| Главная » Книги |
Дуров Сергей Федорович - Стихотворения, Страница 13
Дуров Сергей Федорович - Стихотворенияp;
Судьба! вникая в твой закон,
Я вижу, наш успех основан
На том, что лучший из людей
Обязан крест принять на долю,
Отдать нам в жертву свет очей,
Всю душу, сердце, разум, волю,
Трудиться ночь и день-деньской,
Лить пот и кровь свою для брата
И, наконец, за подвиг свой
Стяжать названье ренегата...
С. Ф. Дуров (?)
ОРУЖИЕ
(РЕБЕНКУ)
Сынок отважного бойца,
Малютка милый, шаловливый,
Не тронь оружие отца:
Оно опасно, хоть красиво.
Пускай блестит, пускай звенит -
Не обращай на то вниманья.
Оно, как друг, к себе манит,
Но даст потом, как враг, страданья.
Не тронь его до дальних дней...
Ты будешь сильный и проворный,
И загремит в руке твоей
Оно игрушкою покорной.
А я молюсь, чтобы тогда
Оружья всем игрушкой были;
Чтоб зверство, горе и вражда
Ни лиц, ни стали не томили.
ПРИМЕЧАНИЯ
Тексты вошедших в этот сборник стихотворений поэтов-петрашевцев
отличаются крайней разнохарактерностью.
Если, например, стихи Плещеева выдержали ряд посмертных изданий, не раз
будучи предварительно переизданы самим поэтом, то, напротив, Пальм и Дуров,
при жизни печатавшие свои стихи не иначе, как в повременных изданиях 40-60-х
годов, только теперь дождались, наконец, первого посмертного издания.
А Дмитрий Ахшарумов вообще не печатал самостоятельно своих юношеских
стихов: они дошли до нас лишь в качестве автобиографических документов в его
"Воспоминаниях".
Наконец, стихи Баласогло сохранились в полуанонимном издании.
При такой разнохарактерности входящих в эту книгу текстов были
различны, разумеется, и текстологические принципы, руководившие работой над
тем или иным из ее отделов.
В самом деле, можно ли было не варьировать, например, принцип отбора в
применении к Плещееву и, скажем, Дурову? Плещеева знают все; Дуров никому не
известен; степень же дарования у таких равно второстепенных поэтов - вопрос
спорный. Поэтому "полному", по возможности, Дурову сопутствует "избранный"
Плещеев.
Было бы ошибкой и единообразие в отборе пьес переводных: Плещеев
переводов имеет не больше, чем оригинальных вещей; а у Дурова, подобно
Жуковскому, переводы преобладают. Если бы решиться на исключение всех вообще
переводных вещей, то Плещеев пострадал бы значительно меньше Дурова; от
которого не осталось бы почти ничего. Поэтому переводы Плещеева "охранены
только в особых случаях; переводы же Дурова приравнены в оригинальным вещам.
Подобно Дурову, с возможной полнотой представлены, также Дм. Ахшарумов
и Пальм, но опять-таки по особым для каждого из них соображениям: Дм.
Ахшарумов - потому что все его стихи тесно связаны с идеологией и процессом
петрашевцев; стихи же Пальма, за исключением нескольких неудачных пьес, не
стоило подвергать отбору, потому что они целиком вмещаются в пределы 40-х
годов; кроме того они наглядно отражают на себе типичный для той эпохи (и,
следовательно, для петрашевцев) переход от поэтических жанров и форм
пушкинской школы и Лермонтова к поэтике и темам Некрасова. Впрочем,
"некрасовское" стихотворение есть уж у Баласогло...
Тем не менее этот последний представлен в нашем сборнике лишь
избранными, наиболее типичными стихотворениями, в виду хронологического
несовпадения его поэтической деятельности с возникновением и деятельностью
кружка петрашевцев.
Содержанию книги придана хронологическая последовательность, причем
первое место предоставлено тем поэтам, деятельность которых ограничивается
пределами 40-х годов (Баласогло, Пальм, Дм. Ахшарумов). Та же
хронологическая последовательность, по возможности, соблюдена и внутри
каждого из пяти отделов (по числу поэтов); однако, при отсутствии рукописей
и авторской датировки, часто приходилось руководствоваться только временем"
первого появления той или иной пьесы в печати, то есть датами цензурного
разрешения на сборнике или книге журнала.
Что касается работы над самым текстом, то она сводилась или: к сличению
нескольких разновременных изданий поэта (рукописями, как сказано,
пользоваться приходилось лишь в редких случаях), или к сверке посмертного
издания с единственным авторским изданием журнальным, или", наконец, просто
к извлечению произведений из старинных альманахов, газет и журналов, для
чего понадобилось пересмотреть все без исключения периодические издания 40-х
и многие 50-х и 60-х годов. Как правило, воспроизведению в основной части
книги подлежал последний исправленный самим автором вариант. Только в особых
случаях предпочтение отдавалось варианту первоначальному, когда позднейший
был явно продиктован цензурой. Впрочем, заглавия часто сохранены от
редакций первоначальных - в тех случаях, когда поэт заменял их при
переиздании простым указанием, что пьеса - переводная ("Из В. Гюго", "Из Р.
Прутца" и т. п.). Все эти случаи оговорены в примечаниях. Туда же отнесены
наиболее ценные варианты.
Перед примечаниями к каждому из пяти поэтов даны необходимые
биобиблиографические сведения. В "Приложении" помещены стихотворения поэтов,
в той или иной мере близких к петрашевцам: Ап. Григорьева и других, менее
известных.
При отсутствии автографов было бы излишним педантизмом сохранять
вышедшие теперь из употребления орфографические приемы "Иллюстрации" или
"Литературной газеты" 40-х годов, где впервые печатались издаваемые теперь
поэты. Отклонения от современного правописания в первопечатных редакциях
здесь поэтому игнорируются, за исключением тех редких случаев, когда мы
имеем дело с несомненными архаизмами в поэтическом языке: архаизмы эти
сохранены.
С. Ф. ДУРОВ
Сергей Федорович Дуров родился в 1816 г. в Орловской губ., в имении
отца, полковника в отставке. Воспитывался в Петербурге, в Университетском
благородном пансионе, преобразованном в 1850 г. в Первую гимназию (ныне 52-я
советская школа). Имя Сергея Дурова упомянуто в списках воспитанников,
поступивших в пансион в 1828 г. и окончивших его в 1833 г. {"Пятидесятилетие
С.-Петербургской Первой гимназии. 1830-1880. Историческая записка,
составленная по поручению педагогического совета Д. Н. Соловьевым", СПб.,
1880, стр. 152, 382, 388.} Одно из первых тогда учебных заведений в России,
Университетский благородный пансион в Петербурге насчитывал среди своих
бывших воспитанников А. И. Подолинского, С. А. Соболевского, М. И. Глинку и
др.; всего тремя годами ранее Дурова курс в нем окончил И. И. Панаев, в
воспоминаниях которого говорится о литературных интересах воспитанников
пансиона. {См. И. И. Панаев, Литературные воспоминания, изд. "Academia",
1928, стр. 12-16.}
Преданиями и средой пансиона может, до известной степени, объясняться
пушкинская традиция в поэзии самого Дурова.
По окончании пансиона Дуров вынужден был сразу же поступить на службу,
- сперва помощником бухгалтера в государственный коммерческий банк, потом, в
1840 г., в канцелярию морского министерства; в 1847 г. он выходит в отставку
{В том же году становится членом Вольного экономического общества.} и живет
исключительно на литературные гонорары, кроме стихов печатая также и прозу,
- повести, так называемые "физиологические" очерки, критические статьи, -
получая за это по 40-50 руб. с листа; пробует также писать для театра. {См.
библиографию в статье о Дурове В. Л. Модзалевского в "Русском биографическом
словаре" (т. "Дабелов-Дядьковский"), СПб., 1905, стр. 727-729.} С ним
сожительствуют в это время два его друга: поэт Пальм и музыкант-любитель,
чиновник Щелков, о чем первый рассказал потом в своем автобиографическом
романе "Алексей Слободин". Одно из главных действующих лиц романа, Григорий
Васильевич Рудковский, по заявлению самого автора, и есть Сергей Федорович
Дуров; посвященные ему страницы написаны с большой теплотой и с полным
знанием всех обстоятельств его жизни, они представляют поэтому ценный
биографический материал. Вот как рисует Пальм в своем романе облик Дурова:
"В одном многоэтажном доме у Семеновского моста квартиру No 10 занимал
Григорий Васильевич Рудковский. {Ср. в воспоминаниях А. Милюкова: "Дуров жил
тогда вместе с Пальмом и Алексеем Дмитриевичем Щелковым на Гороховой улице,
за Семеновским мостом ("Литературные встречи и знакомства", СПб., 1890).}
Квартира была записана в домовой книге на имя коллежского асессора
Рудковского, а жили в ней постоянно двое-трое его приятелей, не считая
случайных посетителей, гостивших иногда по нескольку дней. В 10-м нумере
часто раздавались, звуки скрипки, виолончеля, фортепиано... Пение слышалось
постоянно, потому что жильцы были горячие поклонники Рубини, Виардо и
Тамбурини... В одной комнате набрасывались на бумагу бойкие эскизы будущих
картин или меткие карикатуры на приятелей и на лиц, почему-либо известных
всему Петербургу; в другой - дописывалась повесть, фельетон или
скандировались звучные строфы новоиспеченного стихотворения... Рудковскому в
это время было лет за тридцать; смуглый, с заметною сединою на висках, без
малейшего признака мускульной силы, - грудь впалая, движения осторожные, как
будто изнеженные, неумеренное угощение носа из простой табакерки и
скептическое, отчасти даже циническое отношение к сердечным делишкам
молодежи, - он казался преждевременным старцем. Но, с другой стороны,
нервная горячность в споре, энтузиазм перед смелым проявлением ума, таланта
и воли, где бы и в чем бы они ни проявлялись, трогательная, почти женская
сочувственность к чужому страданию и, наконец, непримиримая ненависть к
лицемерию, защищавшему всякие житейские неправды, - всё это обличало в
Рудковском "душу живу" и ставило на видное место среди окружавшей его
молодежи..." {"Алексей Слободин. Семейная история в пяти частях" П.
Альминского, ч. 4, гл. IV.}
Кроме "Алексея Слободина", литературный портрет Дурова сохранился в
романе "Итоги жизни" П. М. Ковалевского (о нем см. ниже), где Дуров выведен
под именем Сорнева или просто Федора Семеновича, "с прямыми черными на
длинной шее космами волос и тоже черными глазами, толстыми губами на желчном
и худом лице; с насмешливым и вечно изумленным глупостью людей взглядом; с
вечною иронией в движениях и словах; и отношение отрицательное ко всему на
свете... Надо было ему отдать справедливость: в качестве ли общего
Мефистофеля или только ментора Камеева (Пальма) - он оставался неизменно
юмористом и смешил до слез. Где был Сорнев, там и смех... Были у него,
однако, полосы, когда от желчи всё ему казалось желтым. И какими же тогда
рассказами неправд, позорного порабощения, гнета, грубого самоуправства,
кражи и насилий доводил он до негодования тех, кто доходил чуть не до
истерики от смеха". {"Вестник Европы", 1883, No 1, стр. 176-179.}
"Пятницы" Петрашевского Дуров начал посещать, как сам показал потом
следственной комиссии, в 1847 г., а познакомился с Петрашевским в 1846-м: на
собрании 25 марта (1849) "при рассуждении о том, каким образом должно
восстановлять подведомственные лица против власти", высказался за то, чтоб
"показывать зло в его начале, т. е. в законе и государе". {"Петрашевцы", т.
III, стр. 179.} На другом собрании (22 апреля) говорил о способах проведения
в литературу своих идей; и, наконец, в третий раз говорил, при поддержке со
стороны Баласогло, о семейных и родственных связях как о путах для человека,
в чем можно усматривать отголосок соответствующих идей Фурье. Впрочем,
фурьеристом Дуров во время следствия себя не признал. {См. "Голос
минувшего", 1915, No 11, стр. 9-11.}
Гораздо заметнее роль Дурова в качестве одного из инициаторов
самостоятельного - "дуровского" - кружка, отколовшегося от главного в конце
1848 г. Относительно его "фракционных" отличий высказано было в литературе о
петрашевцах несколько разных мнений; не было, однако, обращено должное
внимание на существенную особенность его, в отличие от кружка Петрашевского:
на связанную с ним попытку агитационного использования литературы. О начале
самостоятельных собраний у Дурова сохранилось несколько свидетельств в
показаниях их участников: Спешнева, Пальма, Достоевского, Филиппова,
Ламанского, Милюкова, самого Дурова и в позднейшем письме Ап. Майкова проф.
Висковатову. Везде отмечается литературный уклон вновь образованного кружка
как главное его отличие от кружка Петрашевского; для Ламанского, например,
дуровцы - "литературная партия"; а Пальм передает следующие слова Дурова:
"Петрашевский, как быв, уперся в философию и политику; он изящных искусств
не понимает и будет только портить наши вечера". {"Голос минувшего", 1915,
No 12, стр. 34.} Но что дело тут было не в искусстве для искусства, а в
совершенно особом, агитационном использовании "изящных искусств", доказывает
позднейший рассказ Майкова о попытке Достоевского в январе 1849 г., т. е.
как раз в то время, когда складывался кружок Дурова, привлечь и его,
Майкова, - тоже литератора, - к делу организации тайной типографии, которое
задумано было, как говорил Достоевский, "людьми подельнее", чем
Петрашевский, и куда Петрашевского решили не принимать; из перечня этих
"людей подельнее" сразу же становится видно, что это н есть кружок Дурова,
тем более, что и его самого можно было в то время, по словам
Семенова-Тянь-Шанского, "считать революционером, т. ч е. человеком, желавшим
провести либеральные реформы путем насилия". {П. П. Семенов-Тянь-Шанский,
Детство и юность, СПб., 1917, стр. 255.}
О политическом радикализме Дурова, напоминающем радикализм декабристов
(с которыми Дурова сближали я родственные связи: он был племянником Н. Д.
Фонвизиной, во втором браке Пущиной), говорит одно из последних его
стихотворений (1863): "Н. Д. П - ой" (Н. Д. Пущиной), где дана типичная для
декабристов, а Дуровым усвоенная не тогда, конечно, когда писалось
стихотворение, а много раньше, историческая оценка самодержавия. О русском
народе здесь говорится:
Как крепко в нем свободное начало,
Как десяти столетий было мало,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтоб в нем убить его гражданский дух.
(См. ниже примечание к этим стихам, стр. 280-281.)
О преданности Дурова заветам декабристов свидетельствует также его
неудержимая ненависть к другому своему родственнику, Я. Ростовцеву, автору
доноса Николаю I накануне 14 декабря. "Стоило употребить при нем <Дурове>,
хотя бы невзначай, в разговоре имя его родственника, генерала <впоследствии
графа.> Якова Ивановича Ростовцева, - и он забывал всякую меру
сдержанности..." {П. К. Мартьянов, В переломе века, "Исторический вестник",
1595, т. LXII, стр. 451.} Слова Дурова на одном из собраний у Петрашевского
- о начале зла "в законе и государе" - свидетельствуют о том же. Собрания у
Дурова имели своей целью подготовку более широких, чем только в дружеском
кружке, литературных выступлений, а эти последние рассчитаны были на особое
воздействие на умы. Это видно хотя бы из того, что всё, что читалось у
"дуровцев": "Солдатская беседа" Григорьева, перевод из Ламеннэ Милюкова,
письмо Белинского к Гоголю и т. д., они тотчас пытались распространять
нелегальным путем в списках.
Нравственный облик Дурова той поры сохранился в целом ряде следственных
показаний 1849 г. Обаятельность Дурова, не раз отмеченная в романах Пальма и
Ковалевского, видна также из стихотворных к нему посланий; в одном
провинциальном альбоме (с датой: "май 1844 г.") сохранилось посвященное
Дурову стихотворение К. Доводчикова, печатавшего иногда свои стихи в
"Литературной газете" 40-х годов и сблизившегося в один из своих приездов в
Петербург с Пальмом и Дуровым:
...Ты сердцем добр, твой светел ум,
Пусть будет вечно осенять
Тебя святая благодать.
Заклятый враг приличий света,
Я образ милого поэта,
И самый звук твоих речей,
Верь, сохраню в душе моей.}
{* Евг. Опочинин, Рыдающие души, "Голос минувшего", 1916, No 12, стр.
223-224.}
В том же 1844 г., рядом с одним из первых стихотворений самого Дурова
("Молодик на 1844 год", стр. 31), помещены стихи другого сотрудника
"Литературной газеты", Н. Третьякова:
С. Ф. Д.
Как раб, зарывший свой талант,
Скрываешь ты свой дар чудесный,
Ты чувством, мыслями богат,
Тебе знаком язык небесный.
Для друга расщедрись, скупец,
Прими мой вызов благородный,
Открой таинственный ларец,
Где скрыт талант твой самородный.
Взгляни: не одного тебя
Луч солнца греет во вселенной.
И ты рожден не для себя:
Ты жрец искусства вдохновенный.
О, помни притчу, друг-поэт!
Не будь рабом презренной лени
И чудным блеском вдохновений
Ты освети печальный свет.
Достоевский так отозвался о Дурове в своих показаниях: "Я знаю Дурова
как за самого незлобивого человека; но, вместе с тем, он болезненно
раздражителен, раздражителен до припадков, горяч, не удерживается на слова,
забывается и даже из противоречия говорит иногда против себя, против своих
задушевных убеждений, когда раздражен на кого-нибудь. Близкие Дурова: Щелков
и Пальм, еще лучше меня знают его несчастный характер..." {Н. Ф. Бельчиков,
Достоевский в процессе петрашевцев, 1936, стр. 125.}
Яновский в своих воспоминаниях говорит, что в то время "Федор
Михайлович, разговаривая о лицах, составлявших кружок Петрашевского, любил с
особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком
очень умным и с убеждениями..." {"Петрашевцы", т. I, стр. 79.} Как раз с
Достоевским и свела судьба Дурова после выслушания ими второго приговора на
Семеновском плацу 22 декабря 1849 г. Вместе выслушали они и первый приговор
- смертный. "Я успел... обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и
проститься с ними", - в тот же день, несколько часов спустя, писал
Достоевский брату. {Ф. М. Достоевский, Письма, т. I, стр. 128-129.} Второй
приговор им обоим гласил: "лишив всех прав состояния, сослать в каторжную
работу в крепостях на 8 лет", с одинаковой для обоих поправкой Николая I:
"на четыре года, а потом рядовым". {"Петрашевцы", т. III, стр. 335.}
Проститься с ссыльнокаторжными, перед самой их отправкой в Сибирь,
допущены были в Петропавловскую крепость два другие, легко отделавшиеся
"дуровца": Милюков и Михаил Достоевский. "Мы ждали довольно долго, -
рассказывает в своих воспоминаниях Милюков, - так что крепостные куранты
раза два успели проиграть четверть на своих разнотонных колокольчиках. Но
вот дверь отворилась, за нею брякнули приклады ружей, и в сопровождении
офицера вошли Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров. Горячо пожали мы друг другу
руки. Несмотря на восьмимесячное заключение в казематах, они почти не
переменились: то же серьезное спокойствие на лице одного, та же приветливая
улыбка у другого. Оба уже одеты были в дорожное арестантское платье - в
полушубках и валенках... Ни малейшей жалобы не высказали ни тот, ни другой
на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не
страшила их, и, конечно, в это время они не предчувствовали, как она
отзовется на их здоровье..." {А. П. Милюков, Литературные встречи и
знакомства, стр. 193-197.}
В тот же день Дуров, вместе с Достоевским и Ястржембским, был в
кандалах отправлен в сибирскую каторгу. Тяжелое путешествие на санях в
сопровождении жандармов описано Достоевским в письме его к брату. {См. Ф. М.
Достоевский, Письма, т. I, стр. 133-135.} В "Дневнике писателя" он рассказал
о встрече, устроенной "путешественникам" в Тобольске женами декабристов.
{Его же. Дневник писателя, 1873, январь, "Старые люди".} Если же верить
воспоминаниям М. Д. Францевой, одна из этих "великих страдалиц", тетка
Дурова, Н. Д. Фонвизина (Пущина), устроила, кроме встречи, также проводы.
{"Исторический вестник", 1888, т. XXXII, No 6, стр. 628-630.} В Омск они
прибыли через три дня. "Началось с того, - писал потом Достоевский брату, -
что плац-майор Кривцов нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками за наше
дело и обещался при первом проступке наказывать нас телесно". {Ф. М.
Достоевский, Письма, т. I, стр. 135. Ср. с этим гл. VIII "Записок из
мертвого дома".}
Как отозвалась на Дурове четырехлетняя каторга? Об этом дают
представление несколько строк "Записок из мертвого дома": "Я с ужасом
смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге как
свечка. Вошел он в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а
вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой" "(гл. VII). Но болезнь не
сломила Дурова. Сохранились любопытные воспоминания о нем, записанные со
слов несших в омском остроге караульную службу так называемых "морячков",
разжалованных в 1849 г. в рядовые гардемаринов. "С. Ф. Дуров и под
двухцветной курткой с тузом на спине казался баричем. Высокого роста,
статный и красивый, он держал голову высоко, его большие, черные навыкате
глаза, несмотря на их близорукость, смотрели ласково, и уста как бы
улыбались всякому. Шапку он носил с заломом на затылке и имел вид весельчака
даже в минуты тяжелых невзгод. С каждым арестантом он обходился ласково, и
арестанты любили его. Но он был изнурен болезнью и зачастую едва мог ходить.
Его ноги тряслись и с трудом носили хилое, расслабленное тело. Несмотря на
это, он не падал духом, старался казаться веселым и заглушал боли тела
остроумными шутками и смехом... С. Ф. Дуров вызывал к себе всеобщее
сочувствие. Несмотря на крайне болезненный и изнуренный вид, он всем
интересовался, любил входить в соприкосновение с интересовавшею его общею,
внеострожного, людскою жизнью и был сердечно благодарен за всякое, посильное
облегчение или материальную помощь. Говорил он обо всем охотно, даже вступал
в споры и мог увлекать своим живым и горячим словом слушателя. В нем
чувствовалась правдивая, искренне убежденная и энергичная натура, которую не
могло сломить несчастье, и за это он пользовался большей, чем Ф. М.
Достоевский, симпатиею..." {П. К. Мартьянов, В переломе века, "Исторический
вестник", 1895. т. LXII. стр. 448-450.}
В "мертвом доме" Дуров остался не только революционером, но, если
верить "морячкам", и поэтом. Однажды, когда местное начальство доискивалось,
кто из арестантов пишет на него жалобы, и опрашивало каждого арестанта по
очереди, не пишет ли он вообще что-нибудь, Дуров, будучи спрошен, ответил:
"Зачем писать, когда мы, поэты, можем петь... петь приятней, чем писать..."
{Там же.}
"В зиму 1853-1854 годов, - продолжает свой рассказ Мартьянов, - С. Ф.
Дуров и Ф. М. Достоевский окончили срок пребывания в крепости и выпущены
рядовыми в сибирские линейные батальоны: первый - в 3-й (в Петропавловске),
а последний - в 7-й (в Семипалатинске)". Но, прежде чем разлучиться, Дуров и
Достоевский провели еще около месяца под одной крышей в Омске, уж на
свободе, в гостеприимном доме К. И. Иванова, зятя декабриста Анненкова, о
чем жене его, П. Е. Анненковой, Достоевский" писал из Семипалатинска 18
октября 1855 г.: "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в
Сибирь вы и всё превосходное семейство ваше брали и во мне и в товарищах
моих по несчастью полное и искреннее участие... Полтора года назад, когда я
и Дуров вышли из каторги, мы провели почти целый месяц в их (Ивановых)
доме". - "Вы, вероятно, уже знаете, - прибавляет затем Достоевский, - что
Дуров по слабости здоровья выпущен из военной службы и поступил в
гражданскую, в Омске... Мы с ним не переписываемся, хотя, конечно, друг об
друге хорошо помним". {Ф. М. Достоевский, Письма, т. I, стр. 162.}
Пребывание Дурова в Петропавловске рядовым было, таким образом,
непродолжительно. 22 марта 1855 г. Дурова переводят в Омск канцелярским
служащим 4-го разряда в областном управлении сибирских киргизов. Оставаясь
здесь до второй половины 1857 г., он сближается за это время с сослуживцем
своим Чоканом Валихановым, киргизом-этнографом, внушавшим всем, кто знал
его, интерес к себе и симпатию. В конце 1856 г. Дурову позволено было
вернуться в Россию. В Омске, перед отъездом, Дурова повстречал Г. Н.
Потанин. Воспоминания его об этой: встрече - лучшее, что написано о Дурове
современниками. {См. статью Г. Н. Потанин 
| |
| Просмотров: 619 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры