Светлов Валериан Яковлевич - Первая ложь - Книги

Валериан Светлов

Первая ложь

Рассказ

В будуаре Ольги Степановны, где она имела обыкновение доканчивать свой туалет, пахло духами и дорогой пудрой. Ольга Степановна нервничала - как всегда, прежде чем выехать из дому: не находилась на определённом месте нужная брошка, а уж перчатки почему-то всегда исчезали бесследно; тщетно перерывались шкафы, шифоньерки, ящики и картонки, на что тратилось, по положению, добрых полчаса времени. Когда отчаяние доходило до зенита, оказывалось: перчатки, мирно приютившись, лежали в углу дивана.

- Кому только могла придти идиотская мысль засунуть их в такое место! - нервно восклицала Ольга Степановна. - Это, наверно вы, Берта! - обращалась она к горничной.

Берта, чрезвычайно выдержанная горничная, два года тому назад взятая из евангелической общины и хорошо изучившая свою барыню, с обычным своим предупредительным видом молчала.

- Вы не слышите? - нервничала барыня. - Я говорю: это вы их сюда положили?

- Nein, Frau, - спокойно отвечала Берта.

- Ну, так значит святой дух.

Петя, сын Ольги Степановны, лет одиннадцати, сделавший себе дурную привычку присутствовать при сборах матери из дому, фыркал.

- Так это значит ты! - накидывалась на него мать.

- Я? Бог с тобой, мама! Я их и не видел.

- Так чему же ты смеёшься?

- Ты говоришь "святой дух"... Мне смешно.

- Ничего смешного нет! У перчаток ног нет, и они не могут сами передвигаться.

Петя заливался смехом. Вообще, он был очень смешлив. В нервные минуты матери это её раздражало.

- Ты только и делаешь, что смеёшься, - сердито проговорила она.

- Да как же не смеяться, мама? У перчаток - ноги! У перчаток - пальцы, и они могли дойти на пальцах как клоуны в цирке.

- Перестань болтать глупости. И пожалуйста, в десять часов ложись спать. С тобой побудет дядя Гриша; я просила, чтобы он не уходил до десять часов вечера.

Мальчик сделал гримасу.

- Что ещё?

- Дядя Гриша всегда сердится, когда ты просишь его оставаться со мной. Пусть лучше Берта останется.

- Берта уходит. Сегодня её день.

- Ну, Настя.

- Настя и без того останется дома. Но, пожалуйста, не торчи на кухне, а ложись в десять часов спать. Теперь - семь без двадцати... Ай, как поздно! Юбилейный банкет назначен в семь, и мы только-только успеем доехать. Всё ты со своими разговорами! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не торчал здесь всё время... Берта, узнайте, подана ли карета, и готов ли барин.

Берта исчезла, потом вернулась.

- Карета ist fertig.

- А барин?

- Schon lange.

- Ну, матушка, какой дикий вопрос! - показавшись в дверях, проговорил Пётр Николаевич. - Когда же я бываю не готов! Я уж часа полтора как сижу во фраке с Гришей в кабинете.

- Отлично, отлично... сейчас едем.

- Сомневаюсь.

- Ах Боже мой, разве ты не видишь - я готова?

- Не вижу, потому что на тебе нет ещё лифа.

- Это одна минута. Берта, дайте лиф. Нет, постойте... Принесите зеркало и подержите, чтоб я видела с трёх сторон - хорошо ли причёсана голова?

Пётр Николаевич, махнув рукой, вышел:

- Ежели бы я курил сигары, то успел бы выкурить две.

- Однако твоя сестрица одевается! - войдя в кабинет, сказал он, обращаясь к Григорию Степановичу.

- Если бы у нас в училище собирались так на парад...

Юнкер засмеялся и звякнул шпорами.

- Так ты останешься с Петькой? Сегодня, как нарочно, такой день, все исчезли из дому - madame ушла с утра, Берта уходит, одна Настя...

- Я уж обещал Ольге, - недовольным тоном ответил юнкер. - Что за принц такой ваш Петя, что не может один побыть два-три часа?

- А что? Ты хотел идти куда-нибудь...

- Конечно. Вот удовольствие сидеть на праздниках дома! Мне это и в училище надоело. A propos. Es-tu assez riche pour me prêter?..

- Ah, voilà, je m'y attendais! Но что у тебя за несоответственные слова... Prêter? Prêter предполагает отдачу. А тебе нужно без отдачи. Ведь так?

- Ну... так, - улыбнулся юнкер. - Но это приличнее.

- Enfin... сколько?

- Mon Dieu, pas grand'chose. Une misère...

- Ладно, ладно - сколько?

- Ну пятьдесят, что ли.

- Ого! Хорош misère... На прошлой неделе...

- Ах, какая у тебя манера вести бухгалтерию!

- Да, но и на позапрошлой неделе...

- Ну да! Так что же такое? Enfin est-ce oui ou non?..

- C'est oui, отстань.

- A la bonne heure! Ты ведь знаешь мою милую мамашу, свою почтенную тёщу. Le terme - c'est tout. Avant le terme tu pourrais crever que tu ne toucherais rien.

- А зачем тебе такая уймища денег?..

- Какой нелепый вопрос! Разве я выдумал деньги? Охотно обходился бы без них, честное слово. Но они выдуманы, que veux-tu? Что ж мне делать?..

- La petite danseuse d'Aquarium?

- Tu n'y est pas, mon cher. Avec tes miserables cinquante roubles - la petite danseuse? Tu n'y songe guère.

- Ну... пятьдесят да пятьдесят делают сто, да ещё двадцать пять - ça fait toujours quelque chose!

- Ах, опять бухгалтерия. Принести счёты?

- Нет, merci. Enfin qui est la petite en question?

- Ты не боишься состариться... C'est Jenny l'ouvrière, - засмеялся юнкер и, ловко приняв пятидесятирублёвку, небрежно скомкал её и опустил в карман брюк.

- Ты готов? - крикнула у дверей кабинета Ольга Степановна в длинном сорти-де-баль, окончательно готовая.

Пётр Николаевич засмеялся.

- Конечно, - сказал он. - Не только готов, а перепёкся.

Она сделала гримасу.

- Однако ты во фраке, а не в шубе.

- В шубе?! Но не мог же я сидеть в шубе час и три четверти!

- Удивительная манера всё преувеличивать. Держу пари, что ты у него просил денег, - обратилась она к брату.

- Почему?

- По лицу. Так, пожалуйста, Гриша, не уходи до десяти часов.

- C'est entendu. Будь покойна.

Супруги уехали.

Юнкер прошёл по гостиной, звеня шпорами.

- Вот ещё, торчать здесь до десяти часов вечера! - возмущённо ворчал он, измеряя гостиную. - И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шиш, с которым ровно ничего не может сделаться дома.

Он заглянул в детскую.

- Эй ты, шиш!

Мальчик высунулся из двери.

- Я не шиш, дядя Гриша.

- Разговаривай!.. Ты что, боишься один дома сидеть?

- Не боюсь.

- Ну так что же? Для чего тебе непременно нужна нянька?

- Мне скучно.

- Ах, скажите пожалуйста, какой принц! А мне не скучно здесь с тобой околачиваться? Тётка ты, а не мальчик! Другой бы обрадовался свободе, а ему непременно надо, чтобы мадам при нём торчала.

Петя фыркнул.

- Какая же madame - в шпорах!

- Остри ещё!

Юнкер снова зашагал по гостиной, а Петя уселся на диване с ногами. Ему всегда запрещали делать это, чтобы не пачкать обивки, но теперь он очень обрадовался отсутствию матери и madame и с удовольствием поджал под себя ноги.

- Дядя Гриша?

- Что тебе?

- Скажи, пожалуйста, что такое банкет?

- Банкет, - протянул юнкер. - Мне, брат, надоело отвечать на это и в училище, а ещё ты тут пристаёшь с глупостями. На какого рожна тебе знать это?

Однако он припомнил из курса фортификации значение этого слова и недовольным голосом ответил:

- Банкет - это насыпь для помещения стрелков, на внутренней крутости бруствера. Всё равно ничего не понял! Так только, чтобы язык чесать...

Мальчик сделал изумлённое лицо и спустил ноги с дивана.

- Разве там будут стрелять? - спросил он.

- Где? - огрызнулся юнкер.

- Куда мама поехала с папой. Она сказала - на банкет.

- Ты глуп! - окончательно рассердился юнкер. - Банкет - это обед в честь кого-нибудь...

- А ты говоришь - для стрелков.

- Отстань.

Мальчик помолчал, но не мог сидеть долго, не разговаривая, и снова спросил:

- Дядя Гриша?

- Ну?

- А что такое "рожна"?

- Отстань.

Юнкер начинал неистово скучать.

Он прощупал в кармане пятидесятирублёвку, и ему захотелось поскорее отделаться от скучной обязанности изображать madame.

Он велел немедленно подавать обед.

За обедом он ел торопливо и соображал, как бы высвободиться из дому под достаточно приличным предлогом. В то время как Петя усиленно занимался уничтожением крема, пользуясь отсутствием необходимого надзора, и рисковал расстроить себе желудок, дядя Гриша, быстро сообразив что-то, вышел в переднею, отворил двери на лестницу и позвонил, затем с такой же быстротой запер их и снова с шумом открыл.

- Что вам надо? - громко заговорил юнкер, ни к кому не обращаясь, так как никого на лестнице не было.

Затем произнёс неразборчиво несколько слов и опять нарочито громко произнёс:

- Требуют немедленно? Хорошо. Скажи, пообедаю только. Или лучше ничего не говори. Я - сейчас.

Он быстро захлопнул двери, так что прибежавшая на звонок Настя ничего не успела увидеть.

- Ну, брат, надо ехать в училище, ничего не поделаешь! - недовольным тоном сказал он мальчику, возвращаясь в столовую. - Требуют в училище.

Петя надулся.

- Вот так всегда! - сказал он. - Обещаешь посидеть и уходишь.

- Я чем виноват? Слыхал, ведь, не глухой?

- Слыхал.

- Ну, так и скажи своей маме. Приходил, мол, посыльный, дядя Гриша очень сердился, мол, а ты ложись раньше спать, вот тебе и не скучно будет.

- Не скучно! У всех Рождество, ёлка, а мне - спать.

- Ну, пореви ещё, тётка! У других была ёлка, и у тебя будет. Не всё ли равно? Какая разница?

Мальчик готов был заплакать, но удержался.

"Буду с Настей играть в шашки, - в утешение себе подумал он, - и уж так сделаю, что непременно запру её".

- Дядя Гриша?

- Чего тебе?

- Ты не можешь мне сказать, Бессарабия в Африке?

- В Африке.

- В северной или южной?

- Посредине.

- А мыс Гаттерас?

- Что мыс Гаттерас?

- Где он?

- В Гренландии.

- А кого больше: людей или птиц?

- Отстань. Что ты мне репетицию по географии делаешь, что ли? Мне, брат, и свои-то надоели. Ну, так прощай, мне некогда, веди себя хорошенько, а главное, - заваливайся спать.

- Мне не хочется спать.

- Глупости! - важно заметил юнкер. - В твои годы я спал. Повернись носом к стене и заснёшь.

- Не засну.

- Ну, так проговори сто раз "мыс Гаттерас" - и заснёшь.

Мальчик обиделся.

- Сам говори, коли хочешь.

- Ну-ну, не дерзи. Скажи-ка маме, что меня потребовали, и я мол очень жалел. В другой раз посижу.

- Не посидишь.

- Посижу. Прощай!

И юнкер скрылся.

Петя ушёл к себе в комнату, пошевелил солдатиков, которые ему опротивели, рассыпал бирюльки и, собрав их, спрятал в коробку. Ко всему он потерял вкус. Потом открыл "Обитателя лесов" и стал читать. Но чтение не удавалось. В окнах надворного флигеля, приходившихся как раз против его окна, засветилась многоцветными огнями ёлка, и за морозным стеклом мелькнули тени детей. Петя прильнул лицом к окну своей комнатки и не мог оторвать глаз от соблазнительного зрелища.

Настя гремела посудой в столовой.

Петя позвал её.

- Чего вам? - спросила она.

- Настя - вон ёлка, видите?

- Вижу.

- А у меня нет.

- Нет, так будет. Ёлку можно делать до Крещения.

- А мама не заказывала вам ёлку?

- Нет.

- А дядя Гриша ушёл.

- Знаю. Они завсегда уходят.

- Настя, давайте играть в шашки. Я вас запру.

- Некогда мне, Петя, надо со стола убрать.

- А потом?

- А потом видно будет.

Настя ушла, а Петя опять подошёл к окну.

III

Настя возилась в кухне, перемывая посуду, потому что служившая в доме для этой цели девочка тоже ушла со двора.

Настя знала, что когда уходили со двора мадам, Берта и девочка, то ей надлежало оставаться дома, чтобы сторожить Петю. Уходу юнкера она ничуть не удивилась, потому что это стало уже обычным явлением.

Она была не в духе. В квартире старшего дворника была в этот вечер ёлка, на которую была приглашена и она. Старший дворник был вдов и имел сына Броню. Дворник давно и безуспешно ухаживал за Настей, но Настя только в последнее время стала "отвечать" ему. Их роман достаточно уже подвинулся, и на сегодняшний вечер она очень рассчитывала, как вдруг вспомнила утром, что сегодняшний день принадлежит Берте.

"Палки с неба будут валиться, а немка не уступит своего дня", - подумала Настя. И хотя палки с неба не валились, но Берта своего дня, действительно, не уступила и, как только господа уехали, исчезла из дому.

- Вот и сиди с Петей и играй в шашки! - проворчала Настя. - Эх жизнь! Кто там?

Это вошёл старший дворник.

- Это я-с, краля моя.

- Ничего я вам не краля, а Настасья Егоровна.

- Тэк-с...

- Да, уж с тем возьмите. Чего тебе?

- Так, что у меня ёлка, Настасья Егоровна, и желательно было бы, чтобы вы осветили праздник своим присутствием.

Настя фыркнула.

- Я не фонарь, чтобы светить тебе.

- Благоволите, Настасья Егоровна.

- Не проедайся. Все слова твои по пустому.

- Что так-с? Завсегда оказывали внимание...

- И врёшь, вовсе не завсегда.

Дворник взял у неё тарелку, мочалку и стал помогать ей в мытье посуды.

Настя нисколько не препятствовала ему в этом; вымыла под краном руки, сняла передник, пригладила перед зеркалом волосы и заговорила:

- Человек-то вы хороший, Семён, хотя и бывший солдат, а уж бывший солдат, известно, к женщинам никакого уважения не имеет...

- Напрасно-с изволите говорить, я к вам со всяким уважением.

- То и говорю: человек вы будто хороший, и я к вам завсегда пошла бы в гости, особливо в такой вечер, а только наш маленький барин один оставшись и потому невозможно.

- А господа-то ваши?

- Удрамши.

- А мадама?

- С утра задрала хвост.

- И никого дома нету?

- Никого.

- Это действительно...

Семён задумался и чуть не разбил тарелку, которую вытирал полотенцем.

- Однако без вашего присутствованья моей ёлке никак невозможно, Настасья Егоровна. О6думайте-с.

- Обдумала уж. Не выходит, Петя скажет, ежели уйду.

Семён вдруг быстро положил на стол тарелку и крикнул:

- А я придумал!

- Как это? - с оттенком надежды в голосе сказала Настя.

- Так что значит в доме вы и Летя?

- Да, сказано уж.

- И оба скучаете?

- Натурально.

- Ну так забирайте мальчугана с собой и - айда! Мы, стало быть, развлекаться будем, а он с Бронькой моим повозится. Кухню запрём на ключ. Вот тебе и весь сказ, всем весело будет.

Настя отрицательно покачала головой. Это было похоже на дело, и ей очень показался соблазнительным проект Семёна; ничего невозможного в нём не было, хотя было страшновато.

- А как мальчик-то проболтается? - с сомнением спросила она.

- А вы ему внушите: мол так и этак... И коли ежели что, то не тово... Ну и прочее.

- Попробую, - пожав плечами, проговорила Настя и отправилась в комнаты.

Петя строил на столе какую-то чудовищную пирамиду и в качестве материала для постройки пошли у него и кубики, и оловянные солдатики, и бирюльки, и шашки, и даже "Обитатель лесов" со "Всадником без головы" и "Молодым буром из Трансвааля". Но "Молодой бур из Трансвааля" оказался тяжелее всего, и под его тяжестью рухнула грандиозная пирамида.

Петя сначала очень рассердился, но, увидя входящую Настю, чрезвычайно ей обрадовался.

- А... это вы! Ну, садитесь Настя, будем играть в шашки.

Она села.

Мальчик расставил шашки. Они сыграли две партии. Ни Петя, ни Настя не умели играть и передвигали шашки зря; но Петя неизменно уверял, что он запер Настю.

- Да почему же запер?

- Да уж запер.

- А я эту - съем, вот и не запер.

- Как же вы её съедите, Настя, когда за ней другая?

- А что, Пётр Петрович, - отодвинув шашечную доску, спросила Настя, так как им обоим уже надоело играть, - без ёлки-то, поди скучно.

- Конечно, скучно.

- И сама вижу, что скучно. Да что поделаешь? Оно бы, положим, можно...

- Что можно? - встрепенулся Петя.

- На ёлку-то попасть.

- Да ну? Правда?

- Известно, не вру. А только...

- Что - только?

- Опасно. Неравно разболтаете: и вам попадёт, и меня с места сгонят.

- Я не разболтаю. Я уж не маленький.

- Кто вас знает? Ещё с места сгонят, а место, нельзя сказать, недурное. И даже хорошее...

- Не разболтаю, Настя, миленькая... А где ёлка-то? Там, в окне?

- Нет, у Семёна. Хорошая ёлка, всё так же, что и у господ. Семён-то ведь богатый. Да и все гирлянды, и орехи золотые, и пряники со всех ёлок собрал, что в доме, по квартирам, были. Не хуже, чем у других, стало быть, а может, что и лучше.

У мальчика разгорались глаза. Он слушал Настю, открыв рот. Страстное, необузданное желание видеть ёлку с её праздничными огнями, фонариками, яблоками, золотыми орехами и пряниками овладело им.

- Настя, Настя, миленькая, поведи меня на эту ёлку. Ещё не поздно, не опоздали?

- Нет, какое опоздали! Восемь часов только. Спать-то вам в десять. Ещё два часа времени.

- Настя, поведите...

- И Броня будет там, - подливала масла в огонь Настя.

- И Броня?! Мне мама не запрещала с ним иногда видеться. Так пойдём?

- А как выдадите?

- Я-то? Что я фискал, что ли?

- Аль повести? Что ж, я не для себя! Я для вас доброе дело хочу сделать, удовольствие оказать. Что так зря-то в комнате сидеть. Никакого удовлетворения нету.

- Никакого, Настя. Так пойдём?

Настя поставила Петю перед собой, зорко взглянула ему в глаза и внушительно проговорила:

- Ну, пойдёмте. А только помните: ежели проговоритесь - грех будет на вашей душе. И погонят меня с места - вы будете виноваты. А Господь не простит этого.

Но Петя уже ничего не слушал. Он только кивал в такт головой и рассеянно смотрел на Настю. Но и мысли, и взоры его были уже далеко. В его воображении быстро выросла рождественская ёлка со всеми её соблазнами и, как необходимая принадлежность к ней - Броня.

Воспитанный дома, вне общества мальчиков, Петя давно уже чувствовал непреодолимую потребность в мужском обществе, инстинктивную жажду общения с мальчиками, среди которых он мог бы иногда проявить зарождавшиеся в нём позывы к резковатой выходке, грубоватому слову и вольному обращению. Броня импонировал ему именно своей грубостью и резкостью, которая очень нравилась Пете и казалась лихостью и геройством. Он побаивался этого мальчика, завидовал его свободе торчать под воротами, слоняться по двору между сложенными дровами и бегать по улице. Иногда Петя останавливался под воротами и болтал с Броней о всяких детских делах, и Ольга Степановна не мешала ему в этом, потому что у Ольги Степановны бывало обыкновенно семь пятниц на неделе, если не все восемь. И бывали пятницы демократические и бывали аристократические. На первых проповедовалось общение с народом и близость к природе, на вторых - благовоспитанность и держание себя подальше от "хамов".

- Ну так идём, Настя?

Настя глубоко вздохнула, потопталась на месте и, наконец, решительно сказала:

- Идём. Что уж! Для вас только.

В дворницкой, довольно обширной, но низенькой комнате, было светло и весело. Ёлка, хотя и небольшая, была очень хорошо убрана, и разноцветные восковые свечи ярко освещали её. В углу комнаты стоял стол, накрытый серой скатертью с красной вышивкой в русском стиле по бортам; на столе - ряд бутылок и яств.

Настю с Петей встретили радостно.

Семён встал и низко поклонился ей и Пете:

- Здравствуйте, Настасья Егоровна. Здравствуйте, барин. Оченно даже хорошо, что пожаловали. Ваш Броня оченно скучал... С праздником...

Он, очевидно, был несколько смущён и не знал, что говорить дальше и следует ли говорить. Петя тоже имел растерянный вид, хотя не сводил глаз с ёлки и с её ярких огней; но в этой небольшой и плохо обставленной комнате ему вдруг стало не по себе.

Семён налил рюмку какой-то удивительно сладкой и тягучей наливки тёмно-красного цвета и поднёс её Пете.

- Не откажите, с праздничком...

Петя взглянул на Настю нерешительно и отстранился от рюмки.

Настя мигнула ему и проговорила:

- Ничего, можно. От рюмочки не станется.

Петя выпил и сразу почувствовал себя свободным и развязным. И комната показалась ему лучше.

- Вкусно, - сказал он, облизывая языком губы.

- Тогда ещё не позволите ли? - предложил Семён.

- Ну уж это ты брось! - строго остановила его Настя. - А то ведь мы и уйдём.

- Зачем же-с, помилуйте! - испугался Семён. - Я ведь от души, а ежели возбраняете, так и не надо.

В комнате было ещё две горничных из соседних квартир, и Настя была знакома с этими горничными. У Семёна как у бывшего военного общество было также военное - какой-то ефрейтор бравого вида с щетинистыми усами и писарь, пришедший с балалайкой.

Гости уселись у стола, и у них вскоре, под влиянием выпивки и закуски, завязался оживлённый разговор. Дети возились у ёлки, и на них никто не обращал никакого внимания. Но когда Броня чуть не опрокинул ёлку, Семён цыкнул на него и велел им обоим сесть за стол.

Семён нарезал ветчины и наложил на тарелку перед детьми.

- Кушайте, - сказал он.

И они покорно начали есть. Семён же не стеснялся присутствием барчука и не обращал на него внимания, весь сосредоточившись на Насте, которой он умильно смотрел в глаза, и даже отважился обнять за её довольно плотную талию. Настя успела уже выпить два стакана пива и стаканчик густой наливки: суровость её прошла, она повеселела и стала очень болтлива.

- Выкушайте ещё, кралечка, - сказал ей Семён, - плюйте на всё, нечего стесняться. Свои всё. Нашего дома горничные со своими супирами.

- С супирами?

- Так точно, - галантно подтвердил писарь.

- Это что же - супир?

- Это, так сказать, ухажёр. Потому, ежели кто ухаживает за таким, примерно, бутончиком, как сия девица Даша из номера четвёртого, так беспременно в её присутствии воздыхает и держит глаза к небу, а в худшем случае жизни - к потолку. Вот, как по-французски, значит, "супире" это самое воздывание любовно, то и выходит, что ухажёр и есть самый супир. А потому выпьем? Выпьем, Даша, Дульцинея моя Таборская.

- У вас и без того глаза-то на что похожи от водки?

- "Не укоряй меня без нужды! Возвратом нежности моей!" [романс на стихи Е. А. Баратынского "Разуверение"] - фальшиво запел писарь, взяв балалайку. - Сей простонародный инструмент нынче весьма, можно сказать, в моде. И наш полковой адъютант совместно с батальонным занимаются сим спортом.

Слова писаря о супирах только теперь добрались до сознания ефрейтора, и он вдруг хихикнул.

- Вы это чего же-с, Филипп Иваныч? - спросил его писарь. - Аль приснилось что? - В его тоне чувствовались насмешка и лёгкое презрение к этому необразованному неучу.

- Ничего не приснилось. Я о супирах. Занятно. Это стало быть, и мы с Женей - супиры?

- Ах, вы вот когда спохватились! Всеконечно-с. Ежели вы за Женей ухаживаете, значит супир. А Семён - супир Настасьи... Настасьи...

- Егоровны, - подсказал дворник.

- Так-с. А ваш папа - военный? - спросил писарь, обращаясь к Пете.

- Нет.

- Шпак, значит.

- Вовсе не шпак, - обиделся Петя. - Он служит в министерстве.

- Я и говорю - шпак.

Петя, сидя за столом, опять почувствовал неловкость, и его детская гордость проснулась. Он смутно чувствовал, что ему здесь не место, и что если бы об этом узнали его родители, то ему здорово бы попало, и, конечно, ещё больше Насте, приведшей его сюда.

Настя выпила ещё наливки и окончательно осовела.

Теперь и она смотрела масляными глазами на Семёна.

У горничной Жени шёл разговор с Филиппом Иванычем. Она ему сообщила, что хочет уходить с места.

- Нехорошее разве? - спросил ефрейтор.

- Место ничего себе. И даже хорошее - докторское. Доходы есть. А только с кухаркой нелады.

- Что ж так?

- Чухонка она, - сказала Женя, подняв к верху свой курносый нос, что всегда служило у неё выражением чрезвычайного презрения. - А известно, все чухонки - нехристи. Окромя того, колдовством занимается.

- Колдовством? - с комическим ужасом спросил писарь. - Соблаговолите, представить доказательства сему тяжкому обвинению в конце истекающего столетия.

- Известно, колдовством. У нашего доктора Вагнера ни одна кухарка никогда не живёт дольше двух месяцев, не то чтобы заживаться. А эта пятый год выживает Не колдунья, скажите?

- На костёр её! - пошутил писарь. - За косы и на костёр.

- Вам бы только зубы скалить, - обиделась Женя.

- Совсем даже напротив: пятый год живёт - это не жук начхал! Я совершенно серьёзно.

Ефрейтор, который только что сообразил, что писарь издевается над его Женей, счёл долгом обидеться.

- Ты... тово, - сказал он ему, - чего липнешь? Она тебя не трогает? Не тронь и ты её. Как погляжу я на тебя - гусь же ты, брат!

- Значит тебе не товарищ, - с той же наглой усмешкой проговорил писарь.

Даша и Семён рассмеялись, первая - визгливо, второй - сдержано, но ефрейтор не понял и весьма искренно заявил:

- Известно, не товарищ. Ты - писарь, я - солдат. Какой я тебе товарищ? Моё дело - строевое, твоё - бумаги марать...

Но вдруг его словно что осенило, точно луч молнии прорезал его сознание, и он сразу освирепел:

- Сам ты - свинья! - закричал он. - Строчило проклятое! Не я, а ты, стало быть, свинья, коли такие твои слова к старшему...

- Дошло! - прошептал писарь и обнял Женю, которая взвизгнула и покрыла этим визгом протест ефрейтора.

Настя осоловела, и голова её лежала на плече Семёна, который гладил своей могучей дланью её белобрысые волосы.

Дети давно сползли с табуреток и возились около ёлки.

Броня с важным и серьёзным видом что-то рассказывал Пете тоном, не допускавшим сомнения и возражения с его стороны.

- Сегодня вышел я за ворота и хочу перебежать улицу, вдруг поперёк - слон! Огромный. Как хватит меня хоботом поперёк тела - да кверху.

- Ну? - протянул Петя.

- Вот те и ну!

- А потом что?

- А потом перекувырнулся я раза два в воздухе, да шлёп оземь.

- Расшибся?

- Малость. А из хобота он фонтан выпустил.

- Ну? - опять спросил Петя.

- Чего нукаешь? Правду говорю. Пошёл дальше - на тумбе сидит преогромная обезьяна.

- Обезьяна? - радостно переспросил Петя.

- Она самая.

- Откуда же она забралась на тумбу?

- Надо быть, из Африки.

- А потом что?

- Протянула руку и вырвала у меня из головы несколько волосков.

- Больно было?

- Стра-асть!

- Плакал?

- Что я баба, чтобы плакать?

- А что же ты сделал?

- Хватил её по шее. Она кубарем и покатилась. Ну, народ собрался. Городовой её в участок взял.

- А тебя?

- Меня-то? Я - дворницкий сын, - с некоторой гордостью заявил Броня, - меня никто не может взять в участок. Это тебя вот - дело другое.

- Меня тоже не могут - я господский сын. Мой папа...

- А для кого участок-то? Для господ и есть, а не для дворников.

Петя почувствовал себя глубоко оскорблённым. Он понял, что и слон, и обезьяна были издевательствами над ним, и ему стало стыдно, что он так глупо поверил этому. Ему захотелось отомстить.

- А на меня вчера набросился ягуар! - сказал он, не желая отставать от Брони. - Насилу madame оттащила.

Но Броня сделал такие злобные глаза и так грозно взглянул на Петю, что тот сразу осёкся.

- Правда... ягуар... большой такой... - беспомощно лепетал он.

- А костей он не изломал тебе?

- Не-ет... Мадам оттащила...

- Ну так я тебе изломаю, ежели ещё про ягуара скажешь...

- Настасья Егоровна, - говорил Семён, обращаясь к своей подруге, - отгадайте загадку?

- Загадывай.

- Первое - я люблю, второе - вы любите. А всё вместе мы тепереча, значит, оба. Не угадать?

- Нет.

- А поцелуете, коли ежели я вам дам отгадку?

- Там видно будет.

- Я что люблю? Щи. А вы что любите? Сливы. Вот значит мы с вами оба тепереча щисливы, потому как любим друг друга. А тепереча, значит, поцелуй.

Петя, прислушавшись, расхохотался.

Между взрослыми началась возня, визг, хохот.

Вдруг дверь в дворницкую с шумом отворилась. В комнату вбежал швейцар с парадной.

- Настасья Егоровна, господа ваши в карете подъезжают. Скорее!

Настя схватила Петю, опрокинула второпях стакан с пивом и бросилась бежать.

Прибежав домой, она быстро помогла Пете раздеться и уложила его в постель, потушив электричество.

Немедленно раздался звонок с парадной.

Ольга Степановна имела обыкновение, вернувшись домой и раздевшись, приходить в комнату Пети, класть на столик около его кровати грушу или гранату и будить его поцелуем. Пётр Петрович был против этого нарушения сна ребёнка и не раз делал замечания жене. Но она уверяла, что не могла бы заснуть, не поцеловав и не перекрестив сына, которого иногда, без всякого ущерба для своего здоровья и сна, не видала целыми днями.

- Петя, ты спишь? - тихо спросила она.

Петя притворился спящим, даже храпнул раза два, но потом сделал вид, что сразу проснулся.

- Спал, - сказал он. - Ты что принесла?

- Дюшес. А ты рано лёг?

Большим достоинством Пети было то, что он никогда не лгал матери, даже в самых мелочных вещах. Но тут он вспомнил просьбу Насти и то, что угрожало бы ему, если бы он сказал правду; он набрался духу и в первый раз в жизни солгал:

- Давно, мама.

- Дядя Гриша сидел с тобой?

- Нет. Его потребовали в училище.

- Опять!!

- Да. А я играл в шашки с Настей, а потом лёг.

И вдруг ему захотелось напугать мать.

- Только что я лёг, мама, вдруг вижу в постели - змея. Огромная. И жало так стрелкой извивается. Схватил её и удушил. Она под кроватью.

Мать очень испугалась и приложила руку ко лбу Пети. "Не жар ли у него?" - подумала она.

- Ты бредишь, Петя?

- Нет, правду.

- Ну, значит, это тебе приснилось. Спи мальчик, спокойно. Повернись на другой бок.

Убедившись, что лобик Пети имеет нормальную температуру, она перекрестила его и поцеловала.