Панаев Иван Иванович - Опыт о хлыщах

bsp;  Когда барон перестал абонироваться на оперу, он сделался в театре еще заметнее. Он не пропускал ни одного представления, хотя уж потом никогда не покупал кресел. Он знал почти все абонированные кресла первых рядов, потому что они все принадлежали его знакомым; знал, кто из них приезжает в какое время, и по этому расчету садился на чье-нибудь кресло, а при появлении его владетеля пересаживался на другое, и, таким образом переходя с места на место; наконец успокаивался на каком-нибудь пустом, никем не занятом кресле, потому что в опере впервых рядах бывает таких много. Если же театр бывал полон, то он войдет обыкновенно в партер, обведет стеклышком ложи; знакомых окажется, разумеется, довольно, и он в продолжение спектакля кочует из ложи в ложу.

   Я сблизился с Щелкаловым в то время, когда у него уже не было ни кресел в театре, ни лошадей на конюшне, ни экипажей в сарае, хотя один из лакеев его все еще красовался в красных плюшевых штанах и в гербовой ливрее, которая, впрочем, была уже значительно поношена. Квартира его в это время заключалась только в трех небольших приемных комнатах, в которых, впрочем, от мебели не было проходу. Тут была и мебель работы лучших мастеров, за которую еще не были заплачены деньги, хотя материя, ее покрывавшая, давно истрепалась и испачкалась, и старинная сборная мебель, до которой барон был большой охотник, купленная им на чистые деньги в разных лавочках на толкучем, и старинные бронзы, и фарфоры, и ковры, и драпри у дверей и окон.

   Однажды я зашел к нему. Ливрейный лакей, по обыкновению, побежал докладывать. Барон вышел ко мне навстречу в китайском шелковом халате с цветами и птицами и в туфлях с загнутыми носками. Он, шлепая туфлями, лениво передвигал ноги.

   - Очень рад, - сказал он, взяв меня за руку и пожав ее. - Извините, что я принимаю вас в таком костюме (и барон распахнул свой халат и засмеялся). Пойдемте ко мне, в мой кабинет: там мы можем усесться покойнее.

   (Это было месяцев через пять после вечера у Грибановых.)

   Он усадил меня в покойное кресло, сел против меня и распахнул грудь, вероятно, для того, чтобы обратить мое внимание на свое превосходное белье; он ничего не делал без намерения.

   - Вы курите? - спросил он меня.

   Я кивнул утвердительно головою.

   - Сигареты или турецкий табак?

   - Сигары, - отвечал я.

   - И прекрасно делаете, - возразил Щелкалов, - с хорошей сигарой ничто в свете не сравнится, я вам дам отличнейшую. Они, правда, дороги, мне обошлись рублей по двадцати за сотню; но ведь все хорошее, к сожалению, дорого!

   Барон позвонил, и, когда человек явился, он приказал ему придвинуть старинную шкатулку с перламутровыми инкрустациями, в которой лежало несколько сигар.

   - Вещь недурная, заметьте, - сказал он мне, указывая на шкатулку. - Этот ящик подарен моему отцу князем N и достался ему от его бабушки графини Анны Петровны. Историческая вещь!

   Барон открыл ящик, вынул сигару, придвинул ко мне свечу и начал рассказывать мне опирах и празднествах своего отца, о князе N, который ездил к нему одному, был сним очень дружен, и прочее, и прочее. Рассказ его показался мне очень интересным, но впоследствии он повторялся при мне неоднократно и, как я заметил, сразличными прибавлениями и украшениями, что заставило меня несколько усомниться в его исторической достоверности.

   - У меня есть много любопытных данных, - прибавил Щелкалов в заключение, подойдя к шкафу, открыв дверцы и указав на какие-то бумаги, перевязанные веревкой, - записки моего деда, отца, переписка его с князем... Я когда-нибудь на досуге примусь за этот хлам, из всего этого можно составить интересную статью... Ну, а что, сигары хороши?

   - Отличные, - отвечал я.

   Они в самом деле были таковы. Он сам закурил пахитоску, выпустил тонкую струю дыма и вдруг предложил мне вопрос совершенно неожиданный:

   - А что, вы часто бываете у наших общих знакомых... у Грибановых?

   До этой минуты он не только ни слова не говорил о них, даже, казалось, избегал и напоминания.

   - Бываю довольно часто, - отвечал я, - они люди очень добрые.

   - Да, кажется, - возразил Щелкалов, - хотя надо признаться, что немного смешные, ведь правда? И барыня мне эта не совсем нравится... тетка, что ли? Она уж очень чувствительна и все говорит на французском диалекте. Впрочем, у всех такого рода барынь слабость к французскому диалекту.

   Щелкалов помолчал с минуту.

   - А дочка... она ведь миленькая, кажется?

   - Очень, - отвечал я.

   - В самом деле?.. И у нее так себе есть голосок для домашнего обихода... Да что, про нее можно говорить? Вы не влюблены в нее?..

   - Нисколько, продолжайте смело.

   - Да-с... ну, а скажите, пожалуйста, можно за нею эдак... приволокнуться?

   - То есть как, эдак? Это семейство очень честное и почтенное.

   - О, да я в этом нисколько не сомневаюсь! - воскликнул Щелкалов, - я разумею волочиться самым невинным образом... А то, пожалуй еще, эти тетеньки и папеньки, они будут косо смотреть на это, а? Ведь я мало знаю эти буржуазные нравы.

   - Очень может быть, - сказал я, хотя подумал, что тетенька была бы от этого в совершенном восторге.

   - Разве приволокнуться мне, на старости лет! - проговорил он через минуту, зевнув и потянувшись, - потому что это уже все надоело мне.

   С этим словом Щелкалов придвинул к себе китайское блюдо, стоявшее на столе у него под рукою, и тотчас же оттолкнул его. На этом блюде была груда разноцветных записочек и писем: кружевных, с бордюрчиками, с вензелями, с именами, с гербами, ипрочее. До этой минуты я не обратил на него внимания.

   - А что это такое? - спросил я нарочно.

   - Это? - возразил он с принужденною улыбкой, - различные мои воспоминания, глупости, billets-doux, это материалы для моей биографии, если я когда-нибудь и за что-нибудь удостоюсь ее. Здесь есть, впрочем, много любопытного. Я иногда роюсь в этих воспоминаниях не без удовольствия... Лучше иметь хоть какие-нибудь воспоминания, чем ничего; правда?

   - Я думаю.

   Барон опять придвинул блюдо к себе и начал перебирать записки, не упуская случая подсовывать мне под нос, как будто нечаянно, те, на которых красовались гербы и короны. Две или три записочки на французском языке без запятых и точек он тут же бросил в камин, показав мне предварительно первые строки.

   В этих записках Щелкалова называли mon petit Sacha, и вслед за тем речь начиналась о деньгах.

   - Это от Камишки, - прибавил он с улыбкою.

   Я слышал, что Щелкалов с этой m-lle Камиллой имел какую-то неприятную историю, что он будто взял у нее бриллианты для того, чтобы отвезти их в починку, заложил их и проиграл эти деньги, что-то вроде этого; что она везде об этом кричала, но потом примирилась с ним, потому что он не только выкупил эти бриллианты и возвратил их ей, но еще вдобавок поднес ей какой-то браслет довольно значительной цены.

   - А вот письмо, - сказал Щелкалов, выбрав одно из груды и подавая его мне, - прочтите, это стоит того.

   Письмо это было написано самым изящным французским языком и почерком и было проникнуто самою безумною страстью.

   - Ну что? каково? - возразил он, когда я возвратил ему письмо, - и если бы вы знали, что это была за женщина! я не стоил ее, не знал ей цены. Мне всякий раз становится досадно и больно за себя...

   И он ударил кулаком по столу.

   - В этой женщине было все - и красота, и ум, и поэзия; от выражения глаз ее можно было с ума сойти; за нею волочились все, всё было безумно влюблено в нее... Я, знаете, редко могу чем-нибудь увлечься; но, говоря об ней, вспоминая об ней, вы видите, я не могу быть равнодушным.

   Щелкалов точно представлял вид человека взволнованного.

   - Вы ее не знали, - продолжал он, - вам могу я показать это, не компрометируя ее памяти.

   Он отворил стол, вынул из стола коробку, а из коробки медальон и подал его мне.

   В этом медальоне был вделан портрет женщины, красоты почти идеальной; по крайней мере мне не случалось встречать таких женщин.

   - Не правда ли, хороша? - спросил Щелкалов.

   - Даже невероятно, - отвечал я.

   - Именно невероятно... c'est le mot! Да, она была во всех отношениях невероятна.

   Он взял от меня медальон, посмотрел на него, спрятал в стол и задумался.

   - А не правда ли? - сказал он через минуту, - мы живем глупою, изломанною, исковерканною жизнию?

   - Да, это правда, - отвечал я.

   - Эге! - вскрикнул вдруг Щелкалов, взглянув на часы. - Да уж половина второго... Я в это время всегда завтракаю. Не хотите ли вместе со мною?

   Я отвечал, что никогда не завтракаю, но барон позвонил, не обратив внимания на мой ответ.

   - Дайте нам чего-нибудь позавтракать, - сказал он вошедшему лакею.

   Через минуту на серебряном подносе принесен был только что початый страсбургский пирог, различные холодные закуски на китайских тарелках и две бутылки: одна с лафитом, другая с мадерой, также початые.

   Наш общий знакомый, господин с злым языком, уверял меня, что эти закуски, этот пирог и вина - все это театральное; что это не более, как пуф, выставка серебряного подноса и китайских тарелок для поддержания кредита.

   Я сам, впрочем, не мог убедиться в этом, потому что ни к чему не прикасался, а барон тоже едва ковырнул только страсбургский пирог и выпил менее полрюмки мадеры.

   Когда я уходил, он сказал мне:

   - А знаете ли, соберемся когда-нибудь к Грибановым... а?

   - Пожалуй, - отвечал я, - но они скоро переезжают на дачу.

   - Право? а куда?

   - К Выборгской заставе.

   - А-а! это кстати, а я буду жить на Черной речке. Это недалеко. Я люблю ходить ихожу очень много... Я буду заходить к ним. Я надеюсь, что мы будем там видеться.

   И он пожал мою руку.

   Но еще до переезда его на дачу мне было суждено сойтись с ним у нашего приятеля, господина с злым языком.

   Господин с злым языком рассказывал мне об одном очень известном нам обоим промотавшемся лице, которое имело привычку занимать деньги, бросаясь на колени и повторяя: "Семейство, дети, казенные деньги затратил... Завтра ревизия... я погиб!" Эта штука действовала на некоторых, и это лицо выползывало себе довольно значительные суммы, на которые потом задавало тону и блестело между своими приятелями, соря деньгами.

   Во время этого рассказа явился Щелкалов.

   По шуму, с которым он вошел, по его более чем когда-либо неприступным замашкам, по его веселости - он напевал какую-то бравурную арию - надобно было предполагать, что он перехватил значительные деньги у какого-нибудь новичка.

   Он разлегся в кресло, посвистывая; начал выбивать пыль из панталон своей палочкой и прислушиваться к нашему разговору.

   - А-а! да я знаю, о ком идет речь, - перебил он. - Вот шут-то!..

   - Таких шутов много, - заметил мой приятель.

   - Да и то правда! - возразил беспечно Щелкалов. - Ах, господа, - продолжал он, - вы любители артистических вещей и знатоки. Я вам покажу вещицу со вкусом.

   Говоря это, он вытаскивал что-то из кармана своего пальто. Вытащив сафьянную коробочку, он открыл ее, вынул из нее какую-то небольшую игрушку и показал нам. Это была печать с его гербом, ручка которой изображала фигуру, превосходно вычеканенную из серебра.

   - Правда ли, артистически сделано? - прибавил он. - Какая тонкая работа! а? Бенвенуто Челлини!

   - Хорошо, хорошо! - сказал хозяин дома, рассмотрев печатку и отдавая ее Щелкалову. - Ба! да это еще что у тебя за новое украшение?

   Он взял его руку и начал рассматривать перстни, украшавшие один из его пальцев.

   - Тут только один новый, - сказал Щелкалов и указал на отличнейшую жемчужину, обделанную в золоте.

   - Недурная вещь! а признайся, мой милый, ведь ты соришь деньгами вроде того господина, о котором мы сейчас говорили?

   - Какой вздор! - воскликнул Щелкалов, сделав гримасу и пожав плечами. - Что ж тут общего? Хорошо сравнение!.. Очень любезен, - продолжал он, обратясь ко мне исмеясь, - ставит меня на одну доску с эдаким барином!

   - А что ж? он бросал деньги на одни глупости, ты бросаешь на другие. Оба вы занимаете. Или, может быть, ты получил наследство? В самом деле, откуда у тебя все эти драгоценности?

   Щелкалов сделал гримасу.

   - Какое наследство? что ты бредишь? что с тобой сегодня?.. Во-первых, эти вещи мне подарены, а во-вторых, если бы я и купил их, то это такая дрянь, такая безделица, для приобретения которой не нужно, кажется, получать наследства.

   - Ах, да я и забыл, - заметил с улыбкою приятель, - что ты необыкновенно счастлив на женщин... Может быть, это сувениры?

   Разговор принимал для Щелкалова направление несколько щекотливое, и он вдруг прервал его:

   - Ну, полно вздор говорить... Скажите-ка, господа, лучше, где вы завтра обедаете? вы не дали никому слова?

   - Зачем тебе это? - спросил хозяин дома.

   - Затем, - отвечал он, - что я зову вас обоих перед переездом на дачу отобедать со мной завтра в каком-нибудь кабаке... Я вас угощаю, разумеется... Будет еще человека два наших общих знакомых.

   - Нет, - сказал хозяин дома решительно, - я не буду, это пустяки.

   - Почему? Что такое?..

   - Разумеется, пустяки, потому что ты деньги эти можешь употребить с большею пользою, - например, уплатить ими какой-нибудь из долгов.

   Барон весь вспыхнул.

   - Я не прошу тебя входить в мои дела и распоряжаться ими, я сумею это сделать и без тебя. Если же тебе нужны деньги, которые я у тебя взял, ты мог бы сказать это прямо, не прибегая к наставлениям и к морали, которую я не терплю... Вот твои деньги.

   Он вытащил пачку ассигнаций из кармана панталон, смял их в руке и гордо бросил на стол.

   - Мне деньги эти теперь вовсе не нужны, а тебе они, вероятно, пригодятся; возьми их назад и успокойся. Человеку хорошего тона ни в каком случае неприлично так выходить из себя.

   - Но... - начал было барон мрачно.

   И вдруг остановился, захохотал громко и принужденно, схватил своего приятеля за плечи и сквозь этот натянутый смех произнес, глядя на него пристально:

   - Чудак! ты думал, что я в самом деле сержусь? ты принял это серьезно?

   - Нет! Я знаю, что ты бросил эти деньги для того только, чтобы показать нам, что у тебя есть деньги. Я тебя вижу насквозь, любезный!

   - Что же удивительного?.. и не одного меня, надеюсь? - возразил Щелкалов, улыбаясь принужденно. - Ты, брат, видишь всех насквозь...

   Он обратился ко мне и продолжал каким-то торжественным тоном, указывая на нашего приятеля:

   - Да, батюшка, перед ним все мы мальчишки! Он имеет полное право читать нам мораль, потому что он смотрит на жизнь просто и здраво: он не заражен этими предрассудками, которые уродуют всех нас; он не спутан ими, как мы... Вы знаете, что он всем высказывает в глаза прежестокие истины; он беспощаден... Это бич наших слабостей, наш Ювенал.

   - Эх, господа! - перебил его хозяин дома, - Ювенал слишком велик для вас, а вы слишком мелки для него. Какие вам Ювеналы! вы не стоите не только сатиры, даже мелких эпиграмм; вас и порядочной эпиграммой нельзя прихлопнуть, так вы плоски! Вот хоть, например, ты - у тебя сердце доброе, ты малый неглупый...

   Барон иронически улыбнулся и поклонился.

   - Я ведь говорю тебе теперь не шутя... ну, на что ты похож, в самом деле, что ты из себя сделал? В тебе ведь нет ни одного движения, ни одного взгляда, ни одного слова искреннего и истинного; ты весь исковеркан и изломан и наружно, и внутренне. Никакому порядочному человеку в голову не придет, чтобы под этою пошлою маской, которую ты носишь с таким самодовольствием, могли скрываться ум, чувство или хоть что-нибудь человеческое... А в тебе еще есть слабые остатки и того, и другого, но до них добраться трудно.

   Щелкалов, слушая это, ходил по комнате, беспрестанно меняясь в лице. Слова эти на него подействовали. Он был взволнован, и волнение это было непритворно, потому что он вдруг сделался прост и натурален.

   - Я тебе скажу, - начал он, все продолжая ходить, голосом, в котором не слышалось уже ни одной фальшивой ноты, и как бы забыв о моем присутствии. - Я тебе скажу более: черт знает, я иногда сам в себе не могу ни до чего добраться... такая внутренняя путаница во мне. Что ж с этим делать?.. Во мне было, ей-богу, много порядочного, но воспитание и жизнь все, все изуродовали.

   - Да не ломайся хоть перед нами, - возразил господин с злым языком. - Мы, - продолжал он, - знаем все эти штуки наизусть.

   И он мастерски очеркнул перед Щелкаловым жизнь его и ему подобных. Мне даже стало жаль барона. Он высказывал ему такие горькие и ядовитые истины, что мне становилось неловко при этой дружеской беседе. Я развернул какую-то книгу и уткнул в нее нос, однако не мог удержаться, чтобы из-под книги не взглядывать на Щелкалова. Мне показалось, что у него навертывались на глазах слезы.

   - Ну, что ж? все это правда, горькая правда! - произнес он, когда тот кончил. - Слабость моего характера возмутительна... Я, братец, проклинаю себя за его ничтожность... Ну, веришь ли, - прибавил он после минуты молчания уже в самом деле со слезами на глазах (я это видел ясно), - веришь ли, что я иногда бываю противен самому себе?

   - Очень верю, - отвечал беспощадный приятель.

   Щелкалов начал опять ходить по комнате в большой тревоге, не видя никого и ничего перед собою, и вдруг почти наткнулся на меня, так что я должен был отодвинуться. Лицо его как-то странно передернулось, когда его глаза встретились с моими, и он в то же мгновение принял великолепную позу и произнес, лениво растягивая слова, как будто у него вдруг язык распух или что-нибудь мешало ему говорить:

   - Что, батюшка, каково? а-а? Не правда ли, мне задали порядочную баню? О, да ведь он ужасен! (Щелкалов указал головой на нашего приятеля.) А ведь это время от времени, знаете, полезно... а? Правда?.. Я к нему иногда хожу как к доктору; иногда сам прошу, чтобы он хорошенько меня отделал. Я чувствую, что это мне нужно. И не меня одного, он всех нас так обработывает!

   Щелкалов делал над собой явное усилие, чтобы смеяться, и был действительно жалок вэту минуту.

   - Однако мне пора, - проговорил он, взглянув на часы. Я после этой бани должен еще немного отдохнуть, а потом мне надо сделать кое-какие визиты... А что ж завтрашний обед? Мне не позволяется вас угощать? а?.. Ну так в таком случае ты, что ли, меня угощаешь?..

   Он взялся за шляпу.

   - Деньги-то возьми, - сказал ему хозяин дома, улыбаясь и указывая на пачку смятых ассигнаций, брошенных на стол.

   - Ах, да!

   Щелкалов взял преспокойно эту пачку, засунул ее в карман, надел шляпу, пожал нам руки и вышел, мурлыча ту же арию, с которой вошел.

   - Каков!.. - сказал господин с злым языком, обращаясь ко мне и смеясь, - а ведь мог бы быть порядочным человеком, если б его взять в хорошие руки лет десять тому назад; теперь, конечно, поздно, он уж никуда не годится... и, наверно, кончит плохо...

   - Вы его, однако ж, жестоко отделали! - заметил я.

   - Да что! ему это нипочем, с него все как с гуся вода; он сначала как будто тронулся немножко, а потом опять стал кобениться... Я его знаю с детства; человек он в самом деле не глупый, но от пошлости и пустоты жизни у него уже начинают тупеть и слабеть умственные способности и, что всего хуже, стираться чувство чести. Он теперь не может сосредоточить свои мысли ни на чем, ни над чем не в состоянии задуматься серьезно - хоть на четверть часа... Рысак, кольцо, старая саксонская или китайская кукла, Дарья Александровна - мгновенно изгоняют из его головы всякую мысль. Сердце у него также доброе, но что в этом сердце?.. Сним часто бывает так, что у него один целковый в кармане, встретится нищий - ион отдаст ему этот последний целковый... мне это случалось видеть не раз, и отдаст именно по влечению сердца... разве с небольшою примесью другого ощущения, никогда не оставляющего его - желания показать, что ему деньги нипочем. А иногда у него набит карман деньгами, вот как сегодня, - занятыми, но это, правда, редко, и он не даст гривенника человеку, умирающему с голоду; у него все случайно, все зависит от минуты. Передо мной он не скрывает своих плохих дел и на днях меня ужасно рассмешил: говорит, что непременно займется делом... каким бы вы думали? вы не угадаете ни за что... будет писать статьи для журналов; у него, видите ли, много исторических материалов, напечатает свои стихи и за все это получит довольно значительные деньги! И он в самом деле от души верит, что это возможно. Такие признания он делает, впрочем, только мне одному. Он пришел бы в отчаяние, если бы кто-нибудь другой узнал, что ему приходится трудом добывать деньги. Ему за труд получить деньги - стыдно, а обмануть кого-нибудь, занять и не отдать - ничего. Хороша среда, которая вырабатывает такого рода господ.

  

  

   Семейство Грибановых переехало на дачу в конце мая... Кстати о петербургских дачах. Вот как характеризует эти дачи один мой приятель в одном из своих неизданных сочинений... Этот отрывок я беру с его дозволения. У нас, впрочем, бывали примеры, что приятельские сочинения брали без дозволения и, изменив несколько слов, подписывали под ними свое имя. Я нахожу, что это неделикатно.

   "...Большая проезжая дорога, над которой поднимается беловатое облако пыли, разносимое ветром то направо, то налево, а во время дождей непроходимая грязь. По сторонам этой дороги деревянные домики с зубцами и башенками: подражание готическим средневековым замкам, более, впрочем, похожие на высокие пироги из миндального теста. Домики эти имеют также сходство с балаганами, которые в Петербурге строятся на Адмиралтейской площади, а в Москве под Новинским, тем более, что они сколочены также из досок и барочного леса. Перед ними палисаднички, обнесенные решетками и заборами. В каждом палисадничке тощая березка или липка с засохшей вершинкой, кусты какой-нибудь зелени, прижженные солнцем и напудренные пылью, и цветничок, также с напудренными цветами, не издающими ни малейшего аромата. Сзади небольшой пруд, подернутый плесенью, и всегда плоское поле с мохом и кочками или просто болото. Палисадник возле палисадника, балаган возле балагана, почти стена об стену, или, правильнее, доска об доску, так что если, например, в одном балагане дама чихнет от пыли или от сырости, из другого балагана кавалер на это чиханье может пожелать ей громко здоровья... Часов в восемь вечера все это плоское пространство покрывается болотными испарениями, беловатым туманом, из которого только торчат зубцы и башенки. Когда луна поднимается из этих испарений и осветит это пространство, оно издали покажется морем, а башенки мачтами барок, и если дама в приятном сообществе неосторожно засидится на своем балконе при этом лунном освещении, то ее пышно накрахмаленный кисейный капот превратится непременно в мокрую тряпку...

   Но не все петербургские дачи построены на болотистых пространствах, и тот, кто полагает, что кругом Петербурга нет ничего, кроме воды и болота, находится в совершенном заблуждении. Близ Петербурга есть и возвышенности, и на этих возвышенностях торчат также миндальные башенки. В какую бы, впрочем, сторону ни выехать за черту Петербурга - башенки будут преследовать повсюду. Петербургский житель не может никак летом обойтись без башенок, в которых ветер продувает его насквозь, а дождь сквозь щели крыш льет ему на голову. Любители сухого воздуха отыскали себе близ самого города сухой оазис, где нет ни капли воды: где только песок и сосны - сосны и песок; где нога тонет по колено в песке или скользит на сосновых иглах, или спотыкается на сосновых шишках; где нет ни одного сочного, свежего и светлого листка и где природа вся колется, как еж. Здесь те же башенки изубчики и те же палисадники, выходящие на пыльные улицы, но от этой пыли уже не чихаешь... это не шоссейная пыль, превращенная в мелкий порошок и ядовитая, как табак, - это массивная и густая пыль, тяжело висящая в воздухе, от которой можно задохнуться... В палисадниках кроме сосны попадается иногда только что пересаженная откуда-то рябина, липа или березка, тонкие и робкие, на которые мрачно ощетинившаяся сосна, кажется, смотрит враждебно, как на незаконно попавших в ее исключительное владение, в это царство песку, где она разрастается иплодится самовластно.

   На этих-то песках или на этих болотах проводят петербургские жители три месяца в своих миндальных башенках, выглядывая на природу по большей части из теплых салопов и ваточных пальто. Но когда петербургская природа улыбнется, когда солнце осветит эти башенки, все дачное народонаселение высыпает на поля и на улицы наслаждаться природой.

   Барыни и барышни, затянутые и закованные в корсеты, в накрахмаленных юбках, в кисеях и в батистах, в прозрачных шляпках, под зонтиками и вуалями чинно гуляют по пыльному шоссе, по песку или по мху и кочкам в сопровождении штатских или военных кавалеров и наслаждаются природой, называя холмик - горою, пруд, вырытый для поливки цветов, - озером, группу дерев - лесом, четыре дерева - рощею, и так далее. Иногда вдруг барышне вздумается побегать на вольном воздухе, что весьма натурально... Она взглянет на маменьку и побежит, а кавалер, военный или штатский, сейчас за нею - догонять ее. Он, разумеется, тотчас же поймает ее за талию, потому что она бежать не может, барышня вскрикнет или взвизгнет: "Ах!" и, запыхавшись и раскрасневшись, возвратится к своей компании, которая встретит ее веселым смехом. Пройдя таким образом известное пространство, компания повертывает домой. Барышни и барыни, возвратясь с прогулки, стряхают и смывают с себя пыль, вытираются и притираются и возвращаются на балкон или на террасу очаровывать своих кавалеров, которые любезничают и курят, курят и любезничают... Зимой не дозволяется курить при дамах: это для мужчин также одно из дачных наслаждений - барыни, барышни и папироски...

   За готическим домиком из барочного леса бывает иногда садик шагов во сто длины и шагов пятьдесят ширины. Семейство пьет чай или обедает в этом садике на свежем воздухе, хотя свежий воздух пахнет конюшней, гнилью и еще чем-то более неприятным, потому что с одной стороны к садику прилегает здание конюшен, а с другой какие-то развалившиеся домашние строения. Верстах в полуторах бывает обыкновенно какой-нибудь большой сад с парком, с прудами, где водятся караси, с беседками, стены которых исписаны различными остроумными русскими и немецкими надписями карандашом, мелом и углем и изрезаны ножом, с памятниками, с мостиками, с парнасами и с другими барскими затеями. Это - любимое место для прогулок окрестных дачных обитателей, и у каждой дачной барышни и барыни есть непременно любимое место в этом саду: скамейка, с которой вид на поле, или уединенная беседка в тени акаций и лип, драгоценные ей по каким-нибудь воспоминаниям... Здесь на скамейке, на дереве или на колонне, украдкой ото всех, барышня вырезала начальную букву имени его, иногда год, число и месяц, незабвенный для нее месяц и еще более незабвенное число. Здесь есть горка, с которой обыкновенно любуются закатом солнца; аллея, в которой гуляют при луне, - - и на горках, в аллеях, в беседках - везде звуки немецкого языка, неизбежного на всех летних публичных гуляньях.

   На петербургских дачах - где бы ни были эти дачи, в болоте или на песке, на высохшей речке, через которую куры переходят вброд, или у моря за сорок верст от города, где дачная жизнь принимает уже широкие размеры, где веет запахом полей, где в лесах, рощах и парках встречаются столетние деревья, - на одно русское семейство непременно десять немецких. Самый бедный немец не может обойтись без дачи; летом его так и тянет ins Grune. Где есть только подозрение природы, слабый намек на зелень, какие-нибудь три избушки и одна береза, одну из этих избушек немец непременно превратит в дачу: оклеит ее дешевенькими обоями, привесит к окнам кисейные занавесочки, поставит на подоконники ерань и лимон, который посадила в замуравленный горшок сама его Шарлота; перед окном избы выкопает клумбочку, посадит бархатцев и ноготочков... и устроит свое маленькое хозяйство так аккуратно и так уютно, как будто лето должно продолжаться вечность. Тогда как иной русский и с деньгами наймет себе огромную и дорогую дачу, да и живет целое лето настежь, нараспашку, как ни попало, без занавесок, без стор, в крайнем случае защищаясь от солнца салфеткой, которую прикрепит к окну чем ни попало, хоть вилкой, если вилка попадется под руку. "Что, - думает он, - стоит ли устраиваться: ведь лето-то коротко. Не увидишь, как и пройдет. Авось проживем как-нибудь и так".

   Именины или рожденья на дачах празднуются обыкновенно с большим шумом и блеском, особенно немцами: в эти торжественные семейные дни балконы убираются гирляндами цветов, а вечером вся дача освещается разноцветными фонариками; знакомые привозят иногда с собой сюрпризы в виде карманных фейерверков. Эти же знакомые лазят по лестницам и развешивают цветные фонари под главным надзором какого-нибудь друга дома Адама Карлыча, и когда все готово, выводят хозяина и именинницу хозяйку полюбоваться этими сюрпризами, которые повторяются лет двадцать сряду. Тогда начинаются крики "браво!"; кричат гости, дети, младенцы, все кричит и радуется, и вдруг из этой толпы раздается один какой-нибудь голос: "Качать Адама Карлыча!" Другие голоса подхватят: "Качать, качать его!" Смущенный Адам Карлыч обращается в бегство, его преследуют, его ловят, его догоняют, его, наконец, качают при усилившемся крике и смехе, а за палисадником на улице тоже хохотня и писк.

   Так веселятся на петербургских дачах средней руки, но около Петербурга есть другого рода дачи - с цельными стеклами до пола, с террасами, с галереями, с балконами, уставленными деревьями и цветами, с удивительными фонарями; с садами, вкоторых дорожки усыпаны красным песком, а травка подкошена и подчищена, где вместо заборов подстриженный кустарник, красивее ширм, где мраморные вазы, ванны ибассейны, где не только нельзя лечь на траву, но не решишься даже плюнуть на дорожку, где просто ходить опасно по дорожкам, ибо на этом красном песке, красиво и искусно подметенном, нет ни одного следа человеческого. Хозяин и хозяйка этой великолепной обстановки, этой изящной декорации, называющейся дачею, много что раза два в лето пройдутся по этому саду. Они ходят мало, они природой любуются свысока, из своих экипажей, с седел своих верховых английских лошадей или с своих великолепных балконов и террас..."

   Мой приятель, как заметил уже, вероятно, читатель, смотрит на петербургские дачи сюмористической точки зрения. Я этой точки не люблю, я смотрю на дачи очень серьезно и нахожу, что они составляют существенную потребность в жизни петербургского жителя; но дело не в том. Дача, которую нанимали Грибановы, одна из ближайших дач за Выборгской заставой, по дороге, ведущей к Парголову, была построена без особенных затей. На ней не торчали миндальные башенки и не было видно ни одного зубчика: это был просто домик с мезонином, с обыкновенной крышей ис крылечком, выходившим в палисадник. Такая простота несколько смущала Лидию Ивановну, которая, смотря на этот дом, обыкновенно говорила: "Что это за постройка! это совсем не похоже на дачу, точно как будто дом в уездном городе... никакой архитектуры!" Зато ей чрезвычайно нравилась дача, которая была почти напротив их, принадлежавшая какому-то золотопромышленнику, в которой готизм доведен был до невероятного. К дому приклеены были семь небольших башенок и восьмая большая, с часами, у которых бой был с музыкой... Кроме того, вся она была изукрашена зубчиками и фестончиками, а кругом ее были вырыты рвы и через них устроены подъемные мостики. Сад, окружавший ее на малом пространстве, представлял множество разнообразнейших и затейливейших выдумок: фонтанчики, гроты, пруды с островками, паромы и прочее. Лидия Ивановна говорила, что этот сад и дача - маленький эрмитаж, но ни Алексей Афанасьич, ни Иван Алексеич не разделяли в этом случае ее мнения. Алексей Афанасьич называл эту дачу вербной игрушкой, а Иван Алексеич приходил от нее лаже в негодование:

   - Так искажать, - говорил он с важностию, - и обезображивать природу, и превращать архитектуру в кондитерское изделие - непозволительно.

   По поводу этой дачи возникали даже в этом образцовом семействе споры, доходившие иногда до размолвок.

   - Кажется, более меня уж никто не любит природы, - замечала Лидия Ивановна, - но я восхищаюсь равно и природой, и искусством, и диким местоположением, и обделанною и украшенною местностью. Все хорошо в своем роде.

   - Помилуйте, какое тут искусство! - возражал Иван Алексеич, - это не искусство, а оскорбление искусства, пародия на искусство. Рыцарские замки из барочных досок, раскрашенные и вымазанные сусальным золотом!..

   - Ну, стало быть, я ничего не понимаю, - перебивала Лидия Ивановна, - стало быть, я не умею ценить искусства?

   Алексей Афанасьич приходил при этом в беспокойство и вступался в разговор.

   - Нет, не то, матушка, - говорил он самым мягким и примирительным голосом, - вы очень хорошо понимаете искусство, Иван это знает; но у вас есть страстишка к игрушкам, это вам и нравится как игрушка.

   - Какие игрушки! что за страстишка! какие у вас выражения! - вскрикивала Лидия Ивановна, - разве я ребенок, чтобы мне нравились игрушки? и прочее.

   Но когда раздражительность Лидии Ивановны стихала, когда она успокаивалась и принималась лепить свои цветочки, а Иван Алексеич принимался декламировать свое новое стихотворение и когда потом они принимались восхищаться произведениями друг друга, тогда Алексей Афанасьич чувствовал то внутреннее умиление, от которого на глазах у него обыкновенно проступали слезы.

   Все семейство, постоянно восхищавшееcя природой, предавалось с увлечением различным дачным наслаждениям. Алексей Афанасьич все свободные свои минуты проводил в окружных лесах, отыскивая грибы, и для грибов забывал даже свои силуэтики. Сын как поэт бродил со стихом и рифмой на устах по окрестным полям и рощам. Лидия Ивановна занималась уже более настоящими, нежели восковыми, цветами. Она устраивала клумбы в своем палисаднике, садила цветы, ухаживала за ними, поливала их - и изучала, по ее собственному выражению. Наденька, обыкновенно, помогала ей в этом занятии; а Пелагея Петровна всё собирала васильки во ржи: наберет целую охапку васильков и начнет, бывало, плесть из них венки, сплетет венок и украсит им соломенную шляпку Лидии Ивановны, которая непременно заметит ей с приятной улыбкой:

   - Merci, милая! но только, право, мне это не по летам.

   Когда Алексей Афанасьич возвращался из леса и когда поход его был удачен, он сзывал всех домашних, улыбался и потирал руки, а вслед за ним приносили обыкновенно корзину с грибами.

   - Посмотрите, - говорил он, тая от умиления, - какие березовики-то... молоденькие, беленькие... а подосиновичек-то каков?.. а белый-то грибочек, посмотрите, Пелагея Петровна, какой махонький!.. Вот это вы велите изжарить, да со сметаной... Чудное будет блюдо... А эти вот отобрать да посолить.

   И когда на столе являлась сковорода с его грибами, плававшими в сметане, Алексей Афанасьич, смакуя их, обращался поочередно ко всем.

   - Каковы грибки-то! - восклицал он в умилении. И при этом глаза его немного увлажнивались.

   На даче Алексей Афанасьич становился обыкновенно еще более мягкосердечен и чувствителен. Это должно было приписать действию природы.

   Когда я, бывало, приеду к ним на дачу, он встретит меня первый, обнимет, расцелует...

   - Ну, очень рад, очень рад, - непременно скажет он, - и прекрасно сделал, что приехал. Что в городе-то задыхаться от пыли и жара! Видишь, какое здесь раздолье, какой воздух!.. а погода-то какая стоит - чудо!.. посмотрите на небо, ни одного облачка... Да ты бы к нам на несколько дней, погостил бы у нас, мы вместе пошли бы за грибками... и прочее.

   Потом он также непременно прибавит:

   - Какой цветничок развела Лидия Ивановна, посмотри, ведь это просто прелесть. Не правда ли?

   Покажет на высокую и кудрявую ольху, которая росла у них за домом, хотя я уж двадцать раз видел ее, и воскликнет:

   - Какая здесь растительность-то необыкновенная! где ты под Петербургом найдешь такое дерево? Да ведь здесь и воздух какой!.. Нигде в окрестностях нет такого воздуха!.. Поверь мне... это я и на себе чувствую, да вот Лидия Ивановна и дети находят то же.

   Если польет дождь, Алексей Афанасьич и от дождя приходит в восхищение.

   - Как хорошо, - говорит, - теперь цветочкам-то и зелени! Они обмоются, освежатся.

   Старик всегда и всем был доволен, его только немного смущали и тяготили церемонные знакомства, и когда Щелкалов в первый раз появился у них на даче, никем не жданный, врасплох, Алексей Афанасьич, лежавший в эту минуту на траве под деревом, без галстуха и в туфлях, наморщился, почесал затылок и произнес вполголоса:

   - Ах! зачем это его принесла нелегкая!

   Потом он улыбнулся и обратился ко мне, приподнимаясь неохотно:

   - Что, делать нечего, видно, придется натягивать сапоги и галстух.

   Дамы, сидевшие на крылечке, первые увидали Щелкалова, вскрикнули и бросились в дом для того, чтобы принарядиться. Я остался один в палисаднике и пошел навстречу нечаянному гостю.

   Он стоял у калитки, посматривая кругом в свое стеклышко.

   - А, здравствуйте! - закричал он, отталкивая ногой калитку. - Да у кого вы здесь? Тут, что ли, живут Грибановы? Я их ищу.

   - Тут, - отвечал я.

   - Вот это очень кстати, что я вас нахожу здесь... Однако ж это довольно далеко. Я, любезнейший, пешком с своей дачи!.. а? порядочное путешествие!..

   Говоря это, барон вошел в палисадник, осмотрел все кругом в свое стеклышко, бросился на скамейку, стоявшую у калитки, и, чертя на песке тросточкой, сказал:

   - Ну-с, а где же хозяева?

   - Они дома. Мы подождем их тут; они сейчас придут. Я боялся Щелкалова пустить в дом, где должна была, по моим догадкам, происходить суматоха.

   - А что, вы знаете толк в английских лошадях? - вдруг спросил меня Щелкалов, приподняв немного голову и потом снова опустив ее и продолжая чертить на песке.

   - Ни малейшего, - отвечал я.

   - Неужто?

   Барон опять приподнял голову и взглянул на меня, улыбнувшись, с выражением сожаления. Я знал, что, по мнению его, первым признаком порядочного человека, настоящего джентльмена, была страсть к лошадям и охоте, к этим двум важнейшим отраслям спорта, - единственная, впрочем, страсть, допускавшаяся джентльмену. Говоря о лошадях и об охоте, джентльмен мог даже выходить из себя. Он непременно обязан был хоть прикидываться лошадиным знатоком и знать наизусть всех лошадей известной породы, внесенных в знаменитую Stud-Book. Я не раз слышал барона, красноречиво развивавшего целые теории о лошадях, выученные наизусть из Bel's Life, английского спортсменского журнала. И хотя вопрос Щелкалова, несмотря на его неожиданность, не удивил меня, потому что он часто предлагал вопросы еще неожиданнее и еще страннее, я, однако, спросил его:

   - С какой точки зрения вас может интересовать, знаю ли я толк в лошадях или нет?

   - Так, - отвечал он, - если бы вы знали в них толк, я показал бы вам удивительную английскую лошадь, которую я теперь торгую, - породистую лошадь, кровную... чудо лошадь! Немного дорогонько просят, впрочем, я думаю, придется разориться.

   Разговор о лошади, нимало не интересовавший меня, к моему счастию, прекратился появлением Лидии Ивановны и Наденьки, а вслед за ними и Алексея Афанасьича в сапогах и в галстухе. Увидев их, Щелкалов лениво приподнялся со скамейки, небрежно поклонился дамам, сказал Алексею Афанасьичу: "Здравствуйте" - и протянул ему два пальца.

   - А знаете, как я к вам сюда явился? угадайте!.. Все молчали, не зная, что на это отвечать.

   - Пешком-с, - продолжал барон, смеясь, - с своей дачи. Это по крайней мере верст пять... как вам это нравится, а?

   И Щелкалов посмотрел на всех, как бы ожидая знаков удивления.

   - Неужели? - воскликнула Лидия Ивановна первая, - возможно ли это?

   Она была точно поражена этим. По ее мнению, ноги такой особы могли только прикасаться к паркету или к обделанным дорожкам, усыпанным толченым кирпичом.

   - Вы устали, барон? - продолжала Лидия Ивановна с беспокойством, - пожалуйста, садитесь. Да скажите, что это за фантазия пришла вам - пешком?

   Щелкалов засмеялся.

   - Я могу отвечать вам на это: у всякого барона своя фантазия. Мне так вздумалось; я хотел сделать опыт; но, я думаю, в другой раз я не повторю этого... Ну, что, как наша музыка? - прибавил он, обращаясь к Наденьке.