| Главная » Книги |
Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Сирота, Страница 2
Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Сиротары;
А иначе зачем бы на меня
Взглянуть было нельзя ей без огня
Румянца быстрого и без смущенья?
Сдавалось, что пощады и прощенья,
Раскаянья и горести полна,
У сына просит с робостью она.
С а ш а
Несчастная! о ней почти жалею,
Но с кем же ты поехал?
М у ж
Казначею
Стоявшего в Ж<итомире> полка,
Поручику, который сдалека
В родстве с роднею нашею считался
И по делам в столицу отправлялся,
Ему, чужому, на руки отдать
Дитя свое уговорили мать,
Любившую меня, но молодую.
Она вдалась в доверенность слепую
Не стоившим доверенности.
С а ш а
Да!
Но как, пускай была и молода,
Ей заповеди не понять священной,
Всем матерям понятной, непременной,
Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь
Всех матерей? - Не годы, а любовь,
Не мудрость и не опытность, а чувство
Вдыхает в нас нехитрое искусство,
Однако недоступное уму:
Всем жертвовать дитяти своему.
М у ж
Поручик мой был, впрочем, славный малый:
Пехотный франт, развязный и удалый,
С размашкой и поднявши плечи, он
Умел отвесить барышням поклон;
"Я все сидел-с", - умел сказать с улыбкой,
Когда попросят сесть; жилет ошибкой,
Случалось, расстегнуть, но не затем,
Чтоб выказать, как уверяли, всем
Узорчатый платочек под жилетом.
Обласканный большим и малым светом
Ж<итомир>ским, любезен был, речист,
Играл в бостон, а иногда и в вист
С товарищами, даже в банк грошовый.
Майора-банкомета лоб суровый
За картами смутить его не мог;
Он полагал: "Владеет смелым бог!" -
"Атанде и плюэ!" - кричит, бывало.
И не робеет. - Этого все мало:
Бренчал и на гитаре молодец;
И должен же сказать я наконец,
Что он, хотя и сам не сочинитель
И не знаток, а был стишков любитель
И толстую для них тетрадь завел.
Он, я, денщик и пудель их Орел
Уселись в старой дедушкиной брычке.
Не подарил (у дедушки в привычке
Дарить что не было), но, чтоб свое
Явить усердье, наш старик ее
За что купил, за то и продал дочке.
Простились, тронулись. При каждой кочке
Я охал; но смеялся ментор мой;
Я охать перестал. Тебе иной
Весь описал бы путь свой до столицы:
Поэт приплел бы к былям небылицы;
Смотрителей станцьонных юморист
На сцену вывел бы; статистик лист
Итогами наполнил бы. Но мне ли
Бороться с ними? - Скоро долетели
До Петербурга мы, - и ничего
Достойного вниманья твоего
Со мною не случилося дорогой.
Зато по истине, и самой строгой,
Вдруг закружилась голова моя,
Когда увидел напоследок я
Тот город величавый и огромный,
Перед которым наш Ж<итомир> скромный
Явился мене деревушки мне.
Не знал я: наяву ль или во сне
Смотрю на эти пышные громады?
По ним мои восторженные взгляды
Носились и терялись; мне дворцом
Едва ли не казался каждый дом,
Все улицы казались площадями,
Портные и сапожники князьями
И генералом каждый офицер.
Я рад, что не писатель; например:
Мой первый въезд мне не прошел бы даром,
Блеснуть умом и новизной и жаром
Тут непременно был бы должен я.
Но, к счастью, ты вся публика моя:
От вычур описательных уволишь.
С а ш а
Охотно! и напомнить мне позволишь:
Быть может, остроумны и красны,
Да, признаюсь, не слишком мне нужны,
Не по нутру мне эти отступленья.
М у ж
Друг, не моя вина, а просвещенья
Всеобщего. - В Гомеров грубый век
Ребенком был и - глупым человек:
Ребенку нянюшка-Гомер без шуток,
Без едких выходок и прибауток
Рассказывает дело. - Но теперь,
Когда для всех раскрыта настежь дверь,
Ведущая в святыню умозрений,
Когда где только школа, там и гений,
Где клоб, там Аристарх или Лонгин,
Когда от слишком мудрого народу
Нигде нет места, нет нигде проходу, -
Теперь...
С а ш а
Остриться авторы должны?
Да ты не автор.
М у ж
Все увлечены
Потоком общим: я - за авторами!
Однако только дай проститься с нами
Поручику, и мне не до острот,
Конечно, будет. - Бремя всех забот,
С моим определеньем неразлучных,
Он принял на себя; но своеручных
В том не дал обязательств; сверх того
Хлопот довольно было у него
И собственных, довольно и по службе, -
Итак, о том, что обещал по дружбе,
Где ж было вспомнить? - впрочем, и меня
Он вспомнил же. Последнего коня
Уж на дворе впрягали в брычку нашу:
Он собрался в обратный путь, и чашу
С ним разделял, прощаясь, аудитор...
Гость был ему приятель с давних пор,
Ученый муж, краса всем аудиторам,
Но отставной: в полку по наговорам
Не мог остаться умный сей юрист;
Злодеи, будто на руку не чист
И пьет запоем, на него всклепали;
И что же? - к сокрушенью и печали
Ж<итомир>ских шинкарок, приказали
Ему подать в отставку. Он, подав,
Твердил жидовкам: "Видите, я прав;
Меня не замарали в аттестате".
- "Полковник пожалеет об утрате
Дельца такого!" - молвили one,
Но вдруг не стало в нашей стороне
Питомца Вакха, Марса и Фемиды:
Фортуны легкомысленной обиды
Его не испугали; бодр и смел,
За нею он в Петрополь полетел, -
Вот почему с ним встретился случайно
Поручик мой и рад был чрезвычайно.
Не менее был и приятель рад;
Он думал так: "Мне настоящий клад
Судьбою послан в этом казначее!
Пока меня не выгонит по шее
(Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень),
К нему являться стану каждый день.
Он малый глупый, добрый, не сердитый;
Но если бы и вздумал, даже битый
Решился я не покидать его".
Не отступил от слова своего
Философ, в правилах неколебимый:
Узнал поручик, им руководимый,
В столице каждый темный уголок,
Узнал окрестность: Красный кабачок,
Гутуев, Три Руки; не без познаний
И подвигов, не без воспоминаний
О битвах, в коих кий служил копьем,
Он воротился; да в кругу своем
Теперь и он сказать словечко может
Про Петербург! - Но что его тревожит?
О чем задумался? - Что значит стон,
С каким чубук поставил в угол он?
Вошел его Иван, а за Иваном
Ямщик. "Зачем вы?" - "А за чемоданом
Егора Львовича". - "Повремени".
И стали среди комнаты они;
В другую вышел барин с аудитором.
Тут важным занялись переговором,
Шептались. Возвратяся, казначей
Сказал мне: "Фрол Михеич Чудодей,
Мой друг давнишний, человек почтенный
(Тут аудитор потупил взор смиренный),
За благонравье полюбил тебя.
Ты будешь у него, как у себя..."
- "То есть, пока не выйдет разрешенье, -
Тот перебил, - на ваше помещенье
В кадетский корпус: просьба подана,
Или по крайней мере мной она
Немедленно подастся". - "Сам ты, милый -
Так вновь поручик начал, - видишь: силой
Здесь не возьмешь; не глуп ты, хоть и мал.
А хлопотать, кажись, я хлопотал,
И дома быть случалось мне не много".
Тут усмехнулся аудитор, но строго
Зато взглянул поручик на него
И продолжал: "Егорушка, всего
Не сделаешь на свете по желанью;
Но ты свидетель моему старанью,
Ты, знаю, лихом не помянешь нас. . .
Я маменьке поклон свезу от вас.
Прощай, любезнейший!" - От удивленья
Без языка, без мыслей, без движенья
Поручика глазами мерил я;
Поцеловались между тем друзья:
Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном,
И был таков! Меня же с чемоданом
В свое храненье принял Чудодей.
С а ш а
Бедняжка!
М у ж
В доме матери моей
Не слишком были велики покои,
Но все красивы: утварь и обои
В них заказал покойный мой отец.
Андрей сказал мне, что и образец
Сам он нарисовал, сам за работой
Смотрел и этой нежною заботой
Он счастлив был, когда был женихом.
"Кто барина бы назвал стариком
В то время? - восклицал седой дворецкий. -
И прежний вид воскреснул молодецкий,
И вспыхнул прежний блеск в его глазах,
Тот блеск, который был злодеям страх,
А в подчиненных проливал отвагу.
Жениться и с полком прорваться в Прагу,
Конечно, разница, да дело в том:
Покойник был и храбрым женихом,
И храбрым воином в пылу сраженья".
Прав был Андрей, а молвил, без сомненья,
Совсем не то, что думал.
С а ш а
Отступленья!
М у ж
Не дальные. - В родительском дому,
Скажу короче, взору моему
Все представлялось в благородном, стройном,
Изящном виде; в скудном, все ж пристойном
Был домик, где в столице на постой
Расположился казначей со мной.
Но то, что называл своей квартерой
Мой новый ментор, аудитор, пещерой,
Конюшней, хлевом назвал бы иной.
Мы взобрались по лестнице крутой
В его жилище: там и смрад, и холод,
И беспорядок, и разврат, и голод,
Казалось, обитали с давних пор.
Сухие корки хлеба, грязь и сор,
В бутылке свечка и бутыль другая,
Огромная, с настойкой, черновая
Какая-то бумага под столом,
Стул, опрокинутый перед окном,
В углу кровать о трех ногах, которой
Сундук служил четвертою опорой,
А на полу запачканный кафтан,
Чернильница и склеенный стакан.
Все это под завесой мглы и пыли:
Вот чем приведены в смущенье были
Глаза мои, когда мне Чудодей
Впервые дверь обители своей
С улыбкой отпер вежливой и сладкой.
"Где мне присесть в берлоге этой гадкой?
Неужто здесь мне жить?" - подумал я
И был готов заплакать. Мысль моя
Не скрылась от догадливого взора
Второго Диогена - аудитора,
И он мне первый преподал урок:
"Я беден-так! но бедность не порок".
Сплошь все портреты Нидерландской школы!
И быть поэтом хочешь? - Где ж глаголы,
Падущие из вещих уст певца,
Как меч небесный, как перун, - в сердца?
Ребенок плакса, да негодный нищий -
Чудесные предметы! - сколько пищи
Воображенью! - Стало, без ходуль
Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль
Уж ни в какую не вмещать картину?
Но часто пьет и горе и кручину
И кормится страданьем целый век
Отчизны честь, великий человек...
Чернят живого, ненавидят, гонят,
Терзают, мучат; умер - и хоронят
Его по-царски; все враги в друзей
Мгновенно превратились; мавзолей
Над ним возносят, - очень бесполезный;
О нем скорбят и тужат в песни слезной
И ставят всем дела его в пример.
Питался подаянием Гомер,
Слепой бродяга, а ему потомство
Воздвигло храмы... Лесть и вероломство
И зависть Фокиона извели:
"Он украшенье греческой земли!" -
Потом убийцы восклицали сами.
Так было в древности. А между нами?
Что говорит Сади (не помню где)
Об оной глупой, пышной бороде,
О бороде безумца Фараона?
"Стоял пророк бессмертного закона,
Избранник божий, дивный Моисей,
Потупив взор, в смирении пред ней;
Она же величалась пред пророком".
Пред подлостью, безумьем и пороком
Ужели не случается подчас
Стоять так точно гению у нас?
Велики, славны Минин и Державин.
Но рядовой Державин был ли славен,
И был ли Минин, мещанин, мясник,
На родине чиновен и велик?
Вы скажете: "Тогда еще и славы
Им рано было требовать!" - Вы правы;
Однако согласитеся со мной:
Все можно с помянутой бородой
Сравнить глупцов, которые пред ними
Гордилися и связями своими,
И деньгами. - Любезные друзья,
Взгляну ли на толпу народа я,
А на детей особенно, невольно
Во мне родится нечто, что довольно
Похоже на почтенье. - Слова пет:
И дети большей частью пустоцвет;
Но все же цвет, и цвет, скажу, прелестный
Когда ж помыслишь: будущий, безвестны"
Тут резвится Платон или Шекспир,
Один из тех, быть может, коих мир
Считает неба мощными послами;
Быть может, этот, с черными глазами
И поступью отважной, удивит
Вселенную, в годину скорби щит
Отечества, грядущий наш Суворов, -
Тогда... Но нитью наших разговоров
Мы чуть ли не домой приведены?
Простите ж, и да будут ваши сны,
Как дети, так беспечны и прекрасны,
Как души их, так сладостны и ясны!
РАЗГОВОР ТРЕТИЙ
"Нет дома наших, - на ухо шепнул
Мизинец мне, - их взял под караул
Почтенный Оп и удержал к обеду". -
Нам все равно: к нему мы, к их соседу
Отправимся. И кстати! право, мне
Уж стало совестно так в тишине,
Подобно духу, гостю из могилы,
Под покровительством волшебной силы
Подкрадываться к ним. К тому ж они
Вам менее наскучат не одни.
Мы, впрочем, шапку все ж возьмем с собою...
"Возьми, пожалуй! - тут с усмешкой злою
Мне говорит сердитый журналист, -
За бред твой ты заслуживаешь свист, -
Ведь шапка-то одна; а вас же много". -
Ученый физик судит очень строго;
Но вот ответ мой: "Шапочка моя
Сестрица электризму; нам, друзья,
Составить только цепь руками стоит,
И пусть она и одного прикроет,
А все равно незримы будем мы". -
Не слишком же догадливы умы
Издателей Риторик и Пиитик!
Напишешь: и - тебя ругает критик,
Зачем над и нет точки. Мы пешком
Пойдем сегодня: гения с ковром
Не для чего трудить. За пирогом
Словечко уронить случилось Саше
Про повесть мужа. Тут собранье наше,
А именно: сам Яков Карлыч Оп,
Супруга, дочь и Власий-протопоп,
Которого евангельское сердце
Любило брата даже в иноверце,
Который к ним с каких-то похорон
Заехал, - все они, со всех сторон
К рассказчику: "Рассказывай" - и только!
Отказом огорчишь их, а нисколько
Их огорчить мой витязь не хотел.
Он благороден, щекотлив и смел,
Да здесь у места было снисхожденье:
Гусар наш согласился. - Нам бы продолженье
Повествования его застать!
Начало знаете; зады ж, на стать
Божественного болтуна Гомера,
Велеть вновь слушать - нет еще примера
В твореньях не классических певцов.
Однако близко, из среды домов
Уже, я вижу, поднялась аптека, -
Так высится огромный верх Казбека
Над цепью сумрачных Кавказских гор;
Гигант, разрезав вечным льдом обзор,
Чело купает в девственной лазури,
На чресла вяжет пояс мглы и бури,
С лежащих на коленях вещих струн
Перстами сыплет громы и перун,
Стопой же давит дерзновенный Терек,
Который, бешен, рвет и роет берег, -
И прочее... Поберегу запас;
Вот сад, войдем; метафор будет с нас.
Е г о р Л ь в о в и ч
Был Фрол Михеич первые недели
Со мною ласков: мы изрядно ели;
Он не пил, и явился у него
Порядок, не бывавший до того.
Объедки, корки выброшены были
И смыл слои тяжелой, черной пыли
Со стен, окошек полуинвалид,
Жилец того же дома; новый вид
Все приняло в чертогах аудитора.
Я был: "Мой друг, мой милый, вы", - Егора
Без Львовича не говорили мне.
Меня расспрашивал он о родне,
О наших связях, об отце покойном,
И в языке его благопристойном
Я даже грубых не слыхал речей.
С в я щ е н н и к
Конечно, полагал ваш Чудодей.
Что выгодны ему такие меры;
Он ждал награды.
Е г о р Л ь в о в и ч
Я не этой веры;
Не из большого бился он: был сдан
Ему, да без ключей, мой чемодан;
А сверх того, отец мне в именины
(Весною, в самый год своей кончины,
Уже больной, уже лишаясь сил)
Часы - и золотые - подарил.
Жена бранит меня за отступленья;
Однако про часы те, с позволенья
Ее и вашего, мои друзья,
Поговорить считаю нужным я:
"Храни их и носить их будь достоин, -
Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, -
Мой сын, и тяжелы и без красы,
Но верны эти древние часы.
Случалось, дни страданья и печали
Угрюмые они мне измеряли;
Не утаю, бывал и слаб я, - да!
Мгновенья же злодейства и стыда,
Бесчестного мгновенья - никогда
На память стрелка мне не приводила.
Часы - наследство: приняла могила
Того, кто умирающей рукой
Мне дал их... дядя твой, мой брат, герой,
Зарытый под стенами Измаила...
С ним смерть меня на время разлучила,
Но скоро смерть соединит же нас;
Мой друг, мне скоро знать, который час,
Не нужно будет. - Ты же, верный чести,
Служи отчизне и царю без лести;
Часы свои все освящай добром,
Все чистой совестью". - Меня потом
Покойник, как завесть часы, наставил,
Поцеловал, поднялся и прибавил:
"Не забывай, Егор, отцовских правил".
Как я берег часы те, что мне вам
И сказывать? - А их прибрать к рукам
С ключами был мой Чудодей намерен.
Но даже он (я в том почти уверен)
Меня бы пожалел, когда бы мог
Вообразить, сколь был мне сей залог
Любви отца бесценен.
С а ш а
Друг, не знаю;
А мне сдается, будто негодяю
Ты лишнюю оказываешь честь.
Е г о р Л ь в о в и ч
Быть может; приговор же произнесть
Над ним другие могут: оскорбленный,
И о вине забытой и прощенной,-
Судья пристрастный. Взять часы хотел,
Для явного ж разбоя был несмел
Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала
И думал: "Мать кому ж нибудь писала
Из здешних их знакомых о сынке.
Найти его у нас на чердаке,
Конечно, нелегко, но все возможно;
Итак, примусь за дело осторожно..."
Я был ребенок, слаб, в его руках,
Доверчив, совестлив; но о часах
Все долго спорил, только из терпенья
Его не вывел, впрочем, подозренья
И тени не было в душе моей.
Когда бы было, я, кажись, скорей
Расстался бы и с жизнью, чем с часами.
С в я щ е н н и к
По крайней мере в обхожденьи с вами
Не вдруг же он переменился.
Е г о р Л ь в о в и ч
Вдруг,
В тот самый день. "Мой милый" и "мой друг"
Еще с неделю слышать мне случалось;
Но вы - то и в помине не осталось:
Егора Львовича сменил Егор,
Увы! сменил (и скоро) до тех пор
Никем не говоренный мне Егорка.
Объедки редьки, лук, селедка, корка
Опять везде явились; грязь и пыль
Берлогу вновь одели, вновь бутыль
На волю вызвана из-под постели.
Михеич думал: "Ведь достиг я цели;
Комедии конец!" Он встал, в карман -
Часы и деньги, и ушел, и, пьян,
В свой терем воротился ночью поздно.
Уж спал я: но злодей завопил грозно:
"Вставай, щенок!" - Я вздрогнул, но ушам
Не мог поверить: не к таким словам
Меня в дому отцовском приучили.
Он повторил: "Вставай, негодный! - или" -
И о пол - хлоп! Подняться сам собой
Не в силах был неистовый герой;
Однако, лежа, расточал угрозы.
Меня пустое приводило в слезы,
Я мягок был, и слишком.
С а ш а
Бедный друг!
Могу вообразить я твой испуг. ..
Ш а р л о т т а
Ваш ужас в это горькое мгновенье!
Е г о р Л ь в о в и ч
В груди моей и гнев и омерзенье
Все заглушили: в сердце их тая,
&n 
| |
| Просмотров: 347 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры