Шевырев Степан Петрович - Стихотворения - Книги

С. П. Шевырев

Стихотворения --------------------------------------

Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй

Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания

В. С. Киселева-Сергенина

Общая редакция Л. Я. Гинзбург

Л., Советский писатель, 1972

OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

СОДЕРЖАНИЕ

Вступительная заметка

95. Сила духа

96. Водевиль и Елегия. Разговор

97. Беспредельность (Из Шиллера)

98-99. <Из В. Г. Ваккенродера>

1. "О Цецилия святая..."

2. "О, не знаю, что меня стесняет..."

100. Вечер (Из Шиллера)

101. Две чаши

102. Звуки (К N.N.)

103. Сон

104. Журналист и злой дух

15. Русская разбойничья песня

106. Цыганская пляска

109. Ночь ("Как ночь прекрасна и чиста...")

110. Мудрость

111. В альбом В. С. Т<опорнин>ой

112. Партизанке классицизма

113. <Два духа>

118. Женщине

122. К Риму ("По лествице торжественной веков...")

123. К Риму ("Когда в тебе, веками полный Рим...")

130. Три молнии (Из трагедии "Ромул")

131. Форум

133. Ода Горация последняя (IV к., 16)

134. <Отрывок из Седьмой песни "Освобожденного Иерусалима" Торквато Тассо>

136. Сонет (Италианским размером)

137. К Г<оголю>. При поднесении ему от друзей нарисованной сценической маски в Риме, в день его рожденья

138. Мадонна

140. К Италии

В литературной деятельности Шевырева различаются два неравных по значению и протяженности периода. Первый охватывает 20-е годы и самое начало 30-х, второй - все остальные годы его жизни, то есть целых три десятилетия. Этот последний период, когда Шевырев проявил себя как писатель воинствующе официозного направления, заслонил в памяти современников облик молодого Шевырева - даровитого и оригинального лирика, превосходно эрудированного критика, к литературным выступлениям которого с интересом присматривались такие люди, как П. А. Вяземский, Жуковский, наконец Пушкин и Гоголь. Тщательное изучение раннего этапа литературной деятельности Шевырева {Заслуга открытия Шевырева-поэта принадлежит М. Аронсону, издавшему в 1939 г. в Б. с. "Б-ки поэта" том стихотворных произведений Шевырева, сопровожденный обстоятельной статьей и комментарием.} доказало необходимость восполнить историю нашей поэзии 20-х годов рядом забытых, но весьма существенных фактов.

Степан Петрович Шевырев родился 18 октября 1806 года в Саратове, где его отец долгое время исполнял обязанности дворянского губернского предводителя. Там же прошли в основном и детские годы Шевырева. В 1818 году, получив основательное домашнее образование, он был помещен в Московский университетский Благородный пансион.

Уже с 1820 года начались регулярные выступления Шевырева в печати - сначала на страницах пансионских изданий (именно здесь в сборнике "Каллиопа" появилось первое из опубликованных его стихотворений - "К друзьям"), затем в московских журналах и альманахах. С 1822 года Шевырев почти еженедельно посещает кружок Раича. Окончив пансион в сентябре 1822 года, Шевырев в декабре 1823 года устраивается в московский архив коллегии иностранных дел. Служба в архиве сблизила несколько молодых людей, вскоре составивших так называемое Общество любомудрия. "Немецкая философия, особенно Шеллингова, сочинения немецких эстетиков и критиков, произведения немецкой словесности принадлежали к числу любимых его занятий", - рассказывал о себе впоследствии Шевырев в автобиографии. {"Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета", ч. 2, М., 1855, с. 605.} Теми же философскими и литературными интересами жили и другие любомудры - прежде всего Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одо евский, А. С. Хомяков, братья П. В. и И. В. Киреевские, Н. А. Мельгунов, Н. М. Рожалин, В. П. Титов и другие.

После известия о декабрьском восстании келейные заседания кружка были прекращены. Однако почти все его участники поддерживали тесные отношения, а главное - соединяли свои усилия в общих литературных предприятиях. Важнейшим из них был журнал "Московский вестник". В заведование Шевырева вскоре поступил критический отдел журнала. Богатая теоретическая оснащенность и завидная осведомленность в секретах художественного мастерства способствовали известности молодого критика.

В 1827 году Шевырев напечатал свой перевод "междудействня" из второй части "Фауста" Гете и одновременно разбор этой символической сцены. Через проживавшего в Москве немца Н. Борхарда статья была отослана в Веймар к Гете, который в мае 1828 года отозвался на нее любезным письмом с изъявлением похвалы русскому критику за его проницательный анализ.

Как поэт Шевырев стал выдвигаться еще раньше. В январе 1826 года Баратынский в письме к Пушкину рекомендует его вниманию шевыревскую оду "Я есмь", удивляясь даровитости и юности автора. В том же 1826 году состоялось знакомство Шевырева с Пушкиным, закрепившееся затем их частыми встречами в Москве и общим литературным делом - сотрудничеством в "Московском вестнике".

Поприще критика нисколько не мешало Шевыреву отдаваться поэзии. Напротив, с 1827 года его поэтическое дарование заметно выросло. Редкий помер "Московского вестника" выходил без стихов Шевырева, как оригинальных, так и переводных - в основном из Шиллера. В 1826 году Шевырев взялся за перевод его драматической трилогии "Валленштейн". Первая ее часть - "Лагерь Валленштейна", - по уверению переводчика, была прочитана в присутствии Пушкина и возбудила его интерес. Ввиду цензурных затруднений Шевырев смог опубликовать лишь два отрывка из этой пьесы {Полный ее перевод под названием "Валленштейнов лагерь" Шевырев напечатал отдельным изданием в 1858 г.} и несколько извлечений из других частей трилогии.

Приверженность к Шиллеру, в частности начатый, но прекращенный (по тем же, надо полагать, цензурным причинам) перевод "Вильгельма Телля", свидетельствует о том, что Шевырев был в какой-то мере увлечен вольнолюбивым пафосом творчества немецкого поэта. Шевыреву приписывался девиз, провозглашенный им в 1827 году на вечере, данном московскими литераторами в честь опального Мицкевича: "Самодержавья скиптр железный перекуем в кинжал свободы!" {"Русский архив", 1908, 1, с. 65.} За метафорической остротой этих слов скрывался, впрочем, весьма умеренный политический смысл. Свободолюбие Шевырева, как и других "архивных юношей", было далеко от активного общественного протеста.

В начале 1829 года княгиня З. А. Волконская, знавшая Шевырева как посетителя своего салона, предложила ему взять на себя образование ее сына Александра, с которым она уезжала в Италию. Человек небогатый и зависимый от казенной службы, Шевырев принял это предложение. В мае того же 1829 года он уже был в Италии. Пополняя запас своих познаний, Шевырев в течение почти трехлетнего пребывания в Риме работал как одержимый - читал на языке оригинала Гомера, Данте, Тассо, Ариосто, Шекспира, Байрона, Кальдерона, Сервантеса, штудировал исторические и политические сочинения европейских авторов, изучал живопись, ваяние и архитектуру, сочинял трагедию "Ромул" (из пяти предполагавшихся актов было написано два). Новые стихотворения он отсылал в Москву, своему приятелю М. П. Погодину, который направлял их в печать.

Творчество поэтов-любомудров - Веневитинова, Шевырева и Хомякова - объединяет принципиально важный для всех них программный образ вдохновенного поэта, жреца искусства. В стихах Шевырева этот образ двоится: речь в них идет не просто о поэте, но поэте-мыслителе, а иногда вообще о мудреце, уверенно читающем сокровенную книгу бытия. Своеобразие Шевырева заключалось также в том, что роль поэта почти целиком поглощала героя его лирики. Самозабвенная преданность своему призванию, чистота души, полнейшее бескорыстие и отказ от всех личных интересов, вплоть до почестей и славы (см. "Сила духа", "Журналист и злой дух", "Ночь"), превращают этого героя в некое неземное существо.

Тема очищения души и отрешенности от мира, которой посвящено несколько стихотворений 1825-1829 годов, находит художественно убедительное решение в трех шевыревских гимнах ночи ("Как ночь прекрасна и чиста...", "Немая ночь, прими меня...", "Стансы"). Ночь - это и есть призрачный, идеальный мир. В эти часы смолкает шум "ветреных людей", ночная мгла скрывает от глаз все телесные очертания мира. Освобожденная от чувственных впечатлений дня, душа поэта открывает в себе родник "светлых дум", которые будут присвоены "самолюбивым днем".

Стремлением оторваться от действительности проникнута и вся лирика Шевырева. Она не могла стать ни "отзывной песнью" жизни, к чему призывал Веневитинов, ни исповедью души - по той причине, что интимные чувства и переживания также нуждались в притоке свежих впечатлений извне, которые встречали в поэзии Шевырева плотный заслон.

Легко заметить, что многие его стихотворения навеяны впечатлениями, идущими от искусства. При посещении Петербурга (зимой 1829 года) Шевырев пленяется Медным всадником, и у него возникает замысел "Петрограда". Он смотрит выступления цыган, присутствует на музыкальном вечере на вилле З. Волконской в Риме, любуется "Преображением" Рафаэля в Ватиканском дворце, посещает древний храм Пестума, читает Данте - и в результате из-под пера его выходят "Цыганская пляска", "Русский соловей в Риме", "Преображение", "Храм Пестума", "Чтение Данте". Мотивы многих стихотворений навеяны самой поэзией, причем речь в них идет исключительно о ее формах, о технологии, даже о рифмах. Во всех этих стихотворениях искусство как бы подменяет жизнь, а с точки зрения их автора оно есть высшее ее выражение, ибо в искусстве человеческий дух обнаруживает свое бессмертие, торжествует победу над тленным прахом. "Идеальная" поэзия Шевырева строит свой невиданный в русской литературе лирический мир творчества. Это мир искусства и чистой (абстрактной) мысли.

Искусство и мысль выступают прежде всего как две центральные темы в творчестве Шевырева. Мысль для него - нечто необъятно великое, содержащее в себе ключи ко всем тайнам мироздания. Она - то общее, что объединяет всех людей, все отрасли духовной деятельности и религию. В стихотворениях 1822-1827 годов мысль (она же мудрость, разум), нередко олицетворяемая в образе бога, предмет поклонения и воспевания. Она дает власть человеку над грозными стихиями природы ("Петроград"), она то зерно, из которого вырастает "дерево" истории ("Мысль").

Трагедия "Ромул" - единственное произведение, где Шевырев непосредственно обращается к изображению реально действующих людей. Но угол его зрения все тот же: он выделяет искусственную сторону жизни. "Ромул" - пьеса о формировании государственной системы, о происхождении закона и механизме человеческих отношений.

Мысль Шевырева властно подчиняет себе всего человека. Когда же она становится правилом общественного поведения, ее владычество приобретает бессердечный, даже зловещий характер. Не по ошибке и не из-за вражды с Ремом, а в силу фанатической преданности закону Ромул, словно бесчувственная машина, с точностью исполняет предписание этого закона - закалывает собственного брата. Эта жестокость, идущая от формально-абстрактного применения закона ко всем случаям жизни, полностью оправдывается в пьесе.

Поэты-любомудры стремились осуществить в своем творчестве союз поэзии и философии. Это, по их мнению, была первоочередная проблема всей современной русской поэзии. Сильнее всего поток отвлеченного мышления захлестнул сознание Шевырева. Сам он гордился тем, что приоритет введения мысли в отечественную поэзию принадлежит ему. Однако от подобного "введения" снизились познавательные способности поэзии.

Размышление, анализ, сложное сплетение смыслов в лирике Шевырева представлены скудно. Аналитичность его мышления весьма ограничена - отчасти ввиду потери конкретного объекта для анализа, отчасти по другой причине: шевыревская мысль - главным образом инструмент согласия, построения, обобщения. Она постоянно разрешает противоречия, приводя их к общему знаменателю. Обычно рефлексия Шевырева сводится к сопоставлению каких-то двух объектов, предметов, мнений. Отсюда типичная для него диалогическая композиция стихотворений. В них всегда два персонажа, два голоса (см. "Журналист и злой дух", "Два духа", "К непригожей матери", "Тибр",. "Петроград"). Спор, сопоставление у Шевырева обязательно имеет положительный итог: превосходство, правота одной из сторон всегда ясны и заранее предрешены, ибо противоречивой Истины Шевырев не допускает. Раздвоение ее равносильно для него концу света - такую картину он мог представить только в сновидении (см. "Сон"). При всем том поэт отнюдь не склонен был затушевывать или смягчать напряженность противоречий. Он даже специально подчеркивал их остроту. На уровне стиля - в сочетании описательных подробностей - эта установка получала куда более последовательной выражение: полярные явления, силы и качества бытия обретали здесь свое равноправие. Резкая контрастность планов, соединение несоединимых свойств, изобилие оксюморонов - важнейшие черты художественной манеры Шевырева, которые он сознательно противопоставлял плавным, "изнеженным" формам классицистического искусства, по его мнению, порожденным идиллической невозмутимостью духа (см. "Партизанке классицизма").

Сопоставление - основной, наиболее общий принцип поэтического мышления Шевырева - следует рассматривать и как универсальный для всей его лирики художественный прием - прием сравнения. В стихотворениях Шевырева сравниваются разные точки зрения - оптимистическая и скептическая ("Два духа"), народы ("К непригожей матери", "Тибр"), глаза разгневанной женщины с глазами хищных зверей ("Очи"), стихи Данте с волнами моря ("Чтение Данте"), прошлое с настоящим ("В альбом") и т. д. Когда Шевырев послал Дельвигу для "Литературной газеты" стихотворение "Критику", предлагая ему право выбрать название, то Дельвиг не нашел более подходящего слова, чем "Сравнение". Этому приему в лирике Шевырева предоставлены поистине неограниченные возможности. Об исключительной роли сравнения говорит и то, что оно нередко является композиционным стержнем всего стихотворения (так построены "В альбом В. С. Топорниной" и "Таинство дружбы"). Стихам Шевырева нельзя отказать в своеобразной картинности, точнее - умозрительной картинности. Этим живописным методом Шевырев был во многом обязан Ломоносову - факт, оставшийся не замеченным даже теми современниками, кто помышлял о воскрешении ломоносовских традиций и хорошо знал шевыревские стихи (например, Раич). Между тем в них встречаются прямые заимствования из произведений Ломоносова, не говоря уже о том, что целая полоса в творческом развитии Шевырева (1820-1827) была ознаменована увлечением одой ("Гимн солнцу", "Сила песнопения", "Сила духа", "Мудрость" и другие). Но и тогда, когда он отошел от оды, она все время подспудно присутствовала в его сознании - то в виде стилистической тенденции, то в виде отдельных компонентов.

В лирике Шевырева обычно поддерживается сверхвысокий лирический настрой, подчас отдающий "надутостью", как выразился Н. В. Станкевич, к мнению которого присоединился Белинский. В стихах Шевырева очень много бурной патетики и темперамента. Их отличают волевые интонации, "громкость", упругость, пульсирующие ритмы. Со временем эти черты своей лирики Шевырев с присущим ему самомнением стал осознавать как наиболее чистое выражение национального духа и национальной стихии языка.

Тот факт, что варварские народы овладели таким цивилизованным государством, как Древний Рим, навел Шевырева на мысль об исключительной миссии России в мировой истории. Великое преимущество России перед другими странами Европы в том, что это молодая, полуварварская, полуазиатская страна, не истощившая своих сил в создании искусственной цивилизации. Она последней пришла к западному просвещению, и в этом залог ее жизненности и блестящего будущего. Россия, как думал Шевырев, даст Европе свои законы, спасет ее от разложения и увенчает процесс исторического развития. Обуреваемый патриотическим энтузиазмом, а точнее говоря- славянофильским национализмом, Шевырев в 1831 году пишет "Послание А. С. Пушкину" и одновременно переводит седьмую песнь "Освобожденного Иерусалима" Т. Тассо. И послание и перевод должны были подготовить затевавшийся им переворот в стихотворном языке. Внешне более чем почтительное, послание фактически содержало скрытый упрек Пушкину. Не замечая великих достижений поэзии 20-х годов, Шевырев обвинял ее в искусственности, укоренившейся, как он полагал, под вредоносным влиянием французской словесности. Под искусственностью подразумевались "гладкость" (изящество воплощения) и "монотония" (ритмическая упорядоченность). Такие формы принуждают якобы к беспорывности и ведут к изнеженности языка, тогда как поэзия России должна отразить всю мощь ее богатырского духа. Чтобы дать ей такую силу, надо вернуться к Ломоносову и Державину. Такова программа Шевырева. В своих собственных стихах он культивировал жесткость и грубость, более того - решился на ломку современной системы стихосложения, механически перенеся в нее итальянскую. Перевод седьмой песни "Освобожденного Иерусалима" был отослан в Москву в сопровождении педантически аргументированного "Рассуждения о возможности ввести италианскую октаву в русское стихосложение". "Просодическая реформа", как позднее назвал ее Белинский в своем уничтожающем отзыве о ней, не имела никакого успеха. Она лишь отразила назревавшие изменения в жизни русского стиха. Все те вольности, которые предлагал Шевырев в пределах октавы - ритмические перебои, свободное сочетание мужских, женских и дактилических рифм (кроме элизий - слияния двух гласных в дифтонг на стыке двух слов), - уже использовались поэтами, в частности поэтами раичевского кружка (Тютчевым, Ознобишиным и самим Раичем).

В Италии нашли свое завершение и либеральные настроения Шевырева, одно время, впрочем, получившие более определенное отражение в его поэзии ("Форум", "Тибр", "Ода Горация последняя"). Второй акт "Ромула" оканчивался монологом Фаустула, который наставлял молодого царя править в согласии с мнением избранного совета - "мира". Как видно из переписки с Погодиным, Шевырев счел уместным применить этот термин к российскому Сенату, который ни с какой точки зрения не мог считаться представительным органом власти. От этого грошового либерализма рукой было подать до полного примирения с самодержавием, что Шевырев и сделал, устрашенный Июльской революцией во Франции, и польским восстанием.

По приезде в Москву (в середине 1832 года) Шевырев вскоре занимает место адъюнкта на кафедре словесности в Московском университете. За два следующих года он написал монографический труд "Дант и его век", а с января 1834 года приступил к чтению лекций по всеобщей истории литературы. На обширном материале этих лекций Шевырев построил книгу - "Историю поэзии", первый том которой вышел в 1835 году и вызвал одобрение Пушкина, набросавшего черновик рецензии на нее.

В течение 1834-1835 учебного года Шевыревым был прочитан курс по истории отечественной литературы. В январе 1837 года он защитил докторскую диссертацию на тему "Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов" (издана в 1836 году). Широко применяя в этих и последующих трудах метод сравнительно-исторического изучения литературы, Шевырев выступил в них как один из зачинателей академического литературоведения.

В 1835-1836 годах Шевырев возглавлял критический отдел нового журнала "Московский наблюдатель", но действовал на этом посту без прежнего успеха. Аитиреалистические и антидемократические тенденции литературных взглядов Шевырева вызвали отпор со стороны Белинского (в статье "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"").

В 1838 году, взяв продолжительный отпуск, Шевырев выехал из России. Он снова побывал в Италии, где сблизился с Гоголем, а затем посетил Францию, Англию и Германию.

Некоторые стихотворения, написанные Шевыревым в это время после большого перерыва (1832-1837) и несколько позднее - в начале 40-х годов, почти не уступают прежним, относящимся к лучшей поре его поэтического творчества (к 1825-1831 годам). В частности за границей он принимается за стихотворный перевод дантовского "Ада", две песни которого (вторая и четвертая) были опубликованы в 1843 году. На четвертой песни, видимо, прервался и этот труд. После 1843 года поэзия Шевырева превращается в заурядное ремесленническое стихотворство. Почти все написанное с этого времени - отклики на внутриполитические и международные события, юбилейные и застольные стихи.

В 1840 году Шевырев вернулся к исполнению своих обязанностей ординарного профессора на кафедре словесности в Московском университете. В следующем году он снова включается в активную журнальную деятельность, систематически печатаясь в "Москвитянине". Перв ый номер этого журнала открывался его программной статьей "Взгляд русского на современное образование Европы". Выступив с беззастенчивой апологией самодержавия, православия и народности, Шевырев призывал русских порвать идейные связи с Западом, так как весь воздух европейской жизни якобы отравлен корыстолюбием, "развратом личной свободы" и атеизмом.

Славянофильство Шевырева полностью укладывалось в рамки официальной пропаганды. Вряд ли случайно истинные славянофилы недолюбливали своего не в меру благонамеренного "союзника". По той же причине он не пользовался популярностью и среди студенческой молодежи. Сокрушительный удар по его авторитету нанес в 1842 году Белинский в памфлете "Педант". Шевырев вел ожесточенную борьбу с реализмом в литературе. Он делал злобные выпады против Белинского, Герцена и писателей натуральной школы.

Между тем ученая карьера Шевырева складывалась весьма удачно: ему присваивались чины, награды, почетные звания и должности. Но судьба вдруг зло посмеялась над его "преданностью престолу и отечеству". В январе 1857 года на заседании совета "Московского художественного общества" Шевырев стал оспаривать резкие высказывания графа В. А. Бобринского о злоупотреблениях и безобразиях, царящих в стране. Спор перешел в личные оскорбления, а затем в драку. Вследствие этого скандала Шевыреву велено было уйти в отставку и покинуть Москву. Он написал плохое стихотворение "Русское имя", где выставлял себя поборником истинного патриотизма, и прошение на "высочайшее имя". Результатом последнего была отмена предстоящей ссылки в Ярославль.

В 1858 году Шевырев издал третью, а через год четвертую часть своей "Истории русской словесности" (две первые вышли еще в 1846 году). В 1860 году он уехал в Италию. Умер Шевырев в Париже, 8 мая 1864 года, на 58-м году жизни.

95. СИЛА ДУХА

Мечта исчезла - дух уныл,

Блуждаю мыслию неясной,

Свет дивный взоры ослепил:

Я, мнится, видел мир прекрасный.

Душой я к небу возлетел,

Я близок был к высокой цели, -

Тот мир не юности удел,

И силы скоро ослабели.

Едва луч чистый, неземной

В душе свободной отразился,

Я пал во прах - и снова тьмой

Дух проясневший омрачился.

Вы зрели ль, как младый орел,

Младые силы испытуя,

Парит сквозь огнь громовых стрел,

Над тучей грозно торжествуя:

Под ним шумят и дождь и гром,

Летит отважный с новой силой;

Но солнце взоры ослепило...

Содрогся в ужасе немом,

В нем пламень доблестный хладеет,

Чуть движет трепетным крылом,

Падет - лишь миг - и прах на нем

Оков враждебных тяжелеет.

Я пал, к родной стремясь мете, -

Минутный вечного свидетель,

Зрел Истину и Добродетель

В согласной неба Красоте.

Я пал; но огнь в душе таится,

Не замер в ней свободы глас:

Кто видел свет единый раз,

Престанет ли к нему стремиться?

Бежит души моей покой,

Меня сгубили сердца страсти;

Но силы духа! вы со мной -

Еще в моей паренье власти.

Рассейтесь, мрачные мечты,

Светлей, мой дух, в жилище праха,

Крепись - и воспари без страха

Ко храму вечной Красоты.

<1825>

96. ВОДЕВИЛЬ И ЕЛЕГИЯ

Разговор

Водевиль

Кто эта странница печальная? Откуда?

Зачем вся в трауре? К чему туманит флер

Ее задумчивый, от слез потухший взор?

Но плакать так при всех не стыдно ли? Отсюда

Мне кажется мила... Поближе подойду -

Не ошибиться бы! В России на беду

Я без парижского лорнета

Смотреть уж не могу на круг большого света.

Посмотрим же: ай, ай! какой же я дурак!

Как может Водевиль так в лицах ошибаться!

Да рожи эдакой нельзя не испугаться;

Но, ах! - не в первый раз попался я впросак.

Какая бледность и убранство,

Гримасы скучные, притворное жеманство!

И плачет нехотя. - На сцену б годилась...

Лицо знакомое - мне кажется, в Париже

Встречался с нею я; но подойдем к ней ближе

И посмеемся для проказ.

Дерзну ль спросить, сударыня, я вас,

О чем вы плачете? Дерзну ли я в несчастье

Принять, прелестная, живейшее участье

И вас утешить?

Елегия

Ах!

Я плачу, потому что слезы мне веселье.

Водевиль

(про себя)

Вот редкость!.. Плачет от безделья!

(Ей)

По ком вы в трауре?

Елегия

По милых, по мечтах,

По светлом призраке давно протекшей славы,

По юности и по любви!

Слеза горячая и вздох - мои забавы;

В унылой горести текут все дни мои.

Я поутру всегда влюбляюсь

И плачу с радости, пою про негу, лень;

Но в полдень я любви лишаюсь,

И снова мрачен день.

Чего желаю,

Сама не знаю,

О чем-то тайном я грущу,

Чего-то милого, небесного ищу;

В восторге я себя не понимаю

И с грустною душой в туманну даль лечу,

А вечером над хладною могилой

Стенаю я в стихах по милом иль по милой;

Но завтра снова влюблена,

А к вечеру опять грустна,

Морфея храм - мое жилище,

А мой Парнас - кладбище!

Водевиль

(про себя)

Ах, как она смешна!

(Ей)

Скажите, неужели

Все вас в страданьи забывают?

Елегия

Меня?.. меня не любят - обожают:

Поэты сотнями за мною вслед рыдают,

А девушки кричат невинно: "C'est joli!" {*}

{* Прелесть! (франц.). - Ред.}

Во многих я странах живала,

Цвела во Франции, в Германии певала.

Но признаюсь, нигде я не видала

Честей таких.

Хоть, правда, севера ль морозы,

Иль ласки частые поэтов записных

На девственных щеках мои сгубили розы;

Я, правда, иногда бледна,

Румянец не всегда с невинностью живою

Играет на лице; с умом я не дружна,

И болью головной бываю я больна;

Зато, когда рыдают все со мною,

Зато как весело мне плакать от души!

Поэта ли создать? Скажу ему: "Пиши!"

Стихами в честь мою в журналах все страницы

Наполнены - меня уважил русский вкус,

И в здешнем царстве муз

Я титлом почтена царицы.

Водевиль

(с усмешкой)

Дерзну ль узнать, кто ж вы?

Елегия

Увы!

Один ты не узнал Елегии печальной,

Ужель не отгадал мой голос погребальный?..

Ах, бедненький! нет, ты поэтом не рожден.

Водевиль

Как! вы Елегия! Я, право, изумлен!

Поэты вашею прельстились красотою,

В наш просвещенный век вам вслед бегут толпою,

И вам, сударыня, соперник Водевиль?

Елегия

Соперник Водевиль? Повеса тот французский,

Который остротой в глаза пускает пыль,

Быть русским думает, кафтан надевши русский,

Поэтам, комикам всем головы кружит

И ныне завладел пустынной русской сценой,

От чьих невежеств и обид

Рыдают Талия с бедняжкой Мельпоменой!

И он соперни