В Петербурге вокруг умного и доброго поэта Дельвига образовался тесный круг молодых поэтов - друзей Пушкина. Там кипела жизнь, там шли горячие литературные битвы, там стихи Пушкина были боевым знаменем поэтов, а сам Пушкин сидел в глуши.

  

   Но я плоды моих мечтаний

   И гармонических затей

   Читаю только старой няне,

   Подруге юности моей.

   . . . . . . . . . . . . .

   Или (но это кроме шуток)

   Тоской и рифмами томим,

   Бродя над озером моим,

   Пугаю стадо диких уток:

   Вняв пенью сладкозвучных строф,

   Они слетают с берегов.

  

   Одна няня, добрая старуха Арина Родионовна, сказочница, песенница, любительница выпить рюмочку винца, делила с ним скуку зимних вечеров.

  

   Буря мглою небо кроет,

   Вихри снежные крутя;

   То, как зверь, она завоет,

   То заплачет, как дитя,

   То по кровле обветшалой

   Вдруг соломой зашумит,

   То, как путник запоздалый,

   К нам в окошко застучит.

  

   Наша ветхая лачужка

   И печальна, и темна.

   Что же ты, моя старушка,

   Приумолкла у окна?

   Или бури завываньем

   Ты, мой друг, утомлена,

   Или дремлешь под жужжаньем

   Своего веретена?

   Выпьем, добрая подружка

   Бедной юности моей,

   Выпьем с горя; где же кружка?

   Сердцу будет веселей.

   Спой мне песню, как синица

   Тихо за морем жила;

   Спой мне песню, как девица

   За водой поутру шла.

  

   Буря мглою небо кроет,

   Вихри снежные крутя;

   То, как зверь, она завоет,

   То заплачет, как дитя.

   Выпьем, добрая подружка

   Бедной юности моей,

   Выпьем с горя; где же кружка?

   Сердцу будет веселей.

                   (Стихотворение "Зимний вечер")

  

   В январе 1825 года к Пушкину в Михайловское рано утром приехал нежданный гость - Пущин. Вот как сам Пущин описывает свой приезд и встречу с Пушкиным:

   "Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости {Алексей - слуга Пущина. Пущин 14 декабря 1825 года участвовал в восстании декабристов, был посажен в крепость царем, потом сослан на каторгу в Сибирь.}, кой-как удержался в санях. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху