Панаев Иван Иванович - Опыт о хлыщах

ченные им двадцать рублей: поправляя очки, он разглядывал с глубокомысленным вниманием и ананас, и персик; читал на бутылках ерлыки; брал бутылку в руку, рассматривая ее со всех сторон, и улыбался про себя.

   Поваренки, бегавшие по двору, также немало занимали его.

   - Вишь, - заметил он с удовольствием, - плуты, бегают, и сколько их! Видно, работы-то много! Полагать должно по всему, что нам предстоит недурной обедец, а возлиятельная часть в наилучшем устройстве. Лафит и сотерн под золотыми и серебряными печатями! - И потом продолжал, пародируя Гомера:

   Мы будем за пиршеством - Мирно беседу вести; посреди нас цветущая Геба (он указал на проходившую в эту минуту Наденьку) - Нектар кругом разольет... и кубки приемля златые, Чествовать будем друг друга, на луг сей зеленый взирая...

   (При этом он указал пальцем в окно и осклабился самою довольною улыбкою.)

   Астрабатов ударил его своей широкой ладонью по спине и сказал:

   - Полно ораторствовать-то! ведь ты здесь не в школе, а вот выпьем-ка лучше бальзамчику. Слышишь? Я уже хватил дважды перед отъездом и один раз после приезда, да чувствую потребность еще: что-то щемит под ложечкой. Хватим-ка, дружище, по рюмочке.

   Пруденский очень поморщился при слове школа, но потом, однако, улыбнулся и отвечал с юмористическим выражением по-малороссийски:

   - Добре...

   Когда дамы поправили свои туалеты после дороги, все отправились гулять в парк. Барон под руку с Наденькой; молодой человек, влюбленный в нее, с бойкой барышней; Астрабатов с Аменаидой Александровной; остальные врассыпную, в том числе и я. Когда в глубине парка мы очутились с обеих сторон среди густого березняка и когда Алексей Афанасьич увидал гриб, у него так и загорелись глаза. Он бросился к нему, дрожащей рукой оторвал его от корня, с восторгом вскрикнул: "О, да здесь, я вижу, должно быть, пропасть грибов! Господа, кто хочет со мной на охоту?" И, перепрыгивая с кочки на кочку, как молодой человек, он в минуту скрылся от нас в чаще леса. За ним последовали Пруденский, Иван Алексеич и еще два мне неизвестных господина, а мы отправились далее по дороге парка.

   Дорога все шла под гору, и когда мы спустились с горы, направо перед нами открылось озеро, замыкавшееся с одной стороны крутым и лесистым берегом, а с другой болотистым пространством, поросшим частым, высоко вытянувшимся, но тощим березняком и осиною. Почти посредине озера возвышался небольшой остров, густо заросший мелким лесом и кустарником, в зелени которого виднелась беседка, сложенная из березы. У самого спуска к озеру, куда мы подошли, к перилам небольшой пристани привязана была лодочка, и здесь по распоряжению предупредительного управляющего ожидал нас мужик с багром и веслами, в случае если бы кому-нибудь из нас захотелось покататься на озере.

   Мы остановились здесь, потому что дамы заахали от восхищения, когда перед ними сюрпризом открылось озеро.

   - Ах! и лодочка! - воскликнула Наденька.

   - А вы не боитесь кататься на лодке? - спросил ее Щелкалов.

   - Отчего же? если так тихо, как теперь...

   - Ну так поедемте.

   - А кто же будет гресть?..

   - Гресть буду я.

   - Да разве вы умеете?

   - А вот вы увидите. Хотите, что ли?

   Наденька в нерешительности посмотрела на Лидию Ивановну.

   - Поезжай, мой друг, отчего же? - возразила Лидия Ивановна, - верно, кто- нибудь еще из дам пожелает покататься.

   И она обратилась к дамам с приятной улыбкой.

   - Ах, нет, как можно! страшно на такой маленькой лодочке! - воскликнули в один голос несколько дам.

   Щелкалов, не обращая ни малейшего внимания ни на Лидию Ивановну, ни на этих дам, велел отцепить лодку, вскочил, в нее, взял от мужика багор и весла и протянул руку Наденьке.

   - Ну прыгайте, - сказал он, - докажите, что вы не трусиха и имеете доверенность к гребцу.

   Наденька колебалась с минуту и наконец прыгнула в лодку.

   - Больше никого взять нельзя, - сказал Щелкалов решительно, - опасно, потому что лодка очень мала. Мы проедемся немного, я выпущу Надежду Алексеевну и потом, если кто-нибудь захочет...

   Щелкалов пробормотал последние слова, упираясь багром о пристань и отталкивая лодку от берега, и, не докончив фразу, бросил багор в лодку, снял с себя шляпу, сел, тряхнул головой, взмахнул веслами, которые блеснули на солнце, - и легкая лодочка, рассекая синеватую и гладкую поверхность воды, понеслась по направлению кострову. Все это совершилось в одно мгновение, так что никто из нас не успел опомниться.

   Для молодого человека, влюбленного в Наденьку, это была, кажется, решительная минута, потому что он с этих пор почти перестал говорить с нею и начал, вероятно вотмщение ей, уже совершенно явно ухаживать за бойкою барышнею с лорнетом.

   Мы все остались на берегу, за исключением Аменаиды Александровны и Астрабатова, которые или отстали от нас, или ушли вперед.

   Белые облака, густыми грядами теснясь друг к другу, тянулись по небу; солнце вскоре скрылось за ними; синева постепенно пропадала с поверхности озера, и оно принимало свинцовый оттенок. Сероватое небо, сероватая вода и мелкий болотистый обредевший лес, со всех сторон окружавший нас, - все это было несколько печально. Говор вдруг смолк, порывистый ветер по временам сильно качал вершинами дерев, с которых слетали пожелтевшие листья, и пробегал рябью по поверхности озера.

   Мы молча следили за движением лодочки, и мне, я сам не знал отчего, вдруг стало жаль Наденьку.

   Лодка причалила к острову. Мы видели, как Щелкалов выпрыгнул из нее и протягивал руку Наденьке, как Наденька соскочила на землю, как потом Щелкалов привязывал лодку к дереву и как они отправились наконец в глубину острова и скрылись за деревьями.

   Это даже подействовало не совсем приятно и на Лидию Ивановну, потому что она сказала очень серьезно и с заметным раздражением в голосе:

   - Какие глупости! к чему это они вышли на берег? И начала кричать: "Наденька! Наденька!"

   Но крик этот пропадал напрасно.

   Прошло четверть часа ожидания, но ни Щелкалова, ни Наденьки не показывалось. Потеряв терпение, все разбрелись по парку; остались на берегу Лидия Ивановна, Веретенников и я. Это происшествие расстроило прогулку: дамы несколько надулись на Лидию Ивановну, Лидия Ивановна чувствовала также какую-то неловкость, и когда прошло еще четверть часа, она не могла уже долее скрывать своего волнения.

   - Однако это ни на что не похоже, - сказала она, обращаясь к нам. - Peut-on faire des choses comme ca? Я непременно Наденьке вымою голову. Ну можно ли, что из-за нее все гулянье расстроилось?

   Мы начали успокаивать Лидию Ивановну, как умели. Наконец лодочка, к нашему удовольствию, снова пришла в движение, но подвигалась к нам очень лениво; гребец едва шевелил веслами. Мы уж начали махать платками и кричать:

   - Скорей! Скорей!

   Лидия Ивановна встретила Наденьку очень мрачно. Она обратилась к Щелкалову хотя ис приятною улыбкою, но не без иронии:

   - Вы видите, барон, из пятнадцати нас осталось только трое - это самые терпеливые; мы таки дождались вас...

   - Что такое? - возразил Щелкалов, - разве мы ездили так долго? Я показывал Надежде Алексеевне беседку на острове. Там такая дичь, что мы насилу добрались до этой беседки... Да разве уж так поздно? Мы опоздали, что ли, куда-нибудь?

   - Нет, но это расстроило немного нашу прогулку.

   - Отчего? - сказал Щелкалов, - что за вздор! пусть они там гуляют, где хотят; что нам за дело до них, мы будем гулять сами по себе. Не правда ли?

   Он засмеялся, поглядел на всех нас, предложил руку Лидии Ивановне и отправился с ней вперед, значительно смягчив этим поступком ее неудовольствие.

   Мы пошли за ними. Я взглянул на Наденьку. Она была в большом замешательстве и едва отвечала на мои вопросы.

   Обедать было назначено в четыре часа; оставалось до обеда еще три четверти часа, имы возвратились, по предложению Щелкалова, назад осмотреть комнаты большого дома, где, по словам его, было несколько недурных картин.

   Взглянув на эти картины, очень, впрочем, сомнительного достоинства, и пройдя по комнатам, которые были меблированы в новейшем вкусе и не представляли ничего особенно любопытного, мы возвратились в наш флигель.

   Щелкалов отправился в столовую осматривать, все ли в порядке. Я пошел вслед за ним.

   Он с видом знатока бросил взгляд на стол в свое стеклышко, потом обозрел кругом всю комнату, крикнул раза два на лакеев, велел позвать к себе француза-повара и начал о чем-то его расспрашивать, качаясь на стуле и не смотря на него, но внутренне наслаждаясь теми знаками благоговения, которые оказывали ему повар и вся прислуга.

   В столовой давно уже прохаживался Пруденский с Иваном Алексеичем в нетерпеливом ожидании обеда.

   Пруденский подошел ко мне и, показывая часы, сказал:

   - На моих без пяти минут четыре. Пора бы уже приступить и к трапезе, да, кажется, еще не все в сборе. Посмотрите, Алексей Афанасьич непременно проморит нас, я уверен. Он, чего доброго, до ночи проходит за своими грибами и забудет обо всех нас. Мы с Иваном Алексеичем аукали его, аукали, так и не дозвались. Пожалуй, еще заблудится в лесу. Чего доброго? Уж его ждать невозможно, как хотите: семеро одного не ждут. Сама народная мудрость, выражающаяся в этой пословице, послужит для нас достаточным оправданием в таком случае.

   - Разумеется, папеньку ждать нечего, - возразил Иван Алексеич, прохаживаясь около стола, уставленного разнообразнейшими закусками, и бросая на них жадные взгляды, - старик ведь в самом деле может проходить до вечера; от него это легко станется, он для грибов точно забывает часто обед и все на свете. Посмотрите, Пруденский, какая жирная и белая селедка-то, а с балыка так и каплет! Удивительный балык! Эдаких я не видывал здесь.

   - Кажется, все будет хорошо, - сказал Щелкалов, подходя к Ивану Алексейчу.

   - У, барон! что и говорить, - перебил Иван Алексеич, придерживая барона за талию обеими руками и бросая на него совсем сахарный взгляд, - мастер, мастер все устроить.

   - Таким тонким знатокам в гастрономии, - заметил Пруденский, - позавидовал бы идревний Рим. Вы воскрешаете для нас, барон, лукулловские времена... А уж, признаться, пора бы, совершив омовение и возложив на главы венки, возлечь за пиршественный стол.

   Щелкалов вкось взглянул на Пруденского, удержавшись от улыбки, потому что он не хотел удостаивать его даже и улыбки.

   - Да! ведь уж почти четыре часа, - вкрадчиво произнес Иван Алексеич.

   - Обед через четверть часа будет готов, мне сейчас сказал Дюбо.

   - А этот Дюбо должен быть художник в своем деле! - опять ввернул свое словцо Пруденский.

   - Да ведь, кажется, еще не все собрались? - спросил Щелкалов, по обыкновению не замечая Пруденского и обращаясь к нам с Иваном Алексеичем.

   - Я не знаю, - отвечал Иван Алексеич, - но во всяком случае отца ждать нечего; он будет даже очень доволен, что его не ждали, я уж знаю его натуру...

   Щелкалов не дослушал Ивана Алексеича и, напевая себе что-то под нос, направил шаги в комнату перед буфетом, сделав знак лакею, чтобы следовал за ним.

   - Надо пойти узнать, все ли возвратились, - сказал Иван Алексеич, - и объявить, что обед сейчас будет готов. Ужасно есть хочется, у меня сегодня, кроме чашки кофею, ничего во рту не было.

   Иван Алексеич обратился ко мне с своею улыбкою:

   - Я, знаете, нарочно ничего не завтракал, имея в виду такой обед.

   - И благоразумно поступили! - воскликнул Пруденский, - а я так нарочно по этому случаю два дня диэту держал. Мне-то еще больше вашего есть хочется.

   И точно, Пруденский должен был чувствовать сильный голод, потому что, ходя по комнате и разговаривая со мною, он не мог отвести своих очков от стола с закусками.

   Мало-помалу начинали собираться в столовую по приглашению Ивана Алексеича. В комнату же, назначенную для мужчин, по распоряжению Щелкалова, до обеда не велено было никого впускать. Для этого был поставлен даже лакей у двери.

   - Да пусти же, братец, хоть на минутку, я забыл там сигарочницу, - говорил влюбленный молодой человек лакею, стоявшему у дверей.

   - Никак нельзя-с, - отвечал лакей.

   - Это отчего?

   - Барон не приказали никого впускать. Молодой человек вспыхнул.

   - Убирайся ты к черту с твоим бароном! - закричал он, оттолкнув лакея, и хотел взяться за ручку замка.

   Но лакей встал поперек двери и произнес решительным голосом:

   - Воля ваша, сударь, никак нельзя.

   Молодой человек начал было горячиться, но мы все бросились его успокаивать.

   - Да что ж такое там делается? - спросило несколько голосов у лакея.

   - Не могу знать-с.

   - Ведь ты врешь, дурак, ты знаешь, говори же! - закричал кто-то.

   Лакей глупо улыбнулся и отвечал:

   - Не могу знать-с. Шум увеличивался.

   В эту минуту вошел Щелкалов. Все обратились к нему.

   - Господа, - сказал он, - ваши вещи, которые в той комнате, вам сейчас принесут, но туда не войдет ни один из вас до обеда. Вы меня выбрали распорядителем, следовательно, должны мне повиноваться и верить, что я все устроиваю к вашему же удовольствию.

   И, произнеся это с необычайною важностью, он отправился далее.

   - Верно, какой-нибудь сюрприз готовится, - сказал Иван Алексеич, провожая приятною улыбкою барона и в то же время близясь к столу с закусками.

   Он взял кусочек селедки, положил его в рот и, как будто желая скрыть от других такой преждевременный поступок, начал смотреть в окно, напевая что-то; потом, проглотив кусочек, как ни в чем не бывало, обратился к нам, осмотрел всех и сказал:

   - Что ж? Мы теперь, кажется, все на лицо, кроме папеньки?

   - Астрабатова нет, - заметил с беспокойством Пруденский.

   Иван Алексеич поморщился, но Астрабатов в эту же минуту вошел в столовую.

   - Вот легок-то на помине! - закричали ему Пруденский и Иван Алексеич.

   - А что?

   - Да уж и обедать пора, - отвечал Иван Алексеич, - пятый час в начале...

   - Обедать? - возразил Астрабатов, потирая подбородок, - почему ж? это дело подходящее... Ну, душа моя, - продолжал он, обращаясь ко мне вполголоса, - какую мы с этой барыней учинили прогулку, то есть я тебе скажу! Она, знаешь, певица, я ведь тоже певец, так мы там под березками такой дуэтец пропели, что любо-дорого, без фальшу, братец, чудо как согласно! Она было знаешь: "Да я не могу, да я не в голосе", а я ей напрямик: "Полноте, сударыня, я терпеть не могу этих закорючек. Попробуем: споемся - так хорошо, нет - ну на нет и суда нет..." Уж зато как же и спелись, душенька!

   Астрабатов приложил пальцы к губам, чмокнул, прищурил левый глаз и прибавил:

   - Теперь, братец ты мой, надо пропустить внутрь укрепительной.

   За обед сели в половине пятого, не дождавшись Алексея Афанасьича. В ту минуту, когда дамы вошли в столовую, дверь, охранявшаяся лакеем, отворилась, и хор полковых музыкантов грянул увертюру из "Сомнамбулы". Дамы пришли в неописанный восторг от этого сюрприза, да и кавалеры остались очень довольными. Тайна охраняемой двери была для нас разгадана.

   Иван Алексеич с салфеткою в руке и с замасленными губами, потому что у него весь рот был набит сардинками, бросился в порыве неудержимого чувства к Щелкалову с намерением, кажется, обнять его, но тот ловко отклонил угрожавший ему поцелуй, и порыв окончился только крепким пожатием рук и сладким взглядом со стороны Ивана Алексеича. Обед и вина были превосходные. Все это вместе с музыкой привело присутствующих в самое веселое расположение духа, а некоторых более нежели в веселое. Еще обед не дошел до половины, как Пруденский начал уже обниматься с своими соседями, а Астрабатов отпускать невероятные любезности сидевшим против него дамам, к счастию, заглушавшиеся громом музыки.

   Щелкалов очень неблагосклонно посматривал по временам в свое стеклышко на тот конец стола, где сидели Пруденский и Астрабатов. Он обратился к Веретенникову и ко мне и, скорчив гримасу, произнес:

   - Нельзя сказать, чтобы мы находились в очень избранном обществе. Как вы думаете, господа?

   - Да! черт знает что такое! - возразил Веретенников, охорашиваясь и поправляя свои воротнички.

   Между тем Иван Алексеич, удовлетворив свой аппетит несколькими блюдами, которые он накладывал в значительном количестве на тарелку, и залив их вином, изъявил беспокойство об отсутствии папеньки. Лидия Ивановна начала также приходить от этого в некоторое смущение, а Наденька с самого начала обеда с беспокойством посматривала на двери. Наконец в половине обеда, к общему удовольствию, старик появился с двумя огромнейшими котомками, наполненными грибами, весь в паутине.

   - Уф! - произнес он, складывая котомки на стул, - как ни торопился, а все- таки опоздал, зато вот вам еще лишнее блюдо.

   И он указал на свои грибы.

   - Мы никак бы не сели без вас, - заметил Щелкалов, - если бы не ваш сын и не Лидия Ивановна.

   - И прекрасно сделали, что не ждали меня, я этого терпеть не могу; а вот я теперь вымоюсь да выпью потом водочки, да и догоню вас. Ведь вы еще не съели всего? Ведь для меня что-нибудь осталось?.. Да мне, пожалуй, ваших-то утонченных блюд и не нужно. У меня есть свое блюдо.

   Старик улыбнулся и потом обратился к Щелкалову:

   - А вот ты окажи-ка мне услугу, барон: так как уж ты распорядитель, вели-ка повару-то хорошенько изжарить нам на сковородке эти грибки со сметаной. Грибки все как на подбор молоденькие, свеженькие. Это блюдо будет лучше всех ваших заморских блюд-то, и вы мне за него скажете спасибо, я знаю.

   - Превосходная мысль! - воскликнул Щелкалов. - Дюбо жарит грибы удивительно... Послать сюда повара!

   Дюбо, низенький и полный, в пышной белой фуражке и в куртке снежной белизны, с огромнейшим перстнем на указательном пальце во вкусе Астрабатова, вошел в столовую и расшаркался перед бароном.

   - Что прикажете, господин барон? - сказал он по-французски.

   - Приготовьте нам сейчас эти грибы, - сказал Щелкалов, указав на котомки с грибами, - как следует по-русски со сметаной, на сковородке, помните, так, как вы подали их нам в прошлом году на обеде, который давал граф Красносельский.

   - Очень хорошо, господин барон будет доволен.

   - Мусье Дюбо, сметанка-то чтобы была эдак поджарена, понимаете? - сказал Алексей Афанасьич на русском языке, поглаживая Дюбо по плечу, - а грибки-то были бы в соку, чтобы не слишком были засушены.

   Дюбо посмотрел с любопытством на Алексея Афанасьича и пробормотал:

   - Корошо, корошо.

   - Вы не беспокойтесь, он знает свое дело, - заметил Щелкалов, которому вмешательство Алексея Афанасьича было не совсем приятно.

   Дюбо отправился к тому месту, где лежали грибы, но на полдороге был остановлен Пруденским, который, обтерев губы салфеткою, встал и счел необходимым, пожав руку повара крепко и с чувством, сказать ему по-французски латинским произношением:

   - Vous etes un veritable artiste, мусье Дюбо!

   - Fichtre! je crois b'en, m'sieur, - отвечал Дюбо с достоинством.

   - C'est mon ami! - воскликнул Астрабатов, указывая на Дюбо, и, погрозив ему пальцем, прибавил: - ах ты, плут, француз!

   - Ah! bonjour, m'sieur Astrabat! - закричал Дюбо, протянув без церемонии руку Астрабатову.

   Алексей Афанасьич между тем обчистился, вымылся и приступил к обеду. Грибы были приготовлены, к совершенному его удовольствию, отлично, и все, кушая их, обращались с похвалами к нему, а он кивал головой и улыбался самой счастливой улыбкой, приговаривая:

   - Нет, ей-богу, этот Дюбо молодец! Я никак не ожидал, чтобы француз умел так хорошо приготовлять грибы!

   Когда разлили шампанское, Иван Алексеич встал, посмотрел на всех нас и начал импровизировать следующие стихи:

   Здесь дружба нас соединила, И пир наш весело кипит: В нем есть и блеск, и шум, и сила... Он на минуту остановился и, обратясь к Щелкалову с приятнейшим выражением в лице, продолжал:

   Хвала тебе, наш сибарит! Твои - и мысль, и исполнение... И пир ты создал, как поэт!.. Тебе от нас благодаренье! Тебе наш дружеский привет! Друзья! с поклоном поднимите Бокалы, полные вина, И в честь барона осушите Вы молодецки их - до дна! Последнему стиху Иван Алексеич придал особенную торжественность, выпил свой бокал до дна и с такою силою поставил его на стол, что тот разлетелся вдребезги.

   У Алексея Афанасьича при стихах сына, разумеется, тотчас же закапали слезы из глаз.

   - Браво! - раздалось со всех сторон. - Здоровье барона!

   - Браво! - закричал громче всех Пруденский, немилосердно стуча ножом о стол. - - Музыканты, туш!

   Туш заиграли.

   Щелкалов поклонился всем, встал со своего места, подошел к Ивану Алексеичу, пожал ему руку и, обратясь к нам, произнес важно:

   - Господа! позвольте мне в свою очередь предложить вам тост... я заранее уверен вэтом, он будет принят вами единодушно: за здоровье того, господа, который оживляет и украшает в настоящую минуту своими произведениями русскую поэзию... за здоровье того, чье имя должно быть дорого всем, кому близко к сердцу родное слово... Я не назову вам этого имени, господа, потому что каждый из вас внутренне назвал его в сию минуту...

   - За здоровье Ивана Алексеича! - подхватил Пруденский.

   И все бокалы с криками: "Туш! здоровье Ивана Алексеича!" устремились к бокалу растроганного поэта.

   В эту минуту Алексей Афанасьич всхлипывал и вместо платка утирал слезы салфеткой.

   Затем начались тосты в честь дам, в честь Алексея Афанасьича, какие-то отдельные тосты и даже потом тост в честь повара.

   Когда вышли из-за стола, многие, и в том числе Иван Алексеич первый, пристали к Астрабатову с просьбою, чтобы он спел что-нибудь.

   Астрабатов обвел всех глазами и, положив руку на плечо Ивана Алексеича, сказал:

   - Изволь, душа моя, для тебя спою, ты понимаешь поэзию, у тебя там кипит внутри-то, как и у меня же, я знаю; у нас там, братец ты мой, внутренняя гармоника... ну, вели подать мою гитару.

   Гитара была принесена.

   Астрабатов взял ее, щипнул пальцами струны и обвел глазами мужчин и дам.

   В ту минуту, когда мы столпились около Астрабатова, управляющий, приходивший за чем-то, остановился и начал взглядывать на него с любопытством из-за плеча Пруденского. Астрабатов тотчас заметил это и, подойдя ко мне, шепнул, поведя на управляющего глазом:

   - Это, моншер, что такое за энциклопедия?

   Когда я ему объяснил, кто это, он взглянул на управляющего еще раз, положил гитару на стол, почесал в затылке, отодвинул в сторону Пруденского, вытащил изумленного и сконфуженного управляющего вперед и закричал:

   - Вина!

   Потом осмотрел его с головы до ног, как бы любуясь им, погладил его с нежностию по лысине и сказал, все продолжая рассматривать его:

   - Просто душка! (и приложил пальцы к губам). Мы с ним чокнемся и выпьем в знак дружбы.

   Управляющий начал кланяться, благодарить и уверять, что не пьет.

   - Эти, брат, закорючки ты оставь, я терпеть не могу, - возразил Астрабатов. - Вот тебе бокал!

   Он подал ему бокал.

   - Ну, пей, пей!.. Вот так, смотри! И он залпом выпил свой бокал.

   Управляющий на минуту призадумался и потом последовал его примеру.

   Астрабатов поцеловал его.

   - Ну, теперь мы друзья, я к тебе еще приеду, душенька, в вашу "Дубовую-то Рощу" поохотиться. Теперь, кажется, посторонних никого нет. Так слушайте, если хотите, яспою вам.

   Он взял гитару, задумался на мгновение, откинул назад свои кудрявые волосы, в которых проглядывала уже седина, посмотрел на потолок, как бы ища вдохновения, ударил по струнам и запел, обратившись к дамам и закатив глаза:

   На заре ты ее не буди, На заре она сладко так спит, Утро дышит у ней на груди... Тенор Астрабатова не отличался ни свежестью, ни чистотою, но он был не без приятности; в нем было что-то радражающее, производившее сильное впечатление на тех, которые не были слишком взыскательны в музыке и предпочитали Моцарту и Бетховену всякую русскую заунывную или цыганскую плясовую песню.

   И потому, когда Астрабатов кончил, раздались самые искренние "браво" и рукоплескания; в особенности Пруденский и управляющий были сильно растроганы. Даже и Щелкалов с Веретенниковым воскликнули:

   - Браво! прекрасно!

   Астрабатов взглянул на них, покачал головою и сказал:

   - Да что вы там ни толкуйте, а у Астрабатова есть внутри и слеза и вздох; он вашей ученой музыки не понимает; он не учился там этим разным пунктам да контрапунктам вашим, он самоучка и действует не на голову, а на сердце. Не так ли, mesdames?

   Астрабатов, немного прищурив один глаз, ударил по струнам и запел:

   Горные вершины: Спят во тьме ночной, Тихие долины Полны свежей мглой... - Ну, теперь, братцы, хоровую, да дружно! - вскрикнул он, становясь в позицию знаменитого Ильюшки, - mesdames, je vous prie.

   Он взмахнул гитарой и запел:

  

   Мы живем среди полей

   И лесов дремучих, -

   Но счастливей, веселей

   Всех вельмож могучих...

   Наши деды и отцы

   Нам примером служат,

   И цыганы молодцы,

   Ни о чем не тужат...

  

   При этом остановился, повел плечами, выставил правую ногу, обвел глазами поющих мужчин и дам, тряхнул головою, поднял гитару, махнул ею, и хор грянул:

  

   Гей, цыганы! гей, цыганки!

   Живо, веселее!..

  

   Хор этот составляли Щелкалов, Веретенников, Надежда Алексеевна и Аменаида Александровна; остальные, кажется, только шевелили губами, да, правда, Пруденский еще подтягивал густым басом.

   - Лихо! Аи да барыни! - сказал он, кладя гитару, - да за это вам надо непременно рученьки расцеловать. Дайте-ка приложиться.

   Он поцеловал руку Надежды Алексеевны и Аменаиды Александровны и обратился к нам:

   - А я вам скажу, что певцу-то следует теперь горло промочить. Пойдем-ка, друзья, к этому моншеру в гости.

   Он указал пальцем на проходившего буфетчика, взял за руки меня и Щелкалова и потащил нас, говоря Щелкалову:

   - Ну-ка, распорядитель, распорядись, чтоб бутылку раскупорили.

   Пруденский последовал за нами и, хватая сзади Астрабатова за плечо, кричал:

   - Мы, carissime, выпьем за твое здоровье.

   Когда бутылка была подана, Астрабатов налил четыре стакана. Пруденский, поправив очки, взял свой и воскликнул:

   - От души пью за твое здоровье! У тебя дивный голос, проникающий до глубины.

   И опорожнил свой стакан разом.

   Мы также чокнулись своими стаканами со стаканом Астрабатова и отпили немного.

   Астрабатов, выпив свой стакан, снова налил себе и Пруденскому и, остановившись с бутылкой над нашими стаканами, сказал:

   - Что же? Ну, допивайте же.

   Но ни Щелкалов, ни я не могли более пить и объявили об этом наотрез Астрабатову.

   Он вздохнул и посмотрел на нас с выражением глубочайшего сожаления.

   - Ах, вы! (и махнул рукой). Ну, положим, вот этот (он указал на Щелкалова) все выезжает на тонкостях, на экскюзе да на пермете, а ты-то, душенька! - он обратился ко мне с упреком, - и ты туда же!.. Что ж, по-вашему, выпить эдак дружески, задушевно с теплым человеком - это не комильфо? Ну да черт с вами, как хотите! Мы выпьем вот с этим... (Астрабатов указал на Пруденского). Он хоть эдакой hic, haec, hoc, а малый-то в сущности с теплотой. Ну, душа моя, - продолжал он, обращаясь к нему, - оставим их, не нравится им вино, пусть пьют воду; de gustibus non est disputandum... так, что ли, по-вашему-то?

   Щелкалов благосклонно улыбался, с высоты посматривая на Астрабатова.

   - Ваше сиятельство, - сказал лакей (все лакеи везде величали почему-то Щелкалова сиятельным, и он не противился этому), - мусье Дюбо вас просит.

   - Что ему нужно? позвать его сюда!

   Дюбо явился, с извинениями подошел к барону и что-то шепнул ему.

   Барон сделал гримасу.

   - Хорошо, - сказал он, - сейчас!

   И в ту же минуту обратился к Астрабатову:

   - Астрабатов, нет ли у тебя пятидесяти рублей? Я тебе ужо отдам. Ему вот нужны зачем-то эти деньги.

   Он указал на повара.

   Астрабатов украдкой взглянул на меня и кивнул головой на Щелкалова, прищуря глаз, потом вынул свой огромный бумажник, положил его на стол, раскрыл, достал из него пачку ассигнаций, посмотрел на всех нас и сказал, обращаясь к Щелкалову, не без иронии:

   - Пятьдесят? Да уж возьми, душа моя, лучше для круглого счета сто.

   И он отложил две пятидесятирублевые бумажки.

   Первое движение Щелкалова было взять эти деньги; он уже протянул к ним руки, но вдруг глаза его встретились с моими; что-то мелькнуло в голове его, может быть, воспоминание разговора, при котором я присутствовал, - он нахмурил брови и сказал важно:

   - К чему мне твои сто рублей? Убирайся с ними. Мне нужно только пятьдесят, чтобы отдать ему.

   Он взял со стола пятидесятирублевую бумажку и передал ее Дюбо.

   - Я тебе отдам эти деньги через полчаса. У меня нет мелких, надо разменять.

   - Да что у тебя, серии, что ли, или банковый билет? - возразил Астрабатов. - Давай, моншер, я разменяю.

   Но Щелкалов не слыхал этого предложения. Он в эту минуту заговорил с кем-то и вышел из комнаты.

   Астрабатов проводил его глазами, потер себе подбородок и сказал, обращаясь к нам:

   - А напрасно не взял ста, ей-богу, так бы уж я и считал за ним ровно полторы тысячи. Он третьего года проиграл мне в Лебедяни тысячу четыреста, обещал отдать на другой день, да вот так и отдает до сих пор. Да мне деньги - вздор! Я за деньгами не гонюсь, и эти пропадут, я знаю: пусть не отдает, да будь вежлив, нос-то не задирай... Ведь этими эрфиксами нынче никого не удивишь! Мы ничего не хуже тебя, брат, еще, пожалуй, посчитаемся родословными-то. Мое происхождение-то идет от персидских шахов, так мы еще чуть ли не почище тебя, душенька!

   Астрабатов остановился и посмотрел кругом.

   - А француз-то уж улизнул с деньгами... Подавайте его сюда. Дюбо! Дюбо!

   - Monsieur? - раздался голос из коридора.

   - Сюда, мусье, сюда поскорей! Дайте-ка нам еще бутылочку. Ну, мусье Дюбо, - продолжал Астрабатов по-русски, кладя свою ладонь на плечо француза, - мы с тобой, душенька, выпьем. Слышишь? Ты уж не отнекивайся. Ведь ты меня знаешь. Возьми стаканчик-то.

   Дюбо, улыбаясь, взял стакан и поглядел на нас.

   - Monsieur Astrabat шутник... il est tres gai.

   - Ты ведь, душенька, артист, - продолжал Астрабатов, прищелкнув языком, - ведь ты не то, что какие-нибудь только фрикасе да финьзербы, нет! ты и плом- пудинг английский и какие-нибудь российские грибки со сметанкой на сковородке представишь в таком виде, что пальчики оближешь. Ну, cher ami, поцелуемся и выпьем еще стаканчик. Вот так! Я вот как женюсь, так возьму тебя к себе в повара. Слышишь? Уж мы с тобой будем такие банкеты задавать, то есть екски, вот какие...

   Астрабатов приложил пальцы к губам и чмокнул.

   - Весь город ахнет! Я тебе дам двести целкачей в месяц жалованья. Будешь доволен?

   - Tres-bien, tres-bien, - бормотал француз, кивая головой.

   - Ну, а теперь с богом проваливай.

   Когда Дюбо ушел, Астрабатов зевнул, почесал в голове и потом вскрикнул:

   - Хлопец, гитару!.. Что-то там зашевелило внутри, - прибавил он, обращаясь к нам. - Погодите-ка, я вам спою эдакую, задушевную.

   Он взял гитару и запел:

   Полюби меня, дева милая, Радость дней моих, ненаглядная! Если б знала ты весь огонь любви, Всю тоску души моей пламенной!.. Грустно в мире жить одинокому, Без любви твоей, дева милая! Полюби меня, черноокая! Ты звезда души беззакатная! И любовь твоя обовьет меня Своим пламенем упоительным, Я умру тогда смертью чудною, И завидною даже рыцарям!

   В ту минуту, как Астрабатов смолк, Иван Алексеич вбежал в буфетную.

   - Господа, - сказал он, - вас дамы приглашают идти гулять, а в зале, покуда мы гуляем, устроят, что нужно для танцев.

   Мы все отправились за Иваном Алексеичем, в том числе и Астрабатов, уже несколько покачиваясь.

   Решили пойти в ту часть сада, где мы еще не были, - в беседку на горе, с которой открывался вид на окрестные поля, болота и деревни и откуда была видна далее черта моря у самого горизонта. Здесь, при закате солнца, представлялась картина великолепная, и многие нарочно делали parties de plaisir в "Дубовую Рощу", чтоб только посмотреть на закат солнца из этой беседки.

   Щелкалов взял опять под руку Наденьку. Он был после обеда в самом приятном расположении духа, сделался очень прост и любезен со всеми, в разговоре относился даже к Пруденскому и два раза предложил ему какой-то вопрос. Мы все шли вместе толпой по широкой дороге парка. Астрабатов рядом с Наденькой. Он беспрестанно перебивал Щелкалова своим балагурством, и барон нисколько не сердился за это и даже часто смеялся от чистого сердца, как и все мы.

   - Ах вы, моя барышня! - говорил Астрабатов, прищуриваясь на Наденьку, - то есть просто первый сорт, пышный розанчик в густых сливках, эдакой bouquet de l'Imperatrice тончайшего аромата, чтобы нюхать только с осторожностью на коленях втабельные дни... И вы ведь не знаете, - продолжал он, обращаясь к нам, - сколько там, в этой внутренности заложено слез, вздохов, восторгов, эдаких улыбочек, от которых у человека делается боль в сердце и головокружение... какая унее там эдакая калифорния с музыкой в сердце...

   Слушая рассказы Щелкалова, перемешанные с балагурством Астрабатова, мы незаметно дошли до подошвы горы, на которой была выстроена беседка.

   Вечер сделался удивительный, даже ни один осиновый листок не шелохнулся. Солнце, выглянув из облаков, за которыми скрывалось, тихо спускалось к безоблачному горизонту, обещая картину заката в полном блеске. Было так сухо и тепло, как в начале лета, и только определенность в очертаниях облаков, сухость в тонах и резкость в колорите заката, да кусты и деревья, местами подернувшиеся золотом, пурпуром и темно-вишневым цветом, говорили о наступившей осени.

   - Господа, - сказал вдруг Веретенников, с некоторым беспокойством поправляя свои воротнички, - там в беседке на горе какое-то общество. Я вижу мужчин и дам.

   - Что ж, очень может быть, - возразил Щелкалов, - кто-нибудь с соседних дач, какие-нибудь немцы прибыли в чухонских таратайках наслаждаться закатом солнца. В хороший вечер тут всегда можно найти каких-нибудь любителей природы.

   - Да, это правда, - пробормотал Веретенников, успокаиваясь.

   И мы начали подниматься в гору со смехом, с песнями и со стихами, которые декламировали Иван Алексеич и Пруденский.

   В нескольких шагах от площадки горы нам послышался довольно ясно французский говор и можно было даже различить голоса, в особенности один мужской, довольно громкий и резкий голос.

   Щелкалов вдруг весь изменился в лице и остановился.

   - Что с вами? - спросила его Наденька.

   - Что ж вы остановились? - кричали им, опережая их.

   - Я немного устал, - отвечал Щелкалов, нахмурясь и неохотно продвигаясь вперед.

   Я догадывался отчасти, в чем дело, и убедился вполне, что барон, несмотря на свою смелость и заносчивость, не имел ни малейшей способности владеть собой и при всем своем желании никак не мог скрывать своих ощущений.

   Мои догадки оправдались, когда, взойдя на гору, я увидел человек восемь мужчин и дам, - мужчин, между которыми красовался господин, изобретший теорию поклонов; дам, при виде которых у Веретенникова захватывало дыхание. Щелкалов должен был встретиться с ними лицом к лицу. Они подъехали к горе с противоположной стороны парка, и экипажи их, стоявшие за горою, не могли быть видимы нами.

   Щелкалов взошел на гору, все еще держа Наденьку за руку, и очутился, как нарочно, прямо против одной блистательной дамы, которая из беседки вышла на дорожку.

   Я не спускал с него глаз, стоя в стороне.

   В первое мгновение он помертвел; глаза его тупо остановились, стеклышко выпало из глаза, рука, державшая Наденьку, опустилась. Он походил на человека, внезапно захваченного в преступлении, которое лишает чести и доброго имени, это было, впрочем, только мгновение, после которого он оправился, вставил в глаз стеклышко, приподнял шляпу и улыбнулся, но такой натянутой улыбкой, которая более походила на гримасу.

   - Madame la comtesse... - произнес он, сделав шаг к великолепной даме.

   - Est-ce vous, monsieur le baron? - сказала графиня с полуулыбкой, измерив Наденьку с ног до головы беглым взглядом и обведя всех нас остальных головою.

   Более я ничего не слыхал, потому что барон пошел рядом с графиней, удаляясь от нас и разговаривая с ней очень тихо. Они скоро присоединились к своему обществу ия увидел, как он, совершенно смущенный, начал пожимать руки великолепных мужчин и дам, которые, как можно было догадаться, расспрашивали его об нас, потому что в то же время бросали косвенные взгляды в нашу сторону.

   Наденька несколько минут как вкопанная стояла на месте, оставленная своим кавалером.

   Веретенников же только что взошел на площадку, как тотчас попятился назад, побежал с горы и скрылся.

   Астрабатов показал мне на него.

   - И эта раскрахмаленная кукла туда же! - сказал он, качая головой