Гнедич Николай Иванович - Простонародные песни нынешних греков - Книги

iv align="justify">

Н. И. Гнедич

Простонародные песни нынешних греков

--------------------------------------

Н. И. Гнедич. Стихотворения

Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание

Л., "Советский писатель" 1956

Вступительная статья, подготовка текста и примечания И. Н. Медведевой

OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru

--------------------------------------

ВВЕДЕНИЕ

Намерение сделать известными европейцам простонародные песни нынешних

греков не ново: доказательство, что они изобилуют не одними красотами

частными, местными, но достоинством поэтическим общим, чувствительным и для

других народов. Еще в 1676 году ученый француз Ла Гиллетьер в предисловии

своем к сочинению _Лакедемон древний и новый_ изъявил желание издать

собрание греческих простонародных песен. В наше время отличнейшие германские

писатели, сам знаменитый Гете, {Пукевиль в своем "Путешествии в Грецию"

говорил как о слухе, будто Гете издал уже в Германии подобное собрание. -

Voyage dans la Grece, t. V, p. 415.} собирали их с намерением напечатать;

француз упредил: г. Фориель (Fauriel) издал собрание греческих песен, с

переводом и предисловием. Первое основание сего собрания положено, как

говорит издатель, знаменитым Кораем; последние песни он получал от гг. Газе,

Мустоксиди и других ученых и патриотов греческих, его намерению

споспешествовавших.

"Простонародные греческие песни, - говорит издатель в начале

предисловия, - даже и без всяких изъяснений, каких они могут требовать,

доставят некоторые новые сведения, научат оценять с большею, как доныне

было, точностью, с большею справедливостью нравы, характер и гений нынешних

греков.

Ученые европейцы, в продолжение четырех веков посещая Грецию,

отыскивали развалины храмов, прах городов, решась наперед восхищаться над

следами, часто сомнительными, вместо того, что за две или за три тысячи лет

было; а восемь миллионов людей, остатки несомненные, остатки живые древнего

народа сей земли классической, бросали без всякого внимания, или говорили об

них как о племени отверженном, падшем, не заслуживающем ничего более, кроме

презрения или сожаления людей образованных.

Таким образом, ученые европейцы не только оказывали несправедливость

нынешней Греции, но вредили сами себе, своей любимой Надежде: они сами

отказывались от способов лучше узнать Грецию древнюю, лучше открыть то, что

есть преимущественного, собственного и неизгладимого в характере и гении

сынов сей земли благословенной. Не в одной черте обычаев и нравов нынешних

они легко узнали бы следы любопытные обычаев и нравов древних, и таким

образом составили бы себе мысли гораздо высшие о силе и твердости последних.

Они открыли бы причину и более общую и более основательную той пламенной

любви к отечеству, к свободе, той деятельности общественной, промышленности

и предприимчивости, которым удивляются у греков древних: ибо уверились бы,

что греки нынешние, даже под игом турок, более несчастные, чем униженные,

никогда совершенно не теряли ни своих преимуществ душевных, ни чувства

независимости; что они умели удержать народность свою, отличную от их

победителей, умели сохранить, под правительством насильственным и хищным,

способность удивительную к мореходству и торговле.

Чем более ученые любили язык Гомера и Пиндара, тем более нашли бы они

пользы в изучении языка нового, который, живая отрасль языка мертвого,

сохраняет многие черты его, не вошедшие в книги древних. Наконец, что

касается до словесности вообще и в особенности до поэзии, они хотя не нашли

бы у новейших греков древнего поэтического гения, гения, который им ничего

уже не говорит и которого не могут они понимать; но узнали бы, что они

также имеют свои титла славы, свою степень образованности. Вот предмет, -

говорит издатель, - о котором намерен я пополнить сколько могу безмолвие

писателей и путешественников".

С таким побуждением, в предисловии весьма обширном и занимательном, он

между прочим излагает краткую историю новейшей словесности греков. Извлекаю

только то, что должно познакомить читателя с их поэзией простонародною, и

позволяю себе некоторые замечания на суждения {Суждения издателя

французского отличены, при начале и при конце их, двумя запятыми.}

почтенного издателя.

"Греки нынешние, кроме поэзии письменной, имеют поэзию изустную,

народную, во всей силе этого слова, выражение прямое и верное характера и

духа народного; ее каждый грек понимает и любит, потому единственно, что он

грек, что живет на земле и дышит воздухом Греции. Поэзия сия живет не в

книгах, не жизнию искусственною, но в самом народе и всею жизнию народа: она

заключается в песнях".

Издатель разделяет их на три главные рода: семейственные,

исторические и мечтательные, или романические. Под родом семейственных

разумеет он песни, которые поются при разных годовых празднествах и

важнейших обстоятельствах жизни: свадьбах, пирах и, между прочим, при

похоронах. Обращая более внимания на песни семейственные, которые более

других изображают нравы народа, издатель замечает черты, сближающие нравы и

обычаи нынешних греков и их предков. Таким образом, из числа песен

праздничных он упоминает об одной, весьма известной в целой Греции под

названием: Песня ласточки; она поется при начале весны, в марте, купами

детей, которые, нося в руках ласточку, из дерева сделанную, ходят из дома

в дом, чтоб славить новую весну и получать за это небольшую награду. При сем

издатель указывает на подобную древнюю простонародную песню, которая во всей

целости сохранена Афенеем; она, по словам издателя, также была известна под

названием: _Хелидонизма, Песня ласточки_, и пелась у родосцев также детьми,

в марте месяце, с тем же намерением.

Возбудив любопытство, издатель, к сожалению, не удовлетворяет его не

приводит ни той, ни другой песни. Кроме этого, должно заметить, что древняя

песня у Афенея не названа: _Хелидонизма_; он только говорит, что петь эту

песню называюсь _Хелидонизин_, так сказать, петь ласточкой, и что это

обыкновенно бывало в месяце Воедромионе. Месяц сей у греков также не март, а

наш август; впрочем, как противоречие самой песни, к весне относящейся, так

и некоторые издатели Афенея утверждают, что подлинник в названии месяца

сомнителен. _Хелидонизин_, говорит Афеней, произошло от того, что пели

следующую песню: {В данном издании считаем возможным не давать греческого

текста, имеющего точный перевод (Ред.)}

Пришла, пришла ласточка, прекрасные времена

Приносящая и прекрасные годы,

Черевцом белая, а спинкой черная.

Не вынесешь ли вязанки фиг

Из полного дома?

Сыру коробочки,

Вина чарочки

И пшеницы?

Ласточка и от пирожка

Не откажется.

Уйти нам? или что-нибудь получим?

Если подашь, уйдем; если нет, не отстанем:

Двери унесем и притолоки;

Или женушку твою, которая сидит в комнате:

Маленькая, легко унесем.

Если малость подать, велико будет даяние.

Отпирай, отпирай дверь! не отказывай ласточке!

Не старые мы, видишь, все молодые. {*}

{* Редкий сей памятник древней простонародной поэзии греков, между

прочим, напоминает удивительную черту ума греческого. В городе Линде нужно

было сделать сбор денег для общественной надобности; и с сею-то песнею дети

посланы по домам, для испрошения денег у граждан линдских, что было, как

доказывает песня, весною. И когда, в самом деле доступнее сердце человека,

если не в то время, как сама природа растворяет его для радости и, стало

быть, для всех чувствований добрых.}

"Оплакивание мертвых составляет у греков также род как бы песней,

которые имеют особое название - _мирологи, {Франц. издатель везде пишет, как

видно по выговору, с дигаммою - _мириологи_; но слово пишется μοιρολόγν.}

печальнословия_. Их произносят над мертвым одни женщины, свои, но

употребляют и чужих: у греков есть женщины, которые за плату исполняют

обязанность мирологисток, _плакальщиц_. Из мирологов издатель не мог

предложить ничего любопытству читателей. Миролог, минутное вдохновение

горести, исторгается из души без участия памяти. Самые слушатели могут

вспоминать одни черты, более их поразившие; вообще всякий миролог забыт, как

скоро произнесен. Но любопытен обряд, при них у греков наблюдаемый. По

опрятании и убранстве мертвого все женщины, сколько их ни соберется в дом, и

родственные и чужие, становятся кругом тела и изливают печаль свою, без

порядка и принуждения, слезами, воплями и словами. После сего плача,

произвольного и совокупного, следуют оплакивания другого рода - это

мирологи. Обыкновенно ближайшая по связи к покойнику произносит свой миролог

первая; за нею другие родственницы, приятельницы, самые соседки; одним

словом, все присутствующие женщины могут платить умершему последнюю дань

нежности и выполняют это одна за другою, а иногда многие вместе. Род сих

надгробных песней сколько особен, удивителен для европейцев (но не для

русских, как увидим ниже), столько в самом деле поразителен сходством с

подобного рода песнями, у древних греков употреблявшимися при таких же

случаях и в таком же порядке. Это можно видеть из "Илиады" (песнь XXIV),

когда семейство Приама плачет над телом Гектора: вокруг него Андромаха

первая, за нею Гекуба и наконец Елена произносят род мирологов, одна за

другою; с ними участвуют как певцы особенные, так и все жены троянские".

Таких признаков сходства между семейственными песнями новых греков и

древних издатель находит еще более в древних же просто- народных песнях

греческих, Афенеем, Аристофаном и "Анфологиею" нам сохраненных; на таких

признаках основывает он свои заключения, что простонародная поэзия нынешних

греков, исключая из нее песни исторические, не есть поэзия, в наши времена

рожденная, ни в века средние; но что она есть и должна быть не что иное, как

следы, продолжение, порча медленная и постепенная древней греческой поэзии,

и в особенности простонародной.

К роду песен исторических издатель между прочими относит песни

клефтические; они почти одни и несколько песен сулиотских составляют первый

том собрания. Жаль, если одним томом заключится издание; нет сомнения, что

полное собрание таких песен было бы и лучшею историею нынешней Греции и

самою верною картиною нравов народных. Из песен клефтических, как

занимательнейших, я перевел некоторые, думая, что читателям русским

любопытно будет узнать сии произведения не в одном общем их достоинстве

поэтическом, но и в другом отношении, как увидят ниже. Не можно, однако ж,

хорошо разуметь их, не имея идеи о предметах; все они относятся к положению

дел и людей, без знания которых будут неясны. Извлекаю сокращенно сведения о

_клефтах_ из предисловия издателя.

"На греческом новом, как и на древнем языке, слово _клефт_ значит

_разбойник_. Но подвиги и приключения разбойников не были бы предметом,

достойным песней, не заслужили бы прославления народного в продолжение трех

веков Суждение о предмете по названию будет в этом случае несправедливо.

Ничто менее в сущности своей не сходствует с разбойниками других земель, как

клефты греческие. - До первых времен вторжения турок в земли греческие

восходит начало земского ополчения, у греков известного под названием

_арматолов_, т. е. людей, носящих оружие; оно началось в Фессалии. Обитатели

долин покорились жребию своему. Жители гор, Олимпа, Пелиона, хребтов

Фессалийских, Пинда и гор Аграфских противились победителям. Часто, с

оружием в руках, они набегали на поля и небольшие города; грабили

победителя, а при случае и побежденных, упрекая их в том, что поддаются

неверным. С этой поры _арматолов_ начали называть _клефтами_. Устав воевать

с людьми неустрашимыми и бедными, турки начали поступать с ними кротко;

предоставили им право распоряжаться по своим законам, жить независимо по

округам горным, какие занимали, и носить оружие для своей защиты, но с

условием платить дань. Племена, жившие в части Гор более стремнистой, в

местах почти недоступных, отвергли всякое условие с магометанами и сохранили

до наших времен совершенную свободу. Другие жители гор вошли в условия, и им

позволено было содержать вооруженных ратников для собственной безопасности;

эти ратники были _арматолы_. Таким образом, название арматолов давалось

часто тем самым людям, которые, в прежнем состоянии войны и противуборства,

были называемы _клефтами_. Что касается до округов горных, более диких и

дебристых, где греки почитали себя безопасными от турок и отказывались от

примирения с ними, места сии с того времени сохранили или получили название

_клефтохории_, то есть стороны, или жилищ клефтов; они носят его и поныне.

Таковы, - говорит издатель, - предания греков о начале арматолов и

клефтов".

Может быть таковы предания простого народа; может быть, что со времени

завоевания Греции турками греки вооруженные начали именоваться словом

латинским - _арматолы_, от _arma tollo, ношу оружие_; но обычай у греков

_всегда носить_ оружие и употреблять его иногда для частных видов гораздо

древнее вторжения турок в Грецию. Кроме Геродота, {Herod. 3. 133, р. 265.}

вот что говорит Фукидид: {Tnucyd. de bell. Pellopon. Lib. I, Cap. 5.} "В

древности геллены и варвары, проживавшие у моря или обитавшие по островам,

едва начали на судах сообщаться, обратились к разбою, под

предводительством людей могущественных, иногда для собственной пользы,

иногда для доставления пропитания бедным... Сей промысел не казался

бесславным, напротив - доставлял еще славу. Это ясно свидетельствуют как

народы твердой земли, между которыми почитается небесчестно производить, при

известном порядке, сей промысел, так и древние поэты, у которых (в

сочинениях) разъезжающие по морю спрашивают встречных: _не разбойники ли

вы_? Однако ж ни те, у которых спрашивают, не отрекаются от промысла, как

недостойного, ни те, которые спрашивают, сим их не порицают. На твердой

земле также разбойничали. _Еще и поныне следуют сему обычаю древнему многие

племена Геллады, как то: локры-озолы, этольцы, акарнанцы_ и другие сих

областей обитатели. Таким образом, обычай всегда носить оружие между сих

народов твердой земли остался от древнего разбойничества". Вот, кажется, где

начало истории, или, лучше сказать, и нынешняя история арматолов и клефтов:

ибо и ныне главные их обители _Этолия_ и _Акарнания_.

"Благодаря учреждению арматолов, - продолжает французский издатель, -

Греция не была совершенно во власти варваров. Лишить мало-помалу побежденных

остатка их благ и прав составляло главнейшую цель правительства турецкого.

Арматолы были всегдашнею преградою сему намерению: пока грекам оставалось

что-нибудь для потери, туркам оставалось дело. Короче, история арматолов, со

времени, когда становится известною, есть не что иное, как картина долгой и

мужественной их борьбы с пашами и беями. Диван наконец почувствовал их

опасность: образовал особые частные отряды, учредил особых чиновников под

названием дервенджи-баши, _главный охранитель дорог_, чтобы противопоставить

их арматолам и преследовать мятежных. Впоследствии времени должность

дервенджи-баши поручена пашам албанцев, племени воинственному, искони

враждебному грекам. Арматолы мятежные, или клефты, располагая станы свои в

горных бесплодных местах, будучи всегда готовы бросить их, не могши ни на

миг оставить оружия, не подвергая жизни опасности, принуждены были жить

грабежом, принуждены были нападать даже на греков; но обыкновенно туркам

гибельны были их набеги. Клефты похищали стада, жгли деревни, пленяли аг и

беев, уводили их в горы и возвращали только за выкуп. Таким образом, когда

арматолы, преследуемые и принужденные защищать оружием свою жизнь и права,

входили в первое их состояние независимости и начинали воевать с турками,

следственно их грабить, им снова давали имя клефтов, или, может быть, они

его принимали сами, как древнее титло их славы. То слабые и принужденные

воевать в горах, то сильные и часто отнимавшие округ, из которого изгнаны

были и который обыкновенно назывался _Армат_о_лик_, воины сии переходили от

состояния арматолов к клефтам так часто и быстро, что имя арматола и клефта

могло быть принимаемо, почти без разбора, одно за другое. Есть области, где

слово арматол употребляется для означения того и другого; в Других,

напротив, как в Фессалии, клефт означает как арматола, покорного туркам, так

и клефта, на горах воюющего".

"С основания арматолов дружины их имели предводителей под именем

_капитанов_. Титло сие и обязанности, как полагает издатель, были

наследственны и передавались отцом старшему сыну, с саблей, как знаком

пожалования. Ратник арматолов назывался _паликар_ - слово, означающее

человека в цвете лет и сил, так сказать, храбрый, удалый, а проще, но вернее

- _молодец_. Одежда их совершенно албанская, оружие также: сабля, кинжал и

ружье, длинное необыкновенно. Переходя в горы, чтобы жить клефтами, арматолы

сохраняли ту же одежду; имели, однако ж, признак, по которому можно отличить

клефта покорного от мятежного. Последний носил, гораздо длиннее пеового,

аркан, несколько раз обвитый кругом тела; арканом сим он обыкновенно вязал

пленных Дружины клефтов простираются от двух до трех сот человек и более.

Главнейшие становища их - горы Этолии, отделяющие Фессалию от Македонии, и

торы Аграфские, то есть разные горные хребты, из которых одни принадлежат

Акарнании, другие - западной Фессалии, Но гора Олимп - любимейшая,

главнейшая обитель храбрых и, можно сказать, гора священная клефтов.

Впрочем, род обожания, с каким гора сия прославляется в песнях

клефтических, может быть, происходит более от преданий о древней

знаменитости ее, нежели от существенного превосходства гор, клефтами

избираемых".

"Ведя на горах жизнь простую, суровую, беспрерывно деятельную, воины

сии все физические способности тела раскрывают до необыкновенной степени.

Сверх того, упражнялся в станах своих разными родами игр воинственных, они

приобретают силу, гибкость и легкость изумительную. Капитан Ник-царь

перепрыгивал через семь лошадей, рядом поставленных. Называют других

капитанов, которые, под одеждой и оружием, равнялись бегом с обыкновенною

скоростию лошади скачущей. Но важнейшее и, без сомнения, полезнейшее

искусство, в каком они отличаются, - стрельба. Все они из длинных ружей

своих стреляют с верностию удивительною. Искуснейшие - в двухстах шагах

попадают пулею в кольцо, которого окружность немного более пули. Эта

превосходная степень искусства в стрельбе родила между ними род поговорки:

_вдеть пулю в кольцо_".

Должно присовокупить, что многие храбрые воины, отличавшиеся в первое

восстание Морей, были капитаны арматолов, в нынешнее также; Одиссей и еще

некоторые прославившиеся победами предводители греков вышли из среды сих

дружин воинственных, на которых просвещенные патриоты Греции издавна

полагали великие надежды отечества.

Но этого довольно, чтоб иметь понятие об арматолах и клефтах, сколько

нужно для песен; обратимся к ним. Из переведенных некоторые относятся к

нашим временам, другие старинные; они сохранились или письменно, любителями,

или в устах народа и особого класса людей, их поющих. Древнейшие из них,

напр. _Олимп_, принадлежат, по словам издателя, к концу XVI века.

"Особенность всех произведений поэзии простонародной везде общая:

сочинители их остаются неизвестными. Особенность сия обнаруживается и в

песнях греческих. Никто не знает сочинителей; но большая часть песен слывет

произведением _слепых-нищих_, рассыпанных по всей Греции, людей,

изображающих собою древних рапсодов с точностию, в которой есть что-то

поразительное. Слепцы эти обыкновенно выучивают наизусть песни

простонародные; иные знают их удивительное множество. С сим сокровищем

памяти они беспрерывно странствуют: проходят Грецию во всех направлениях, из

Морей в Константинополь, от берегов моря Эгейского до Ионийского. В селах

встречаются они чаще, нежели в городах, и особенно во время приходских

праздников или ярмонок. Там кругом их собираются охотнее слушатели, пред

которыми они поют и получают небольшую плату, составляющую весь их доход.

Пение сопровождают они музыкальным орудием со струнами, по которым играют

смычком. Орудие это совершенно древняя лира греческая, которой оно сохранило

как имя, так и форму. {В рассуждении большого сходства упоминаемого орудия с

лирою древних не все из знающих нынешнюю Грецию соглашаются. Г.} Лира сия

полная, имеет пять струн; но Часто бывает с двумя или тремя струнами,

которых звуки, как легко представить, не весьма сладкогласны".

"Новые рапсоды сии разделяются (что составляет большую или меньшую их

важность относительно к истории поэзии) на два рода. Одни - и эти, кажется,

многочисленнее - только собирают, выучивают и распространяют песни, которых

они не сочиняли. Другие составляют разряд более отличный: повторяя и

распространяя поэзию другого, они сами делаются поэтами, и к числу песен,

ими выученных, присоединяют собственные. Сходство, не менее примечательное

между рапсодами древними и новыми, состоит еще в том, что эти бывают, как

бывали те, вместе музыканты и поэты. Каждый слепец, сочинивший песню,

сочиняет и голос на нее. Между сими слепцами-рапсодами встречаются, от

времени до времени, одаренные талантом импровизаторов. Один из них, как

слышал издатель, жил в конце последнего века, в маленьком городке Ампелакии,

что в Фессалии, недалеко от горы Оссы. Он назывался Гавоянис, или Иван

слепой; достиг до глубокой старости и приобрел во всем округе большую

славу легкостию, с какою импровизировал на всякий исторический предмет

песни, слывшие прекрасными. Он также изумлял памятованием необыкновенного

множества происшествий из истории клефтов. Сделавшись богат, по сравнению с

его братьями, скитальцами и нищими, он представлял пример, действительно

редкий, рапсода-домоседа. Народ его посещал, к нему сходился, чтоб слушать

песни или требовать новых, без приготовления им воспеваемых".

"Всякий предмет песни, лишь бы он был народен, хорош для певцов сих; но

есть содержания, ими особенно предпочитаемые, которые воспевать они вменяют

себе как бы в обязанность. Содержания сии суть подвиги и приключения

клефтов, предметы, действительно заключающие в себе всех более народного и

любезного грекам".

"Таким образом, что касается до свойства, изобретения и сочинения сих

песен, не должно ни на минуту упускать из виду, что эти песни - произведения

простого народа, что никакое искусство не присутствовало при сочинении оных,

или, по крайней мере, выказывается в них в самой юности. Сочинения такого

рода можно ли судить по правилам искусства зрелого? Или сочинения, чуждые

правил их, могут ли заслужить удивление или уважение? Дело должно отвечать

на последний вопрос; и оно отвечает как нельзя утвердительнее".

"Между всеми искусствами подражательными поэзия имеет ту особенность,

что одно побуждение, одно вдохновение гения необразованного, самому себе

преданного, может достигать цели искусства без ухищрений, без способов, им

обыкновенно употребляемых, если только цель сия не слишком сложна, не

слишком отдаленна. Это бывает во всяком сочинении поэтическом, которое под

формами первоначальными и простыми, как бы они безыскусственны ни были,

заключает сущность предметов или мыслей истинных и прекрасных. Еще более:

именно этот недостаток искусства, или это несовершенное употребление

искусства, этот род противоположности или несоразмерности между простотою

способов и полнотою действия составляют главную прелесть такого сочинения.

Без сомнения, творение поэзии, в котором гений ничего не заимствовал от

искусства, кроме способов, какими он очищается, возвышается, увеличивается,

будет всегда, и при равенстве предметов, гораздо выше и действием и

достоинством всякого творения гения необразованного. Но успехи решительные

искусства так редки, его опыты несчастные так часты, и есть нечто столь

печальное при виде такого значительного числа умов человеческих,

изнуряющихся в усилиях напрасных, что красоты без искусства или искусство

без затейливости должны нравиться потому единственно, что они чужды

искусства и доказывают, что гений старее искусства и может производить без

его пособий. Чем более встречаем произведений, где естественное, истинное и

прекрасное от усильного искания, тщательности и украшений потеряны, тем

более находим прелести в произведениях, в которых воображение юное и смелое

излилося со всею свободою, и для одного удовольствия изливаться. Почти таким

образом, и по причинам одинаким, выходя из душного бала, даваемого роскошью

суете и скуке, мы вкушали бы наслаждения чистейшие, когда бы вдруг случилось

нам увидеть картину радостей невинных, живые игры детства".

"Рассуждения сии относятся ко всякой поэзии простонародной, поэзии

естественной, в противоположности с поэзиею искусственною, когда только

будет она выражением чего-либо истинного, благородного, чувствованного. Но

они еще более могут относиться к простонародным песням греков, как к таким,

которые более других соединяют с необыкновенною занимательностию и истиною

особенность форм народных. Свойство их, почти всех, одинаково: краткость,

сжатость, и сжатость гораздо б_о_льшая, нежели бы нужно для вкуса каждого

другого народа, кроме греков. Это не те оконченные произведения, для которых

поэт наперед изучил всё, что должно сказать, всё, что должно описать; это

одни черты, из которых каждая есть черта характера, жизни, и в красках

которой сияют воздух и небо Греции. Происшествие ли, мысль, чувство или игра

воображения составляет предмет песни, изложения их чрезвычайно просты, но

почти всегда возвышены оригинальностию исполнения. Иногда поэт прямо, без

всякого приготовления, излагает предмет, иногда начинает приступом

лирическим, родом короткого пролога приготовляет воображение слушателей. Сии

приступы в простонародной поэзии греческой суть как бы образцы освященные:

они изменяются по роду песен, перед которыми помещены; но каждый из них

может быть употреблен для другой песни в том же роде. Во многих песнях,

при чрезвычайной простоте мыслей и выражений, встречается, иногда в мысли

главной, иногда в побочной, а временем и в выражении, что-то неожиданное, в

первую минуту кажущееся изысканным, чрезмерным или, по крайней мере,

странным; но, рассмотрев его ближе, тотчас уверяешься, что это изысканное

или показавшееся чрезмерным есть способ самый живой, самый искренний и даже

невинный как нельзя более, чтобы выразить мысль очень простую или чувство

очень естественное; тотчас видишь, что весьма далекая от принужденности и

изысканности эта резкость выражения или мысли есть отпечаток чего-то

национального, есть особенное свойство воображения народного. В песнях греки

заставляют говорить предметы неодушевленные, горы, животных, но _более всего

птиц_".

"Сия примесь чудесного, сия смелость выражений и воображения,

удивляющие вкус европейца, сия гордость духа, сей пыл чувств и жар

исполнения дают, - замечает издатель, - простонародным песням нынешних

греков _что-го_ восточное, ясно их отличающее от всего, что мы теперь знаем

или представить можем из простонародной поэзии древних греков. Это различие

вкуса и воображения греков современных и их предков не будет, может быть,

неизъяснимо; по крайней мере, оно существенно, и довольно, если замечено".

Вот что находит издатель французский в исторических песнях греков; и

что он говорит об их поэтических свойствах - этого довольно; но что касается

до особенности вкуса и воображения, и французом в них замечаемой, но

приписываемой Востоку, для русского читателя этого, я думаю, не довольн