Верещагин Василий Васильевич - Очерки, наброски, воспоминания

аких мелочей, но больше приценивался, присматривался и к товарам, и к физиономиям самих продающих; с другой стороны, и меня, в моем европейском пальто, осматривали с немалым вниманием и изумлением и закидывали вопросами: "Кто ты? Ногай (татарин)? Откуда ты? Ты купец?" - "Купец",- отвечаю. "Чем торгуешь?" - "Всем понемногу". - "Значит, разным товаром?" - "Да, разным товаром".- "Где твоя лавка? В Ташкенте есть у тебя лавка?" - "Есть". - "А в Чиназе есть?" - "В Чиназе нет".- "А зачем ты эту чалму купил? Веретенья эти тебе зачем?"...

   С базара я зашел в календархан, грязную избушку, стоящую в прелестнейшем месте, в чаще деревьев на берегу широкого арыка. Народа застал там немного и то не постоянных обитателей, а посторонних, захожих bonvivats; часть их курила крепкий наша, другая спала врастяжку, должно быть, после лишнего приема кукнара. Постоянные обитатели календархана, диваны, отсутствовали; все они на базаре, где их остроконечные шапки и отборные лохмотья всюду виднеются между народом.

   Один, я видел, таскает в чем-то вроде старого шлема с продетыми в края веревочками тлеющую пахучую траву; он с серьезным видом, заботливо, как бы делая важное дело, обходит всех по очереди, всем подставляет это благовоние, и потому ли, что трава эта хорошо пахнет, или потому, что она из какого-нибудь священного места - никто не отказывается опустить в дым свои руки, а потом провести ими по лицу и по бороде; но обычную чеху за это подает не всякий.

   Перед каким-то тучным человеком, рассчитывавшимся мелкими деньгами и не обращавшим на него внимания, диван мой остановился и немилосердно обкуривал его в ожидании подачи. Я хотел посмотреть, кто из них, отказывающий или просящий, лучше выдержит характер, но так и не дождался; когда я отошел, простоявши на месте добрый десяток минут, первый все еще возился с деньгами и делал вид, что не замечает нищего; второй продолжал наделять его благоуханиями, в чаянии - бог не без милости - одной чехи...

   Из новостей, ходивших на базаре, была одна крупная: именно рассказывали, что эмир бухарский в Самарканде и готовится воевать с Россиею. Я посмеялся тогда вздору, каким показалось мне это известие, но оно оказалось вскоре если не совсем справедливым, то близким к тому.

  

  

   Добрый генерал Галл представил меня гг. Непокойчицкому, Левицкому и др., а также, к большому моему удивлению, молодому генералу Скобелеву. "Я знал в Туркестане Скобелева",- говорю ему. "Это я и есть!" - "Вы! Может ли быть, как вы постарели; мы ведь старые знакомые". Скобелев порядочно изменился, возмужал, принял генеральскую осанку и отчасти генеральскую речь, которую, впрочем, скоро переменил в разговоре со мною на искренний дружеский тон.

   Он только что приехал. Над его двумя Георгиевскими крестами, полученными в Туркестане, посмеивались и говорили, что "он еще должен заслужить их". Я хорошо помню, что эта последняя фраза понравилась и повторялась, так же как и высказанная одним молодцом уверенность, что "этому мальчишке нельзя доверить и роты солдат".

   Узнавши, что я пойду вперед вместе с отцом его, М. Д. просил ему передать о скором своем приезде,- он был назначен начальником штаба к отцу своему, Дмитрию Ивановичу Скобелеву, командовавшему передовою казачьею дивизиею.

  

  

   Отряд Скобелева-отца состоял из полка донцов и полка кубанцев в одной бригаде, полка владикавказцев и осетин с ингушами в другой. Первою бригадою командовал полковник Тутолмин, неглупый, добрый человек, большой говорун; второю - полковник Вульферт, Георгиевский кавалер за Ташкент, куда он первый вступил при штурме. Насколько Т. любил говорить речи, настолько В. любил молчать.

   Полковыми командирами были: у донцов Денис Орлов, живой и симпатичный, хороший товарищ; у кубанцев Кухаренко, сын известного на Кавказе генерала, сам имевший вид бравого кавказца, оказавшийся впоследствии болезненным. Владикавказцами командовал полковник Левис, полурусский, полушвед, толстый, красный, добродушный и бравый, словом, претипичный воин. Полковой командир ингушей и осетин - русский фигурою и фамилиею, кажется, Панкратьев.

   Я помещался обыкновенно в хате со стариком Скобелевым. У него была таратайка и пара лошадей, на которой мы выезжали утром по выступлении войск. Догнавши отряд, Скобелев надевал огромную форменную папаху, садился на лошадь, объезжал полки, здоровался с офицерами и казаками и затем опять садился в таратайку, причем папаха отправлялась под сиденье, а на смену ее вытаскивалась красная конвойная фуражка. Д. И. командовал несколько лет тому назад конвоем его величества и носил конвойную форму. Когда мы подъезжали к деревням, он не забывал откидывать борты пальто и открывать свою нарядную черкеску, обшитую широкими серебряными галунами. Румыны везде дивовались на статного, характерного генерала. Я помню, что во время осмотра казаков главнокомандующим в Галаце Скобелев-отец поразил меня своею фигурою: красивый, с большими голубыми глазами, окладистою рыжею бородою, он сидел на маленьком казацком коне, к которому казался приросшим.

  

  

   Дорогою мы обыкновенно или рассказывали что-либо друг другу, или Д. И. рассуждал с кучером Мишкою о худо подкованной пристяжной, о ненадежной вожже или шине у колеса и т. п.; чаще же всего спорил с ним, бранился, угрожал отправить его домой, а с переходом через границу даже и выпороть, так как "законы теперь уже другие", но угрозы эти так и оставались угрозами, что кучер Мишка очень хорошо знал. После, когда в отряд прибыл Михаил Скобелев, часто трудно было различить, о ком говорит, кого Д. И. зовет: Мишу сына или Мишу кучера.

   Мы ехали часто довольно далеко впереди войск; на полпути, выбравши хорошее место для роздыха войск, останавливались, добывали пресного или кислого молока, если поблизости было какое жилье или поселение, и затем, с подходом офицеров, завтракали чем-нибудь холодным.

   Я забыл упомянуть еще о трех постоянных членах нашего общества: капитане генерального штаба Сахарове, исправлявшем при отряде должность начальника штаба, очень остроумном человеке; штаб-ротмистре Дерфельдене, состоявшем при отряде, славной русской натуре, несмотря на немецкую фамилию; наконец, штаб-ротмистре гатчинских кирасир Лукашеве, исправлявшем должность адъютанта штаба, если не ошибаюсь.

   При отряде была и артиллерия Донского войска, но командир батареи держался более отдельно, между своими офицерами. Командиры полков второй бригады так же, как и сам Вульферт, редко бывали с нами, потому что они шли сзади, на один переход, и являлись к Скобелеву, только когда догоняли нас на дневках.

   Нечего и говорить, что завтраки наши на лугу, под деревьями или под навесом румынской хаты были очень оживлены и веселы; после отдыха сигнал выступления, и затем снова наша таратайка, а за нею и отряд двигались вперед.

   Мы останавливались иногда по дороге порасспросить и поболтать со встречным крестьянином или крестьянкою, причем сами немало смеялись нашим усилиям дать себя понять. "Вы не умеете,- говорил мне иногда Д. И.,- дайте я объясню". И вправду, иногда добивался ответа. Раз мы свернули с дороги к румыну, пасшему стадо баранов, сначала обезумевшему от страха при виде генерала, но потом уверившемуся в наших мирных намерениях. Скобелев хотел купить барашка, на племя, как он выражался; отставивши руки недалеко одна от другой, он начал блеять тоненьким голоском: бя! бяя! Крестьянин понял, продал барашка и долго улыбался нам вслед. Мы возили этого барашка в тарантасе, но он вел себя так дурно и так запакостил нас, что был сдан в обоз.

  

  

   С приходом отряда в назначенное по маршруту место, в хате, занимаемой Скобелевым, готовился обед. Условие было такое, что сам Д. И. поставляет провизию и повара, Тутолмин вино, Сахаров, если не ошибаюсь, чай и сахар, а мне предложено было заботиться о сладком, т. е. изюме, миндале, орехах и т. д. Скобелев всегда сам приготовлял салат, причем от беспрерывного пробования вся борода его покрывалась салатными листьями.

   Для супа он посылал часто повара тихонько утащить молодых виноградных листочков из ближнего виноградника.

   Случалось, однако, что обед почему-либо заставлял себя ждать, тогда мы старались убить время всяким вздором и шутками. Сочинялись стихи: "К повару", "К обеду", а затем и вообще приноровленные к обстоятельствам: к походу, к погоде и т. п. Вот, например, стихи, сочиненные на артельном начале; в них грехи четверых: самого генерала Скобелева, полковника Тутолмина, капитана Сахарова и штаб-ротмистра Дерфельдена:

  

   Скобелев - Не стая воронов слетается,

   Тутолмин - Чуя солнышка восход,

   Сахаров - Генерал в поход сбирается,

   Дерфельден - И кричит: Давыд Орлов!

  

   А вот мои вирши неоконченные, потому что Д. И. попросил прибавить что-нибудь о порядке и стройности в отряде, чем убил мое вдохновение, разумеется, к лучшему:

  

   Шутки в воздухе несутся,

   Песни громко раздаются,

   Все кругом живет,

      Все кругом живет.

   Старый Скобелев, с полками,

   Со донскими казаками,

   В Турцию идет,

      В Турцию идет.

   Тут же тянутся кубанцы,

   Осетины оборванцы;

   Бравый все народ,

      Бравый все народ.

   Артиллерия тащится,

   Может в деле пригодиться,

   Как знать наперед.

      Как знать наперед.

   А в тылу у всех драбанты,

   Писаря и медиканты,

   Словом, всякий сброд,

      Словом, всякий сброд!

  

   Предположение продолжить, как сказано, не состоялось. После обеда, перед чаем опять разговоры и шутки, а часто и песни, которым не брезговал подпевать басом и сам генерал. Песни очень любил Тутолмин; он так старательно вытягивал нотки, что иногда закрывал глаза от удовольствия, особенно когда пелась одна его любимая, солдатская, с припевом:

  

   Будем жить, не тужить

   И царя благодарить!

  

   или

  

   Будем жить, не тужить,

   И я буду вас любить!

  

   Спать ложились рано, так как вставать приходилось очень рано.

  

  

   На одной стоянке только что мы легли было спать, как раздались выстрелы и за ними общая тревога. Наскоро одеваясь, спрашиваю у Скобелева, что бы это могло быть? "Турки",- отвечает он. В несколько минут отряд был на ногах. Как назло, казак затерял уздечку моей лошади, и я поспел выехать позже всех. Темнота была хоть глаз выколи! Проехавши через какие-то канавы и буераки и едва не свалясь с лошади, я добрался до построившегося уже отряда.

   Раздаются негромкие голоса: "Где артиллерия, артиллерию сюда! Кубанцы вправо!" Слышу, зовет генерал: "Василий Васильевич! Где В. В.?" Я присоединился к штабу. Послали разъезд, и что же оказалось: какому-то жиду-маркитанту, остановившемуся здесь ночевать и в темноте порядочно струсившему, вздумалось придать себе бодрости несколькими выстрелами из револьвера. Казаки, особенно Орлов, просили позволения хорошенько отодрать плетками этого героя, не давшего всему отряду выспаться, но я заступился и предложил дать ему только по нагайке за каждый выстрел; это было принято, и жид получил только 3 нагайки, но, кажется, здоровые!

  

  

   По большим деревням казаки располагались в домах, а в стороне от селений в палатках. Вообще войско держало себя прилично, хотя и не обходилось без жалоб: там казак стянул гуся, там зарезали и съели барана так ловко, что ни шкуры, ни костей нельзя было доискаться; бывали даже жалобы, хотя и редко, на то, что казак "бабу тронул".

   Шли мы с большими предосторожностями, как бы в неприятельской стране, с разъездами по сторонам, которые назывались "глазами". Хотя некоторые из офицеров и подтрунивали над этими предосторожностями, но так как нельзя было поручиться, что какая-нибудь шальная партия черкесов, переправясь темною ночью через Дунай, не набедокурит, не напугает всю окрестность, то, может быть, предосторожности эти были нелишние. Хоть мы еще были далеко от Дуная, но жители кругом, ввиду постоянных слухов о переправе неприятеля, то там, то сям через Дунай, были в сильнейшей тревоге.

   И офицеры, и казаки в отряде вели жизнь скромную; ни кутежей, ни сильной игры не было. Помнится мне только одна пирушка у Кухаренко, командира кубанского полка, что-то такое праздновавшего, не помню, что именно. Орлов явился с полудюжиною доброго донского, последнего, как он уверял; потом, однако, явилась еще полудюжина, уже окончательно последняя, и едва ли не отыскалась еще третья, уже совсем, совсем последняя.

   Главным интересом празднества была давно возвещенная жеребятина, которою К. собирался нас угостить. Мне случалось в Туркестане есть лошадь, но жеребенка не едал.

   Подали. "Гоооспода!- протянул К., порядочно заикавшийся,- п-о-ожалуйте ж-ж-жеребенка!" На блюде какие-то громадные котлеты, ребра с несколько синеватым мясом. Все попробовали: мне мясо понравилось, но большинству нет, кто ел мало, а кто и совсем оставил тарелку.

   Подали второе блюдо. "Го-о-оспо-да, кто н-не желает ж-жеребятины, в-вот п-о-ожалуйте б-а-аранинки!" Принялись за баранину, послышались голоса С. и других: "Вот это другое дело, это мясо..." Когда все наелись, К. опять затянул: "Не в-в-в-зыщите, гггоспода, о-о-оба блюда ббыли жжжеребятина!.."

  

  

   У меня не было ни лошади, ни повозки, и всем этим надобно было завестись. Решено было, что достанет мне это сотник В., командир одной из кубанских сотен, умеющий добывать все, всегда и везде. Генерал познакомил меня с ним. "Это можно",- отвечал тот, и на другой же день я получил рыжего коня, хотя с бельмом на одном глазу, но доброго, хорошо видевшего и одним глазом, а главное, недорогого, за 70 рублей, что по тогдашним ценам на лошадей было немного.

   Позже, в Букареште, В. добыл мне и повозку с лошадью, за 400 франков, от русского поселенца, скопца. Для повозки Скобелев дал мне пешего донского казака Ивана, а для моих поездок молодого осетина Каитова.

  

   Вскоре подъехал к нам молодой Скобелев. Перед ним прибыли его лошади. Одна, подаренная ему отцом, кровная английская выводная кобыла, уже довольно старая, была разбита на ноги; другая, белый жеребец персидской породы, была, при некоторых хороших статьях, чуть ли не уродом в общем. Третий конь - хивинский, золотистый туркмен, по-видимому, не из лучших туркменских лошадей.

   О молодом генерале в отряде уже слышали, и меня, как его знакомого, часто спрашивали, что он за человек. Я всем отвечал, что он храбрый, хороший офицер.

   Отношения отца и сына Скобелевых были дружественные, но мне казалось, что Д. И-чу не совсем приятен был Георгий 3-й степени М. Д-ча, в то время, как у самого у него был только 4-й. При этом отец, отчасти как бывший кавказец, относился иронически к военным заслугам Михаила Дмитриевича в Туркестане, войны которого он назвал бараньими. Помню, что раз, за столом, мне пришлось крепко заступиться за молодого генерала, так что старый даже надулся. Вообще М. Д. своими военными рассказами, так же как планами и предположениями для предстоявшей кампании, несколько нарушил ровный, патриархальный строй нашей походной жизни.

   Помнится, молодой Скобелев строил такое множество планов перехода через Дунай и всех войск, и отдельных частей, предприятий для нападения врасплох на турецкие пикеты, батареи и проч. планов и предприятий, которые он постоянно, по секрету, сообщал то тому, то другому из старших офицеров отряда, что многих привел в совершенное недоумение. "Он какой-то шальной,- говорил мне С.,- чуть не каждый час новый план; возьмет под руку - "знаете, что я вам скажу" - и начнет, и начнет, да такую чушь!"

   Как искренно любивший Скобелева, я посоветовал ему быть воздержанным и осторожным. Он очень интересовался знать, какое произвел впечатление в отряде, на что я и сказал ему, что его молодость, фигура, Георгиевские кресты и проч. бесспорно произвели известное обаяние, но он должен остерегаться разрушить его надоеданием всем со своими проектами, как бы они ни казались лично ему практичными и удобоисполнимыми. Михаил Дмитриевич горячо поблагодарил за это: "Это совет истинного друга",- сказал он мне.

  

  

   Подойдя к Букарешту, мы не вошли в самый город, согласно конвенции; к отряду выехал полковник Бобриков, бывший наш военный агент в Константинополе, вместе с несколькими румынскими офицерами, и обвели нас кругом, предместьями, в одном из которых, к стороне Дуная, мы разместились. В отряде очень недовольны были этим и находили условие не проходить городом унизительным, с чем, пожалуй, можно было и не согласиться.

   Лишь только части расположились, как старику Скобелеву дали знать, что главнокомандующий проездом в Букареште и остановился в доме консула Стюарта. Почтенный Д. И. так обрадовался этому, что как сидел на кровати, так и вскинул ноги кверху, совсем вертикально. Он поехал верхом со своим значком из голубого шелка с большим белым крестом, который шел по Румынии впереди отряда.

   Я ездил по городу с М. Д. Скобелевым и, признаюсь, немного совестился его товарищества: встречным барыням, особенно хорошеньким, он показывал язык!

   Скобелев скучал бездействием; видно было, что ему не хотели доверить отдельного командования, и он сильно горевал о том, что не остался в Туркестане, где теперь, по слухам, готовилась демонстрация против Англии; мысль о походе в Индию не давала ему покоя. "Дураки мы с вами вышли, что сюда приехали",- говорил он оставившему вместе с ним службу в Туркестане капитану Маслову, тоже крепко порывавшемуся назад. Я советовал М. Д. не торопиться сетованиями. "Будем ждать, B. В.,- говорил он,- я умею ждать и свое возьму". Маслову я советовал связать свою судьбу с судьбою С., который, как и можно было быть уверенным, действительно сумеет занять свое место. Жаль только, что это случилось поздно, что его молодость так долго служила ему помехою и такому рысаку не было хода - исход кампании был бы другой.

   Скобелев-отец угостил нас всех обедом в гостинице Гюк, где и я остановился на время нашего роздыха в Букареште. Гостиница порядочная, не дорогая, как говорится, делавшая дела за это время; впрочем, не было, вероятно, человека в Букареште, который так или иначе не пользовался бы от русских; трактирщики же и содержатели гостиниц просто, должно быть, наживали состояния в это бойкое время.

   В Букареште я познакомился с полковником Паренцовым, настоящим начальником штаба нашего отряда, должность которого исполнял C. Теперь он состоял при каком-то другом деле и не намеревался, по-видимому, присоединиться к нам.

  

  

   Будучи обязан поставлять для нашей столовой артели сладости, я обегал все лавки в городе, но кроме дрянного изюма и твердого чернослива ничего не мог найти - все было раскуплено. Как ни стыдно это было, а пришлось угощать добрых товарищей по походу этой гадостью.

   Кажется после 2-х дней роздыха мы выступили далее, в старом порядке. Один день шли впереди донцы, другой - кубанцы, большею частью с песнями и казацкою музыкою, хотя не всегда гармоничною, но громкою и залихватскою. Так и представляется мне, при воспоминании об этой музыке, офицер, заправлявший ею в Кубанском полку (забыл его имя): статный, красивый, огромного роста, он собственноручно дирижировал ударами в турецкий барабан, и какими ударами! Нельзя было слышать их иначе, как на почтительном расстоянии.

   Войска, как и прежде, останавливались, где было место, по хатам, а где нет - в палатках, только бы была поблизости вода. Мы всегда добывали себе домишко, когда крестьянский, когда помещичий. Иногда заходили с Д. И. погулять в расположенные по соседству усадьбы, где, в отсутствии хозяев, охотно все показывали и угощали нас дульчесами, т. е. вареньем с неизменным стаканом воды. Раз остановились в большом помещичьем доме, очень просторном и удобном; но отряду в эту ночь было несладко: сколько ни разыскивали, не нашли подходящего сухого места, и казаки принуждены были поставить палатки на топком грунте; на беду, еще погода была сырая, моросил все время дождик; помнится, здесь обвиняли начальника отряда в том, что он слишком пригоняет место лагеря войск к месту собственной остановки.

   Отсюда Д. И. Скобелев был временно вызван по начальству. За время отсутствия отца Скобелев-сын командовал отрядом. Как же и рад он был объехать казаков и сказать им: "Здорово, братцы!" Он уже жаловался мне, когда я сдерживал его новые поползновения проситься назад в Туркестан: "Думаете вы, В. В., мне легко не иметь права поздороваться с людьми после того, что я водил полки в битву и командовал областью..."

   Казаки увидели разницу между сыном и отцом; слышно было, как говорили: "Вот бы нам какого командира надо". Старик Скобелев это узнал потом и рассердился. "Он не может быть на этом месте, потому что я на нем",- говорил он мне. Не знаю почему, старого Скобелева называли все пашою; С. даже называл его Рыгун-пашою, за то что он часто и громко рыгал.

   Казаки певали часто пародию на известную солдатскую песню "Было дело под Полтавой", начинавшуюся стихом "Было дело под Джунисом", сложенную на тот же голос нашими добровольцами в Сербии. Между прочим, стих:

  

   Наш великий император,

   Память вечная ему и т. д...

  

   был пародирован так:

  

   Наш великий M......е,

   Чтобы черт его побрал,

   Целый день сидел в резерве,

   Телеграммы отправлял!

  

   Старый Скобелев часто слышал эту песню и никогда не обращал внимания на нее; молодой, в первый же день своего короткого командования, сказал казакам: "Братцы, прошу вас не петь эту песню; в ней осмеиваются наши братья, храбро дравшиеся за славянское дело!"

   Он успел осведомиться о пище людей и некоторых других порядках в отряде, что тотчас же сделалось известным нижним чинам и дало молодому генералу популярность.

  

  

   Скоро мы пришли к Фратешти близ станции железной дороги этого же имени, откуда открылся Дунай далекою серебристою, сверкающею на солнце полосою. Так как отряд должен был расположиться вдоль реки и о переходе его еще не было и речи, то я надумал съездить ненадолго в Париж, если разрешат. В пути испортились некоторые из моих художественных принадлежностей; однажды, при падении вещей, помялись краски и полотна: приходилось или поскорее выписать, или съездить самому; я предпочел последнее и, сказавшись Скобелеву, в тот же день уехал на станцию, откуда через Букарешт в Плоэшти, где в это время была главная квартира.

  

  

   Ровно через 20 дней я вернулся назад. Главная квартира в это время была очень людна и шумна, так как государь император уже прибыл к армии. Вечером в тот же день я переехал в Журжево, где стоял Скобелев со своею дивизиею, и на следующее утро был разбужен пушечного пальбою; прибежал казак от начальника дивизии звать меня: турки-де бомбардируют Журжево - пожалуйте!

   Приезжаю на берег Дуная; день прекрасный, ясный; Рущук как на ладони со своими фортами, белыми минаретами и дальним лагерем. Д. И. Скобелев со штабом сидит под плетнем дома, выходящего на реку. Турки бомбардируют, как оказывается, не город, а купеческие суда, собранные перед городом между берегом и маленьким островком, на которых, по их предположениям, должны были переправиться наши войска; это были прекурьезные барки, конструкции прошлого столетия, и надобно было иметь очень дурное мнение о переправочных средствах русских войск, чтобы предположить себе их плывущими к турецким берегам на этих галерах.

   Пока неприятель еще не пристрелялся, несколько гранат упало в крайние городские дома, и какой же там поднялся переполох! Все бросилось с самыми необходимыми вещами в руках на другой конец города. Я пошел на суда и поместился на среднем из них, наблюдать, с одной стороны, кутерьму в домах, с другой - падение снарядов в воду. Вон ударила граната, за нею другая в длинное казенное здание, что-то вроде складочного магазина, служившее теперь жильем полусотне кубанских казаков; по первой гранате, ударившей в стену, они стали собирать вещи, но по второй, пробившей крышу, повысыпали, как тараканы, и, нагнувши головы, придерживая одною рукою кинжал, другою шапку, бегом, бегом, вдоль стен в улицу.

   Некоторые гранаты ударяли в песок берега и поднимали целые земляные не то букеты, не то кочки цветной капусты, в середине которых летели вверх воронкою твердые комья и камни, а по сторонам земля; верх букета составляли густые клубы белого порохового дыма.

   Гранаты падали совсем около меня; когда турки пристрелялись, лишь немногие снаряды попадали на берег, большинство ложилось или на суда, или в воду, между ними и перед ними. Два раза ударило в барку, на которой я стоял, одним снарядом сбило нос, другим, через борт, все разворотило между палубами, причем взрыв произвел такой шум и грохот, что я затрудняюсь передать его иначе как словом адский, хотя в аду еще не был и как там шумят не знаю. Грохот этот, помню, выгнал на верхнюю палубу двух щенят, исправно принявшихся играть и только при разрывах останавливавшихся, навастривавших уши, и - снова давай возиться.

   Интереснее всего было наблюдать падение снарядов в воду, что поднимало настоящие фонтаны, превысокие.

   Когда показывался дымок, делалось немного жутко, думалось: "Вот ударит в то место, где ты стоишь, расшибет, снесет тебя в воду, и не будут знать, куда девался человек".

   Турки выпустили пятьдесят гранат, потом замолчали; результат этой бомбардировки был самый ничтожный.

   - Где это вы были,- спрашивают меня,- как же вы не видели такого интересного дарового представления?

   - Я его видел лучше, чем вы, потому что был все время на судах.

   - Не может быть!- ответили все в голос.

   - Пойдемте туда, посмотрим аварии,- говорит Скобелев.

   Мы обошли суда, осмотрели поломки, но собачек не нашли уже: спрятались ли, испугавшись, или их сбило в воду?

   Порядочно-таки досталось мне за мои наблюдения; некоторые просто не верили, что я был в центре мишени, другие называли это бесполезным браверством, а никому в голову не пришло, что эти-то наблюдения и составляли цель моей поездки на место военных действий; будь со мною ящик с красками, я набросил бы несколько взрывов.

  

  

   Отряд держал пикеты по Дунаю на большом пространстве. На левом фланге, в Малороше донские казаки Орлова; в центре, до деревни Мало-Дижос - кубанцы; далее до дер. Петрошан - осетины.

   Сначала я съездил к донцам, в Малорош; они выстроили себе образцовую вышку для наблюдений, очень рассердившую турок, которые начали обстреливать казаков, что, в свою очередь, Орлову очень не понравилось,- гранаты попадали в коновязи и так пугали и разгоняли лошадей, что их нескоро разыскивали. Пробовали отвечать из наших донских пушёнок, но они не доносили, и, чтобы не срамиться, перестали стрелять. За бытность мою в лагере казаки под руководством сапер рубили фашины для закрытия. Я повидал Грекова и других знакомых офицеров.

  

  

   Близ самого Журжева возводились батареи. Мы ходили вместе с обоими Скобелевыми смотреть на их постройку, и старик заметил саперному офицеру, что настилку над землянками он делает слишком легкую. Молоденький офицерик щеголевато приложил руку к козырьку и ответил: "Для турок довольно, ваше превосходительство".

   Немного далее от города, у первой деревни Слободзеи возводилась еще батарея, кажется, осадных орудий, долженствовавших хватать на 9 верст; тут работал дельный полковник Плющинский.

  

  

   Городишко Журжево продолжал жить обычною жизнью, местами еще более обыкновенного деятельною; правда, очень многие повыехали в ожидании бомбардировки, и особенно прибрежные дома были пусты, но далее, в глубь города, на площадях и по улицам, толпилось всегда много народа, торговля шла бойко; гостиницы и трактиры были просто переполнены офицерством, кутившим на все лады - ив одиночку, и толпами, с прекрасным полом и без оного. Разгул доходил до безобразия, до забвения приличий. Помню, зайдя раз вечером с С. и другими офицерами в трактир поужинать, мы застали там пьяную компанию, снявшую с себя сабли, фуражки, а некоторые даже и сюртуки, и одевшую в них гулявших с ними девчонок - это в общей-то зале!

   Наша молодежь, помянутый С., Л. и другие часто ходили в какой-то сад слушать арфисток и до того нарассказывали Скобелеву о приятностях времяпрепровождения там, что старик, не желавший компрометировать важность начальника дивизии прямым посещением этого рая, решился заглянуть туда обиняком - видели, как он подлезал и высматривал через забор, и смеялись же потом над ним!

  

  

   Еще в Букареште я познакомился у М. Д. Скобелева с известным корреспондентом "Daily News" Мак-Гаханом, а позже в Журжеве виделся с Форбсом, приезжавшим в штаб отряда, не помню, с каким-то сообщением. Я один говорил по-английски, и, переводя, старался, помню, смягчить убийственно холодный прием и ответы, встреченные им у нас. Сам я, чтобы не навлечь на себя нарекания в потворстве "коварным англичанам", избегал при встречах на улице вступать с ним в разговоры, что, признаться, было очень совестно; видно было, что Форбс чувствовал общую к нему подозрительность и старался заискивать, быть любезным.

  

  

   Сам начальник дивизии помещался в небольшом домике на набережной, куда мы собирались ежедневно к обеду. Здесь присоединился к нам кн. Цертелев, бывший секретарь посольства в Константинополе, теперь поступивший урядником в Кубанский полк и состоявший при Д. И. Михаил Скобелев, хотя уже был теперь начальником штаба отряда, редко жил с нами, а больше пребывал в Букареште, куда его привлекали преимущественно женщины, всевозможных национальностей, со всей Европы, собравшиеся на жатву. И что за пиры, что за разгул стоял теперь в этом городе! От прапорщика, в первый раз имевшего при себе 300 рублей, до интенданта, бросавшего десятками тысяч - все развернуло, все распахнуло славянскую натуру, кутило, ело, пило, пило по преимуществу!

   У М. Д. в это время сплошь и рядом не было ни гроша, так что он перехватывал где что можно и в особенности, разумеется, пробовал теребить отца, тугого и неподатливого на деньгу. Один раз, когда молодой послал к старому попросить денег, тот дал ему 4 золотых, что вывело М. Д. из себя. "Ведь я лакеям на водку больше даю",- говорил он с сердцем; по правде сказать, в такое бойкое время ему не хватило бы никаких денег.

  

  

   Я часто гулял со старым С. по аллеям бульвара. Раз он мне говорит: "Пойдемте смотреть, как поведут шпиона". Мы сели на лавочку против дома, в который вошли полковник Паренцов и адъютант главнокомандующего; перед крыльцом поставили спереди и с боков по два солдата. Мы сидели, ждали довольно долго, и я было хотел войти посмотреть процедуру обыска и допроса, но С. удержал.

   Вот, однако, они вышли на крыльцо: впереди шпион, руки в карманы пиджака, мне, дескать, наплевать, я не виноват; однако как он увидел солдат, то очевидно понял, что дело серьезно, и на несколько секунд приостановился, глубоко вдохнул воздух и ... начал спускаться с лестницы.

   Это был барон К., австрийский подданный; действительно ли он был шпион - не знаю, но, вероятно, нашли у него что-либо компрометирующее, так как малого отправили в Сибирь, только через 2 месяца воротили.

  

  

   Еще в главной квартире, перед поездкою в Париж, я встретился с лейтенантом гвардейского экипажа Скрыдловым. Он отправлялся тогда на рекогносцировку Дуная и звал меня в Мало-Дижос, место расположения Дунайского отряда гвардейского экипажа. Сообщил он мне также, что готовится атаковать на своей миноноске один из турецких мониторов, и звал идти под турку вместе; я принял приглашение на том условии, что он дал честное слово показать мне картину взрыва. Случай был единственный, упускать его не следовало.

   Вскоре по возвращении в Журжево я поехал в гости к морякам, жившим в части деревни, наиболее удаленной от берега, так как динамит и пироксилин, которыми они начиняли свои пироги, должны были содержаться в возможной безопасности от турецких выстрелов.

   Скрыдлов был вместе со мною в Морском корпусе, на 2 года младше по классу; мы вместе плавали одну кампанию на фрегате "Светлана". Когда я был фельдфебелем в гардемаринской роте, он состоял у меня под командою; и распекал же я, помню, его, беднягу, в особенности за постоянные разговоры и перешептыванья во фронте.

   Я поместился с ним и его товарищем Подъяпольским в домике их на краю большой, грязной площади. Обедали мы иногда в общей офицерской столовой, а чаще варили что-нибудь у себя; прислуживал матрос-денщик, добрый детина. Спали мы на крыльце домика, под пологами, так как комары в это время года (конец мая) были презлые.

   С первого же дня я посвящен был словом и делом в великий секрет обоих товарищей. Дело в том, что когда гвардейский экипаж уходил из Петербурга, владелец известного английского магазина, бывший их поставщик, предложил отряду в напутствие ящик хересу, который С. взялся доставить на Дунай. Доставить-то он доставил, но кроме П. никому покамест об этом ящике не заикнулся, и приятели потягивали себе хересок, оказавшийся недурным, да угощали своих гостей, до поры до времени, конечно, пока все не узнали о проделке и не отняли ящик, значительно, впрочем, облегченный.

   На той же площади жил начальник всего минного отряда капитан I ранга Новиков, очень бравый офицер, украшенный еще в Севастопольскую кампанию маленьким Георгием. Первый раз я видел его на обеде у одного важного в армии лица, который спросил его, за что он получил крест? "Пороховой погреб взорвал",- отвечал Н. таким густым басом, что все просто изумились. Тот же бас, хотя и не столь высокой пробы, раздавался и в занимаемом им домишке. Мы ходили к нему пить чай и с интересом прислушивались и присматривались к его словам и распоряжениям, стараясь по ним угадать, скоро ли начнется давно ожидаемая закладка мин в Дунай, для защиты переправы, которая должна была начаться немедленно затем.

   Новиков был неутомим; храбрый и толковый, он имел только два заметные недостатка: во-первых, всех, без разбора, оглушал своим пушко- образным голосом, во-вторых, мины называл бомбами; и то и другое, впрочем, охотно всеми прощалось ему за его доброту и простоту обращения.

   Несколько раз ездили мы со Скрыдловым по исполнению разных возложенных на него поручений. По Дунаю ездили, разумеется, ночью, ставить вехи для обозначения пути, по которому должны были следовать миноноски при закладке мин. Дунай был сильно разлит еще, и по затопленному низкому берегу не везде миноноски могли проходить, так как некоторые из них сидели довольно глубоко. Надобно было проследить и указать вехами фарватер речонки, впадавшей в Дунай; по ней-то и предполагалось следовать с минами.

   Так как приказано было никак не беспокоить турок, не возбуждать их внимания никакими работами и по возможности усыплять их бдительность, то мы выехали, когда уже почти стемнело, и к утру вехи были поставлены, но с расчисткою фарватера речонки, загороженного при устье солидными сваями, долго провозились и так и не кончили в этот раз. Пробивши покамест небольшой проход для шлюпки, мы проехали в самый Дунай отчасти для того, чтобы побравировать, а отчасти для проверки, есть турки на островке при стоявшей там караулке или нет. Тихо, едва опуская весла в воду, пробрались мы мимо густых ивовых деревьев; всякий внезапный шум, всплеск рыбы, крик ночной птицы заставлял нас вздрагивать; мы пристали к островку, погуляли и уверились, что турок на нем нет, хотя они, видно, были там недавно, косили траву. Мы проехали Дунаем, турецкий берег был совсем близко. Течение так сильно, что трудно было продвигаться вперед и скоро, чтобы не мучить людей и не привлечь внимания турок, С. поворотил назад; к утру мы были дома, и мичман Нилов, помощник Скрыдлова, бывший с нами этот раз, поехал еще на следующую ночь и, окончательно разваливши запруду, прочистил путь.

   Другой раз ездили мы по берегу с секретным поручением ко всем частям войск, содержавших посты на Дунае. Мимо наших кубанцев, владикавказцев, осетин проехали до Зимницы, где держали посты гусары, не помню, какие именно.

   В Парапане познакомился я с генералом Драгомировым, проезжавшим по занятию приготовлениями к переправе; осведомившись о том, не корреспондент ли я, и получив отрицательный ответ, он начал говорить о ходе дел так свободно, разумно и логично, что удивил нас, т. е. меня, Скрыдлова и Вульферта, у которого мы останавливались. Драгомиров пользовался и пользуется большою популярностью, и теперь, со смертью Скобелева, если не лучший, то наверное из лучших боевых генералов нашей армии.

   Офицеры, в обществе которых мы останавливались и обедали, были чрезвычайно любезны с нами, хорошо кормили и исправно снабжали переменными лошадьми; впрочем, Скрыдлов, может быть, не прочь был бы, чтобы к последней исправности прибавилось немного и выбора: как нарочно, ему доставались такие россинанты, что на последнем переезде от гусар к казакам он всю дорогу должен был бить своего долговязого гнедого коня, а еще неприятнее то, что, несмотря на старание ехать по-английски, т. е. подпрыгивать на стременах, он стер себе до крови тело.

  

  

   Я написал этюд Дуная и одного из казацких пикетов на нем, но вообще работал красками немного; ездил в Журжево, ходил к казакам и иногда бродил смотреть работы минеров или ездил со Скрыдловым пробовать машину и ход его миноноски "Шутка". Чтобы опять-таки не обращать на себя внимания турок, надобно было ездить или с заходом солнца, или в дурную погоду и не дымить, не давать искр, для чего брался только лучший уголь,- турки не знали и не должны были знать о существовании у нас целой паровой флотилии.

   Один раз довольно поздно мы вышли в очень бурную погоду. Ветер так усилился, что при возвращении, против течения, "Шутка" не могла выгребать. Мутный Дунай страшно разбушевался, причем благодаря сильному дождю в нескольких шагах ничего не было видно, и это навело Скрыдлова на мысль привести в исполнение давно задуманное дело атаки одного из турецких мониторов, стоявших перед Рущуком. Мы знали, что один стоит перед фортами, а другой - правее, за островком, и так как по стуку в продолжение нескольких дней можно было догадаться, что около последнего выстроен кринолин или какая-нибудь подобная защита, то должно было рассчитывать на возможность подойти только к первому. В такую погоду, конечно, была возможность подойти почти незамеченным, почти вплоть. "Пойдем, хочешь?" - спрашивал С. "Пойдем, я готов..." Вышло, однако, то, что мы не пошли. "Дело не в том,- говорил в конце концов Скрыдлов,- чтобы уничтожить у турок один лишь монитор, а чтобы заложить мины и дать возможность переправиться армии; ввиду такой важной цели неблагоразумно, пожалуй, преступно рисковать одною из лучших миноносок, которых у нас мало. Как ты думаешь?" - "И то дело",- отвечал я.

   Мы решили пристать к берегу, но так как непогода все застилала перед глазами, то ошиблись, приткнулись не туда, очень далеко от нашей деревни, и только к ночи добрались до дому. Интересно, что на том мысу, к которому мы пристали, стоял пикет из трех казаков - так глубоко спавших, завернувшись в бурки, что мы насилу растолкали их, и будь тут вместо нас партия черкесов, они, как бараны, были бы перерезаны. Я сказал об этом сотенному начальнику, взявши, однако, с него предварительно слово не взыскивать на первый раз.

  

  

   Этот сотенный командир, стоявший в Мало-Дижосе, был К. П. В., тот самый всезнающий и вездесущий офицер, которому Скобелев поручил купить мне лошадь и повозку. Я довольно познакомился с этою своеобразною личностью и частенько бывал у него.

   Когда я приходил, он прежде всего спрашивал, не хочу ли я борщу? "А ну, так чаю?" - и, уже не дожидаясь ответа на второй вопрос, приказывал заварить. Какой у него был чай, с каких плантаций - неизвестно; достаточно того, что он несколько окрашивал воду и что К. П. считал его хорошим. Ложечки, однако, не водилось, и хотя хозяин всегда приказывал Щаблыкину (денщику) "подать ложечку, помешать", но тот, зная уже, как понимать это, отправлялся к плетню, вынимал кинжал и вырезал аккуратный прутик. К. П. сам пил всегда вприкус