Клюшников Иван Петрович - Стихотворения - Книги

И. П. Клюшников

Стихотворения --------------------------------------

Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание

Поэты кружка Н. В. Станкевича

Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков, М. П. Клюшников

Вступительная статья, подготовка текста и примечания С. И. Машинского

М.-Л., "Советский писатель", 1964

OCR Бычков М. Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

СОДЕРЖАНИЕ

Биографическая справка

СТИХОТВОРЕНИЯ

Медный всадник. Сознание России у памятника Петра Великого

Элегия ("Опять оно, опять былое!..")

Элегия ("Есть сны ужасные: каким-то наважденьем...")

"Я не люблю тебя: мне суждено судьбою...").

Половодье

"Я уж давно за слезы упоенья..."

Старая печаль

На смерть девушки.

Мой гений

Ночная молитва

Детский урок

Утренний звон

Весна

Жаворонок

Песнь инвалида

Собирателям моих элегий

"Знаете ль ее? - Она..."

Ночное раздумье

Малютка

Красавице

Ей

Городок

"Когда, горя преступным жаром..."

Осенний день. На могиле Н.

Претензии...

Песня ("Мне уж скоро тридцать лет...")

Жизнь

Меланхолик

"Слава богу, на Парнасе..."

К Москве

<На смерть Н. В. Станкевича>

Воспоминание

Katzenjammer

Новый год поэта. Неоконченная ода (сказка)

1. Утро. В кабинете

2. Полдень. В редакции журнала

3. Вечер. Chez-soi. Пред иконой матери всех скорбящих

В родном домике

Беатриче

Nova ars poetica. Мечты и идеалы поэта будущности

Ad Venerem Uranism

"Нет мочи жить! Слепой судьбы угрозы..."

По прочтении Байронова "Каина"

Эпиграммы, шутки

<На И. И. Давыдова> ("Подлец по сердцу и из видов...").

<На И. И. Давыдова> ("Учитель наш был истинный педант...").

"Друзья мне скучны, - прихожу в их круг..."

Стихотворения, приписываемые И. П. Клюшникову

"Мне не забыть по гроб! Она сидела..."

"Природа вечно созидает..."

Иван Петрович Клюшников родился 2 декабря 1811 года на хуторе Криничном, Сумского уезда, Харьковской губернии, в имении отца. Первоначальное образование он получил дома, под руководством гувернеров. В середине 1820-х годов он был привезен в Москву и определен в губернскую гимназию. По окончании ее в 1828 году он был принят в Московский университет на словесное отделение.

После разгрома декабризма правительство усердно искореняло крамолу в учебных заведениях. От профессоров и студентов требовали письменные обязательства о непринадлежности ни к каким тайным организациям. Такой документ должен был дать и Клюшников перед зачислением его в университет. "Я нижеподписавшийся, - писал он, - сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне оной не принадлежу и обязуюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с "ими не иметь. 1828 года, октября 4 дня". {"Дело о принятии в студенты ученика московской гимназии Ивана Клюшникова и др.". - МОГИА, ф. 418, оп. 98, д. No 302, л. 57.} Стандартный текст этого обязательства хранился в личном деле студента и служил для него своего рода охранной грамотой.

В конце 1830 или в начале 1831 года Клюшников познакомился со Станкевичем - студентом первого курса. Станкевич был на два года и на два университетских курса моложе Клюшникова. Но это нисколько не помешало тому, что между ними вскоре установились короткие, дружеские отношения. Они вместе изучали философию, историю, эстетические учения. Станкевич был более восприимчив к философии, а Клюшников - к истории, и они хорошо дополняли друг друга. Их связывала еще общая привязанность к поэзии и склонность к юмору.

Остроумный, хотя и склонный к ипохондрии, Клюшников стал вскоре любимцем всего кружка Станкевича. Много лет спустя один из друзей молодости Клюшнякова рассказывал: "Он обладал даром вызывать дух исторических эпох. Речь его между друзьями сверкала остроумием и воображением. В живой импровизации, исполненной юмора, но всегда основанной на серьезных изучениях, он рассказывал о людях и делах отдаленного прошлого, будто самовидец, как бы о лично пережитом. В его юморе чувствовалась грустная нота, которая чем далее, тем слышнее становилась. К философскому умозрению был он мало склонен, но интересы и занятия кружка вовлекли его и в эту сферу, оказывали на него давление, несколько нарушая его душевное равновесие и сообщая ему некоторую экзальтацию". {"Русский вестник", 1883, No 2, стр. 802-803. Автор этой анонимной заметки, вероятно, М. Н. Катков.} Вместе со Станкевичем Клюшников штудировал Шеллинга и Канта, сопровождая чтение философских текстов такими комментариями, что Станкевич помирал от хохота. По рассказам современников, Клюшников был неистощим в юморе, он непрерывно сыпал каламбурами, шуточными экспромтами, сочинял едкие эпиграммы на нелюбимых профессоров университета и дружеские пародии на товарищей своих. "Он был Мефистофелем небольшого московского кружка, - писал П. В. Анненков, - весьма зло и едко посмеиваясь над идеальными стремлениями своих приятелей. Он был, кажется, старее всех своих товарищей, часто страдал ипохондрией, но жертвы его насмешливого расположения любили его и за веселость, какую распространял он вокруг себя, и за то, что в его причудливых выходках видели не сухость сердца, а только живость ума, замечательного во многих других отношениях, и иногда истинный юмор". {П. В. Анненков. Н. В. Станкевич. Переписка его и биография. М., 1857, стр. 132.}

Я. М. Неверов рассказывает в своих автобиографических заметках, как, бывало, ему, студенту, сладко дремалось на скучных лекциях профессора С. М. Ивашковского и как всегда в это время сидевший рядом Клюшников подавал ему свою табакерку со следующими стихами:

В тяжелый час, когда душа сгрустнется,

Слеза блеснет в глазах, и сердце содрогнется,

И скорбная глава опустится на грудь, -

Понюхай табаку и горе позабудь. {*}

{* См.: Н. Бродский. Я. М. Неверов, и его автобиография. М., 1915, стр. 35.

Клюшникова одно время высоко ценил Белинский - за его поэтический талант, за широту знаний. Приглашая в августе 1838 года И. И. Панаева в Москву, он обещает его познакомить со своими друзьями, например с Клюшниковым, и добавляет: "очень интересным человеком". {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 11, стр. 261.} Но Белинскому вскоре открылись и отрицательные стороны Клюшникова - например, замкнутость его духовного мира, болезненная погруженность в себя. И это заставило Белинского занять более критическую позицию по отношению к творчеству Клюшникова.

Раньше других членов кружка Станкевича Клюшников закончил университет и б июля 1832 года был утвержден кандидатом отделения словесных наук. {МОГИА, ф. 418, оп. 102, д. No 119. Как явствует из архивных студенческих материалов Клюшникова (см. также МОГИА, ф. 418, оп. 98, д. No 302), он закончил университет не в 1835 г., как это ошибочно утверждается в известной статье Н. Л. Бродского "Поэты кружка Станкевича" ("Известия отделения русского языка и словесности Академии наук", 1912, т. 17, кн. 4, стр. 11), а затем и во многих других работах, но именно в 1832 г. Неверно обозначены годы пребывания Клюшникова в университете и в биографической справке о нем в кн.: "Поэты 1820-1830-х годов", "Библиотека поэта", Малая серия. Л., 1961, стр. 483.} В течение нескольких лет он занимался педагогической деятельностью: преподавал историю в дворянском институте, давал частные уроки. В 1837 году Клюшников. пережил тяжелое психическое расстройство. В конце 1838 года он писал Станкевичу: "...Ты часто пророчил мне передрягу; она случилась со мной - и была ужаснее, нежели я мог вообразить себе, смотря на твои страдания: два или три месяца я был сумасшедший, потом медленно (почти год) оправился, и теперь уже в дверях, уже в передней новой жизни". {ЛБ, 8421, 1/9.}

После долгих раздумий Клюшников отказался от мысли о профессорской кафедре и карьеры ученого-историка. Станкевичу он писал: "Я очень полюбил историю и читаю Гегеля - только профессором быть не хочу, хоть меня приглашали нынешней осенью опять читать лекции - и без поездки и без экзамена. Я знаю историю по-своему и передать этою созерцательностью знания не могу, пока богу не угодно будет дать мне нужную форму. Не только историю, я и себя понимаю как-то странно, и чем больше толкую, тем больше затемняю свои воззрения". {ЛБ, Г-О, Х/43. Две части этого письма И. П. Клюшникова разъединены в фондах Рукописного отдела библиотеки им. Ленина и обозначены разными шифрами.} Отказ от профессорской кафедры, по-видимому, был вызван у Клюшннкова намерением посвятить себя литературной деятельности. Именно в этом 1838 году на страницах "Московского наблюдателя" стали появляться его стихи, подписанные необычным псевдонимом "- Ѳ -" (первой буквой греческого слова "феос" - бог).

Стихи Клюшникова имели успех, но радости они автору не приносили. Его одолевает хандра, он постоянно высказывает неудовлетворенность собой, терзает себя сомнениями в истинности своего поэтического призвания. Он мучается в поисках дела, которым мог бы быть больше всего "полезен обществу". Рефлектирующий, мятущийся, Клюшников бросается от одного рода занятий к другому - от стихов к истории средних веков, ни в том, ни в другом не находя полного удовлетворения.

Друзья изыскивали различные способы, чтобы вывести Клюшннкова из этого состояния. Станкевич, например, настаивал, чтобы он приехал в Берлин. Предполагалось, что длительное путешествие встряхнет его, оживит, что Берлин обострит в нем интерес к науке и вдохнет в него "душу живу". "Ивану Петровичу это одно спасенье", - писал Станкевич А. П. Ефремову. Но уговоры друзей не действовали. Осенью 1839 года Грановский уже из Москвы сообщает Станкевичу: "Клюшников хандрит ужасно и не похож на себя; отделился от всех. Теперь ему лучше. Из прежнего у него, кажется, осталась только любовь к тебе". {"Т. Н. Грановский и его переписка", т. 2. М., 11897, стр. 363.} В феврале 1840 года он пишет об удивительных метаморфозах, которые (происходят в последнее время с их общим другом: "Клюшников несколько раз был у меня: говорил очень умно о Гете, но с ним теперь скучно. Хандра его прошла, но оставила следы. Кроме Гете и себя, он не говорит ни о чем... но какое участие может вызвать у меня рассказ Ив. П. о том, что он горько плакал целый вечер оттого, что после обеда съел полбанки варенья. Унизил, дескать, обжорством благородство человеческой природы". {Там же, стр. 380.} Друзья с тревогой следят за душевными терзаниями поэта, с огорчением замечают, как он постепенно отдаляется от своих былых товарищей и уходит в себя. Тот же Грановский снова сообщает в следующем письме к Станкевичу: "Клюшников или хандрит или блаженствует, но все отдельно от нас". {Там же, стр. 403.}

Обоснованность этих наблюдений подтверждается еще одним участником кружка - М. А. Бакуниным. В мае 1839 года он отправляет подробное письмо в Берлин Станкевичу о житье-бытье их общих друзей, и при этом сообщает несколько существенных подробностей, характеризующих душевное состояние Клюшникова: "Иван Петрович также в тяжелом состоянии, но совсем и другом роде. Старинная мысль, что всякий человек должен быть полезен обществу и что он не приносит ему никакой пользы, достигла в нем полного развития и превратилась в idee fixe. {Навязчивую идею (франц.).} Нынешнею зимою ему как-то удалось вырваться из этого вечного вникания в себя; он стал весел, написал множество прекрасных стихотворений, где ясно выразился его переход к здоровью; он начал уже мечтать о путешествии за границу, оставил службу в институте, оставил пустую претензию быть полезным другим, не сделавшись еще для самого себя полезным, и стал более прислушиваться к внутреннему голосу души своей, стал (верить и себе, и другим - и опять впал в старую болезнь. Покамест он преподавал историю в институте, до тех пор у него было постоянное дело, не зависевшее от минутного состояния его духа; это дело служило ему балластом, и он отдыхал, наслаждаясь жизнью в свободные минуты. В первый раз в жизни он решился сделать свободный шаг и оставил институт только потому, что институт был ему не по сердцу, противоречил его внутренней потребности, - и этот первый шаг дорого стоил ему. Лишившись постоянной обязанности и не имея ни постоянной определенной цели, ни постоянных занятий, он скоро стал приходить в недоумение, не зная, чем наполнить свой день, и в днях его стали оказываться все большие и большие пробелы. Месяц тому назад я был свидетелем возобновления его болезни, а теперь, по словам Ефремова, она усилилась до такой степени, что мысль о самоубийстве сделалась в нем постоянной мыслью. Тяжело смотреть на него в эти минуты; он становится слаб, как ребенок, упрекает себя в каждой мелочи, беспрестанно погружается в гадкую и пустую сторону своей жизни и не видит за ними своей прекрасной, святой, человеческой стороны. Это беспрестанное созерцание своей гадости лишает его последних сил; в нем нет тогда ни на каплю самостоятельности и воли. И если бы мужик (только старый, потому что он в подобные минуты верит только опытности стариков), если бы мужик сказал ему, что для счастья своего он должен всю жизнь пахать землю, мне кажется, что он поверил бы и послушался его". {М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем, т. 2. М, 1934, стр. 242-243.} Бакунин говорит далее, что он вместе с Боткиным и Катковым беспрестанно возится с Клюшниковым, стараясь "пробудить его от апатического бессилия, пробудить в нем веру и волю, которые не зависели бы от минутного состояния, от минутной болезни духа". В том же письме к Станкевичу Бакунин подчеркивает, что необходимо оторвать Клюшникова от его окружения - Петра Клюшникова, доктора, двоюродного брата поэта, и некоего Оглоблина - "таких же ипохондриков, как и он". Эти люди, слишком погруженные в себя, только и толкуют о своей и его болезни, о невозможности освободиться от нее и таким образом "снова втискивают его в этот болезненный мир". "Им нужно непременно на некоторое время расстаться, - продолжает Бакунин, - и я постараюсь сделать это, постараюсь вырвать его из Москвы и, если можно, уговорить его ехать за границу; если же не за границу, то по крайней мере куда-нибудь в деревню или к матери в Малороссию, или к нам в Прямухино". {М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем, т. 2, стр. 244.} Может быть, именно этим внушениям в конце концов и внял вскоре Клюшников, надолго исчезнув из Москвы.

Житейская и литературная биография Клюшникова представляется крайне сложной, полной загадок и неожиданностей. В начале 1840-х годов, когда литературный успех, казалось, должен был бы окрылить молодого поэта и побудить его к возможно более активной работе, он внезапно уехал из Москвы, окончательно порвав свои литературные связи, отношения со всем кругом своих друзей, и словно бы канул в небытие. Для людей посторонних это было настолько неожиданно, необъяснимо, что многим казалось: Клюшников умер. Невольной жертвой этой легенды стал и Чернышевский, заметивший в "Очерках гоголевского периода русской литературы": "Клюшников и Кольцов пережили Станкевича лишь немногими годами". {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 223.} Между тем Клюшников пережил Станкевича 55, а Кольцова 53 годами. Кажется, никого так часто не хоронили при жизни, как Клюшникова. В 1888 году М. И. Семевский издал свой известный альбом "Знакомые", в который включил одно стихотворение "покойного, - как было отмечено там, - поэта Клюшникова".

А он себе спокойно продолжал жить - в далекой тиши своего наследственного имения в Харьковской губернии. Жил сорок лет, не подавая о себе никаких вестей.

Лишь один раз его имя снова промелькнуло в печати. Еще в 1841 году в "Литературной газете" (No 50) появился, подписанный "- Ѳ -", небольшой рассказ - "Привидение первого мужа, или Вдова замужем". Это был первый опыт Клюшникова в прозе. Новелла написана весело, непринужденно, остроумно, в манере, близкой к светскому анекдоту.

Более серьезной и значительной была другая прозаическая вещь Клюшникова - "Любовная сказка". Она появилась в 1849 году в No 6 "Отечественных записок". Характеры героев этой повести выписаны скупо, "о выразительно. Особенно привлекателен психологически интересно задуманный образ незнакомки в Пассаже, свидетельствующий о несомненных художественных возможностях Клюшникова-прозаика.

"Любовной сказкой" Клюшников единственный раз нарушил свое сорокалетнее молчание. Лишь в 1880 году он внезапно прорвал свое уединение и появился в Москве. Из друзей его молодости уже почти никого не осталось в живых. А те немногие, которые уцелели, встречали его словно выходца с того света.

Сохранилось несколько писем Клюшникова к Александру Владимировичу Станкевичу, брату поэта, написанных в 1880-е годы. Они говорят о том, как прочно продолжали сохраняться в Клюшникове старые привязанности и интересы. Вот несколько строк из письма, датированного 8 декабря 1880 года: "...Сам падал, сам вставал, хотя по большей части оставался верным памяти тех прекрасных людей, с которыми судьба свела меня в молодости. В числе их первое место занимает ваш усопший брат Коля. Последнее слово машинально сорвалось с пера и в душе моей встала такая масса видений и звуков - что мне не хочется писать даже". {ГИМ, ф. 351, д. No 68, л. 78 об.} И далее он продолжает: "Теперь, по прошествии 40 лет труднопрожитой жизни, - я изменил свои понятия о многом, но чувства мои к бывшим спутникам моей молодости остались неизменными. Мир их праху!" {Там же, лл. 79-79 об.}

До глубокой старости он продолжал писать стихи. Приехав на семидесятом году жизни в Москву, он оставил в редакции "Русского вестника", издававшегося его былым товарищем М. Н. Катковым, несколько стихотворений, "вылившихся у него, - как свидетельствует автор вступительной заметки, - в последнее время". {"Русский вестник", 1883, No 2, стр. 803.} Лишь в 1883 году эти стихи были здесь опубликованы. Три года спустя в том же журнале появилось еще два его стихотворения. Умер Клюшников 16 февраля 1895 года.

СТИХОТВОРЕНИЯ

МЕДНЫЙ ВСАДНИК

СОЗНАНИЕ РОССИИ У ПАМЯТНИКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Да, как точно можно гордить-

ся, что мы принадлежим Рос-

сии и называем ее своим оте-

чеством.

(Слова государя-цесаревича)

Есть у бога под луною

Много городов. Один -

Чудный град - там, над Невою,

Скачет конный исполин.

Как он светел, как он ясен!

Символ бога на земле!

Как Россия, он прекрасен!

Как она - тверд на скале!

Взоры на тебя, Россия,

Он орлиные вперил;

Знаешь ли его, Россия?

Рассказать ли, что он был?

Он огромною душою

Всю вселенну обнимал

И могучею рукою

Полвселенной всколебал.

Пробудил от сна полночи,

Жизнь другую сердцу дал,

Новый свет ей вдунул в очи,

Ум наукой воспитал.

Понимал свое он время,

Но его не понял век,

И он снес наветов бремя,

Дивный, божий человек!

Вняв высокому призванью,

Он в деяньях был поэт:

Наша Русь - его созданье,

Судия - весь божий свет!

На краю вселенной смело

Он воздвиг наш дивный град,

В нем он жив - и век уж целый

Царства на него глядят.

Смело он на них взирает,

Волю божию, закон -

Он России представляет,

Чрез Европу скачет он.

Подойди к нему, Россия,

Поклонися до земли,

О самой себе, Россия,

У гиганта здесь спроси.

Здесь он думал, здесь учился,

Здесь он русских жить учил,

Здесь за русских он молился,

Сына здесь за них судил...

Посмотри, как конь могучий

От земли несется вдаль;

Словно хочет он за тучи

Унести отца печаль!

Царь спокоен; он судьбою

Лишь твоею дорожит,

И у бога над тобою

Уж сто лет он сторожит.

Светлым взором обнимает

Царства русского концы,

И сквозь тучи нам взывает:

"Браво, браво, молодцы!"

Русь, молись и веселися -

Ты идешь стезей добра;

Слышишь "браво" - отзовися

На могучий глас Петра!

И Россия отозвалась:

"Петр, тебя я поняла:

Я в тебе, гигант, созналась,

И в себе тебя нашла!

Мир тебя не позабудет,

Воплощу твои мечты:

Будет время... Но что будет

Знает бог да знаешь ты!.."

<1838>

ЭЛЕГИЯ

Опять оно, опять былое!

Какая глупость - черт возьми! -

От жирных праздников земли

Тянуться в небо голубое,

На шаг подняться - и потом

Преважно шлепнуть в грязь лицом!

И как давно, и сколько раз

Я отрекался от проказ

И от чувствительных оказий;

И вот опять душа болит,

И вот опять мечта шалит

И лезет сдуру в мир фантазий...

А всё она! Чудесной девы

Меня смутил волшебный взор,

И снова прошлого напевы

Звучат душе моей в укор.

И смех и горе; сердцу больно,

Над гробом чувств моих смеюсь,

А всё-таки порой невольно

Назад не раз я оглянусь...

Да что же там? Так, просто - гадость!

Но нравится издалека

И безотчетная тоска,

И глупо-ветреная радость,

И пыл мечтаний, и потом

Война Троянская с умом!..

<1838>

ЭЛЕГИЯ

Есть сны ужасные: каким-то наважденьем

Всё то, в чем мы виновны пред собой,

Что наяву нас мучит сожаленьем,

Обступит одр во тьме - с упреком и грозой.

Каких-то чудищ лица неживые

На нас язвительно и холодно глядят,

И душат нас сомненья вековые -

И смерть, и вечность нам грозят.

Исхода нет, безбрежная пустыня

Пред нами стелется; от взоров свет бежит,

И гаснет в нас последний луч святыни,

И тьма кругом упреками звучит.

Проснулись мы - всё вкруг подернуто туманом,

Душа угнетена сомненьем и тоской:

Всё прошлое нам кажется обманом,

А будущность - бесцветной пустотой.

Безжизненно на мир взирают очи,

Мрет на устах молитва к небесам -

И страшный сон прошедшей ночи

И хочется, и страшно вспомнить нам.

Быть иль не быть - ужасное мгновенье!..

Но самовар кипит, и вам готовят чай, -

И снова в мир уносит треволненье...

О страшный сон, почаще прилетай!

<1838>

* * *

Я не люблю тебя: мне суждено судьбою,

Не полюбивши, разлюбить.

Я не люблю тебя; больной моей душою

Я никого не буду здесь любить.

О, не кляни меня! Я обманул природу,

Тебя, себя, когда в волшебный миг

Я сердце праздное и бедную свободу

Поверг в слезах у милых ног твоих.

Я не люблю тебя, но, полюбя другую,

Я презирал бы горько сам себя,

И, как безумный, я и плачу и тоскую,

И всё о том, что не люблю тебя!..

<1838>

ПОЛОВОДЬЕ

Я люблю с простонародьем

Позевать на божий мир;

Я плебей - и половодье

Для меня богатый пир.

Прихожу - река сверкает,

Подступая к берегам,

Распахнулась - и гуляет

На раздольи по полям.

И шумит волной сердито,

И поет, и говорит, -

А над ней, огнем облито,

Небо светлое стоит.

Чуть заметной синевою

Даль сливает их края.

Не уйти ли мне? - Тоскою

Грудь стеснилася моя.

Что за глупость? - в вихре света