Аксаков Сергей Тимофеевич - Литературные и театральные воспоминания

ля выслушания стихов, которые можно было применить к нему, и чтоб он встал со стула, как нарочно, для привлечения на себя общего внимания. Когда я, проехав из Общества прямо к Писареву, рассказал ему это происшествие, он улыбнулся прежнею своею злою улыбкой, которая говорила: "ништо ему". С сожалением я должен сказать, что он ненавидел Полевого.

   Писареву становилось хуже и хуже. 1 марта хотел было он написать записку и поздравить одну очень любимую и уважаемую им женщину со днем ее рожденья, но дрожащая его рука писала одни каракульки; он бросил с досадой перо и сказал: "Таким почерком я только напугаю". На другой день он просил меня продать книгопродавцу Ширяеву "Белую волшебницу", "Пятнадцать лет в Париже" и четыре водевиля: "Дядя напрокат", "Две записки", "Как дороги утки" и "Средство выдавать дочерей замуж". - "Продай за что-нибудь, - сказал мне Писарев слабым голосом. - Ширяев предлагал мне прежде по сто пятьдесят рублей за каждый водевиль в одном акте". Я поехал прямо к Ширяеву и продал все шесть пиес, числом одиннадцать актов, за тысячу рублей ассигнациями. Возвращаясь из комитета, я заехал к Писареву и отдал ему деньги. Он был очень доволен, спросил свой маленький ларчик, положил в него тысячу рублей и запер ключиком. Кончив эту, для него уже тяжелую работу, он сказал с какой-то странной улыбкой: "Пригодятся".

   Я повидался с Высоцким; он сказал мне, что с некоторого времени у больного появилось опять раздражение в печени, что завтра он ощупает его при мне, для чего и просил, чтоб я непременно приехал в три часа. "Писарев уже два раза не дался осмотреть себя, - продолжал Григорий Яковлевич, - а вас, вероятно, послушается: мне необходим хирургический осмотр".

   Высоцкий приехал в условленный час, и Писарев весьма неохотно, но согласился дать себя ощупать. Как только Высоцкий впустил свои пальцы под ребра больного, больной болезненно вскрикнул, оттолкнул с досадою руку доктора и раздраженным голосом сказал: "Какой вы!.. настоящий хирург! Вы мне бок проткнули!" Высоцкий не отвечал и более не беспокоил больного, прописал новое лекарство и, выйдя со мною в другую комнату, сказал: "Ну, теперь дело плохо: у него рецидив воспаления в печени, а он так слаб, что я даже пиявок не смею поставить". - Я давно чувствовал, что дело плохо, и говорил Высоцкому не один раз; я напомнил об этом и теперь; но Высоцкий утверждал, что плохо стало недавно. "Скажите, Григорий Яковлевич, прямо: имеете ли вы какую-нибудь надежду?" - спросил я. - "Как доктор - никакой; а как христианин - верю в чудеса божьего милосердия", - отвечал Высоцкий.

   Я сообщил Кокошкину и другим роковой приговор Высоцкого. Все были глубоко огорчены. Подумав вместе, мы решились, однако, собрать консилиум. Я поехал к Высоцкому и сообщил ему наше желание. Он был очень доволен и сказал, что он сам желал консилиума, не для больного, а для себя, но не хотел вводить его в бесполезные издержки. Григорий Яковлевич, по моему желанию, пригласил на консилиум Мудрова и Маркуса.

   Когда на другой день узнал Писарев о назначенном консилиуме, то сквозь зубы сказал: "А, понимаю". Напрасно я старался его уверить, что это я требовал консилиума, что Высоцкий и слышать о нем не хотел, считая его ненужным, и что он даже рассердился на меня: Писарев слегка улыбался, молчал и тяжело дышал. Консилиум собрался в назначенный час. Каждый из докторов о чем-нибудь спросил больного; кто пощупал пульс, кто посмотрел язык; но до бока Писарев не позволил дотронуться. При больном нельзя было говорить по-латыни (он знал этот язык), и потому Высоцкий, перед консилиумом, в другой комнате рассказал историю болезни. После консилиума доктора опять ушли в эту комнату, но уже не совещались, а прописав, для успокоения больного, какие-то невинные лекарства, разъехались. У подъезда, садясь в карету, М. Я. Мудров, никогда не говоривший по-французски, сказал мне: "Il est perdu, mon cher". {Он погиб, мой милый.} - Я предчувствовал это давно, положительно знал из последних слов Высоцкого, но слова Мудрова прозвучали в моих ушах каким-то новым, будто неожиданным смертным приговором. Мне бы следовало сейчас воротиться к больному, но я долго не мог овладеть собою и прийти к нему с спокойным лицом. Я велел сказать, что поехал за лекарством, а сам просидел в другой комнате и вволю поплакал. Лились и другие, искренние слезы... но слезы ничему не помогают. Лекарства принесли из аптеки. Я вооружился твердостью и с веселым лицом поспешно вошел к Писареву: больной дремал, и я в первый раз заметил, что он тихо бредит. С этой ночи он часто впадал в забытье и как скоро закрывал глаза - сейчас начинал бредить. Всех узнавал, но говорил мало и с трудом. 12 марта я приехал к Писареву поутру, ранее обыкновенного, и сейчас заметил какое-то неестественное одушевление в его глазах, и больной тверже обыкновенного сказал мне: "Ты кстати приехал. Посиди у меня, я хочу приобщиться. Это лекарство лучше". Я отвечал, что могу остаться, сколько ему угодно. Церковь Бориса и Глеба у Арбатских ворот находилась в нескольких саженях, прямо против квартиры Писарева. Вскоре пришел священник. Писарев исповедался, приобщился спокойно и твердо, и когда я вошел к нему в комнату, то был поражен выражением его лица: на нем сияла светлая радость! - "Поздравь меня, друг мой, - сказал больной довольно звучным голосом. - Я надеюсь, что мне будет лучше; только жаль, что свечка погасла: это дурная примета". Часа два находился Писарев гораздо в лучшем положении, и слабый луч надежды начинал прокрадываться в мое сердце. Все наши друзья перебывали у него поодиночке, каждый минуты на две, чтобы не утомить больного. Часа в два пополудни Писарев опять впал в забытье. Бред усилился - и не прекращался. 15 марта, рано утром, приехал я к больному и нашел его уже на столе. В пять часов утра догорело пламя жизни и тихо погасло. Невозмутимое спокойствие, ум и благообразие выражались во всех чертах лица покойника.

   Так кончил свою жизнь, на двадцать седьмом году, Александр Иванович Писарев. Великие надежды возлагали на него все, коротко знавшие его необыкновенный ум, многосторонний талант, душевную энергию и нравственные силы. Он похоронен в Покровском монастыре.

  

   Для гг. любителей биографии и библиографии считаю нелишним сообщить некоторые сведения о Писареве и о его театральных сочинениях, написанных и сыгранных до моего переезда в Москву. Эти сведения могут служить дополнением к литературной деятельности Писарева, о которой я говорил в моих "Воспоминаниях"; они взяты из писем его ко мне.

   Писарев родился 1803 года, июля 14-го, Орловской губернии, Елецкого уезда, в селе Знаменском, принадлежавшем его отцу. По пятому году Писарев не только умел читать по-русски и по-французски, но даже любил чтение. Вообще, в детстве своем он возбуждал удивление во всех окружавших его - своим рановременным, необыкновенным умом.

  

   [Извлечение из письма ко мне матери Писарева.]

  

   Тринадцати лет он был отдан в университетский пансион и через четыре года вышел из него вторым учеником десятого класса. Имя его, как отличного воспитанника, было написано на золотой доске. Еще в пансионе он с увлечением занимался русской литературой, а по выходе из него вполне предался ей. Сначала писал множество стихов, но потом совершенно овладела им московская театральная сцена. Едва ли не первым трудом его для театра был перевод стихами с французского (кажется, с кем-то вместе) комедии "Проказники". Первый водевиль, переведенный Писаревым, назывался "Лотерея", который, вероятно, не был игран, потому что никто из театральных старожилов о том не помнит; но у меня есть письмо Писарева, в котором он пишет, что посылает в цензуру свой первый водевиль "Лотерея". Потом следует водевиль "Учитель и ученик, или В чужом пиру похмелье", игранный 24 апреля 1824 года в пользу Сабуровых. Водевиль имел блистательнейший успех. Особенно понравился куплет:

  

   Известный журналист Графов (Каченовский)

   Задел Мишурского (кн. Вяземского) разбором.

   Мишурский, не теряя слов,

   На критику ответил вздором;

   Пошли писатели шуметь,

   Писать, браниться от безделья...

   А публике за что ж терпеть

   В чужом пиру похмелье?

  

   Второй водевиль Писарева "Проситель" не имел большого успеха. В 1824 же году, 4 ноября, в пользу г. Сабурова (?), была дана комедия "Наследница", переделанная Писаревым стихами из французского водевиля: она также не имела успеха; но зато игранный с нею в первый раз водевиль "Хлопотун, или Дело мастера боится" был принят с восторгом. Щепкин в роли хлопотуна был совершенство. Вероятно в 1825 году был дан водевиль, написанный Писаревым вместе с другими литераторами (с М. А. Дмитриевым и П. Н. Араповым), "Встреча дилижансов". Он был жестоко ошикан публикой за резкость последнего куплета, написанного Писаревым:

  

   Не помню я, в какой-то книжке

   Писали за сто лет назад,

   Что пьесу хвалят понаслышке

   И понаслышке же бранят;

   Но мы желаем знать, какое

   Сужденье ваше про нее?

   Скажите... только не чужое,

   Скажите - что-нибудь свое!

  

   Куплет был обращен прямо к публике и хотя очень мило пропет Н. В. Репиной, но публика крепко обиделась и, вместо вызова, наградила переводчика общим шиканьем. Зато через неделю публика смягчилась и принуждена была хлопать, кричать браво и форо куплетам Писарева и вызывать его за новый водевиль "Тридцать тысяч человек, или Находка хуже потери". Потом следует водевиль "Забавы калифа, или Шутки на одни сутки", игранный в пользу капельмейстера Шольца. Водевиль как-то особенного успеха не имел, хотя заслуживал его. В том же году, октября 8-го, был игран водевиль, переделанный Писаревым с французского, в шести действиях, "Волшебный нос, или Талисман и финики". Это был пустой фарс, написанный для бенефиса танцовщицы Ворониной-Ивановой. В 1825 году в драматическом альманахе, изданном Писаревым и Верстовским, напечатан пролог в стихах к исторической комедии "Христофор Колумб", которая давно уже занимала Писарева; он назвал свой пролог "Несколько сцен в кондитерской лавке". Я выписываю небольшой отрывок из этого пролога, чтоб показать образ мыслей и направление Писарева, который вывел себя под именем Теорова. В этом прологе один из литераторов, названный Фиалкиным, утверждает, что у нас нет разговорного языка; Теоров возражает ему.

  

   Теоров

  

   Так думайте, пишите по-французски!

   Потеря от того ничуть не велика.

   Нет разговорного у русских языка!

   Каким же языком вы говорите сами?

   Каким же языком теперь я спорю с вами?

   Нет разговора! так! не будет до тех пор,

   Пока не надоест нам чужеземный вздор,

   Пока не захотим по-русски мы учиться.

   Теперь, благодаря ученью, можно льститься,

   Что мы все русское полюбим, все свое;

   Теперь сбывается желание мое:

   Французский ваш жаргон уж многие бросают,

   И... дамы, наконец, по-русски понимают!

   И вы неправы, я еще вам повторю.

  

   Фиалкин

  

   За что ж вы сердитесь? Я просто говорю,

   Что не богаты мы хорошими стихами.

   Кто ж в этом виноват?

  

   Теоров

  

   Вы, сударь!

  

   Фиалкин

  

   Я?

  

   Теоров

  

   Вы сами

   И вам подобные, которым все свое

   Не нравится, кому противно в русских все,

   Которым Кребильон известен весь до слова,

   А скучны лишь стихи "Димитрия Донского";

   Которые, сударь, везде наперерыв

   Читают Мариво, Фонвизина забыв,

   И, выбрав Демутье предметом обожанья,

   Бессмертной "Ябеды" не знают и названья!

   Театра нашего вот вечные враги!..

  

   Опера-водевиль в трех действиях "Три десятки, или Новое двухдневное приключение", одобренная к представлению 24 сентября 1825 года, вероятно, была сыграна в том же году. "Три десятки", хотя несколько чувствительного и даже серьезного содержания, должны были, по своим прекрасным куплетам, доставить Писареву новое торжество. Но тут было особенное обстоятельство, помешавшее его успеху. Там находился всем известный тогда куплет: куплет весьма натянутый и даже плохой, но возбудивший страшный шум в партере выходкой против Полевого. Издатель "Телеграфа" был тогда в апогее своей славы, и большинство публики было на его стороне. Вот куплет:

  

   В наш век, на дело не похоже,

   Из моды вышла простота,

   И без богатства ум - все то же,

   Что без наряда красота.

   У нас теперь народ затейный,

   Пренебрегает простотой:

   Всем мил цветок оранжерейный,

   И всем наскучил полевой.

  

   Едва Сабуров произнес последний стих, как в театре произошло небывалое волнение: поднялся неслыханный крик, шум и стукотня. Публика разделилась на две партии: одна хлопала и кричала браво и форо, а другая, более многочисленная, шикала, кашляла, топала ногами и стучала палками. По музыке следовало повторить последние два стиха, но оглушительный шум заставил актера Сабурова - а может быть, он сделал это и с намереньем (все артисты очень любили Писарева) - не говорить последнего стиха; как же только шум утих, Сабуров без музыки, громко и выразительно произнес: "И всем наскучил полевой". Можно себе представить гнев защитников Полевого! Сильнее прежнего начался шум, стук и шиканье наполнили весь театр и заглушили голоса и хлопанье друзей Писарева. Мало этого: публика обратилась к начальству, и вместо полевой было поставлено луговой; наконец, и этим не удовольствовались, и куплет был вычеркнут. В конце этого же водевиля был еще куплет на Полевого, гораздо оскорбительнейший; но против него не так сильно восстали Телеграфисты - и сторона Писарева преодолела. Вот он:

  

   Журналист без просвещенья

   Хочет умником прослыть;

   Сам, не кончивши ученья,

   Всех пускается учить:

   Мертвых и живых тревожит...

   Не пора ль ему шепнуть,

   Что учить никак не может,

   Кто учился как-нибудь.

  

   В "Трех десятках" много прекрасных куплетов, и я приведу еще два, вероятно, никому не известные. Странная судьба постигла ату пиесу: без всякой причины публика стала мало ездить в нее, и она скоро была снята с репертуара. Вот куплет молодого человека, который пробовал служить и нашел, что очень тяжело трудиться без всякой оценки пользы.

  

   И тут я очень испытал,

   Что совестно трудиться даром,

   Что честность - мертвый капитал,

   А правда сделалась товаром.

   Я видел множество людей,

   Умевших разными путями

   Занять премного должностей -

   Не занимаясь должностями.

  

   И вот другой куплет старого служаки-полковника, израненного в сражениях:

  

   Я верно долг мой исполнял;

   В сраженьях жертвовал собою

   И вечно грудью то бирал,

   Что многие берут спиною.

   Защитника родной страны

   С почтеньем, верно, всякий примет;

   Пусть могут снять с меня чины,

   Но ран никто с меня не снимет.

  

   Об остальных комедиях и водевилях Писарева я уже говорил. Но у меня есть одна его рукописная комедия в пяти действиях, в прозе, взятая из сочинений Пикара: "Внучатный племянник, или Остановка дилижанса". Эта комедия не была играна по неизвестным причинам.

  

   1858. Апрель.

   Москва.