Вересаев Викентий Викентьевич - Из книги "Записи для себя"

  

   Викентий Вересаев

  

  

   На фоне яркой весенней зелени - великолепный конь золотистой масти, с раздувающимися черными ноздрями. На нем - нагая девушка с беломраморным телом, румяная, с алыми устами. Красиво!

   Маленькая перестановка. На фоне яркой весенней зелени - нагой конь с беломраморным телом, румяный, с раздувающимися алыми ноздрями. На нем - прекрасная девушка золотистой масти, с черными губами и с черным носом. Красиво?

  

  

  

   В октябре 1917 года, в Москве. Окоп пересекал Остоженку поперек. В окопе сидели рабочие, солдаты и стреляли вниз по улице, по юнкерам. Третий день шел бой. Совершалось великое и грозное. Не страница истории переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой.

   Стреляли. Продвигаться вперед с одними винтовками, без артиллерийской подготовки, было трудно. Но уже знали: с Ходынки идут на Хамовнический плац батареи на помощь красным. И все ждали, когда над головами завоют снаряды и начнут бить в здание штаба, где засели юнкера.

   На время затихла стрельба. Перед окопом озабоченно пробежала рыжая собачонка с черными ушами, остановилась у тумбы, обнюхала и побежала дальше. Вдруг быстро подняла голову и жадно стала во что-то вслушиваться. И невольно все тоже насторожились: не начинает ли артиллерия обстрел?

   Но нет. Совсем не это интересовало собачонку. Было что-то гораздо важнее и интереснее: за углом, в Мансуровском переулке, завизжала собака, и рыжая собачонка с серьезными, обеспокоенными глазами вслушивалась в визг. Это было для нее самое многозначительнее среди свиста пуль и треска пулеметов, среди гула разрушавшихся устоев старой человеческой жизни.

  

  

   И из всего - самое потрясающее, почти невозможно вообразить, и что, однако, совершенно бесспорно. Год, неделя, час, секунда... Только мы, с нашим сознанием, воспринимаем их как данные отрезки времени. Чтоб нанести ответный удар врагу, человеку потребно несколько секунд. Спать человек должен каждый день. Но при соответствующих внешних условиях возможны существа, которым для нанесения удара врагу требуется наша неделя, и другие существа, которые должны спать каждую нашу секунду. Вся наша многовековая история может вместиться в одно моргание глаза какого-нибудь существа. И во время одного нашего вздоха протекло многомиллионнолетнее существование какого-нибудь микроскопического мира,- микроскопического для нас, а по существу - такого же огромного, как наш: перед вечностью миллион лет и секунда равны.

  

  

   Передо мною большими шагами расхаживал известный художественный критик, высокий человек со студенчески длинными волосами, рукою откидывал волосы с красивого лба и говорил:

   - Вот перед окнами вашего кабинета - церковка. Зашел к вам художник, увидел ее. "Какая замечательная церковь! Подлинно русская церковь! Как чувствуется в ней глубокое смирение русского народа, его просветленно-христианская примиренность с горькою своею судьбою!

  

   Край родной долготерпенья,

   Край ты русского народа!..

   Удрученный ношей крестной,

   Всю тебя, земля родная,

   В рабском виде царь небесный

   Исходил, благословляя...

  

   Это нужно зарисовать". Вы смотрите на его картину: верно! Как на ладони вся христианская душа долготерпеливого русского народа. Зашел потом другой художник. "Какая характерная церковь! Как тут отражено глубочайшее, в сущности, равнодушие русского народа ко всем небесным делам! В готике, - какой там могучий порыв к небу, все устремление - высоко вверх, к богу! А посмотрите на эти купола: широкие, как репа, основания и то-оненькие хвостики к небу. Там, дескать нам делать нечего. Тут нужно устраивать жизнь, на земле!.. Это нужно зарисовать!" Зарисовал, и вы видите: действительно, жизнь следует устраивать на земле.

   Третий художник пришел. "Какое великолепие! Посмотрите на эти фиолетовые тона, как они играют на золоте куполов!.. Нет, это нужно зарисовать!"

   Вам тогда приходит мысль: по-видимому, правда, церковка моя замечательная. Нужно сфотографировать. Сфотографировали. И - ничего! Ни христианского долготерпения, ни пренебрежения к небу, ни красивой игры фиолетовых тонов. Все это от себя внесли художники, каждый из них заставил нас взглянуть на явление его глазами.

  

  

  

   Скульптор X. пригласил меня бывать на его субботних журфиксах. Пришел. Большая мастерская, по стенам гипсовые маски, старинное оружие; намеренно слабое освещение затененных лампочек, две развесистых пальмы, в сумраке остро вспыхивают бриллианты в серьгах и кольцах женщин. Хозяин познакомил меня со своей женой. Обыкновенное, средней миловидности лицо, не привлекающее внимания.

   Сидели. Говорили о Родэне. Жена скульптора участвовала в разговоре и разливала чай. В углу около меня белела мраморная головка. Я залюбовался ею. Тонкие черты лица, какое-то глубокое душевное изящество. И ненарушимо целомудренная чистота губ. Светло и чисто становится в душе, когда видишь такие лица. Но как же редко приходится видеть их в жизни!

   Ко мне подошел художественный критик.

   - Правда, замечательный бюст! Наталья Александровна, как живая.

   - Какая Наталья Александровна?

   - Тише! Хозяйка дома, разве вы не знаете? Вон, чай разливает.

   Я взглянул и с изумлением увидел: да! Мраморный бюст в углу - это она! Как же я этого раньше сам не заметил? То же душевное благородство в тонких чертах лица, та же трогательная целомудренность - не девушки, а замужней женщины, особенно трогательная и ценная.

   Она продолжала разговаривать, угощала гостей чаем. Мне уже не хотелось смотреть на мраморный бюст в углу,- он свое дело сделав, раскрыл мне глаза на живое. Я не сводил глаз с хозяйки и недоумевал: как же это я раньше не заметил того, что так победно и убедительно било мне теперь в глаза?

  

  

   Как будто совсем одно и то же,- и как оно может быть совсем различным, совсем друг на друга непохожим! "Леда в объятиях Юпитера" Микеланджело или "Ио в объятиях Юпитера" Корреджио - какая высокая, какая чистая красота! А изображается акт совокупления! А в той же берлинской Национальной галерее картина того же Корреджио "Леда и Юпитер" - чистейшая порнография. В числе других снимков я купил и снимок с этой картины - и очень быстро уничтожил: противно было смотреть на эту гадость.

   Или вот: сколько есть сладострастных, а то и совсем порнографических стихотворных описаний того же акта. Нельзя даже себе представить,- как иначе можно это описать? А вот прочтите следующее стихотворение Пушкина:

  

   Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

   Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

   Стенаньем, криками вакханки молодой,

   Когда, виясь в моих объятиях змеей,

   Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

   Она торопит миг последних содроганий,

  

   О, как милее ты, смиренница моя,

   О, как мучительно тобою счастлив я,

   Когда, склонясь на долгие моленья,

   Ты предаешься мне нежна, без упоенья,

   Стыдливо-холодна, восторгу моему

   Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,

   И разгораешься потом всё боле, боле -

   И делишь наконец мой пламень поневоле.

  

   В сущности, подробнейшее чисто физиологическое описание двух половых актов,- с страстной женщиной и с женщиной холодной. Какая целомудренная красота и какая чистота! Когда С. Т. Аксаков прослушал это стихотворение, он побледнел от восторга и воскликнул:

   - Боже! Как он об этом рассказал!

  

  

   Писатель - это человек, специальность которого - писать. Есть изумительные мастера этого дела.

   Художник - человек, "специальность" которого - глубоко и своеобразно переживать впечатления жизни и, как необходимое из этого следствие,- воплощать их в искусстве.

  

  

   Не люблю римскую литературу. Горячо, до восторга люблю литературу эллинскую. Потому что не люблю писательства и люблю художество. Все римские поэты - писатели, изумительнейшие мастера слова. Это все время замечаешь и изумляешься,- как хорошо сделано! А у эллинов,- пусть и у них мастерство изумительное,- у них этого мастерства не замечаешь, дело совсем не в нем, а в том внутреннем горении, которым они полны.

   Новейшие литературы - русская и французская. У нас - художество, у французов - писательство. И какое писательство! Куда нам до них! И все-таки можно только гордиться, что у нас его нет.

   Впрочем, есть исключения и у нас и у них. Полоса нашего старшего модерна: Мережковский, Вячеслав Иванов, Брюсов - типичнейшие писатели. У французов же чудеснейшие художники: Бодлер, Верлен. Я бы сказал еще с особенной охотой: и Мопассан. Но и у него - какие провалы в болото писательства! Рассказ, как кормящая женщина в вагоне тоскует, что ей распирает грудь молоком. И будто бы не знает, как легко можно у себя отдоить молоко. И вот рабочий предлагает ей свои услуги, отсасывает молоко, и когда она благодарит его, он отвечает, что это он должен ее благодарить, что он уже два дня не ел.

   Какая литературщина!

  

  

   Каким неотесанным самоучкой кажется Гомер рядом с Вергилием! Как корявы порою его стихи, как неубедительны ритмы, как примитивны аллитерации, как ненужны проскакивающие иногда банальнейшие рифмы! То ли дело Вергилий: точный, сжатый стих, богатейшая звукопись, ритмы, точно соответствующие содержанию, изумительные аллитерации...

   И все-таки - просто смешно ставить их рядом. Великан Гомер и рядом, по колено ему,- Вергилий. Когда я читаю Гомера, вокруг меня начинает волноваться сверкающая стихия жизни, я чувствую молодую бодрость в каждом мускуле, я не боюсь никаких ужасов и бед жизни, передо мною в чудесной красоте встают "легко-живущие" боги,- символы окружающих нас сил.

   И я чувствую, что Гомер поет, потому что не может не петь, потому что горит душа и пламенными языками рвется наружу. Лев Толстой писал про него Фету: "этот черт и поет и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать".

   Когда читаю "Энеиду" Вергилия, чувствую перед собою с огромным мастерством рассказанную сказочку о приключениях выдуманных героев, о действиях богов, в которых ни сам Вергилий не верит, ни мы с вами. То же и с "Освобожденным Иерусалимом" Торквато Тассо. Даже смешно и как-то неловко в душе: на что тратят люди время,- на сказочки! А у Гомера просто забываешь, что рассказывает он сказки, настолько важно в нем совсем не это, а то, чего я следа нет ни у Вергилия, ни у Тассо.

  

  

   Очень труден вот какой вопрос, и я над ним много ломаю голову.

   Есть писатели беспринципные, подделывающиеся под текущие требования,- эти способны обмануть только очень наивных читателей. Есть писатели великого горения и великой искренности; они пишут, по избитому выражению Берне, "кровью своих жил и соком своих нервов": Глеб Успенский, Гаршин, Короленко.

   Но вот еще большой разряд писателей...

   ...Два различных плана,- план жизненный и план творческий,- они глубоко присущи очень многим художникам. Пушкин до конца жизни изумлял знавших его большим цинизмом в отношении к женщинам,- а в творчестве своем давно уже дошел до чистейшего целомудрия, какое редко можно встретить у какого-нибудь другого художника. Это, конечно, не притворство было и не подделка,- на высотах творчества для него органически противны были всякое любострастие и цинизм...

  

  

   Лет десять назад я выпустил книгу о творчестве Пушкина под заглавием "В двух планах". Там, в сущности, я доказывал то самое, что сам Пушкин говорит о себе: "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен... Душа вкушает хладный сон, и меж детей ничтожных мира, быть может всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется..." Книга вызвала дружные нападки. Критики считали нужным "заступиться" за Пушкина, доказывали, что в своих произведениях он был "вполне искренен" и т. п. Все это било совершенно мимо существа вопроса и нисколько не помогало разъяснению дела. А вопрос важный, трудный и до сих пор до странности мало разработанный.

   В десятых годах в Москву приезжала знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан. Один офицер, похабник и циник, побывал на ее вечере, где она танцевала седьмую симфонию Бетховена и "Музыкальное мгновение" Шуберта. После вечера он с недоумением сказал:

   - Ваши Бетховены и Шуберты меня нисколько не интересуют, любая оперетка гораздо интереснее. Я пошел на вечер только потому, что Дункан, мне говорили, танцует почти совсем голая. И знаете, вот странно: я не заметил, голая она танцует или не голая!

   Танцы Айседоры Дункан были изумительно чисты и целомудренны. Танцевала она в одной кисее, но нагота ее прекрасного тела тоже вызывала совершенно чистое чувство.

   Тем неожиданнее впечатление от ее посмертной книги "Моя жизнь". С неслыханно-смелой откровенностью, нигде, впрочем, не переходящею в цинизм, она рассказывает о своих бесчисленных любовных связях с мужчинами самого разнообразного сорта. Запоминается молодой человек, сопровождавший Айседору в ее путешествиях,- возивший с собою шестнадцать чемоданов, и из них один - весь набитый гастухами. Запоминается, как она тщетно старалась обольстить Станиславского. Видимо, натура была очень чувственная и страстная. Великолепны могли бы быть у нее и соответственные танцы - какой-нибудь вакханки или одалиски.

   Но откуда шло это божественное целомудрие и чистота ее танцев?

  

  

   Художество делает самое малое большим. Как будто заглянешь в маленькое окошечко - и вдруг раскинутся перед глазами широчайшие дали, и сердце дрогнет от волнения.

   Когда-то в журнале "Русское богатство" был помещен рассказ Л. Мельшина "Пасынки жизни". В нем описывалась бедственная жизнь почтовых чиновников. Хороший рассказ. И из него с полнейшею очевидностью вытекало заключение: да, совершенно необходимо увеличить жалованье почтовым чиновникам!

   А вот "Живой труп" Льва Толстого. Вдребезги разбита жизнь хороших людей только потому, что существует нелепый закон, запрещающий развод. Что же "вытекает" из драмы? Что необходимо отменить такой закон? Нет. В окошечке распахивается широчайшая даль, и в ужас приходишь, как люди способны калечить своими нормами и схемами живую человеческую жизнь.

   Картина французского художника Жоффруа "В больнице" (в Люксембургском музее в Париже). Лежит на 6ольничной кровати девочка, а рядом на стуле, задом к зрителю, сидит пришедший проведать девочку ее отец - рабочий. Видна только его согнутая спина. Но вся труженическая жизнь его и вся угнетенность его чувствуются в этой понурой спине.

   Серовский портрет Веры Мамонтовой. Сидит девушка-подросток за столом, на столе персик. Только всего. А чувствуется вся поэзия минувших "дворянских гнезд".

  

  

  

   Возле буфета на маленькой эстраде играл оркестр. Обыкновенный ресторанный оркестр. Две скрипки, флейта, виолончель, контрабас и пианино. Посетители громко разговаривали за столиками, смеялись, улыбающимися губами шептали на ухо женщинам признания, никто музыки не шал. А оркестр играл сладкие вальсы и задорные попурри, и от звуков его люди, не замечая этого, весело пьянели, как от вина.

   Я сидел в углу за стаканом вина, задумался. И вдруг слышу, что-то радостно поет в душе, как-то стало хорошо. Откуда это? Виолончелист играл соло с аккомпанементом пианино. Сквозь ветви пальмы видна была его большая голова в куче мелко-кудрявых волос, бритое крупное лицо и пенснэ. За его спиною, на стойке буфета, розовели пучки редиски, и оранжевые раки грудою лежали на блюде. Играл он очень хорошо, и это от его музыки так светло запело у меня в душе. Мне странно стало: как же это его никто не слушает? За столиками смеялись, громко разговаривали.

  

   Я вглядывался в музыканта. Для кого он играет? Когда он видит, что его никто не слушает,- как можно так играть? А он повернул голову к аккомпаниатору и что-то нетерпеливо ему сказал, очевидно, что тот не так ему аккомпанирует, как нужно. Господи, да неужто ему не все равно? Ведь никто не слушает.

   Кончил. И даже взгляда не бросил на публику. Даже краешком глаза не попытался проверить, не слушал ли его кто-нибудь. Снял коты с пюпитра и спокойно стал разговаривать с пианистом.

  

   Хотелось мне хоть сочувственно кивнуть ему головою, но он на меня не смотрел.

   Привет, товарищ! Ты достиг высшего, к чему должен стремиться художник. Ты сделал свое дело, донес до людей, что хотел донести. А сам спокойно отвернулся. И если бы я неожиданно захлопал, ты с недоумением взглянул бы на меня и сконфузился.

  

   Весна 1913 г. Киев

  

  

   Великим хочешь быть,- умей сжиматься.

   Все мастерство - в самоограниченьи.

  

   Это Гете сказал в одном из своих сонетов. Пушкин в изумительных размерах обладал этим мастерством,- умением "сжиматься" до крайних пределов.

   Статуя Аполлона Бельведерского. Аполлон изображен в момент, когда только что выпустил стрелу в страшного дракона Пифона. В четырех коротких стихах Пушкин дает яркое и исчерпывающее описание статуи:

  

   Лук звенит, стрела трепещет,

   И, клубясь, издох Пифон;

   И твой лик победой блещет,

   Бельведерский Аполлон!

  

   И не нужно в стихах объяснять, что Пифон был драконом. Это и без того достаточно видно из слова "клубясь". Что можно прибавить к этому описанию?

   Дядюшка Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин, написал такую эпиграмму:

  

   Какой-то стихотвор,- довольно их у нас! -

   Прислал две оды на Парнас.

   Он в них описывал красу природы, неба,

   Цвет "розожелтый" облаков,

   Шум листьев, вой зверей, ночное пенье сов,

   И милости просил у Феба.

   Читая, Феб зевал и наконец, спросил,-

   Каких лет стихотворец был,

   И оды громкие давно ли сочиняет?

   "Ему пятнадцать лет",- Эрата отвечает.

   "Пятнадцать только лет?" - "Не более того".

   - "Так розгами его!"

  

   Вот как сжал эту эпиграмму Пушкин:

  

   Мальчишка Фебу гимн поднес,

   "Охота есть, да мало мозгу.

   А сколько лет ему вопрос?" -

   "Пятнадцать".- "Только-то? Эй, розгу!"

  

   Одной маленькой черточкой, буквально двумя словами, Пушкин умеет дать тончайшую характеристику лицу или положению. Гершензон когда-то указывал на следующие стихи из "Евгения Онегина". Татьяна написала письмо Онегину.

  

   Но день протек, и нет ответа,

   Другой настал: все нет, как нет.

   Бледна, как тень, с утра одета,

   Татьяна ждет: когда ж ответ?

  

   Она ждет ответного письма Онегина. Но - она "с утра одета". Этой чуть заметной черточкой Пушкин показывает, что в душе Татьяна ждет не ответного письма, а приезда самого Онегина.

   Мать Татьяны собирается везти ее в Москву. Описывается сцена отъезда. Впрягают лошадей в "забвенью преданный возок".

  

   На кляче тощей и косматой

   Сидит форейтор бородатый.

  

   Почему "бородатый"? Форейторами ездили обыкновенно совсем молодые парня, чаще даже - мальчишки. Вот почему: Ларины безвыездно сидели в деревне и далеких путешествий не предпринимали. И вот вдруг - поездка в Москву. Где уж тут обучать нового форейтора! И взяли старого, который ездил еще лет пятнадцать-двадцать назад и с тех пор успел обрасти бородой. Этим "бородатым" форейтором Пушкин отмечает домоседство семьи Лариных. (Наблюдение насчет форейтора сделано Г. Б. Орентлихером, концертмейстером Радиокомитета.)

  

   Прибежали в избу дети,

   Второпях зовут отца:

   "Тятя! тятя! наши сети

   Притащили мертвеца".

  

   Каким образом сети притащили мертвеца? Сам рыбак дома, другие рыбаки чужою сетью не позволили бы себе работать. Не сами же ребята могли закинуть сеть и вытащить мертвое тело! Ребята выведены маленькими. Как же сети вытащили мертвеца? Если внимательно вчитаться в стихотворение, то ответ совершенно ясен.

  

   "Где ж мертвец?" - "Вон, тятя, э-вот!"

   В самом деле, при реке,

   Где разостлан мокрый невод,

   Мертвый виден на песке.

  

   На песке был разостлан для просушки невод, волны выбросили, на него мертвое тело, и у ребят получилось впечатление, что мертвец вытащен из воды этим неводом.

   Очень также характерно в этом отношении и стихотворение Лермонтова к А. О. Смирновой. В первоначальном виде оно было такое:

  

   В простосердечии невежды

   Короче знать вас я желал,

   Но эти сладкие надежды

   Теперь я вовсе потерял.

   Без вас хочу сказать вам много,

   При вас я слушать вас хочу.

   Но молча вы глядите строго,

   И я в смущении молчу.

   Стесняем робостию детской,

   Нет, не впишу я ничего

   В альбоме жизни вашей светской,

   Ни даже имя своего.

   Мое вранье так неискусно,

   Что им тревожить вас грешно.

   Все его было бы смешно,

   Когда бы не было так грустно.

  

   И вот какая великолепная бабочка вылупилась из этой корявой куколки:

  

   Без вас хочу сказать вам много,

   При вас я слушать вас хочу,

   Но молча вы глядите строго,

   И я в смущении молчу.

  

   Что ж делать! Речью неискусной

   Занять ваш ум мне не дано.

   Все это было бы смешно,

   Когда бы не было так грустно.

  

  

   У Пушкина в вариантах к "Графу Нулину":

  

   Он весь кипит как самовар...

   Иль как отверстие вулкана

   Или - сравнений под рукой

   У нас довольно - но сравнений

   Не любит мой степенный гений,

   Живей без них рассказ простой...

  

   Это действительно характерная особенность Пушкина,- он не любит образов и сравнений. От этого он как-то особенно прост, и от этого особенно загадочна покоряющая его сила. Мне иногда кажется, что образ - только суррогат настоящей поэзии, что там, где у поэта не хватает сил просто выразить свою мысль, он прибегает к образу. Такой взгляд, конечно, ересь, и оспорить его нетрудно. Тогда, между прочим, похеривается вся восточная поэзия. Но несомненно, что образ дает особенный простор всякого рода вычурностям и кривляньям.

  

  

   Зачем оригинальному художнику _стараться_ быть оригинальным? Микеланджело. Душа переполнена небывалыми, никем никогда не воплощенными образами. Безбородый, голый Христос с торсом и с чудовищными мускулами Геркулеса. Богородица с трупом сына на коленях,- нежная шестнадцатилетняя девушка. Могучая мужская фигура "Ночи" с прилепленными конусами женских грудей. Одно только нужно: смелость быть самим собой.

  

  

   - Epatez de bourgeois! - Ошарашивай мещанина! Как это характерно для средненького таланта и для бездарности! Провел ли бы Микеланджело хоть одну линию резцом, написал ли бы Бетховен хоть одну ноту, чтоб кого-нибудь "ошарашить" ?

  

  

   Я не знаю, было ли это напечатано. Я это слышал от лиц, близко знавших художника В. И. Сурикова. Его картина "Утро стрелецкой казни". Утренние сумерки. Лобное место. На телегах - привезенные на казнь стрельцы с осунувшимися от пыток лицами, с горящими восковыми свечами в руках. Солдаты-преображенцы. Царь Петр верхом распоряжается приготовлениями к казни. Смутно вырисовываются виселицы.

   Когда Суриков уже кончал картину, заехал к нему в мастерскую Репин. Посмотрел.

   - Вы бы хоть одного стрельца повесили!

   Суриков послушался совета, повесил. И картина на три четверти... потеряла в своей жути. И Суриков убрал повешенного.

  

  

   Эмиль Золя.- "Брюхо Парижа", глава 1. Витрина колбасной лавки. "Выставка была расположена на подстилке из мелко нарезанных обрезков голубой бумаги; местами тщательно разложенные листья папоротника обращали некоторые тарелки в букеты, окруженные зеленью. Это был целый мирок вкусных вещей, жирных и таявших во рту. Сперва, в самом низу, у стекла, шел ряд банок с жареными ломтиками свинины вперемежку с банками горчицы. Повыше лежали маленькие окорока с вынутою костью, такие красивые, круглые, желтые от тертых сухарей. Затем следовали большие блюда: красные и лоснящиеся страсбургские языки в шпеке, казавшиеся кровавыми рядом с бледными сосисками и свиными ножками; черные кровяные колбасы, свернувшиеся, точно безвредные ужи; ливерные колбасы, сложенные по две, готовые лопнуть от избытка здоровья; простые колбасы, похожие на спину певчего в серебряной мантии..." И так долго еще, долго! Больше, чем! столько же! И подумать, что еще несколько десятков лет назад могли это читать вполне серьезно и не принимать за величайшее издевательство над собой!

  

  

   Как легко было так писать! Взял записную книжку, стань перед витриной и пиши! Описывать наружность человека: лоб у него был белый и открытый, густые брови нависали над черными вдумчивыми глазами, нос... губы... волосы... И так дальше. Или обстановку комнаты: посреди стоял стол, покрытый розовою скатертью с разводами; вокруг стола было расставлено пять-шесть стульев... Комод в углу... В другом углу... И так дальше. А нужно-то совсем не так: закрой глаза и вдумайся, дай себе отчет: что тебе больше всего бросилось в глаза в данном лице или обстановке? И этими-то двумя-тремя чертами,- но чертами характерными, яркими,- все и опиши. И довольно.

  

  

   Бунин.- 1915 г. В текущих альманахах и журналах время от времени появляются рассказы Ив. А. Бунина. И каждый из них вполне справедливо вызывает бурный восторг критики и именуется шедевром. И верно,- истинный шедевр. Но вот что странно: говорить об этих шедеврах _решительно нечего_. О любой безвкусной и далеко не шедевренной вещи Л. Андреева можно проговорить два-три часа, о "В<ойне> и м<ире>" - целый вечер, о "Фаусте" - десяток вечеров. А тут - шутка ли: "шедевр!" - а больше сказать нечего. И обыкновенный тон критич<еского> отзыва такой:

   "На первом месте, бесспорно, нужно поставить рассказ Бунина, представляющий истинный шедевр. За ним следуют..." И на следующих критик оживает, спорит, возражает...

   Как будто помещена при входе в рай - икона. Каждый благоговейного крестится,- "шедевр!" - прикладывается к иконе с облегченным сердцем! и проходит дальше...

  

  

   Когда вы описываете мужчину, женщину, местность, думайте всегда о ком-нибудь, а чем-нибудь реальном.

   Стендаль.

  

   Это - глубоко верное замечание. Нужно настойчиво, не уставая, искать подходящего человека - на улице, в театре, в трамвае, в железнодорожном вагоне, пока не найдешь такого, который совершенно подходит к воображаемому тобою лицу. И тогда уж прилепись к этому человеку целиком. И он даст тебе массу самых неожиданных и прелестных деталей, которые оживят задуманный тобою образ а неузнаваемости. То же и с пейзажем. Сила Льва Толстого, что он всегда делал так.

  

  

   Нужно кончать описывать природу раньше, чем читатель может заметить, что автор ее описывает.

  

  

   "Иван Петрович подошел к столу. Он был очень весел".

   Прочитав что-нибудь подобное, всякий считает себя обязанным притвориться идиотом и спросить:

   - Кто был весел? Стол?

   Гомер нисколько не стесняется говорить: "он побежал", раз по смыслу понятно, о ком идет речь, хотя бы в предыдущей фразе дело шло о столбе.

  

  

   У настоящего художника никогда не найдешь никакого нравоучения. "Нравоучение" у него вытекает из самого описания жизни, из подхода его к ней. Ему не нужно писать: "Как это возмутительно!" Он так опишет, что читатель возмутится как будто сам, помимо автора. А равнодушный халтурщик - для него совершенно необходим в конце "закрученный хвостик нравоучения". Иначе читатель воспримет все как раз даже наоборот. Как в известном рассказе Чехова "Бея заглавия". Воротился настоятель в свой монастырь из большого города и с ужасом стал рассказывать о нечестии и разврате, царящих в городе.

   Опьяненные вином, они пели пески и смело говорили страшные, отвратительные слова, которых не решится сказать человек, боящийся бога. Безгранично свободные, бодрые, счастливые, они не боялись ни бога, ни дьявола, ни смерти, а говорили и делали все, что хотели. А вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче, потому что каждый пивший блаженно улыбался и хотел еще пить. На улыбку человека вино отвечало тоже улыбкой и, когда его пиля, радостно искрилось, точно знало, какую дьявольскую прелесть таит оно в своей сладости!

   Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, настоятель проклял дьявола и ушел в свою келью.

   Удивительно ли, что наутро в монастыре не осталось и одного монаха? Все они бежали в город.

  

  

   Дворянские беллетристы шестидесятых - семидесятых годов - Болеслав Маркевич, Авсеенко, Всеволод Крестовский и пр.,- когда выводили благородного дворянина, то писали о нем гак:

   - Погоди ж ты! - процедил князь Троекуров, побледнев.

   Если же речь шла о семинаристе-нигилисте, то писалось так:

   - Погоди ж ты! - прошипел Крестовоздвиженский, позеленев.

   Теперь, с других, конечно, позиций, повторяется совсем то же самое. Герои симпатичные бледнеют и цедят, несимпатичные - зеленеют и шипят. Я просто не могу понять, как после Льва Толстого можно так писать.

   Когда новый переводчик берется за перевод классического художественного произведения, то первая его забота и главнейшая тревога,- как бы не оказаться в чем-нибудь похожим на кого-нибудь из предыдущих переводчиков. Какое-нибудь выражение, какой-нибудь стих или двустишие, скажем даже,- целая строфа, переданы у его предшественника нельзя лучше и точнее. Все равно! Собственность священна! И переводчик дает свой собственный перевод этого места, сам сознавая, что он и хуже, и дальше от подлинника. Все достижения прежних переводчиков перечеркиваются, и каждый начинает все сначала.

   Такое отношение к делу представляется мне в корне неправильным. Главная, всеоправдывающая и всепокрывающая цель - максимально точный и максимально художественный перевод подлинника. Если мы допускаем коллективное сотрудничество, так сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим переводчиков? Все хорошее, все удавшееся новый переводчик должен полною горстью брать из прежних переводов,- конечно, с одним условием: не перенося их механически в свой перевод, а органически перерабатывая в свой собственный стиль, точнее,- в стиль подлинника, как его воспринимает данный переводчик.

  

  

   Совсем не страшны и очень мало вредят писателю самые ярые на него нападки в печати и самые уничтожающие критические статьи. Человеку самолюбиво кажется: вот, нет никого, кто бы не прочел обидной для него статьи, все только о ней говорят. А на деле,- кто и прочел, тот очень скоро забыл, а уж через месяц никто и не помнит. Только в очень редких случаях критический отзыв может быть губителен для писателя,- когда отзыв принадлежит очень авторитетному лицу, а сам писатель - неважный, не способный делом своим опровергнуть отзыв критика. Так было, например, с отзывом Добролюбова о магистерской диссертации Ореста Миллера "О нравственной стихии в поэзии". Всю литературную карьеру профессора Ореста Федоровича Миллера испортил этот суровый отзыв. Но столь же суровая статья Писарева о Щедрине - "Цветы невинного юмора" - нисколько Щедрину не повредила.

   Но вот что страшно, вот что убийственно для писателя, вот от чего он никогда не сможет целиком оправиться. Это - меткая эпиграмма или слово, подцепляющее какую-нибудь характерную слабую сторону писателя. Никакие самые презрительные и ругательные статьи не повредили Леониду Андрееву так, как повредил добродушно-насмешливый отзыв Льва Толстого: "Он пугает, а мне не страшно". Иному читателю и стало бы страшно при чтении Андреева, но он вспоминает Толстого и повторяет: "Он пугает, а мне не страшно!"

   Убийственны были прозвища и словечки, которыми высмеивал того или другого писателя оголтелый Виктор Буренин, критик рептильной газеты "Новое время". Все презирали Буренина, но словечки его и прозвища часто неотрывными ярлыками навсегда прилеплялись к писателю. С его руки, например, пристали к Петру Дмитриевичу Боборыкину прозвание "Пьер Бобо" и слово "боборыкать". И читатель, берясь за новый роман Боборыкина, говорил, улыбаясь:

   - Посмотрим, что тут набоборыкал наш Пьер Бобо!

   Извольте-ка после этого захватить читателя!

   Был беллетрист и корреспондент Василий Ив. Немирович-Данченко. Он вечно завирался в своих корреспонденциях самым фантастическим образом. Буренин прозвал его "Невмерович-Вральченко". И одно это прозвище с гораздо большим успехом подорвало доверие к его сообщениям, чем сделали бы это самые обстоятельные опровержения и изобличения.

   Или из современности. Демьян Бедный писал про правоэсеровского публициста Питирима Сорокина:

  

   Пити-пити-питирим!

   Питирим, тирим, тирим!

  

   И все воробьиное легкомыслие писателя налицо.

   Трудное это и запутанное дело - писательство. Писатель должен не наблюдать жизнь, а жить в жизни, наблюдать ее не снаружи, а изнутри. Между тем обычная история жизни писателя: удалась ему вещь, обратил на себя внимание - и бросает прежнюю работу, и становится профессионалом" И вот - человек садится писать не тогда, когда ему что-то нужно сказать, а тогда, когда нужно платить за квартиру, шить жене пальто. И на глазах свежий росточек таланта желтеет, сохнет. И нет уж писателя. Начинающий писатель, если он уважает свой талант и дорожит им, не должен "жить" литературой. Чем угодно добывай средства к жизни, только не писательством. Придет время, и то же писательство самотеком начнет кормить тебя произведениями, написанными раньше.

   Не говорю уж об этом. Но писатель, становясь профессионалом, сам вырывает себя из жизни. Обычная теперь для него среда - товарищи писатели, заседания секций, ресторанчики, клуб писателей. Варка в собственном соку. А потом куда-нибудь выезжает, ходит с блокнотом и "набирает материал".

   Нужно в жизни жить, работать в ней - инженером, врачом, педагогом, рабочим, колхозником.

   - Хорошо, а когда же тогда писать?

   - Когда? После работы. В дни отдыха. В месяц отпуска.

   - Много ли тогда напишешь?

   - И очень хорошо, что немног