Панаев Иван Иванович - Опыт о хлыщах

gn="justify">   Наденька вспыхнула и улыбнулась. В этой улыбке было видно, что ей очень приятно внимание Щелкалова.

   - Летом я совершенно свободен, я буду заезжать к вам часто, и мы будем с вами заниматься музыкой. Хотите?

   Наденька покраснела еще больше и отвечала на это только приятным наклонением головы.

   - Музыка и природа, хоть с иглами, а все-таки природа! - заметил Щелкалов, указывая на сосну, торчавшую перед крыльцом. - Летом нет других развлечений... Агде ваш сын?

   Барон при последних словах обернулся в ту сторону, где стоял Алексей Афанасьич.

   - Да бог его знает, - отвечал старик, - он иногда пропадает по целым дням. Ведь он артист, поэт, бродит себе по полям, по лесам; говорит, будто бы летом он всегда живет растительною жизнию; да это неправда, тут-то у него и зарождаются различные поэтические планы... Я подозреваю, что он теперь пишет какую-то большую вещь; от нас это он еще держит в секрете. Выведайте-ка его, барон, когда вы увидитесь с ним. Он вам, верно, проговорится.

   Старик оживился, говоря это. Голос его уже дребезжал, и слеза блестела на реснице.

   Барон остался довольно долго, любезничал с Наденькой, аккомпанировал ей и пел вместе с нею. Пелагея Петровна разливала, разумеется, чай в задней комнате, а Макар, в нитяных перчатках, разносил его на серебряном подносе. Часов в двенадцать, среди общего разговора, Щелкалов обратился ко мне:

   - А что, у вас здесь есть какая-нибудь колымага? вы меня довезете?

   - Пожалуй, - отвечал я.

   Дорогой Щелкалов больше дремал. Когда уж мы подъехали к его даче, он зевнул, потянулся и сказал:

   - А, право, эта девочка премиленькая! а?.. Как она сложена славно. Если бы дать ей манеры, воспитать в хорошем доме, она произвела бы эффект в свете! Не правда ли?

   Я не счел нужным что-нибудь отвечать на это, да к тому же в эту минуту мы подъехали к даче и Щелкалов закричал моему кучеру:

   - Стой!

   Выскочил из коляски, сделав мне приветливый знак рукою, и сказал, кивнув головой:

   - Благодарствуйте...

   После этого я не был месяца полтора у Грибановых. С Щелкаловым в это время я также нигде не виделся. Раз на каком-то загородном гулянье я встретился с молодым человеком, влюбленным в Наденьку.

   - Ну что, как поживают Грибановы? - спросил я его.

   - Я не знаю, - отвечал он сухо.

   - Как! вы не знаете? Полноте! а Надежда-то Алексеевна? - возразил я.

   - Что ж мне такое Надежда Алексеевна?

   - Как что? ведь вы влюблены в нее? И она в вас. Полноте, не скрывайтесь. Я ведь все знаю.

   - Плохо же вы знаете! - отвечал молодой человек с раздражением, - влюблена она не в меня, да мне и не нужно ее любви... Она с ума сходит от этого франта, от этого барона, который приволакивается за нею не на шутку.

   - Будто? да разве он часто бывает у них?

   - Чуть не всякий день. Вы можете постоянно найти его там. Уж он сделался у них совсем домашним человеком: Пелагея Петровна и чай разливает при нем, даже иногда дело обходится и без серебряного подноса, и Макар уж начинает появляться без перчаток, как бывало при нас, запросто. Лидия Ивановна, натурально, в восторге, что такой аристократ сделался у них в доме своим, и у нее только на языке, что барон: барон сделал то-то, барон сказал то-то, барон купил то-то, а этот барон лжет перед ними и ломается. Даже и этот добрый Алексей Афанасьич доволен, кажется, обществом барона; ему позволяется теперь снимать галстух в его присутствии, и старик рассказывает о нем уже со слезами на глазах от умиления.

   - Не может быть! - воскликнул я.

   - Я вас могу уверить, - продолжал молодой человек, одушевляясь. - И этот барон еще привозит с собою своего друга, этого противного господина Веретенникова, который ему необходим, потому что он занимает Лидию Ивановну и Алексея Афанасьича в то время, как тот занимает Надежду Алексеевну...

   - Полноте, вам это все так кажется! - возразил я.

   - Нет, не кажется, а все это так есть... спросите хоть у Пруденского. Но всех противнее это уж, конечно, Иван Алексеич. Он очень хорошо видит, что тот волочится за его сестрою, очень хорошо знает, что это волокитство ни к чему не поведет, что барон ведь не женится на ней, а способствует еще их сближению, льстит ему, а нам всем ругает его, говорит, что он всех этих светских людей презирает... И знаете ли, из-за чего это он льстит барону и потакает своей сестре? Как бы вы думали? Из-за того, что тот выслушивает его стихи, восхищается ими, кричит о них, обещает ему устроить чтение в каком-то аристократическом доме, познакомил его с каким-то князем. Иван Алексеич так и растаял от всего этого, а нам не хочет, разумеется, показать этого и говорит, что он все делает не для себя, а единственно для того только, чтобы заинтересовать аристократический круг русской литературой. Комедия, да и только!

   - Вот как! а я этого ничего не знал. Я уж у Грибановых не был больше месяца.

   - Я тоже не был у них дней десять, - перебил молодой человек, - да там просто противно бывать теперь, и они оба - и барон, и Веретенников смотрят на нас свысока, едва говорят, едва удостоивают взгляда. Пруденский все навязывается к ним с своими разговорами, а они чуть не отворачиваются от него. Охота же ему! Я не понимаю этих людей, а еще все толкуют о чувстве собственного достоинства и о том, что никому не позволят себе наступить на ногу, ни перед кем не уронят себя!..

   Я на другой день отправился к Грибановым. Мне, признаюсь, любопытно было поверить все это собственными глазами.

   Я приехал к ним на дачу часов в восемь. Это было уже в августе месяце; солнце садилось. Вечер был ясный, с небольшим холодком. Я нашел все общество в гостиной. Лидия Ивановна сидела на диване перед круглым столом, на котором стояла уже зажженная лампа, потому что в комнате было темно от деревьев. Лидия Ивановна находилась, по-видимому, очень в приятном расположении и одета была очень пестро и нарядно. На Алексее Афанасьиче были галстух и сапоги. Лицо его было все подернуто умилением, а глаза слезой; значит, он был совершенно доволен собой и окружающими. Иван Алексеич просто сиял и как-то все сладко улыбался. Посторонних было четверо: Веретенников, Пруденский, влюбленный в Наденьку молодой человек и бойкая барышня. После обыкновенных любезностей: "Что вы поделываете? - Как давно вас не видно. - Вы нас забыли..." и тому подобного - ясел и, осмотрясь кругом, спросил:

   - А что Надежда Алексеевна? Здорова ли она?

   - Слава богу, покорно вас благодарю, - отвечала Лидия Ивановна, - она поехала кататься с бароном в его английском экипаже; они, я думаю, скоро вернутся. Какой прелестный экипаж у барона! - вы не видали этого экипажа? Совершенно как игрушка... И какая лошадь! Удивляться, впрочем, нечего, у барона столько вкуса!

   Во время этих восклицаний влюбленный молодой человек, разговаривая с бойкой барышней, все посматривал на Лидию Ивановну, иронически улыбаясь.

   - Да! другого такого экипажа нет в Петербурге, - заметил Веретенников и потом обратился ко мне, поправляя свои воротнички: - А я вчера был у графа Петра Николаича... Как он, батюшка, переменился, исхудал - ужас!.. однако теперь ему, слава богу, гораздо лучше.

   Кто такой был этот граф Петр Николаевич и почему Веретенников полагал, что его здоровье может интересовать меня, я решительно не знал, но спросил:

   - Чем же он был болен?

   - Как? разве вы не слыхали? Страшное воспаление в горле. Он не мог ничего глотать, его жизнь была в опасности. С месяц тому назад мы были вместе на даче у графини Веры Васильевны. Вечер был неслыханно хорош. Графиня вздумала кататься на лодке, а уж граф чувствовал себя не очень хорошо. Я ему и говорю: "Петруша, ты, братец, не езди, ты можешь простудиться, все-таки сыро... особенно на воде..."

   Веретенников, кажется, хотел пуститься в длинную историю. Я предупредил его:

   - Да о ком это вы говорите? Кто же это такой граф Петр Николаич?..

   - Граф Красногорский! - возразил Веретенников, - двоюродный брат моего зятя, князя Петра... да разве вы его не знаете?.. Pardon! a мне казалось, что я вас встречал у него...

   И он от меня обратился к Лидии Ивановне и продолжал ей досказывать, вероятно, прерванный моим приходом рассказ, который так и кишел аристократическими именами.

   Я подошел к Алексею Афанасьичу.

   - Сколько времени носу не показываешь! как же не стыдно! - сказал он мне с упреком. Алексей Афанасьич и другим своим коротким знакомым говорил иногда ты, когда уж был в очень хорошем расположении духа. - А мы, братец, - продолжал он, - превесело проводим время; у нас всякий день кто-нибудь из добрых приятелей.

   Алексей Афанасьич встал, взял меня за руку и вывел на крыльцо.

   - Ты знаешь, - начал он, - барон-то ведь почти своим человеком сделался у нас, как ты, ей-богу... И ведь он прекрасный и предобрый человек, простой такой! Это он с виду только кажется таким гордым; ну, да в их кругу у них у всех такие манеры, а я тебе говорю, что он прерадушный, пребесподобный человек! как он смешит нас! Мастер рассказывать... в нем бездна юмора, это совершенно справедливо замечает Иван.

   Не трудно было догадаться, что мнение о Щелкалове было внушено отцу сыном.

   - Ах, я, братец, главного-то тебе не сообщил! (Старик вдруг весь встрепенулся.) Ты не знаешь новость об Иване-то?

   - Нет, что такое?

   - Ведь он читал свое сочинение на вечере у княгини Воротынской! Ведь нарочно для него был устроен литературный вечер! Вся знать была, решительно вся! Эффект был такой произведен, что и рассказать нельзя. Все были в восторге, жали ему руки, не верили, чтобы на русском языке можно было так хорошо писать стихи... Княгиня-то умнейшая дама и с величайшим вкусом. Иван говорит, что это просто замечательнейшая женщина, что ее салон напоминает исторические салоны, о которых дошли до нас известия... вот как, например, Рамбулье, что ли? Иван так обласкан княгинею, она так полюбила его!.. У старика закапали слезы.

   - Ты ведь знаешь Ивана, он с характером, он достоинства своего не уронит ни перед кем - нет! Заискивать ни в ком не станет; он горд; он нисколько не увлекается этим и теперь говорит, что ни за что не поехал бы в большой свет, даже к такой женщине, как княгиня, если бы не предвидел от этого пользы для русской литературы... Это он приносит жертву литературе. И точно, надобно теперь сближать, братец, общество с литературой, об этом должно заботиться прежде всего... это главное.

   Алексей Афанасьич разгорячился, говоря это, и размахивал руками. Мне было несколько и смешно, и тяжело слушать эти нашептанные ему фразы, значение которых он едва ли мог ясно растолковать себе.

   - Барон говорит, - продолжал старик все со слезами на глазах, - что Иван всем очень понравился; нашли, что он, кроме таланта, чрезвычайно благовоспитанный молодой человек, умеет держать себя в обществе... Ну, слава богу! это меня радует, наши старания о нем были по крайней мере недаром. Да это все, впрочем, вздор, главное-то талант, это уж от бога! А какой талант-то! Что он написал третьего дня! Он прочтет тебе... Лучше этого ничего еще он не писывал, по моему мнению; так вот мороз пробегает по колее, как слушаешь... Ходит да бродит по полям да по лесам, да вот и выходит этакое стихотворение... Княгиня-то живет на даче, он был у нее там. Какие, говорит, у нее бананы, цветы, бронзы! роскошь неслыханная! Знаешь ли, сколько у нее дохода-то? Около миллиона! Нам с тобой хоть бы десятую долю этого, и тем были бы довольны! Ей-богу, так.

   И старик сквозь слезы залился добродушнейшим смехом, ударив меня по плечу.

   Когда я возвратился в гостиную, Лидия Ивановна встретила меня вопросом:

   - А вы слышали, какой успех имел наш Иван Алексеич в большом свете?

   Иван Алексеич как бы с упреком посмотрел на тетушку и, наклонясь ко мне и взглянув на Пруденского, сказал вполголоса с своею вкрадчивою и сладкою улыбкою:

   - Все похвалы и восторги этих господ я, право, сейчас променяю на одно умное и дельное замечание доброго приятеля, потому что эти великолепные господа не понимают и не могут ценить искусства так, как мы, простые люди, понимаем его и ценим.

   - Dixi! - произнес Пруденский, поправив свои золотые очки.

   Скоро после этого Щелкалов и Наденька возвратились с прогулки. В Наденьке я нашел большую перемену: мне показалось, что она похорошела и что в лице ее было гораздо более живости и одушевления. Щелкалов не изменился ни на волос. Он вошел вкомнату, напевая, бросился на стул, положил нога на ногу, так что носок его сапога коснулся края круглого стола, за которым сидела Лидия Ивановна, осмотрелся в свое стеклышко, увидел меня, промычал свое длинное а-а-а! и протянул мне руку через голову, а я думал: откуда это у тебя, любезный друг, снова английские-то экипажи и лошади? Но впоследствии оказалось, что все это не принадлежало Щелкалову, а было взято им у приятеля и что Щелкалов бросал пыль в глаза, как и всегда, на чужой счет.

   - Ваша Надежда Алексеевна, - начал Щелкалов, - большая трусиха; она боится, если лошадь побежит рысью; а моя Бьютти смирна, как ягненок, и выезжена так, что ею может управлять не только такой взрослый и пожилой человек, как я (барон улыбнулся), но восьмилетний ребенок; к тому же Надежда Алексеевна уверяет, что у нее голова кружится, потому что она не привыкла сидеть на высоте.

   Щелкалов обернулся к Наденьке и посмотрел на нее насмешливо.

   - Конечно! - возразила, улыбаясь, Наденька, - вы не поверите, ma tante, как это страшно сидеть так высоко!

   Я заметил, во-первых, что Наденька кокетничала с Щелкаловым, и, во-вторых, что действительно присутствие его нимало уже не стесняло остальных членов семейства. Щелкалов за чаем даже свысока подтрунивал над Пелагеей Петровной как над известным уже ему лицом; а Пелагея Петровна без малейшей застенчивости, как знакомого, угощала его кренделями и сухарями, да и Макар поглядывал уже на него очень фамильярно, почти как на всех нас.

   За чаем Щелкалов вдруг шуточным тоном произнес, обращаясь к нам:

   - Знаете, мне вдруг пришла в голову блестящая мысль! Ее надо будет осуществить непременно, а осуществление ее будет зависеть от всех нас, милостивые государи и милостивые государыни!

   Все посмотрели на него, а Лидия Ивановна прибавила:

   - Говорите, говорите, барон; вы мастер на выдумки. Мы заранее согласны подчиниться вашей фантазии.

   Когда Щелкалов заговорил, мне показалось, что Наденька вспыхнула.

   - Да-с... ну, так вот в чем дело. Надобно, как можно, разнообразить летние удовольствия. Против этого, я надеюсь, вы спорить не будете?..

   - Нисколько, - произнес со сладкой улыбкой Иван Алексеич.

   - Тем более, - заметил Щелкалов, - что уже теперь осень. Пруденский и Иван Алексеич захохотали этой остроте.

   - Я предлагаю устроить пикник, - продолжал Щелкалов, - место для этого пикника назначается превосходное - Дубовая Роща, удовлетворяющая всем потребностям: там парки, сады, целые леса, озера, отличная поляна и, наконец, весь дом, если хотите, к вашим услугам, потому что его хозяин - мой друг.

   - И мой! - перебил Веретенников.

   - А управляющий знает меня чуть не с детства, - продолжал Щелкалов. - Мы там охотимся всякую осень; к тому же это недалеко отсюда... не более пятнадцати верст, кажется. Ну-с, как вы об этом думаете?

   Мысль эта в самом деле, кажется, улыбнулась всем, потому что, все в один голос воскликнули "прекрасно!", исключая молодого человека, влюбленного в Наденьку, который при этом предложении побледнел так, что бойкая барышня начала махать ему влицо веером, сложенным из бумаги, и, засмеявшись, сказала довольно громко:

   - Что с вами? вам дурно?

   Щелкалов, не обращая внимания на эти эпизоды, продолжал:

   - Итак, вам эта мысль нравится, судя по вашему одобрительному восклицанию? Теперь остается дело за назначением дня и за устройством всего. Устройство я беру на себя и обещаю вам, господа, что будет все устроено не дурно.

   - Можно ли в этом сомневаться! - воскликнула Лидия Ивановна.

   - Ай да барон! Ей-богу, молодец! - воскликнул добродушно Алексей Афанасьич и потер себе руки от удовольствия, прибавив: - А там в леску я еще поохочусь за грибками!

   - Назначайте же день, - сказал Щелкалов.

   - Чем скорей, тем лучше, - возразил Пруденский, - вы теперь, барон, как Гомеров Девкалид, и про вас можно сказать:

   "Так говорил он; и все, устремившиеся с духом единым, Стали кругом Девкалида, щиты к раменам преклонивши..."

   Цитата пропала даром, потому что Щелкалов даже зрачком глаз не повел в ту сторону, где был Пруденский.

   - Я всегда к вашим услугам: во вторник, в среду, четверг, когда хотите.

   - В четверг? - сказала Лидия Ивановна, обращаясь ко всем нам. - Угодно вам?

   Мы все, кроме влюбленного молодого человека, изъявили согласие наклонением голов.

   - Прекрасно! Теперь обратимся к существенному - к деньгам. Это не касается до дам, господа, это уж наше дело. Охотников из ваших знакомых, верно, наберется довольно. Я полагаю, двадцать рублей с человека будет достаточно. Как ты думаешь, Веретенников?

   - Я думаю, довольно.

   - За двадцать рублей я вас так накормлю и напою, что, надеюсь, вы скажете мне спасибо. Я пошлю к управляющему накануне моего повара, вина, фрукты и прочее. Ну, подавай-ка деньги, Веретенников, - я начинаю с тебя.

   Веретенников вынул двадцать рублей и подал их Щелкалову. Щелкалов разложил их на столе, пригладил рукою и посмотрел на нас.

   - Вы согласны? Вы из наших? - спросил он, обратясь ко мне.

   - Да, - отвечал я, подавая ему деньги.

   Пруденский, услыхав о цене, наморщился в первую минуту, однако отошел в сторону, вынул деньги, отсчитал двадцать рублей, помуслил палец и потер одну депозитку, которая ему показалась потолще других, полагая, не склеились ли как-нибудь две, и потом, снова пересчитав, подал деньги Щелкалову.

   - Камни для фундамента уже есть, - заметил Щелкалов, продолжая складывать депозитки одна на другую и потом разглаживая их рукою.

   - А ты-то, братец? что же? - сказал Алексей Афанасьич влюбленному молодому человеку, - если у тебя нет с собой денег, хочешь, я за тебя отдам?

   - Нет, я не поеду, я не расположен, - отвечал молодой человек сухо, заметив радость на лице Наденьки, что все так скоро устроилось.

   - Вздор, теперь поздно, ведь ты не протестовал против этого, когда говорили.

   - Федор Васильич, отчего же? - сладко произнес Иван Алексеич, гладя по плечу молодого человека, - зачем же отставать от друзей?

   Бойкая барышня взглянула на молодого человека так нежно, как бы умоляла его согласиться. Он несколько минут колебался и, наконец, решился.

   - На сколько же можно рассчитывать? - спросил Щелкалов, - это мне нужно знать заранее. Нас здесь семь человек.

   - Еще за пять я вам смело отвечаю, - сказала Лидия Ивановна. - Мы знаете кого можем пригласить между прочим? (Лидия Ивановна обратилась к Алексею Афанасьичу)... Астрабатова!.. Не правда ли?

   - Почему же нет? Он еще возьмет с собою гитару, и бесподобно!

   - Семь и пять - двенадцать, - продолжал Щелкалов, - ну что ж, и довольно; а коли найдете еще кого-нибудь, тем лучше. Итак, дело в шляпе. - Щелкалов сунул деньги в карман и прибавил, оборотившись к нам: - разумеется, господа, каждый в своем экипаже... собираются здесь... в четверг, ровно в одиннадцать часов... так ли? не рано ли?

   Щелкалов посмотрел на Лидию Ивановну.

   - О, нет, барон! даже еще пораньше не мешало бы, - отвечала она.

   - Только во всяком случае не позлее одиннадцати, - прибавил он.

   Мы все согласились на это...

   - Посмотрите, какая прелесть - луна-то, луна-то! - вскрикнул сзади меня Алексей Афанасьич, указывая на луну, которая глядела в окно сквозь ветви сосны, - пойдемте, господа, на крылечко.

   И он всех нас вытащил на крыльцо, за исключением Щелкалова и Веретенникова, которые остались с дамами.

   - А знаете ли что, Иван Алексеич? - сказал Пруденский в то время, как Алексей Афанасьич восхищался луной, - мысль пикника, без сомнения, прекрасна, это не подлежит спору; но цена дороговата, как хотите! Эти господа привыкли швырять деньгами, так им двадцать рублей нипочем, а нашему брату, воля ваша, это чувствительно.

   - Правда, правда! - подтвердил Иван Алексеич, почесывая в затылке и поморщиваясь, но потом, сладко улыбнувшись, прибавил: - ну уж куда, впрочем, ни шло! вы не будете после жалеть об этих деньгах. Вы посмотрите, как это все будет устроено; поверьте, барон на это мастер.

   - Предполагать должно, но ведь и то сказать, двадцать рублей с брата!

   - Вы увидите, что этот пикник не удастся, - сказал мне молодой человек, влюбленный в Наденьку, - все будут женированы, согласия не будет ни малейшего; эти господа, по обыкновению, станут ломаться; поверьте, пикники хороши только между своими, между очень близкими.

   Молодой человек был не в духе. Мы вместе с ним раньше всех отправились домой, тихонько от хозяев дома.

   - Ну что, - сказал он в волнении, когда мы сели в дрожки, - вы теперь собственными глазами убедились в справедливости моих слов?

   - Да, почти, - отвечал я.

   - И как вам это нравится! отпускают девочку одну с этим господином! Ну, скажите, прилично ли это?

   - Не совсем, - отвечал я.

   - А когда гуляют, так он всегда уйдет с ней вперед или отстанет от всех, и никто как будто не замечает этого. Ольга Ивановна - вот эта барышня, что у них гостит, - говорила мне, что Надежда Алексеевна только и бредит этим бароном...

   Молодой человек, незаметно увлекаясь, признался мне дорогою, что Надежда Алексеевна ему точно очень нравилась, что и она, по-видимому, была расположена к нему и что он даже имел намерение просить ее руки.

   - Теперь я вижу, - прибавил он в заключение своих признаний, - что я сделал бы ужаснейшую глупость. Она пустая, ветреная девушка, которую увлекает только один внешний блеск; она помешана на светскости. Этот барон подвернулся на мое спасение, чтобы открыть мне глаза.

   Молодой человек в эту минуту был еще все влюблен в Наденьку, потому что он говорил о ней с раздражением и горячностью. Я было вступился за нее, но он не хотел ничего слышать.

   - Да что, скажите, - перебил он меня, - что он богат, что ли? Ведь между этими господами трудно отличить богатого от тароватого.

   - Это правда, - отвечал я, - но у Щелкалова едва ли есть что-нибудь.

   - То-то и мне кажется. Вы знаете, что с месяц назад тому он занял у Алексея Афанасьича две тысячи?

   - Кто же это вам сказал?

   - Мне сказала Пелагея Петровна, это наверно. Алексей Афанасьич воображает, что у него груды золота. И точно, если судить по его манерам да по рассказам, так сдуру примешь его, пожалуй, за миллионера. Но я боюсь, что бедный Алексей Афанасьич не только капитала, да и процентов-то не увидит!..

   - Не мудрено, - возразил я.

   На другой день я обедал в ресторане. В одной со мною комнате сидели два господина - военный и штатский. Они разговаривали так откровенно и громко, как будто были одни в комнате. Речь сначала шла о каком-то Коле и о Дарье Александровне. Военный находил, что Дарья Александровна одна из самых хорошеньких женщин в Петербурге. Штатский перебил его.

   - Нет, любезный друг, - сказал он, - я недавно видел девочку, так вот девочка! Удивительная, прелесть что такое! перед ней твоя Дарья Александровна просто дрянь... Ты знаешь Щелкалова?

   - Еще бы! - отвечал военный, - ну так что ж?

   - Я его раза два встретил по парголовской дороге с этою госпожою. Прежде я решительно никогда и нигде не видал ее. Третьего дня он попадается мне на Невском, я и вцепился в него: "Кто это, братец, такая хорошенькая, с которой я тебя встретил?" - "Где? когда?" Он, знаешь, прикинулся, как будто не догадался. "На парголовской дороге", - я говорю. Тут он промычал "а-а!", остановился на минуту и говорит: "Это одна моя знакомая". Я к нему пристал, ну и он, разумеется, мне во всем признался; но кто она такая и где он скрывает ее, - это неизвестно; уж как я к нему ни приставал, он ни за что не говорит, а чудо что за девочка!

   - Каков Щелкалов-то! - воскликнул военный.

   - Да, не глуп! - прибавил штатский.

   Дальнейшего разговора я не слышал и не желал слышать. В эту минуту я окончил свой обед и вышел из комнаты.

  

  

   В четверг ровно в одиннадцать часов я уже был у Грибановых и нашел там довольно многочисленную компанию. Весь двор был заставлен экипажами. Почти все были в сборе, за исключением Щелкалова и Веретенникова. День был прекрасный, даже довольно жаркий для осени. На небе ни одного облака... Я застал мужчин и дам в разных комнатах: мужчин в зале, а дам в гостиной в ожидании минуты отъезда.

   В зале ораторствовал господин небольшого роста, коренастый и уже не первой молодости, завитой, весь в перстнях и в цепях. Это был Астрабатов. Я вошел тихо и остановился, никем не замеченный, потому что все внимание в эту минуту было обращено на Астрабатова.

   - Главное - в душе, - говорил он, - остальное все вздор и внимания не стоит. Когда вот эдак, как мы, соберемся по душе, когда все люди подходящие, как натурально и весело, и есть будешь лучше, и пить больше... Ведь вот хоть бы этот старик-то...

   Астрабатов с хитрою улыбкою направил свой указательный палец, плоский, широкий и четвероугольной формы, украшенный перстнем с бриллиантовым солитером, на Алексея Афанасьича.

   - Это редчайшей души старик, первый сорт, это человек со вздохом, у него всё начистоту, всё на ладони, без задоринки; а ведь иной эдак и вылощен с виду-то, ком иль фо, а попробуй погладить, так и завозишься!..

   Астрабатов повел головою кругом и вдруг остановился на мне.

   - Вот этот (он пальцем указал на меня), этот тоже подходящий к нам.

   Я знал Астрабатова давно, хотя совсем не коротко, и встречался с ним редко. Он говорил мне, как и всем, ты, потому что принадлежал к числу таких людей, которые через полчаса после знакомства с человеком говорят уже ему непременно ты...

   - Здравствуй, душенька, - продолжал он, приближаясь ко мне с намерением заключить меня в объятия, - то есть разутешил, что приехал, ей-богу! Ну чмокнемся, братец... Сто лет не видал тебя.

   И он обнял меня.

   - Черт его знает, - продолжал он, обращаясь ко всем и ударяя меня по плечу, - сам не знаю, за что люблю его... Вот здесь-то у него, правда, горячо, так и пышет!

   И он приложил свою широкую ладонь к моему левому боку.

   Освободясь от Астрабатова, я поздоровался с хозяевами дома и с остальными гостями.

   - Ну, теперь только дело за бароном, - заметил Алексей Афанасьич, - мы все, кажется, в сборе, ведь уж четверть двенадцатого... никак не может не опоздать!.. Апора бы уж и в путь.

   Щелкалов и Веретенников приехали около двенадцати.

   - Барон, - сказал Алексей Афанасьич, встречая его. - Не стыдно ли, а еще сам все толковал, чтобы собраться ровно к одиннадцати.

   - Что такое? разве я опоздал? разве теперь больше одиннадцати? - возразил он рассеянно, важно кивнув нам всем головою и проходя в гостиную, где были дамы.

   Астрабатов подошел ко мне и, указав головою на Щелкалова, сказал вслед ему:

   - Не узнает! Вишь, как голову-то загнул. Да нас, брат, этим не удивишь! Мы видали и почище тебя! На плечах-то шелк, а в кармане щелк!.. Ах, душа моя! - продолжал он, кладя мне руку на плечо, - черт ли в человеке, когда у него теплоты нет. Терпеть не могу эдаких...

   Веретенников, пожав мне руку и как бы не заметив Астрабатова, стоявшего возле меня, хотел отправиться вслед за Щелкаловым в гостиную. Но Астрабатов схватил его за фалду сюртука.

   - Куда! - сказал он ему, - нет, брат, постой! Что у тебя темная вода в глазах, что ли, что ты не видишь старых знакомых?

   Веретенников с едва заметной, но иронической улыбкой измерил Астрабатова.

   - А-а! здравствуй, - произнес он довольно сухо, - ты как попал сюда?

   - Я, брат, везде, где хорошие люди с теплотой!.. Ох, уж вы мне, бонтоны! Туда же шпильки подпускают, да нет, ведь меня не оцарапаешь, не таковской! Я этих загвоздок терпеть не могу, душа моя; по-моему, коли действуй, так действуй начистоту.

   - Оригинал! - воскликнул Веретенников, обратись ко мне, поправив свои воротнички и принужденно засмеявшись, - неправда ли?.. - И с этим словом ускользнул в гостиную.

   Астрабатов проводил его глазами, покачал головой и произнес:

   - Положим, что оригинал, да не накрахмаленная обезьяна, как ты!

   Он скорчил гримасу и вздохнул, потом взял меня за руку и сказал:

   - Пойдем, душа моя, туда за ними, посмотрим на этих бонтонов-то, как они там ломаются перед барынями и отпускают им закорючки на розовом масле. Мы, братец, люди несветские; надо поучиться у них толочь лоделаван в ступе. Мы напрямик; коли заговорило здесь (Астрабатов указал на сердце), так, не думая долго, бух на колени... и без всякой эдакой риторики: "У меня-де сердце на ладони, сударыня; я человек со вздохом", и мы по опыту знаем, душа моя, что это действует на барынь вернее. Как ты думаешь?

   Он прищелкнул языком, зажмурил правый глаз, схватил меня за руку и потащил в гостиную.

   Там Щелкалов, лежа в волтеровском кресле, с розаном в бутоньерке и с пахитоской в зубах, рассказывал что-то дамам, которые окружили его кресло.

   Мы застали его на следующих словах:

   - Это была минута ужасная, - говорил он, - лошадь закусила удила и мчала графиню прямо к реке; берег этой реки крутой и почти отвесный; она была уже не более, как шагах в пятидесяти от берега, но в это мгновение я пускаю свою лошадь за нею во весь карьер, не сознавая ничего, нисколько не думая об опасности... Передняя нога ее лошади уж висела над бездной в ту минуту, как я поравнялся с нею. Я схватил графиню одною рукою за талию, перебросил ее к себе на седло и в то же мгновение другой рукою с такой силой осадил свою лошадь, что она совсем грянулась на задние ноги. Я соскочил с нее и положил графиню на землю. Она была, разумеется, без памяти... Ну, в это время к нам подоспели остальные: мою лошадь схватили, а лошадь графини рухнулась в реку и тут же пала, разбившись грудью о камни...

   Щелкалов, произнеся последнее слово, вставил в глаз свое стеклышко и обозрел своих слушательниц. Лидия Ивановна, барыня, поводящая глазами и передергивающая плечами, по имени Аменаида Александровна, бойкая барышня с двойным золотым лорнетом, Наденька и другие барыни и барышни - все в один голос невольно ахнули споследним словом Щелкалова: так поразил их его геройский подвиг; а Астрабатов, наклонясь к моему уху, шепнул:

   - Да это он, братец ты мой, кажется, лупит чистоганом из не люба не слушай... Ах ты, Малек-Адель эдакой! - воскликнул он громко, глядя на Щелкалова, и потом продолжал, обратясь к дамам: - то есть ух! какой тонкости, я вам доложу, человек по амурному отделению, - беда! Слава богу, десять лет его знаю, не десять дней... Послушай, барон (он снова поглядел на Щелкалова), а помнишь ли третьягоднишнюю лебедянскую сказку? Забыл, что ли?

   В голосе Астрабатова послышалось внутреннее раздражение.

   - Тогда без Астрабатова не обходился никто... обед ли, ужин ли или что-нибудь эдакое - подавай сюда Астрабатова! Астрабатова обнимали, качали; Астрабатов, моншер, душу свою отдавал вам без залога и без процентов... Астрабатов, сделай то; Астрабатов, дай это (он указал на карман); Астрабатов, съезди туда; Астрабатов, спой. Астрабатов все делал для вас - и ездил, и хлопотал, и пел... Как заговорит, бывало, тут, в левом боку, сейчас гитару в руки, щипнул два-три аккорда со слезой, да как потом зальешься эдак задушевно, изнутри; так, я думаю, ты сам помнишь, - люди, у которых были нервы из вязиги, - и те, душа моя, рыдали, потому что хоть методы нет, да душа есть, а в душе - главное... Астрабатов - это всем известно - в пять дней пять тысяч рублей серебром просадил. Да! вот каков Астрабатов-то!

   Он вынул из кармана огромный сафьянный бумажник и хлопнул по нем рукою.

   - Пять тысяч, моншер, вот из этого бумажника вынул, как одну копейку, в пять дней! - потом, вздохнув, прибавил: - В нем-таки перебывало порядочно деньжонок! И нынче, благодаря бога, водятся... А в Петербурге Астрабатова на улице или в гостях встречают: не узнают. Здесь Астрабатов не нужен, потому что здесь фаетоны да бонтоны, здесь вытанцовывают па-де-дё на столичных деликатностях в вершок ширины; а задушевности, моншер, вот отсюда-то идущей, из глубины, теплоты-то этой, - этого не нужно! Все Фребелиусы да Гамбсы, а о чувстве не спрашивай... А в сущности все это помпадурство, по-моему, самое пустое дело.

   Астрабатов приостановился на минуту, посмотрел, несколько прищурясь, на дам, удивленных его импровизациею, вынул из кармана пестрый раздушенный фуляр, высморкнулся и сказал, улыбаясь:

   - Pardon, mesdames! я человек со вздохом, люблю попросту, без всяких эдаких закорючек, сердечно высказать все, когда закипит внутри; а там, знаешь, каждый получай по адресу...

   Щелкалов в первую минуту, когда Астрабатов заговорил, обернулся на этот голос, взглянул на него и потом в продолжение всей его речи измерял его с ног до головы всвое стеклышко с презрительной улыбкой. Когда же Астрабатов кончил, барон захохотал, встал с кресла, протянул ему руку, как бы удостоивая его особой чести, и сказал, не глядя, впрочем, на него:

   - Здравствуй... Ну, что, все такой же, как всегда?.. особенный, свой язык, как ни у кого? оригинально... очень! - И потом, обратясь к Лидии Ивановне, прибавил: - большой чудак! Не правда ли? А я и не знал, что вы с ним знакомы...

   Астрабатов значительно посмотрел на него.

   - Полно, душенька, эрфиксы-то выпускать, - произнес он, - с старыми-то приятелями эдак не встречаются. Вот лучше-ка по душе, запросто, без закорючек, обнимемся и поцелуемся.

   Он бесцеремонно обнял Щелкалова и протянул к нему свои губы. Щелкалов поморщился, не совсем охотно позволил поцеловать себя и потом, отойдя от него, сказал мне:

   - Вот, батюшка, тип-то! Не правда ли? Каков молодчик?.. Но как же можно пускать этакого господина в дом?..

   Вскоре после этого экипажи были поданы и все начали собираться в путь. Перед самым отъездом Астрабатов схватил за руку Ивана Алексеича, который бежал к коляске с каким-то узлом.

   - Постой, душа моя, - сказал он ему, - ты ведь меня знаешь, и мы, кажется, понимаем друг друга. Ты поэт; а я, братец, хоть и не пишу стихов, но здесь у меня в груди кипит поэзия: и слеза, и вздох, и песня - всё тут! Так ли? скажи...

   - Еще бы! - возразил Иван Алексеич, крепко пожав руку Астрабатова с свойственным ему сладким выражением, - я знаю, что ты поэт в душе; но пора, братец, ехать; мы и без того уж опоздали... Надо вот еще уложить этот узел...

   - Нет, погоди, брат, погоди! - перебил его Астрабатов, - тебе известно, что я действую начистоту, напрямки, этикеты только уважаю на бутылках, а церемоний терпеть не могу; так вели-ка ты, душенька, на дорогу-то подать мне бальзамчику да кусочек черного хлеба с солью. Как набальзамируешь эдак слегка желудок перед обедом, так и аппетит лучше и на душе покойнее, да и от сырости предохранишь себя. Нельзя без этого. Ведь в воздухе нынче эпидемии так и хлещут!

   Астрабатов выпил две большие рюмки водки, крякнул, закусил черным хлебом и произнес:

   - Ну, вот теперь хоть на край света!

   В это время происходила страшная суматоха. Дамы в шляпах и бурнусах толпились на крыльце и на дорожке палисадника, которая вела к калитке; мужчины - одни кричали своих кучеров, другие отыскивали свои пальто и шляпы; Макар в ливрее травяного цвета с галунами о чем-то очень хлопотал и суетился с необыкновенно серьезным выражением в лице; горничные совались без толку из угла в угол...

   Коляска Щелкалова, запряженная четвернею в ряд, которою управлял кучер страшной толщины с огромною крашеною бородою, подъехала первая к калитке. Щелкалов предложил садиться Лидии Ивановне и Наденьке и сел напротив них сам с Веретенниковым. Его ливрейский лакей, в красных плюшевых штанах, ловко захлопнул дверцы коляски, оттолкнул Макара, который подсунулся было ему под руку, вскочил на козлы, гордо сел, подбоченясь левой рукой, и закричал: "Пошел!" Когда коляска двинулась, бойкая барышня с лорнетом шепнула что-то влюбленному в Наденьку молодому человеку, который изменился в лице и хоть улыбнулся, но очень печально. Затем все начали рассаживаться в свои экипажи.

   Мне пришлось ехать с бойкой барышней и с влюбленным молодым человеком. Дорогою я заметил, что между ними происходило что-то особенное. Она как-то необыкновенно выводила глазами, глядя на него, и кокетничала немилосердно, играя своим двойным лорнетом.

   Когда мы проехали уже верст пять, сзади нас послышался звон бубенчиков и страшный крик: "Правее! правее! Эй, вы, соколики, голубчики! вытягивай дружно... Правее!" И вслед за тем пронесся мимо нас, чуть не задев колесом о наше колесо, небольшой охотничий тарантас, запряженный тройкой с бубенчиками и с разными балаболками на сбруе. Этой тройкой правил, стоя, молодой ямщик в плисовой поддевке, в плоской шляпе почти без полей набекрень, украшенной венком разноцветных георгин. В этом тарантасе сидели Аменаида Александровна с Астрабатовым.

   Астрабатов, поравнявшись с нами, вскочил на ноги, снял свою бархатную фуражку и, помахивая ею в воздухе, закричал, обращаясь ко мне:

   - Что, душа моя, какова троечка-то? У меня, братец, русская душа. Вот она наша поэзия-то!..

   Мы приехали в "Дубовую Рощу" в начале третьего часа. Первое лицо, попавшееся нам, был Астрабатов, который у подъезда флигеля, где были приготовлены для нас комнаты, расхаживал с кнутом в руке, всех встречая и хвастая своей троечкой и своей русской душой.

   Щелкалов, по знакомству с хозяином и управляющим "Дубовою Рощею", устроил все с величайшим эффектом и комфортом. Нам отдан был в распоряжение целый флигель с пятью комнатами. В первой большой комнате, украшенной дубовыми гирляндами, был накрыт длинный стол, уставленный хрусталем, фруктами и цветами; направо две небольшие комнаты, также все в цветах, назначались для дамских уборных; комната налево для мужчин; а в стеклянной галерее за этой комнатой помещался буфет.

   Лидия Ивановна, Наденька, а за ними все остальные дамы поочередно приходили в восторг от вкуса барона и осыпали его благодарностями и похвалами. Щелкалов принимал эти изъявления довольно равнодушно, гордо прохаживался с своим стеклышком, кричал на людей и дружески трепал по плечу толстого управляющего с печатками на животе, который явился к нему узнать, доволен ли он его распоряжениями. Я заметил в то же время, что этот управляющий посматривал на всех нас остальных, на дам и на мужчин, с какой-то подозрительной гримасой недоумения, которую можно было растолковать так: "Да откуда же это таких господ игоспож навез с собою барон? Я таких сроду не видывал".

   Иван Алексеич подходил ко всем с своей сладкой улыбкой и с одним и тем же вопросом: "Каков барон-то? Я ведь говорил, что он все сумеет устроить как никто. Оно хотя дороговато, да ведь зато, посмотрите, как все хорошо".

   И затем одному он указывал, облизывая губы, на огромную грушу, другому на вазу со сливами, третьего приводил в буфет, где был выставлен строй бутылок, и так далее.

   У Пруденского разгорались на все глаза, и, казалось, он совершенно начинал забывать потра