Евреинов Николай Николаевич - Оригинал о портретистах

когда не бывали в глуши деревенской России или среди дикарей. Да что фотография, эта черная неразбериха!- раскрашенное изображение (т_о_ч_н_о_е р_а_с_к_р_а_ш_е_н_н_о_е и_з_о_б_р_а_ж_е_н_и_е), и то в смысле сходства не для всех убедительно.- "Я им показывал, - рассказывает один английский путешественник" - большой раскрашенный рисунок, изображающий туземца Новой Голландии, и что же? Один объявил, что это корабль; другой поправил, что это кенгуру; из дюжины не нашлось ни одного, кто хотя-бы заподозрел, что этот рисунок представляет их-же собрата".

   О каком п_о_л_н_о_м сходстве может быть речь, если сегодняшний Имя рек не похож на вчерашнего, того-же самого Имя река, и Гоголевская Анета (в "Портрете") только случайно желта и вовсе не "приняла несколько стклянок микстуры".

   О каком п_о_л_н_о_м сходстве может быть речь, если все мы видим по-разному: Родэн расходится в оценке сходства с Пювис де Шаванн, "у духовного лица, у судьи, у солдата, у купца, у педагога - у каждого свои профессиональные образы. Если-бы людские головы сделались прозрачными - говорит Шер-бюлье в "L'art et la nature" - и вы могли-бы сравнить портреты одной и той-же дамы, запечатлевшиеся в воображении ее швеи, ее парикмахера, ее авдоката, домашнего врача, духовника и любовника, вы были-бы поражены их несходством и подумали-бы, что имеете дело с шестью различными женщинами".

   Если принять в серьез с_х_о_д_с_т_в_о с о_р_и_г_и_н_а_л_о_м, к_а_к к_р_и_т_е_р_и_й х_у_д_о_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_г_о п_р_о_и_з_в_е_д_е_н_и_я, придется немедленно-же всех Ботиччелей, Рафаэлей, Леонардов да Винчи изъять из музеев! Ведь повернулся-ж у Курбэ, у этого зачинщика реальной школы живописи, язык спросить у одного академика:- "Разве ты когда нибудь видел Иисуса Христа? Зачем-же ты рисуешь его портрет?"

   Великий Эннер сумел-бы отрапортовать Курбэ как следует! Ведь это он пристыдил даму, плакавшую, что портрет ее вышел совсем не похож. - "Эх, сударыня! - сказал знаменитый эльзасец - когда вы умрете, ваши наследники почтут за счастье иметь прекрасный портрет, подписанный Эннером, и им будет с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о в_с_е р_а_в_н_о, п_о_х_о_ж_и в_ы и_л_и н_е_т."

   Совершенно все равно...

   В связи с этой прелестной отповедью Эннера мне вспоминается такой отрывок из пьесы Ф. Коппэ "У мольберта":

   Реймон. Искусство здесь на полотне -

   Не знаю почему? - всегда казалось мне

   Какою-то раскрашенной актрисой,

   А мастерская - старою кулисой.

   Графиня. И сами вы?

   Реймон. Субреткой, что должна

   Искусно госпоже накладывать белила

   С румянами.

   Графиня. Сравненье очень мило,

   Но не бывает-ли скучна

   Работа ваша?

   Реймон. Нет! Поймите, я лелею

   В душе своей мечту, я з_а_п_и_р_а_ю_с_ь с н_е_ю

   П_о ц_е_л_ы_м д_н_я_м, н_а_е_д_и_н_е,

   Ч_т_о_б в_о_п_л_о_т_и_т_ь е_е н_а п_о_л_о_т_н_е.

   И вы находите, что в этом счастья мало!¹).

   ¹) Перевод О. Н. Чюминой.

  

   В этом не только счастье самого художника, но в этом в сущности весь смысл художественного произведения.

   Помните Грильпарцеровское - "Искусство относится к жизни, как вино к винограду!" - Ни виноград, ни жизнь (действительность) не опьяняют, т. е. не дают ни восторженного просветления, ни сладостного забвенья! Реймон же - и потому он настоящий художник-хочет прежде всего опьяненья! опьяненья в высшем смысле этого слова! мечты, а не действительности искусства, а не жизни! Искусства...

   К чему нам сходство, точное сходство с предметами реального мира, если мы, как верно мыслит И. Фолькельт (ор. cit.), "материально незаинтересованы людьми или предметами, изображенными в художественных произведениях, и не связаны с их действительным существованием!" Ведь мы рассматриваем их и наслаждаемся ими (л_и_ш_ь) как образами и призраками, потерявшими для нас всю вещественность, тяжесть, действительность".

   Сообщи вы вашему портрету эту "вещественность, тяжесть, действительность," присущие оригиналу, т. е. добейся вы сходства с ним в этом отношении и... вы получите как раз обратное тому, чего требует сама природа и_с_к_у_с_с_т_в_а, которое - как учит И. Фолькельт - "во всех его видах и созданиях (стало быть и в портрете!) было-бы только ж_а_л_к_и_м к_р_о_п_а_н_ь_е_м, если-бы в самом деле смысл и цель искусства заключались в подражании действительности и возможно точном ее воспроизведении".

   "Жалким кропаньем", хотя-бы потому что живопись, на поверку, бессильна дать живой дублет оригинала. И если, как в сказке, глаза Петромихали начинают жить на полотне самой подлинной жизнью, художник (Чертков Гоголя) выбегает на улицу и, полный ужаса, мучится вопросами: - "Отчего-же этот переход за черту, положенную границею для воображения, так ужасен? Или за воображением, за порывом следует, наконец, действительность,- та ужасная действительность, на которую соскакивает воображение с своей оси каким-то посторонним толчком, - та ужасная действительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда он, желая постигнуть прекрасного человека, вооружается анатомическим ножом, раскрывает его внутренность и видит отвратительного человека? Непостижимо! Такая изумительная, такая ужасная живость! Или черезчур близкое подражание природе так же приторно, как блюдо, имеющее черезчур сладкий вкус?"

   И словно отшатнувшись пред видением подобного "Портрета", словно обожженный живыми глазами проклятого Петромихали, Жан Поль еще в начале XIX-го века предупреждал художника от "к_р_е_п_о_с_т_н_о_й з_а_в_и_с_и_м_о_с_т_и и п_р_о_с_т_о_г_о п_о_д_р_а_ж_а_н_и_я."

   "Самым верным подражанием природе, - вторит Жану Полю Гете в своих примечаниях к трактату Дидро о живописи - еще не достигается художественное произведение {Это мнение разделял между прочим и наш Ционглииский, учивший, что "п_о_р_т_р_е_т, к_о_т_о_р_ы_й и_н_т_е_р_е_с_е_н э_т_и_м т_о_л_ь_к_о, ч_т_о п_о_х_о_ж н_а к_о_г_о-н_и_б_у_д_ь - э_т_о у_ж_е н_е и_с_к_у_с_с_т_в_о" (см. книгу А. А. Рубцова - "Заветы Ционглинского", стр. 23, п. 95).}, но в нем может почти совсем исчезнуть природа, а все-же оно будет достойным похвалы." "В_е_д_ь и_с_к_у_с_с_т_в_о - рек великий олимпиец - п_о_т_о_м_у и и_с_к_у_с_с_т_в_о, ч_т_о н_е п_р_и_р_о_д_а".

   "Они думают, - смеялся над реалистами великий "назарей" Фр. Овербек - что сделали нечто похвальное, когда им удалось написать помело так натурально, что, кажется, его можно схватить рукою. Но в таком случае я возьму само помело: ведь оно естественнее!"

   Того-же мнения и наш тайновинец Ф. М. Достоевский, который в "Дневнике писателя" за 1873 г. (см. IX "По поводу выставки"), смеется над "современными нашими художниками", говорящими, "надо изображать действительность как она есть", тогда как такой действительности совсем нет, да и никогда на земле не бывало, потому что сущность вещей человеку недоступна, а воспринимает он природу так, как отражается она в его идее, пройдя через его чувства; стало быть надо дать поболее ходу идее и не бояться идеального. Портретист усаживает, например, субъекта, чтобы снять с него портрет, приготовляется, вглядывается. Почему он это делает? А потому, что он знает на практике, что человек не всегда на себя похож {"Фотографические снимки, - говорит в "Подростке" Достоевского, Версилов (см. ч. III) - чрезвычайно редко бывают похожи, и это понятно: с_а_м о_р_и_г_и_н_а_л, т_о-е_с_т_ь к_а_ж_д_ы_й и_з н_а_с ч_р_е_з_в_ы_ч_а_й_н_о р_е_д_к_о б_ы_в_а_е_т п_о_х_о_ж н_а с_е_б_я. В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя-бы в тот момент, в который он списывает, и не было ея вовсе в лице"...}, а потому и отыскивает "главную идею его физиономии", тот момент, когда субъект наиболее на себя похож. В умении приискать и захватить этот момент и состоит дар портретиста. А стало быть, что-же делает тут художник, как не доверяется скорее своей идее (идеалу), чем предстоящей действительности? Идеал ведь тоже действительность. У нас как будто многие не знают того",- заключает Достоевский.

   "Подражая природе и воспроизводя ее, - учит Август Вильгельм Шлегель (см. его "Чтение об изящной литературе и искусстве") - искусство никогда не в_о_з_в_ы_с_и_т_с_я д_о с_в_о_е_г_о оригинала." - Если-же художник "в_п_о_л_н_е у_с_п_е_е_т - как-бы отвечает Шлегелю Гегель (см. его "Курс эстетики или науки изящного"), то можно сказать, что п_о_д_о_б_н_ы_й п_о_р_т_р_е_т... в_е_р_н_е_е, с_х_о_ж_е_е с ч_е_л_о_в_е_к_о_м, ч_е_м с_а_м_ы_й ч_е_л_о_в_е_к".

   К подобному же парадоксу склоняется и Шербюлье (op. cit) говоря, что "если художник талантлив и в своем деле хороший техник, его к_о_п_и_я п_р_е_д_с_т_а_в_и_т м_н_е о_р_и_г_и_н_а_л л_у_ч_ш_е, ч_е_м я в_и_д_е_л е_г_о в н_а_т_у_р_е... Эстетическое наслажденье было-бы неполно, если-бы узнаванье воспроизведенного предмета не походило на новое открытие и если-бы оно не сопровождалось моим удивлением: "Да это тот самый предмет,- говорю я себе: - и в то же время это н_е_ч_т_о д_р_у_г_о_е".

   Шербюлье не знал, что представляет собой это "н_е_ч_т_о д_р_у_г_о_е". - Вы теперь знаете, что а_в_т_о_п_о_р_т_р_е_т х_у_д_о_ж_н_и_к_а, который он дает на полотне в той живописной у_с_л_о_в_н_о_с_т_и, какую создают д_л_я н_е_г_о л_и_ч_н_о мои черты, черты пейзажа, "жанра", nature mort'a, короче говоря - данные оригинала.

   Что возможно - полное сходство оригинала с портретом художника не дает в достижении своем подлинного произведения искусства, - это прекрасно и давно уже доказал Бальтасар Деннер (1685-1747) своими портретами, вернее вернейшего зеркала передающими данные оригинала. - "Он работал с лупой и по четыре года возился с одним портретом; - сообщает Ипполит Тэн в своих "Чтениях об искусстве" - в нарисованных им лицах не забыто ничего: ни неровности кожи, ни едва заметные пятнышки на скулах, ни черные точки, разбросанные на носу, ни голубоватые разветвления микроскопических жилок, извивающихся под верхней кожицей, ни блеск глаз, где отражаются окружающие предметы. Зритель останавливается в изумлении: голова, как живая, - она точно хочет выскочить из рамы; никогда никому не удавалось достичь подобного совершенства; это единственный в своем роде пример терпения. Но в общем какой-нибудь размашистый эскиз Дейка во сто раз могущественнее, и ни в живописи, ни в других искусствах не ценится высоко подобный обман зрения".

   Когда я замечаю "деннеровщину" в портретной живописи наших "правых" выставок, мне всегда вспоминается экспромт Д. Д. Минаева, остроумный и поучительный: -

  

   Меня охватывает дрожь.

   Досады от мазни художника... О Боже!

   П_о_р_т_р_е_т быть может и похож,

   Но ж_и_в_о_п_и_с_ь его на что похожа?

  

  

   Этой кардинальной главе мне хотелось-бы чисто - конкретно показать или - лучше сказать - проверить совместно с читателем-зрителем, - насколько автопортретное начало художественного творчества, исповедуемое мною, как основное начало всякого искусства, получило приложение именно в тех произведениях портретной живописи и рисунках, оригиналом для которых послужил, приблизительно на протяжении десяти - двенадцати лет, автор этих строк.

   Чтобы не быть докучным и назойливым в доказательности основной идеи настоящей книги, остановлю свой выбор, среди множества художников, оказавших мне гостеприимство в своих полотнах и картонах, преимущественно на двух правых, двух центральных и двух левых или что почти то-же - на двух художниках "академического направления", двух "мирискусственниках" и двух "футуристах".

  

  

   Что можно прибавить к той уйме, что о нем написана?

   Репин... Попробуй-ка сказать два слова, но два слова, исчерпывающих для океана!

   Таких "два слова" я и скажу здесь о гениальном Репине.

   Натура стихийная.

   Серьезен и любит серьезное. Шуткам смеется скорее из любезности; - полная противоположность галльской натуре с ея приязнью к шуткам и ко всему легковесному, легкомысленному. (Помню, как однажды в шутку я раскрасил себе лицо "по модному", т. е. по футуристически, и в таком виде встречал у себя, на одной из "Куоккальских пятниц", дорогих гостей. Илья Ефимович, охотно приходивший на мои "пятницы", несмотря на огромное расстояние - 40 мин. марша от его "Пенатов" - был на этот раз "обижен в своих лучших чувствах" при виде моей размалеванной физиономии и наверно подумал: - "за десять верст киселя хлебать, да еще футуристического!"). Не любит шуток Илья Ефимович; - не такой он человек. Смех, хохот, - да! в особенности, если это "типично" ("Запорожцы", например). А так строг, строгонек-с и дури не поблажник.

   Размашистый талант.

   Само собою - артистичен насквозь.

   Гордый творческой гордостью.

   Важен и вместе прост.

   Труженик в искусстве. (Помню, как Илья Ефимович сравнительно долго писал мой костюм. - "Самое т_р_у_д_н_о_е - платье", - заметил деловито Илья Ефимович, как-бы в оправданье, что лицо за этот сеанс мало "подвинулось"; - а когда я сделал "удивленные глаза" на такое неожиданное заявленье Знаменитого ликописца, он добродушно прибавил: "а еще т_р_у_д_н_е_е... лицо").

   Любит вдохновенное и ищет его с малых лет, начав с иконописи. Ища вдохновенного, ему п_о_д_о_б_н_о_г_о, тяготеет кистью к деятелям искусства, а портреты членов Государственного Совета для своей исторической картины "Заседания" поручил частью Кустодиеву.

   Любит крупное. И черты лица Репина крупные. (Миниатюры ему мало удаются).

   Картинен. (Длинная шевелюра в прежние годы, широкополая шляпа до сих пор, крылатка - род альмавивы, большой мягкий, белый отложной воротник).

   Кряжистый и немножко тяжеловесный, не без чисто-русской неуклюжести (походка в развалку, словно ковыляющая).

   Свежий, сильный, бодрый человек. Что-то скифское в общем облике. Русский. Русский мужик. (Грациозность и живопись Репина трудно представить себе вместе вяжущимися!).

   "Очень мужчина". Настоящий мужчина. Муж. Вейнингеровское "Ж" в нем словно и не ночевало. Вот уж кто не сентиментален!- (Когда его дочь, ребенком, расквасила свой носик, Илья Ефимович, работавший в то время над картиной "Убийство Иоанном Грозным своего сына)), вместо того, чтоб посочувствовать и "принять меры)) милосердия, остановил плачущего ребенка и, не дав ему вытереться, тут-же записал тон свежей человечьей крови, столь искомый для его картины).

   Репин ненавидит кривлянье, в чем-бы оно ни выражалось. (Помню наши частые разговоры о кубизме и футуризме; в особенности памятен мне почти трехчасовой colloquium, когда мы шли втроем - он, я и покойная Н. Б. Нордман-Северова из Сестрорецка в Куокколу от С. О. Грузенберга: - Илья Ефимович, разгоряченный интересным вечером у maestro философии и к тому-же ходьбой, был пылок в своих нападках на новейшее направление живописи как никогда! - словами "ломанье", "выверт", "кривлянье", "манерность" и т. п., он как кайенским перцем пересыпал свою речь! в итоге, благодаря такой сугубой "пикантности", от прилежного вкушения сей "духовной пищи" великого мастера у меня остался в памяти лишь вкус этой "каенны").

   После этой характеристики вы сразу-же найдете "Репина" там, где вы п_р_е_ж_д_е в_с_е_г_о мнили увидеть "Евреинова".

   Перед вами вполне серьезный человек. Именно не серьезничающий, а серьезный. Его трудно, этого "Евреинова", представить себе улыбающимся. Чем насмешишь такого? - Да ничем. Невозможно представить себе, чтобы такой "Евреинов" был автором множества буффонад, был во главе режиссуры "Кривого Зеркала", начинал-бы свою credo'вую книгу с "тра-та-та" и заявлял-бы в инвенциях со всей искренностью, ему доступною, что "меньше всего хотел бы, чтоб его считали с_е_р_ь_е_з_н_ы_м ч_е_л_о_в_е_к_о_м".

   Какой тяжелый, этот "Евреинов"! странно представить его себе на репетициях, показывающим артистам жесты, па, ходы и перебеги пантомимы! Есть что-то в плечах, что даже намекает на его неуклюжесть! по крайней мере кажется, что если он встанет, он скорей всего пойдет в "развалку". Во всяком случае плясать такой мало-подвижной режиссер неспособен!

   И гордый-же! и важный же! смотрит свысока! "превыше всех"! (Репин писал меня, как это видно на фотографии, помещенной в этой книге, посадив меня на помост; - писал, глядя снизу вверх).

   И ничего миниатюрного в нем, женственного, легкомысленного! Крупный человек. Крупная фигура. И сколько "du moujik" в нем! И не молод, и не моложав! (Репину исполнилось 70 лет, когда он писал меня).

   Во всем остальном, что обще у меня с Репиным, портрет прекрасен. - Стихийность натуры, размашистость, артистичность, все это удалость в самой лестной для меня степени.

   В P. S. можно прибавить, что у Репина в большинстве случаев все лица на портретах исполнены присущей одному художнику (и именно Репину) созерцательности; так и кажется, что они тоже художники, тоже некие Репины! - смотрят не в пространство, "не спроста", не в какую-то неопределенную точку, а на совершенно определенный предмет, и довольно пристально, с достаточным вниманием! непременно в_и_д_я_т что-то пред собою и видят хорошо, а не просто с_м_о_т_р_я_т.

   Впрочем этот "недостаток" (на самом деле автопортретное д_о_с_т_о_и_н_с_т_в_о) характерен для большинства великих портретистов и даже смутил такую умницу, как Б. Христиансен (прославленного автора "Философии искусства"), который, понатужась, увидел даже здесь достоинство в чисто-портретном отношении (?). "Не бросалось-ли тебе в глаза, - спрашивает он в статье "Две проблемы портрета" - что портреты наших величайших мастеров, начиная с Дюрера, Эйка и Тициана до Рунге, Лейбля, Фейербаха и Тома, - что все они, как ни сильно подчеркивают они индивидуальную особенность, имеют все-таки одну общую черту, словно изображенные лица родственны между собою и не похожи на остальное человечество? Если-же ты пристально вглядывался в них, то ты заметил, что это взор их сообщает им сходство: общее у всех самозабвение взора, который устремлен вдаль или уходит в глубь своей души. Иногда кажется, что взгляд их ищет именно тебя"... Б. Христиансен объясняет это именно тем, что художник в мелодии своих форй включает метафизическое, "так как оно мотивируется идеей сверхэмпирической действительности, в которой личность теряется". Мол - "высшая ценность становится внутренним содержанием".

   Вот уж где, не боясь быть вульгарным, можно процитировать начало басни Хемницера:

  

   "В метафизическом беснуясь размышленьи,

   Сыскать начало всех начал"...

  

   Насколько проще эти "ищущие тебя взгляды" объяснить автопортретною тенденцией художника!

   А в P. P. S., как частность, подтверждающую на портрете с меня Репина мой парадокс об автопортретизме, можно отметить слишком большое расстояние между носом и верхней губой. На это все обратили вниманье (случай, при котором я охотно готов пролепетать изречение: "глас народа - глас Божий").

  

  

   Если-б предо мной была задача вывести - все равно: в романе, пьесе, картине - светского художника, молодого, красивого, элегантного, такого, при одном виде которого каждый безошибочно сказал-бы "это художник", ссотмечен перстом", "печать на челе", "избранник",- я-бы непременно взял моделью С. А. Сорина! и думаю всем угодил-бы.

   Очень красивый. Матовый тон лица, поэтическая внешность. Немножко бледный. Чудные блестящие волосы. - Прекрасные мечтательные очи. А главное - общее "выражение"...

   Да! это художник! это внешность художника от головы до пят. Очень интересный. И такой серьезный, несмотря на улыбку- правда, немного усталую, немножко деланно-любезную, я не хочу сказать приторную, но...

   Верх деликатности. Верх обходительности. Какой-то бархатный. И голос такой приятный. Никогда не кричит. Очень приятный голос. Что-то подкупающее даже там, где обошлось-бы и без подкупа. Сладкий. Конфеточный. Итальянщина какая-то.

   Обворожительнейший человек. Всем своим существом приятный. Словно не человек, а сплошной девиз "нравиться, нравиться, нравиться во что-бы то ни стало"! всеми своими качествами! всеми своими данными! - И труженик-то,- и балетоман, и домосед, - и "айда в гости", и строгий, - и добрый, и... Ну, просто прелесть!- положить за щеку и сосать, как карамель, по большим праздникам. Такой "чистюля"! гигиенист! аккуратный, начиная с пробора и кончая отсутствием пыли на полке!

   Изумительная аккуратность во всем. Решительно во всем.

   Какая радость, бывало, после репетиции в "Кривом Зеркале", где дирекция вечно скупилась на радикальную чистку кулис, а мытье сцены "по настоящему" было неслыханной редкостью, о которой мечтали, как в бреду, задыхавшиеся в пыли артисты - какая радость, бывало, выйдя из театра и перейдя мостик через Екатерининский канал, очутиться в мастерской С. А. Сорина (он жил почти vis-а-vis "Кривого Зеркала"). Чистота, опрятность. Хорошая, в порядок расставленная мебель. Ничего резкого. Ничего безпорядочного. Тихо. Прислуга ходит безшумно. А на столе уже чай! - не тот чай, который, трижды вскипяченный, с отвращением бывало глотаешь на репетиции в театре З. В. Холмской, а душистый, великолепного цвета, опрятно поданный, five o'clock'истый в смысле сервировки, с аппетитно разложенным в корзиночке печением, с клубничным вареньем, душистым, нежным... Вкусно. Сладко. Хорошо. Так "воспитанно". Бонтонно. По-светски... В камине трещат аккуратно сложенные дрова... Кругом такой приятный свет. Такие приятные, чрезвычайно приятные тона обоев и мебели... А пред тобой галантный хозяин. Такой мягкий, вкрадчивый голос: "еще, Николай Николаевич, чашечку!.." Господи, как приятно-то, как сладостно, как отдохновенно и чуть-чуть (совсем чуть-чуть, вот столечоко, да и того нет) дремотно-с.

   А потом сеанс. Тут уж сиди и гляди в оба. Тут тебе не до чаепития. "Голову немножко вниз"!.. "Так". "Нет-нет, это слишком". "Глаза пожалуйста". "Свободно"! "Еще свободнее, пожалуйста" "Мерси". "Вот-вот". "Благодарю". "Нет, смотрите прямо". "Вы не устали"? "Только губы не поджимайте". "Мерси". "Чуть-чуть левее". "Так хорошо". "Не хмурые брови". "Свободно", "Еще свободнее пожалуйста"...

   До того устанешь от этой "свободы", что еле дышешь потом.

   Н. А. Тэффи изумительно рассказывала о своих сеансах у С. А. Сорина (к сожалению не напечатано), - животики надорвешь. Вся суть ее юморески в передаче перемешки педантичных требований "голову повыше" и галантного заниманья модели (чтоб-ей не было скучно!) вопросами "что видели хорошего в театре", "что пишете сейчас", "собираетесь-ли на такой-то вечер" - и т. п.

   Серьезен С. А. Сорин за работой. Упорен. Так сказать "старателен". Что называется "добивается". "Должно выйти и кончен бал". Отсюда напряженность. Детальность. "До конца", Все. До последней черточки.

   Часто приходилось спорить о размерах таланта С. А. Сорина. Я люблю Савелия Абрамовича, люблю искренне и потому, как пристрастный к нему, всегда отстаивал его рисунок от слишком сурового обвиненья в "академизме". Причем тут "академизм" или "не-академизм", когда рисунок до nec plus ultra артистичен. Весь. Насквозь. До последней линии. Артистичен! красив! тонок! продуман! обаятелен! Чувство формы! Чувство меры! Определенность! Порой виртуозность! Изумительная виртуозность! И нежность, нежность! безпредельная нежность! Лицо словно Заласкано карандашом, зацеловано, заворожено нездешней "колыбельной".

   Что-то к_о_ш_а_ч_ь_е в самом С. А. Сорине. - Что-то кошачье во всех его портретах. (Взять хотя-бы столь привычную ему в прежних работах з_а_л_и_з_а_н_н_о_с_т_ь,- словно насмотрелся человек на "умыванье" кошки и ну подражать до одури, до экстаза какого-то)! Порою кажется, что его лица, такие "грациозные", такие "чистенькие", безшумные, вкрадчивые, молчат, молчат, да как мяукнут, эдак нежно-нежно, просительно "мяу, мяу"! ну и ринешься за сливками, за самыми лучшими, сладкими сливками. Такие не едят мышей! Бр... не так воспитаны...

   Глядя на Соринские лица, нельзя представить себе, что-бы они ели когда нибудь кровавый ростбиф, малороссийское сало, смаковали Лимбургский сыр! как нельзя (немыслимо-с) представить себе, чтобы у них под кроватью стояло что-нибудь другое кроме бархатных или плюшевых туфель. "Ночной"... как его?.. "Под кроватью", говорите вы? Какая чепуха! - мы знаем только слово "ложе", мягкое, пуховое ложе! гнездышко-c! вот-вот гнездышко-с.

   С прилагательным "ночной" мы согласуем только подлежащие "зефир", "аромат", "восторг", - вообще что-нибудь неземное.

   Оттого С. А. Сорин - верный паладин искусства Карсавиной (п_л_а_т_о_н_и_ч_е_с_к_и_й поклонник Тамары П_л_а_т_о_н_о_в_н_ы!) с максимальным наслаждением писал одно время ее и только ее.

   Карсавина!.. какая чудесная, какая волшебная форма для Соринского содержания! Правда, Сорин кой где з_а_с_о_р_я_е_т эту чистую форму сусально-золотой паутиной, что ткет порой его кошачья мечтательность, но тем не менее (надо знать и Карсавину, и Сорина) его Карсавины восхитительны! Восхитительны. И это потому, что в отношеньи Сорина здесь наиболее удачная канва для broderie его автопортрета.

   Не знаю, достаточно-ли тонкую, достаточно-ли вдохновительную канву дало мое лицо для его автопортрета, но, судя по результату, кажется довольно удачную. (С. А. Сорин даже выразил намерение написать с меня большой-большой портрет, а сделанный объяснил лишь как э_с_к_и_з к нему).

   Я очень доволен этим эскизом. Судите сами! - Стоило ему появиться в издании "Солнца России", как я сейчас-же полечил массу писем от неизвестных поклонниц, где меня называли "дусей", "котиком", "красавцем", короче говоря - эпистолярно напоили чаем с клубничным вареньем. Напился с удовольствием и даже мяукнул, лестно оглаженный, что хоть это все и не по адресу и, строго говоря, надлежало отправить корреспонденцию С. А. Сорину, как истинному адресату, ну а все-же приятно. ("Кот Васька слушает да ест". Ведь знал-же, что "не мне, не мне, а имени твоему"! чужое, - своровал! Ну да уж не прогневайтесь, Савелий Абрамович, - сами сказали, что мой портрет, а не Ваш! - Jen de mots-c великосветское, улыбнитесь!). "Милый Котик"... пишет одна. Как это верно! И в самом деле, какой я "котик", какой я "Сорин" на этом очаровательном эскизе!

   А з_а_л_и_з_а_н как! по кошачьему! Так и "жду гостей"! - верная примета.

   Тихий такой... Хороший. Скажи моя прислуга, что я ору порой "по пустякам", - никто не поверит. Характер ровный, спокойный. Ангел, а не человек. В рамку да повесить. Повесить да молиться.

   Я так и сделал.

  

  

   Одним из приятнейших воспоминаний, какие оставила во мне почти десятилетняя служба в Министерстве Путей Сообщения (в Отделе по отчуждению имуществ при Канцелярии Министра), были часы, когда, оторвавшись от нудных, противных, вечно спешных "докладов", я отдохновенно вступал в беседу или дружеский спор с кем-нибудь из "нездешних",- с кем-нибудь из тех исключительных для данного места сослуживцев, кого я в совокупности называл всегда мысленно "нашей компанией".

   "Нашу компанию", помню, составляли следующие лица H. H. Вентцель, поэт-юморист (псевдоним Бенедикт) и критик "Нового Времени" (псевдоним Ю-н), К. А Сюннерберг (псевдоним Конст. Эрберг), автор книги "Цель творчества", бывший сначала сотрудником "Нового Времени", "Нашей Жизни", "Золотого Руна" и других изданий, М. В. Луначарский, родной брат народного комиссара, оперный и концертный певец, А. П. Прокофьев-композитор, М. А. Вейконе - драматург, публицист, редактор "Театральных Ведомостей" и известный переводчик, Л. А. Офросимов, певец и художник, Зворыкин, уч. класса теории композиции (Консерватории), я,- "ваш покорный слуга",- и... краса всего "Отдела по отчуждению имуществ" - Мстислав Валерианович Добужинский.

   Вот человек, который из всей "нашей компании" неизменно держал себя хладнокровно, никогда не "выходя из себя", с п_о_л_н_ы_м достоинством как в отношении "товарищей", так и начальства. Что называется - "комар носу не подточит".

   Гордый - да. Однако всегда милый, любезный, тактичный. Обаятельный человек. Красивый. Высокий. Что-то английское, "лордистое" во всей фигуре и осанке. Или вернее польское,- уж право не знаю (Добужинский - аристократическая польская фамилия, Мстислав и Валерианович - тоже польские имена).- Держится прямо, "в струнку", голову носит всегда высоко, однако не задирая, не "возносясь)). В походке что-то военное.- Сын генерала. Отсюда быть может, и приязнь его живописи к военным темам. Наследственное, как наследственна (старинный дворянский род) и любовь к старине, рта ретроспективная мечтательность, как выразился удачно Сергей Маковский.

   Да, барского, старинного, аристократического в М. В. Добужинском "хоть отбавляй",- "за версту несет". А вот подите-ж,- левый, если не левейший, по своим убеждениям (кто напр. из всех художников, как не Добужинский, дал в печати 1905-1906 гг. самые острые, едкие, и пламенные, несмотря на графическую сдержанность, рисунки?.. Помню, из-за его знаменитой, ошеломительной по своей дерзости каррикатуры на державного орла российского ему пришлось выдержать целый ряд "внушений" и "предостережений" от б. Помощника Управляющего нашим отделом Г. И. Гильшера,- того самого, который хоть и забастовал в 1905 г. наравне с прочими чинами Министерства, однако, перед забастовкой, успел-таки тихохонько пошикать "на всякий случай" группе революционеров, пригласившей прекратить занятия).

   Мне кажется, из этого-то вот противоречия старинно-барского в Добужинском (консервативного) с революционно-демократическим в нем (либеральным) и произошла эта отличная от всех прочих в искусстве, специфически его, Добужинского, ирония.

   Отсюда, именно отсюда получил, сдается мне, начало этот глубоко-иронический, жутко-иронический подход Добужинского к современным многоэтажным чудищам наших городов, к этим страшным железным и каменным мостам, сковывающим вольные некогда берега какой-нибудь Темзы или нашей Фонтанки, к этой застроенности и загроможденности наших стогн, к этой скученности нашей рабочей жизни, к этому "Сегодня" урбанистской культуры, "Сегодня" исполинской машинной техники, "Сегодня", черному от дыма сотен фабричных труб.

   В таком "подходе" Добужинский - вчерашний иронизирует над обстановкой житья-бытья Добужинского - сегодняшнего.

   Но есть и другой "подход" у него,- "подход", имеющий тот-же источник двойственности его субстанции,- "подход", при котором Добужинский "сегодняшний" оглядывается на обстановку житья-бытья Добужинского вчерашнего.

   Тогда мы видим на его картинах заросшие стогны сороковых годов с этими смешными будочниками, неизвестно что стерегущими, неизвестно над чем бдящими со своим старомодным оружием, видим солдатскую муштру остервенелых "Держиморд", захолустность, возведенную в куб гением безжалостного художника, жуткие казармы, казармы и казармы, видим его, Добужинского, старую Вильну и улыбаемся вместе с ним над Этими беспомощно-капризными ужимками отжившей свое "доброе, старое время" провинциальной архитектуры.

   Здесь Добужинский - сегодняшний - иронизирует не менее метко и зло (я-бы даже прибавил - мистично) над условием быта Добужинского - вчерашнего.

   Но кто-бы из них ни брал верх,- Добужинский-ли сегодняшний или Добужинский вчерашний, современник-ли наш или архаист, тот или этот,- ирония его демаскирующего карандаша почти-неизбежна, и она то, говоря откровенно, и составляет для меня в Добужинском главный его charme, его "акцент", его "я", его гений.

   Каким властным, каким убедительным и постоянным должен быть художник в своих произведениях, чтобы мы, наглядевшись на них, стали называть после него предметы действительного мира его художника, именами! Видеть их, как его, художника, образы! Стали, например, глядя на туманный закат в Лондоне, говорить подобно О. Уайльду, что "это закат Тернера", а глядя на каменные спины петербургских построек,- что "это стены Добужинского"!

   Какая магия стиля! Какая сила внедрения своего субъективного виденья в душу другого! Словно нам дали другие глаза на некоторые предметы, другие очки, другую манеру видеть, другой "подход очей",- уж я не знаю, как тут лучше выразиться.

   Добужинский открыл нам, со всею беспощадною меткостью своей грустной иронии, эту изнанку, эту оборотную сторону медали урбанизма XX века! Словно штемпель свой поставил на этих кошмарных небоскребах in futurum! Словно на всех них раз и навсегда навесил блестящие ярлыки со своею подписью "M. Добужинский". И эта подпись слепит нас, слепит! Мне не нужно разбирать эти небрежные "д"... "о", "б" внизу картины, чтоб увидеть, что это Добужинский, как мне не нужно его подписи внизу громады во дворе моего обиталища, чтобы эта подпись тотчас-же возникала, ослепительная, перед моими покорными глазами и властно, словно подпись повелителя, заставляла меня относиться к данному предмету так, а не иначе.

   "Le style c'est l'Homme", и стиль Добужинского ярчайшее тому подтверждение. В своих произведениях он дает главнейшим образом себя, себя самого, свое отношение к предмету, свое к нему внимание, презрение, "мальтретирование" или любовь, свое настроение, основное настроение, свою точку зрения, свою личную, т. е. "вот какую" личную, насквозь личную точку зрения, свою душу, свой духовный лик.

   Я случайно упомянул Тернера. Придираясь к случаю, скажу, что Добужинский его полная противоположность во всем, за исключением таланта. Тернер был близорук, - Добужинский видит прекрасно. Тернер видел и изображал все в туманных очертаниях,- Добужинский-же, благодаря остроте зрения, необычайно точен и строг в рисунке; Тернера немыслимо представить себе графиком,-Добужинский-же, всегда, даже в масляной живописи, по преимуществу график. Тернеру было куда легче так сказать штемпелевать природу своим "я";-ведь туманные очертания, неопределенность, неясность всегда являются благодарной почвой для нашей фантазии! А вот неугодно-ли достичь того-же покрытия своим творческим "я" предметов действительного мира при графически-тщательной фактуре рисунка!

   По поводу этого кларизма в рисунке Добужинского, я могбы выставить, наряду с его прекрасным зрением {О замечательном зрении (способности видеть) Добужинского лучше всего говорит его "решетка Музея Александра III-го", в период написания которой Мстислав Валерианович меня огорошил однажды заявлением, что закон перспективы не вполне верен (удовлетворителен) "решетка больше сворачивает направо, чем это выходит по закону перспективы".}, еще добавочное объяснение.

   Помню, чуть не при первом-же разговоре с Добужинским в тесном "tête à tête" с ним (беседовать на расстоянии значило-б громким разговором мешать работать сослуживцам) я Заметил: "У вас соринка в глазу, на нижнем веке"... Мстислав Валерианович устало улыбнулся и сказал в ответ:- "Эта соринка всегда на том-же месте. Ее не удалить". Оказалось, что эта точка в глазу - родимое пятнышко. На эту точку ему с детства - легко себе представить - указывало множество людей. Мальчик рос и креп в сознании, что люди в чужом глазу не только сучок видят, но и мельчайшую точку. Пусть кажется вздорным мое предположение, но мне кажется, что именно отсюда ведет свое начало вырисовка, законченность, деталированность, определенность, точность, словом,- графика par exsellence maestro Добужинского. Раз люди обращают внимание на малейшие пустяки,- наверно думал он (я, впрочем, не спрашивал об этом М. В., все забываю) - раз зритель замечает даже мельчайшую точку, - дадим-же им и эти "пустяки", и эту мельчайшую "точку"! ибо все в конце концов приятно и значительно в искусстве, как-бы неприятно и незначительно оно ни было в жизни... И тогда становятся понятными все quasi-мелочи в его произведениях, и эта вычерченность порой ненужного на первый взгляд, и эта цепкость глаза художника в отношении малейшей детали,- детали, которую другой мастер представил-бы лишь в смазанной схеме.

   На одном из моих портретов (карандашом) Добужинский как нельзя лучше доказал эту любовь свою к деталям,- любовь, которая имеет в его огромном таланте прямо-таки субстанциональное значение.

   Ни один художник, рисовавший меня, не обратил такого страстного внимания на мои напр. embouchur'ные мускулы (кажется, они носят в анатомии название buccinatori), как Добужинский, точно так-же, как никто из художников, кроме него, не выразил такого пристального интереса к раздвоенности кончика моего носа.

   На чернильном портрете эти особенности (недостатки) моего лица до того расчленены, "разделаны", развиты, что в результате рисунок напоминает местами какое-то диковинное кружево или неведомые письмена.

   На другом портрете (карандашом) эти крайности, столь отличительные для неугомонного детализма Добужинского, не так заметны; зато в последнем портрете воочию, сквозь мои черты, черты Евреинова, сквозят черты его, Добужинского, духовного лика, черты неукротимой иронии, британизма или вернее полонизма ("гонор польский"), черты, наконец, артистичности ("чело", "власа", и пр.), той артистичности, которая, словно пружина, заставляет еще выше поднимать "главу".

   В этом портрете умный ясновельможный пан, беспощадный в самокритике, иронизирует над той поистине "странной" фигурой, фигурой "не ко двору", какую должен был представлять собой художник, настоящий художник, артист, мастер "милостью Божьей", очутившийся вдруг, по странному стечению обстоятельств, в числе младших помощников делопроизводителя Отдела по отчуждению имуществ при Канцелярии Министра Путей Сообщения.

   Палитра и... казенная чернильница! Загрунтованное полотно живописца и... загрунтованное полотно железной дороги! Ватманская бумага и... исходящая за No 00! художник и... служебная лямка! вольный артист и... 20-ое число!..

   Поистине благодарная почва для славной иронии! Поистине хороший предлог для автокаррикатуры.

   Вглядитесь только в эти прищуренные на портрете глаза, в эти искривленные чувством гадливости губы, во всю осанку наконец этой бесподобной в своем роде фигуры, и вы поймете, какое нескончаемое презрение должно было охватывать Добужинского-Евреинова в этой казенной атмосфере черносотенного застенка, где чиновная сволочь, задыхавшаяся от зависти ко всему независимому, совала вам на праве "равных" свою потную руку, только что подававшую "калоши" начальству.

   Не портрет, а... "табло"!...

   Браво, Добужинский!

  

  

   Князь Александр Константинович Шервашидзе, - потомок Абхазских царей, - воплощенье того восточного рыцарского благородства, которое в наше время-почти сказочная редкость (страшно подумать, как такому человеку дышалось в пыли интриг эгоистичных Мейерхольдов и Теляковских на нашей б. императорской сцене!).

   О рыцарской щепетильности А. К. существует много рассказов интересных и поучительных, причем некоторые из них носят печать невероятности, близкой к анекдотической. Передам, например, случай, коего судьбою я был поставлен свидетелем.- А. К. уезжал на фронт в качестве помощника уполномоченного Красного Креста. По этому случаю накануне наша общая знакомая, симпатичная, милая, добрая Л., у которой А. К. снимал временно комнату, захотела устроить прощальный обед. Сказано-сделано. Были разосланы приглашения, достали вино, слуги сбились с ног, словом ожидалась "помпа". Съехались... "А где же князь?" - спрашиваю я. Хозяйка мнется. Садимся, наконец, обедать. А. К. все нет. После обеда отвожу в сторону Н. И. Бутковскую, подругу по институту симпатичной Л., и расспрашиваю, "что сей сон значит" - "А видите ли,- отвечает мне Наталия Ильинична,-князь за пол-часа до обеда, узнав, что приглашен в числе гостей также и этот С.- "делец", хоть и не нечестный, но не слишком брезгливый в аферах, где можно "нагреть руки",- наотрез отказался отобедать с ним за "одним столом"... Так мы и не увидели А. К. за обедом, устроенном в его же честь!..

   И разумеется, не один талант и не одна случайность объяснение тому, что А. К. Шервашидзе так поразительно удались, в смысле духа, декоративные постановки рыцарских "Тристана и Изольды" в Мариинском театре и "Шута Тантриса" в Александрийском. Благородный дышит вольно только там, где благородное.

   Рядом с нравственной щепетильностью этого художника, в произведениях которого каждая линия словно насыщена аристократизмом высшего порядка (нужна, точна, изящна, чужда манерности, чужда вкуса толпы) полезно, в интересах настоящей главы, тут же упомянуть об опять-таки почти анекдотической физической брезгливости А. К. Малейшее пятнышко на его костюме, паутинка на его рукаве, соринка на руке - все это вызывает в нем сильнейшую реакцию. Он чистится почти что не переставая! Я не помню беседы с ним, во время которой он не смахивал бы какую-нибудь невинную ниточку или пылинку со своего платья, всегда имеющего вид только что принесенного от аккуратнейшего из портных. Такова натура этого художника, нетерпящего ничего лишнего, наносного, постороннего, чуждого. Никакой мишуры, а тем более грязи!

   "Только то, что нужно!" - эти слова могли бы стать его девизом, если-б А. К. не имел высший - стремленья к идеалу.

   Я не встречал в своей жизни души, более идеалистически настроенной, и думаю, что это могут повторить за мной все друзья А. К.

   А. К. Шервашидзе готов кого - угодно идеализировать, если только он не знает данных (случай, напр., с С. на помянутом обеде у Л.), могущих опорочить в его глазах доброе имя.

   Эта идеализация всегда сквозит в его полотнах, преисполняет и последний штрих его рисунков.

   И безусловно, - его портреты - настоящие автопортреты, если основной чертой его души взять благородство, а основной чертой его характера - идеализацию.

   Показательным в этом отношении портретом кисти А. К. Шервашидзе служит приковавший к себе общее внимание, но мало оцененный на выставке "Мира Искусства" 1913 г. большой (я в шутку назвал его из-за размеров "конным") портрет Г. О. Б-н, милой девушки (я был знаком с ней; мы часто виделись), уже не молодой, с чертами не столько некрасив