Вересаев Викентий Викентьевич - Из книги "Записи для себя"

явятся более благоприятные условия!

  

  

   А рядом с этим - великолепнейшее доверие к жизни у детеныша. Он убежден, что весь мир существует для того, чтобы о нем заботиться. Хочет есть,- скулит и ждет, что вот к нему протянется сосец матери; холодно,- и ждет, что кто-то его прикроет и согреет. И в мысль не приходит, что "кто-то" может оказаться существом, которое пихнет его ногою или схватит зубами.

  

  

   Это была сумасшедшая ночь,- ночь под летнее солнцестояние. Царь эльфов Оберон поссорился со своею женою Титанией. Он. велел озорнику эльфу Пуку отыскать цветок со странным именем "Любовь в праздности", подстерег в лесу Титанию, когда она заснула, и выжал ей на глаза сок цветка. Сок этот обладает таким свойством: человек, проснувшись, слепо влюбляется в первую женщину, которую увидит, а женщина - в первого увиденного мужичину.

  

   Чьих век смеженных сладким сновиденьем,

   Коснется сок, добытый из него,

   Тот влюбится, проснувшись, до безумья

   В то первое живое существо,

   Которое глазам его предстанет.

  

   Проснувшись, царица Титания увидела первым мастерового-ткача Основу. К тому же Пук из озорства превратил его голову в ослиную. Титания безумно влюбилась

   в него.

   Много чепухи натворил с этим цветком Пук в лесу. Юноша влюбился в девушку, к которой до того был равнодушен. Другая девушка воспылала страстью к юноше, от которого отвертывалась. Титания ласкала своего нового возлюбленного. От него пахло водкой, луком и потом, на голове шевелились ослиные уши, но она страстно ласкала ослиную морду, целовала ее и находила, что нет в мире никого краше ее возлюбленного.

  

   Мой слух влюблен в твой чудный голосок,

   Как влюблены мои глаза я твой образ;

   Ты силою слоях прекрасных качеств

   Влечешь меня к тому, чтобы признаться

   И клятву дать, что я тебя люблю!..

   Дай розами убрать твою головку,

   Столь мягкую, столь гладкую.

   Позволь поцеловать твои большие уши...

  

   Когда Титания заснула в его объятиях, Оберон выжал ей на глаза сок другого цветка, уничтожающий чары первого. Титания в ужасе сказала ему:

  

   Мой Оберон, какие сновиденья

   Имела я! Сейчас казалось мне,

   Что будто бы я влюблена в осла!

  

   Оберон насмешливо ответил ей:

  

   Вот здесь лежит твой милый!

  

   И Титания увидела, что лежит в объятиях грязного, неуклюжего мужчины с ослиного головою. И воскликнула с отвращением:

  

   Как все это

   Могло случиться? О, как нестерпимо

   Смотреть глазам на эту образину!

   ["Сон в летнюю ночь" Шекспира. (Прим. В. Вересаева.)]

  

   Вечно летает По лесам жизни озорной эльф Пук, вечно выжимает людям в глаза сок волшебного цветка. И люди перестают видеть трезвыми глазами, на отлогом лбу с ослиными ушами видят печать мудрости и гения, в фальшивой женской улыбке усматривают глубокую задушевность, в ординарнейшей наружности - красоту небывалую. Это все творит человеческая кровь, горячо забурлившая под чарами волшебного цветка.

   Приходит миг. Пук выжимает в глаза сок другого цветка, и глаза людей становятся видящими, и они недоумевают, как же они не могли раньше рассмотреть этого ослиного лба, этой вульгарности душевной, этой фальшивой улыбки, этой пустопорожней дамской болтовни.

  

   Как все это

   Могло случиться? О, как нестерпимо

   Смотреть глазам на эту образину!

  

   Пук, смеясь, летит дальше, оставляя за собою ненужную трагедию и разбитые жизни.

  

  

   У меня был товарищ, студент. На втором курсе он вдруг решил жениться. Мы все изумились. Он перебивался Трошевыми уроками, она тоже еще училась, не выдавалась ни умом, ни одаренностью, ни характером, ни красотою,- ничем, что объясняло бы это сумасшедшее решение. Мы пытались отговорить товарища. Он приходил в ярость, заявляя, что прервет знакомство со всяким, кто будет пытаться мешать его женитьбе.

   И женился.

   Через месяц он пришел к нам и в отчаянии сказал:

   - Как же вы мне не помешали сделать эту глупость?

   - Да вспомни, что ты нам отвечал, когда мы тебя отговаривали.

   - Все равно! Должны были меня связать, должны ли отправить в сумасшедший дом. Ведь я был в состоянии невменяемости.

   И с ужасом смотрел перед собою глазами проспавшегося пьяного.

   Пук с озорным смехом улетел прочь.

  

  

   "Любовь"... Очень часто говорят: "Любовь", когда есть только влюбленность. Влюбленность слепа. Она головокружительным ядом отравляет кровь человека. И только когда она иссякает,- только тогда человек может решить, что это было,- влюбленность и любовь, или влюбленность без любви? А иссякает она в громадном большинстве случаев с достигнутым обладанием. Вот тогда-то только и можно бы серьезно заговаривать о любви. Строить раньше этого планы о долголетней совместной жизни - чистейшее безумие.

  

  

   Брак по любви... О, это, конечно, очень хорошая вещь! К сожалению, такие браки очень редки. Чаще всего под ними разумеются браки по влюбленности. Да ведь такие браки - самые ужасные из всех! Ужаснее даже, чем холодные браки по взаимному расчету. Там люди, по крайней мере, видят, что берут.

  

  

   Скажи мне, как ты относишься к женщине, я тебе скажу, кто ты.

  

  

   Женщина мала в малых делах и велика в великих. Никогда мужчина не бывает так мелочен в мелочах и так самозабвенен в подвиге.

  

  

   У женщин свои, во многом совсем особенные свойства ума. Мне кажется, они стесняются или еще не научились проявлять свой ум в свойственных ему формах. Есть чудесно умные женщины. И есть "умные" женщины, от которых хочется бежать,- столько у них логики и мертвого груза знаний.

  

  

   Декабрист М. С. Лунин - замечательный писатель и изумительный человек,- отмечая влияние сибирского климата и ссылки на его душевное состояние, писал сестре между прочим: "Излагая мысли, я нахожу доводы к подтверждению истины; но слово, убеждающее без доказательств, не начертывается уже пером моим".

   "Слово, убеждающее без доказательств..." В этом сила оратора. В этом - и тайна успешного спора с женщиной. Никакой логикой нельзя ее убедить, если говоришь с раздражением. И нужно очень мало логики, если слово сказано мягко и с лаской. И это почти со всякой женщиной, как она ни будь умна. Эмоциональная сторона в ней неодолима. Рассказывал Леонид Андреев: однажды поспорил он о чем-то с женой; приводил самые неопровержимые доводы, ничего на нее не действует; он разъяренно спросил:

   - Ну, как же тебя еще убеждать?

   Она жалобно ответила:

   - Поцеловать меня.

  

  

   Женщины плохо пишут романы, повести и стихи. Но удивительно пишут дневники и письма.

  

  

  

   Стоят изображения из камня или дерева. И люди поклоняются ям, считают их высшими существами, к которым непозволительно подходить даже с самой легкой критикой, которых следует благоговейно принимать такими, какие они есть.

   Приходит время, и человек убеждается, что перед ним - просто каменные или деревянные куклы, что они не только подлежат критике, но что критике даже делать нечего с ними, настолько они ничтожны и ненужны; единственное, что с ними можно сделать, это отправить их на свалку или в лучшем случае в музей.

   В жизни людей, в их быту, в их нравах и воззрениях,- часто даже у людей самого передового образа мыслей,- еще несчетное количество этих божков, совершенно без всяких оснований вызывающих к себе самое благоговейное отношение, не допускающее никакой критики.

  

   Когда думаешь о том, какими правами обладает сейчас у нас женщина, берет гордость и радость за нее. То, что еще на моей памяти было явлением самым обычным, то, что и теперь вполне обычно в большинстве стран, представляется нам теперь диким, почти невероятным пережитком.

   Шел я раз, студентом, по улице. Пьяный мастеровой бил свою жену, державшую на руках грудного ребенка. Он сильным размахом бил ее кулаком в лицо, голова моталась, из носу текла кровь. Я и другие прохожие кинулись к нему закричали, пригрозили отправить в полицию. Он насмешливо вытянулся и в виде "чести" приставил ладонь к виску.

   - Вин-новат-с!.. Тысячу раз прошу извинении!- Потом обернулся к жене.- Пойдем-ка домой! Там я с тобою поговорю!

   Она взглянула на ребенка.

   - Господи, ты-то за что страдаешь!

   Зарыдала и покорно пошла следом за мужем. Там, дома, - она знала, и мы все знали,- там никто не вправе за нее заступиться, если не дошло дело до угрожающих жизни истязаний. И если бы она ушла от мужа, полиция водворила бы ее к нему обратно. Здесь же, что мы видели на улице, было не что иное, как только "нарушение общественной тишины и спокойствия".

   Другой раз было. Шел по улице каракалпак с женою. Он впереди, прямой, величественно подняв голову, а сзади, по его следам - никак не рядом! - его понурая жена с тупым, рабьим лицом; на одной руке она держала ребенка, другою придерживала тяжелый узел, бывший у нее на спине. А он шагал впереди с пустыми руками.

   Польский писатель Вацлав Серошевский когда-то рассказывал мне. В Японии в железнодорожном вагоне он встал и уступил место стоявшей женщине-японке. Это вызвало дружный смех и недоумение всего вагона, как у нас бы засмеялись, если бы дряхлая старуха уступила место крепкому молодому парню. И помню, в Маньчжурии во время русско-японской войны. Стояли мы обычно в китайских деревнях, жили в фанзах бок о бок с их хозяевами и имели возможность наблюдать их жизнь. И вот - обед. Сидят за столом одни только мужчины, все, начиная с дряхлого старика с редкой седою бородкой и кончая двухлетним карапузом со смешной косичкой назади. А кругом стоят и смотрят женщины - и бабушки, и жены, и сестры, и дочери обедающих. Мужчины кончат обедать, встанут, и тогда за стол садятся женщины. Сидеть за одним столом вместе с мужчинами им не полагается.

   В 1910 году проездом в Египет я остановился в Константинополе. Был какой-то большой праздник, по улице двигались веселые толпы, смеявшиеся, певшие, дурачившиеся. Но что-то в них было необычное, непривычное глазу, что-то не то, что на подобных же празднествах в Париже, например, или в Италии. И вдруг я понял: толпа была исключительно мужская. Не видно было женских лиц, не слышно было девичьего смеха, не было веселых ухаживаний, не было парочек, светившихся влюбленностью. Изредка только траурными тенями торопливо проходили черные фигуры женщин с опущенною на лицо густою черною вуалью-покрывалом; под нею белел выступавший кончик носа и таинственно мерцали черные глаза. Женщинам доступа на праздник не было. Им было только - скука гарема и тайный разврат через подкупленных евнухов и служанок.

   Мужчина и девушка полюбили друг друга, поженились. Но, оказалось, ни по характерам, ни по воззрениям, ни по привычкам они совершенно не подходят друг к другу, Была не любовь, а влюбленность, при которой они совершенно не сумели разглядеть друг друга. Однако они поженились, повенчаны и разойтись уже не могут, прикреплены друг к другу - навсегда! Развестись можно было единственно в том случае, если одна сторона имела возможность доказать, что другая сторона совершила "прелюбодеяние". Да еще как доказать требовалось! Свидетели должны были удостоверить, что собственными глазами наблюдали самый факт прелюбодеяния. И с омерзительнейшими подробностями все это выкладывалось на суде. Наконец, развод, скажем, разрешался. Но "виновная сторона" лишалась навсегда права вступать в новый брак, Женщина, как бы она с новым мужем ни любили друг друга, могла иметь от него только "незаконных" детей и была вынуждена выносить косые взгляды и пренебрежение добродетельных законных супруг. К каким ненужным трагедиям, к каким вопиющим нелепостям вел такой порядок вещей,- перечитайте об этом в "Анне Карениной" или в "Живом трупе" Льва Толстого.

   Как все это далеко от нас,- либо в пространстве, либо во времени! Совсем во всем равноправные с мужчинами, ни в какой области не уступающие им, длинною вереницею проходят перед нами стахановки полей и фабрик, ответственнейшие работницы, профессора, инженеры, летчицы, парашютистки, а не вечные только учительницы да артистки с писательницами. Смотришь на физкультурном параде: рядами проходят полунагие девушки с блестящими глазами,- осетинки, узбечки, таджички,- стройные, мускулистые, овеянные воздухом и солнцем, не стыдящиеся своей наготы, как будто пришли к нам с какого-то древнеэллинского празднества. С ними рядом их товарищи - парни. И подумать только: матери их - и те еще продавались девочками старикам, закрывали паранджою цветущие лица, становились домашней скотиной мужа и сами считали за великий стыд открыть перед посторонним мужчиною даже лицо!

   Поженились парень и девушка. Но оказались совершенно друг для друга не подходящими. Да и легко ли неопытным молодым глазам, притом отуманенным влюбленностью, с первого раза без ошибки выбрать себе на всю жизнь спутника и товарища? А у нас теперь: стала совместная жизнь невмоготу,- и разошлись, без ненужных трагедий.

   Зорко охранены законом со всех сторон права женщин. Все это так. Однако до полного равноправия очень еще далеко женщине и у нас. Иногда это лежит как будто в самом существе дела. Разошлись муж и жена, у них ребенок. Муж добросовестно платит алименты. Но разве это хоть в отделенной мере уравновешивает труд, который кладет в ребенка мать? Часто ребенок в сильной степени препятствует личной жизни матери. Полюбила она другого, тот полюбил ее. Но узнает о ребенке - и ретируется. Много еще нужно времени, чтобы в общее сознание вошел и для настоящего еще времени поистине революционный в своей области "Чужой ребенок" Шкваркина.

   Часто, однако, затруднение только по внешней видимости лежит в самом существе дела, в действительности оно устранимо, хотя и не всегда легко. Лет одиинадцать-двенадцать назад я напечатал рассказ "Исанка". В нем обрисовывалось совершенно безвыходное положение нашей учащейся девушки в области любви. Условия вузовской экономики и быта не допускали возможности семьи и ребенка; аборт неприемлем; оставались для большинства уродливые, неполные взаимоотношения, растлевающие дух, несущие с собою тяжелые нервные заболевания. Рассказ вызвал длинный ряд диспутов и целый поток читательских писем ко мне. Упорно, настойчиво мне предъявляли все один и тот же вопрос:

   - Где же выход? Укажите выход! Как будто это входит в компетенцию художника. И я, конечно, отвечал: "Не знаю!"

   Но вот прошел десяток лет, и мы имеем возможность наблюдать совершенно конкретное разрешение вопроса, казалось бы, неразрешимого. У нас существует целый ряд "студенческих городков",- крупных общежитий на несколько тысяч студентов и студенток. При "городке" - своя библиотека, читальня, комнаты для занятий, столовая, буфет, всегда кипяток, прачечная, баня, почта, амбулатория, родильное отделение, ясли, детский сад. На последнем месяце беременности студентку переводят в специальную комнату для собирающихся родить. После родов помещают в комнату для родильниц; при них - их младенцы. Когда мать оправится от родов, она возвращается в общежитие, а ребенок остается с другими ребятами на попечении нянь. Матери в нужные часы приходят в комнату для кормящих и кормят грудью ребенка. Когда хочет, мать может взять своего ребенка, пойти с ним погулять. Подрастающие ребята - в детском саду. На каникулы мать может взять ребенка к себе. Если же у нее практические работы или просто ей надо отдохнуть, она уезжает, а ребенок остается на попечении "городка".

   Конечно, такие "городки" - еще только отдельные островки нового быта; притом в большинстве случаев очень далекие от совершенства. Но островки эти все расширяются и обещают в будущем существенное улучшение положения женщины.

   Не все, однако, можно возлагать только на перемену внешних условий. В корне должен также перестраиваться и самый характер отношений между мужчиной и женщиной. И вот тут-то мы наталкиваемся на множество идолов, о которых мы говорили, принимаемых за непререкаемые божества, и свергнуть их можно только при длительном самовоспитании мужчины и при стол" же длительной борьбе женщины,

   Семья. Муж, жена, дети. Заработок не настолько велик, чтобы иметь домработницу. Муж ходит на работу. Жена готовит обед, стирает белье, пеленает грудного ребенка, обшивает семью, штопает чулки и носки. Ну, что ж! Разделение труда. На это ничего не возразишь, хотя и тут иногда кажется, что разделение труда не совсем равномерное.

   Но вот положение несколько иное: оба - и муж и жена - работают. И все-таки: муж, вернувшись домой, садится за газету, а жена становится за примус, ночью стирает в кухне белье или штопает носки мужу. Часто бывает так даже тогда, когда работает только жена.

   - Э, где ему! Ничего он не умеет, все у него пригорит, белье от его стирки станет еще грязнее!

   Так говорят часто даже сами женщины. А мужчины, так те с величайшей охотой сознаются:

   - Где уж мне! Я ничего этого не умею.

   Не умеет свертеть котлет, не умеет носки себе заштопать, не умеет перепеленать ребенка, не умеет,- и теперь еще это бывает! - даже постелить за собою постель и вынести ночную посуду. Удивительное дело! Вообще говоря, человек чрезвычайно самолюбив и не так уже склонен сознаваться в своих недостатках. Но тут мужчина с великой готовностью сознается в полнейшей своей бездарности. Напрасна, товарищи, такая скромная оценка своих способностей! Не боги горшки обжигают. Первородившая мать тоже очень неумело пеленает своего ребенка, Общепризнано, что повара во всяком случае не ниже кухарок, а портные - портних. Дело тут не в бездарности мужской. Дело - отчасти в бессознательном стремлении удержать свои освященные веками привилегии, главным же образом - в особого род самолюбии: как он будет заниматься такими "бабскими" делами!

   На берегу Черного моря - комната в дачке. Нанимает ее женщина-врач с двумя ребятами. Утро. Девочка десяти лет убирает постели, подметает пол. Мальчик двенадцати лет сидит, посвистывая, и ударяет себя хлыстиком по голени.

   - Почему ваш мальчик не помогает девочке убирать комнату?

   И мать,- сама мать, интеллигентная! - отвечает:

   - Э, это не мужское дело!

   Медленно, но эволюция в этой области совершается. Еще пятнадцать лет назад невозможно было встретить на улице мужчину с грудным ребенком на руках. Теперь это стало самым обычным явлением. Носят на руках, катают в колясочке и этого не стыдятся. Не так уже стыдятся приготовить обед на керосинке. Но уже оторвавшуюся пуговицу сами себе пришивают только холостяки. Или - штопанье носков. Оно стало уже как бы символом женского порабощения, против которого женщины протестуют самым энергичным образом:

   - Только предупреждаю, носков тебе штопать не буду!

   Мне рассказывали про одного врача еще дореволюционного времени. Он с детства приучил двух своих мальчиков каждое утро осматривать свои носки и заштопывать дырочку при первом ее появлении. Впоследствии один сын стал инженером, другой - полковником, но эту привычку они сохранили на всю жизнь и удивлялись, почему этого не делают все, а предпочитают разнашивать носки до дыр величиною с ладонь.

   Когда полным цветом распустится коммунизм, тогда большинство всех этих нудных бытовых мелочей отпадет само собою. Но пока этого еще нет, пока бытовые мелочи тяжелым грузом наваливаются на жизнь людей, нужно все идолы разрушать, нужно мужчине перестать думать, что самими какими-то предвечными законами он освобожден от ряда скучных работ, наваленных им на женщину,- стать с нею рядом, плечом к плечу, и так идти через жизнь.

  

  

   Статья эта была напечатана в No 45 "Известий" за 1940 г. и вызвала очень широкий отклик в читательских массах. Письма лились потоком. Звонили по телефону. На дом ко мне приходили группы студентов и студенток человек по десять - пятнадцать. Устраивались публичные диспуты. Все это показывает, что затронут вопрос, для очень многих близкий и существенный.

   Уже в день появления статья мне позвонил по телефону студент и заявил, что возмущен моею статьею до глубины души. Я ответил:

   - Я больше бы удивился, если бы подобное мне сказала женщина.

   - Две женщины так же возмущены, как я: моя жена и ее подруга. Они говорят, что сочли бы для себя величайшим позором, если бы я сам штопал себе носки.

   Человек двумя-тремя фразами целиком поднес себя, как на ладошке: очевидное дело,- "великий человек", и возле него лишенные собственного содержания две поклонницы, не могущие допустить, чтобы их кумир унизился до такой мелочи, как штопанье носков.

   Некоторые письма мужчин полны самой неистовой злобы. Вот выдержка из одного письма:

   "Бывшему писателю В. Вересаеву. С чувством стыда и брезгливости прочитал я ваш фельетон под крикливым названием "Разрушение идолов". Куда девалась ваша замечательная чуткость, когда всякое движение в недрах общества вы умели своевременно подметить и в художественных образах показать? Что в эти драматические дни, переживаемые человечеством, вы принесли в мир? Повесть о незаштопанных штанах и носках? Пошленькие и неумные разглагольствования о неравенстве полов?.. Я предоставляю вам старчески похихикать над "обиженным мужчиной" или моей отсталостью в женском вопросе. Факт остается фактом: умер дорогой и любимый писатель В. Вересаев. На земле доживает свой век его двойник, уже в состоянии полного умственного и нравственного распада, нудный и смешной старик"

   Чтение таких писем доставляет большое удовольствие: видишь по этому кипению злобы, что попал в нужную точку.

   На диспуте в авиационном институте один студент прислал такую записку: "Ведь не призывают же женщин в армию. Много специальностей есть, где могут работать только мужчины. И неужели мужчину нельзя освободить поэтому от штопанья носков, мытья пеленок и прочих мелочей?"

   Однако большинство и мужских писем приветствует появление статьи. Студент Н. пишет: "С большим интересом читали мы - группа юношей и девушек - вашу статью. Спорили, волновались, еще раз перечитывали. Я видел, что некоторые мои друзья, делая вид, что разделяют основные высказывания автора, тем не менее ушли с тяжелым чувством, раздраженные, точно статья обнажила их собственные болячки. Прощаясь, один из них насмешливо заметил: "Итак, отныне я штопарь, и на посещение театра в ближайшие месяцы не располагаю временем". Меня это нисколько не удивило. Недовольство, я знаю, вызвано тем, что им жаль расстаться с многими мужскими привилегиями. Они еще цепко будут держаться за свое неприкосновенное положение в семье... Совсем недавно я был у знакомых. Он - бухгалтер, она - инженер. Личная жизнь этой семьи всегда мне казалась безоблачной. Когда я пришел, садились обедать. Она подавала к столу, мы разговаривали. Вдруг муж сердитым, повелительным голосом крикнул: "Соня! Опять нет соли на столе! Неужели каждый раз тебе надо об этом напоминать? Подай соль!" Сам он сидел в пяти шагах от шкафа и мог сам взять соль. Не удержавшись, я заметил: "Почему вы кричите из-за такого пустяка я почему сами не возьмете соль?" Она немного покраснела за него, а он стал неубедительно доказывать ее обязанности".

   Читатель с Северного Кавказа пишет: "Уважаемый дедушка Вересаев. Благодарю вас за вашу статью. Я не "идол". Я и жена - оба работаем, делаем осе вместе. И дети наши будут такими же (у нас их двое - сын и дочь). Я много раз говорил соседним "идолам", как надо жить, но, кроме насмешек, ничего не получал".

   Многочисленные женские письма дают огромный материал для характеристики положения женщин. Что особенно угнетает в этих письмах, это - их однообразие, говорящее о чрезвычайной распространенности отмечаемого явления.

   Читательница из Свердловска рисует обычную картину, как, воротившись с работы, она берется за приготовление обеда, мытье посуды и т. д., а муж садится за газету: "Мужья с презрением и стыдом относятся к нашей работе, говоря: "Это - бабье дело". Прочитав вашу статью, мой муж в восторге от нее. Он всецело приветствует все в ней написанное и даже обещал мне, что теперь сам будет себе штопать носки. Отсюда мне уже будет облегчение. А вот обед готовить отказывается: лучше, говорит, голодным буду сидеть, но варить не буду. Ваша статья повлияла на многих мужчин. Я уже с некоторыми делилась впечатлениями, всем она нравится".

   Молодой горьковский колхозник-комсомолец пишет; "Да, у нас на женщину падает вся тяжесть домашних работ. Приведу один пример из нашей сельской местности. Сейчас идут горячие полевые работы. Женщина встает рано утром, чтобы подоите корову, погнать ее в поле, а затем накормить остальных животных и птиц. После этого ей еще нужно приготовить пищу на весь день. И вот женщина возится с трех-четырех часов утра. А мужчина встает в семь часов, покурит, да и велит жене подавать завтрак. Скажу откровенно, я сам стеснялся даже принести воды, хотя видел, что необходимо помочь своей матери. Сейчас, прочитав вашу статью, я без всякого стеснения буду помогать матери во всех домашних делах".

   Председатель одного из райсоветов Осоавиахима Тульской области пишет: "Ваша статья заставила меня, откровенно говоря, пересмотреть мои отношения к своей жене и изменить их. Если до этого я приходил с работы, то, как правило, обед готовила жена, несмотря иной раз и на то, что она шибко занята ребятами. Ну, а теперь совершенно иное дело, больше я таких фактов не повторяю и в таких случаях готовлю обед сам, сам мою и убираю посуду и даже делаю другие домашние дела, которых до этого не делал. Теперь я повял, как мы, мужчины, иногда благодаря своим старым капиталистическим пережиткам не делаем женщину вполне равноправной".

   К сожалению, нередко сами женщины оказывают в этом отношении моральную поддержку мужчинам. Тов. Ер. пишет: "Мне понадобилось выстирать рубашку. Ну, взял я таз, воды, мыла и учинил стирку во дворе. И что же? Женщины домохозяйки,- одна из соседней двери, другая из окна, третья тут же во дворе - с величайшим изумлением сначала, как говорится, воззрились на меня, Опомнясь от изумления, начинают с коварными улыбочками спрашивать меня: почему это я "сам" стираю? И ведь не меня они осуждают своими улыбочками, а чувствую, что осуждение их откосится к моей жене, что допустила, чтобы муж "сам" стирал рубашки".

   Иногда получается перегиб в противоположную сторону, и уже женщина старается перебросить все домашние заботы на плечи мужчины. Тов. М. Б. из Ленинграда пишет: "Я знаю одну семью, где муж, видя, что жена устает, старался помогать ей во всех домашних делах. Соседи по коммунальной квартире окружили его насмешками, и, как ни странно, особенно усердствовали женщины.

   - Шляпа... Тряпка... - говорили они.

   Прошло четыре года, и сама жена стала смотреть на своего мужа, как на скучного, мелочного человека, погрязшего в домашних делах".

   На очень существенную сторону вопроса указывает читательница из Коми. Она пишет: "Я живу одиночкой, на свой заработок, и наблюдаю жизнь мужчин-одиночек на такую же и бОльшую зарплату. В то время как я живу на своем обслуживании, они нуждаются в чьем-то уходе, заботе. Мне зарплаты хватает и на лучшее питание и на все стороны жизни, включая курортное лечение, им же - только на текущие ежемесячные расходы, а на одежду уже надо приработать сверх зарплаты. Выходит, что женщина - более самостоятельное существо, чем мужчина".

   Это правильно. Благодаря своей неумелости в домашних работах мужчина часто оказывается в самом беспомощном положении. Правильно пишет московская читательница: "Кто виноват в том, что наши молодые люди мужья, отцы не умеют сами себя обслуживать? Часто вина определенно падает на школу и семью. Почему нас всех, и мальчиков и девочек, не учили чинить носки, ставить заплатки, пришивать пуговицы? Тогда ребенок с детства мог бы себя обслуживать сам, он привык бы к этому так, как мы привыкаем каждый день чистить себе зубы".

   Уже с детства мальчики у нас впитывают презрение к "женским" работам, они сочли бы для себя великим позором, если бы их кто-нибудь увидел стирающими белье или пришивающими заплатку, хотя нисколько не стыдились бы, например, колоть дрова. Вот в этом вся суть вопроса. Дело совершенно не в том,- как высказывались некоторые мои оппоненты на диспуте,- кому колоть дрова и кому штопать носки,- как вообще распределять работу между мужчиной и женщиной? Кто лучше - мужчина или женщина? Суть в том, что не должно быть каких-то особых "женских" работ, которые стыдно исполнять мужчине, суть в тех предрассудках, к которым мы не смеем отнестись критически. Один муж с опаской говорил своей жене: "Что сказали бы соседи, если бы увидели, что твой муж моет полы!" И во всех нас очень еще крепко сидят эти предрассудки. Нужно с корнем вырвать их и научиться видеть в женщине по-настоящему равноправного нашего товарища.

   Интересна воспитательная роль, которую в этом отношении играет Красная Армия. Мною получен целый ряд писем от красноармейцев и младших командиров, в которых они пишут, что в армии у нас вопросы эти давно разрешены. "Здесь,- пишет один из них,- нет ни жен, ни сестер, ни матерей, которые бы ему зачинили гимнастерку, пришили пуговицу, выстирали обмундирование или носовой платок. Здесь приходится все делать самому. В Красной Армии мужчина привыкает к этому. Он учится делать все те "женские" работы, которых до прихода в Красную Армию никогда не делал и относился к ним презрительно и брезгливо".

   Из Мурманской области пишет один военнослужащий: "Хочу рассказать, как помогла мне Ваша статья "Разрушение идолов". Во время боев с финской белогвардейщиной, вследствие отдаленности от железнодорожного транспорта, нашему подразделению не было возможности своевременно получать стираное белье. Выход из положения одна: чтобы не допускать заражения вшивостью бойцов, нужно было находу организовать стирку белья, хотя и стоял сильный мороз. По этому вопросу было проведено летучее собрание. Когда я с командиром подразделения задали вопрос, кто может стирать белье, поднял руку только один боец. Многие товарищи ответили, что они никогда еще не стирали, а часть из них заявила, что это "бабское" дело, а не мужчинское, поэтому они не должны стирать белье. К сожалению, в нашем подразделении женщин не было. Я начал разъяснять товарищам, что они в этом неправы, это является отрыжкой проклятого прошлого, подчеркивающей неравенство женщин. Для этой цели использовал Вашу статью. Все бойцы внимательно выслушали текст ее, зашевелились между собой, начали говорить:

   - Правильно написано! "Святые горшки не лепят". Мы можем постирать белье не хуже, чем женщины.

   После этого не один человек руку поднял, а все бойцы заявили свое согласие постирать белье".

  

  

   У Ибсена муж говорит уходящей от него Норе:

   - И ты можешь пренебречь своими священнейшими обязанностями по отношению к мужу, к детям!

   Нора отвечает:

   - У меня есть еще более священная обязанность,- по отношению к самой себе.

   Нора права, говоря так и уходя от мужа. Но каждый случай тут приходится рассматривать в отдельности. О, если бы жена Пушкина пожертвовала своею маленькою личностью и всю ее отдала бы на уход и заботы о муже и этим сберегла бы его для нас на десятки лет! Как бы благодарно чтили мы ее память!

   Но подобного самопожертвования мы обычно ждем только от женщин. Айседора Дункан. Гениальная танцовщица. Она положила начало полному преобразованию танцевального искусства. Неестественным телодвижениям балерин в торчащих парашютиком юбочках она противопоставила свободные, гармонические движения свободного, одетого в прозрачную тунику тела. Она не танцевала под музыку, а танцевала музыку, воплощала музыку в танец.

   В книге "Моя жизнь" Айседора рассказывает о своей первой любви к одному венгерскому актеру, восхитившему ее своею красотою и игрою в роли Ромео. Он тоже был в восхищении от ее танцев. Сошлись. После нескольких недель бурной страсти Ромео заговорил о женитьбе. Она спросила, что они станут делать в Будапеште. Он, как деятель искусства и в подметки не годившийся ей, удивился.

   - Как что? У тебя каждый вечер будет ложа, из нее ты будешь смотреть на мою игру, а затем ты научишься подавать мне реплики и помогать мне при разучивании роли.

   Видя, что это ее совсем не прельщает, он разорвал с нею.

   Через несколько лет Дункан сошлась с известным режиссером Гордоном Крэгом,- режиссером талантливым и оригинальным, но, конечно, и в сравнение не идущим с гениальною Айседорой.

   Она рассказывает:

   "После нескольких недель необузданных, страстных любовных ласк завязалась отчаянная борьба между гением (!) Гордона Крэга и моим искусством.

   - Почему ты не бросишь театра? - говорил он.- Почему ты желаешь появляться на сцене и размахивать вокруг себя руками? Почему тебе не оставаться дома и не чинить мне карандашей?"

  

  

   Из дневника. 13 февраля 1923 г.- На жизнь свою оглядываюсь с благодарностью. Судьба была ко мне благосклонна, даже больше,- баловала меня. И самый ценный дар: она дала мне способность знать свое место и не переоценивать себя. Поэтому я почти избавлен был от самых тяжелых страданий,- зависти и обид самолюбия. Смотрю вперед: много ждет радостного. Кончу роман, возьмусь за работу над Пушкиным.

   И вот вдруг заметил в себе: еще чего-то радостно жду. Чего именно?

   Смерти!

   Как странно. Смерти я никогда не боялся, страха смерти никогда не мог понять. Но недавно почувствовал: жду ее, как большого, поднимающего, ослепительно-яркого события. Вовсе не в смысле избавления от жизненной тяготы,- жизнь я люблю. Просто сама по себе смерть сияет в сумрачной дали будущего яркою точкою.

   А недавно заметил в себе еще вот что. Человек умер неожиданно, сразу,- от разрыва сердца, или трамвай развил.

   - Хорошо так умереть,- без мучений, без ожидания надвигающейся смерти!

   Нет, по-моему, вовсе не хорошо. Смертные муки... Так ли они страшны? А может быть, при неожиданной смерти мы лишаемся переживания такого блаженства, перед которым ничтожны все смертные муки?

  

  

   Из дневника. 10 декабря 1927 года. От врача.- Это было для меня совершенно неожиданно: сердце увеличено на три сантиметра, аорта поражена склерозом и расширена, общий артериосклероз. А я себя считал совсем здоровым! Хотя уже месяца три даже при обыкновенной ходьбе, не только при подъеме на лестницу, "чувствую" свое сердце. Но в общем очень гордился, что никто не дает мне моих лет,- по отсутствию седых волос, физической крепости, общей живости. Помню, несколько лет назад, в Академии художественных наук, стояли мы, разговаривали,- покойный М. О. Гершензон, проф. И. И. Гливенко и я. Гершензон говорил, что под старость все больше у него развивается склонность писать афоризмами и очень короткими, замкнутыми главками; соглашался, с этим и Гливенко. Я сказал, что и у себя замечаю то же самое. Гливенко с некоторым даже высокомерием взглянул на меня:

   - Ну, вам-то еще рано об этом говорить. Я вскипел.

   - Позвольте узнать, сколько вам лет? Гливенко:

   - Пятьдесят три. Гершензон:

   - Пятьдесят пять.

   - Ну, а мне пятьдесят семь!

   И вот теперь,- что же? Значит,- первый звонок? Странно: нисколько это меня не огорчает и не пугает. Никогда я не мог понять страха смерти, хотя все больше любил жизнь. И вот только одно неприятно: при такой болезни можно умереть неожиданно. Этого мне не хочется. Мне бы хотелось медленно подойти к смерти, хотя бы с мучениями. Я с замиранием жду этого, как чего-то безмерно сладостного и великого. И уж совсем, конечно, не хочу умереть с распавшеюся и разлагающеюся психикой.

   Но другое горько. Мне кажется, я только теперь научился думать, писать, жить, обращаться с людьми. Теперь-то бы только и развернуть жизнь и работу. А артерии в мозгу уже склерозируются.

  

  

   Когда-то она была изящна, очень красива. И талантлива. Странно было сейчас смотреть на нее и думать, что так еще недавно, лет пять назад, с нею можно было разговаривать, как с равной. Старушечье, сморщенное лицо, тусклые глаза,- и спрашивает голосом, каким говорят очень боящиеся маленькие Дети;

   - Правда, скоро будет война?

   - Кто на это может ответить!

   - Меня очень беспокоит. Я недавно в газетах читала: мы выпустили противогазы, а они на это - никакого ответа.

   Дочь ее, сдерживая улыбку, спрашивает:

   - Кто,- они?

   - Ну, там... Польша, Англия... Румыния.

   - Какой же может быть ответ на противогазы? Все смеются, а она горестно вздыхает:

   - Пишут, что архиепископ кентерберийский за войну с нами, а папа римский против. У меня теперь вся надежда только на папу.

   - Мама, почему на папу?

   - Он же против войны.

   - Мама на папу надеется, папа - на маму.

   Опять общий смех, а она с недоумевающею полуулыбкой оглядывает смеющихся.

   У нее тысяча разных старческих болезней,- эмфизема, миокардит, печень, колит. Дочь ухаживает за нею самоотверженно. Постарела, подурнела от забот и бессонных ночей. А старуха полна к ней злобой и желанием сделать ей больно. Спрашивает меня:

   - Не можете ли вы меня устроить в больницу?

   - В больницу? Зачем вам?

   - Я тут очень всех стесняю, Вера только и думает, как бы от меня избавиться.

   - Мама, да что ты такое говоришь!

   - Да-а, да-а, я отлично вижу. Я чувствую, что я всем тут в тягость. Как вы думаете, не написать ли мне прямо Семашке? Он, говорят, человек добрый...

   Все время точит дочь за то, что мало о ней заботится, что не любит матери. Если дочь выйдет на полчаса пройтись, старуха встречает ее упреками, что она ее "бросила". Ночью вдруг начинает звать спящую дочь:

   - Вера! Вера!

   - Что ты, мама?

   - Я н-е с-п-л-ю!

   Как, дескать, ты можешь спокойно спать, раз я не сплю. И часто говорит дочери:

   - Когда я умру, совесть будет тебя терзать, что ты была со мною такая эгоистка. Я буду приходить к тебе во сне.

   И дочь мне говорила:

   - Как я все время чувствую себя глубочайшей преступницей и не могу убедить себя, что это у мамы только от старческого слабоумия! Я же ведь помню, какая она ко мне всегда была любящая и самоотверженная.

   И все с трепетом ужаса повторяли:

   - Не дай бог никому такой старости!

  

   1926 г.

  

  

   Из дневника. 11 февраля 1929 года.- Я все возвращаюсь м