Желиховская Вера Петровна - Завещание

   Вера Петровна Желиховская

  

   Это странное дело случилось не так давно; но мало кто знал о нём, и по невозможности дать рациональное объяснение фактам, те, кто знали, предпочли предать его забвению. Но мне сдаётся, что именно такие-то неразгаданные случаи и не следовало бы забывать.

   Дело было зимою, перед самыми святками. Иван Феодорович Лобниченко, нотариус, которого контора находится на одной из главных улиц Петербурга, был спешно призван, для засвидетельствования духовного завещания, к смертельно больному.

   Больной собственно не был клиентом Ивана Феодоровича; в других обстоятельствах он пожалуй и отказался бы от позднего визита после утомительного рабочего дня... Но умирающий был сановник и миллионер, а таковым ни в жизни, ни в смертные часы тем более, отказов не полагается.

   Лобниченко захватив писца и всё нужное, со вздохом почесал за ухом и, отложив мечты о прелестях его ожидавшего винта, - отправился к больному.

   Генерал Юрий Павлович Дрейтгорн был плох: самые милосердные врачи не давали ему и нескольких дней жизни, когда он окончательно решился уничтожить завещание, давно им составленное, не здесь, а в том губернском городе, где он царил многие годы.

   Генерал приехал в столицу на время, - а слёг вероятно навсегда.

   Таково было мнение докторов и большинства его окружающих; сам же больной не хотел этого признавать... Это был сильный духом, а некогда и телом, высокий, бравый старик, с энергичным лицом и глубоким, властным взглядом, которые забыть было трудно, хотя бы раз их увидав.

   Он лежал на диване в роскошной, по гостиничному, квартире, составленной из трёх лучших номеров меблированных комнат. Он встретил нотариуса довольно бодро. Сам рассказал ему в чём дело, хотя порою останавливаясь от приступов боли, с трудом перемогал стон, готовый вырваться несмотря на все усилия. В эти тяжёлые минуты Иван Феодорович поднимал на него заплывшие жиром глазки, и вся его маленькая фигурка сочувственно корчилась, невольно симпатизируя страдальцу. Как только этот мужественный, на жизнь и смерть бившийся со страданием, человек пересиливал его, опускал руку от лица, искажённого болью, и тяжело переведя дух, - принимался снова объяснять свою волю, Лобниченко опускал глаза и весь превращался в слух и внимание.

   Генерал обстоятельно объяснил нотариусу. Он был женат два раза, имел троих детей: сына и дочь от первого брака, давно совершеннолетних, и девятилетнюю дочь от второй жены. Он ждал этих двоих каждый день: они были заграницей, но должны были теперь скоро быть здесь... Вероятно, приедет и старшая дочь.

   Нотариус не знал семьи Дрейтгорна, он и его видел впервые, - хотя, как все в России, знал его по репутации; но по тону сдержано презрительному или жалостливому, когда он говорил о жене своей и младшей дочери, он сразу догадался, что генерал в семейной жизни не совсем счастлив... Дальнейшие слова больного его в том удостоверили. Нужно было составить новое завещание, совершенно противное первому, написанному шесть лет тому назад и дававшему Ольге Всеславовне Дрейтгорн неограниченные права над их малолетней дочерью и всем наследством мужа. Он почти целиком, за исключением родового имения, которое считал себя не в праве отнять у сына, завещал всё благоприобретённое жене и младшей дочери, - в том, первом завещании. Теперь же желал восстановить забытые им права старших детей, в особенности дочери своей, Анны Юрьевны Борисовой, о коей в первом документе и речи не было.

   Ныне, кроме седьмой, вдовьей части недвижимого состояния, он все свои земли и капиталы делил между детьми своими поровну; а над имуществом малолетней - Ольги Юрьевны, назначил самую строгую опеку.

   Завещание было составлено, записано, засвидетельствовано как следует, за подписью троих свидетелей и, по желанию генерала, оставлено у него.

   - Я вам его отошлю на хранение, - сказал нотариусу Юрий Павлович, - у вас оно будет сохранней, чем здесь в моём временном помещении. Но прежде я желаю прочесть его жене и... и старшей дочери, если... если она успеет приехать.

   Нотариус и священник, бывший одним из свидетелей, готовы были уж раскланяться, когда в коридоре раздались голоса и шаги; в дверях показалась голова камердинера, поспешно вызывавшего доктора: приехала, оказывалось, не предупредив никого телеграммой, барыня-генеральша.

   Домовой доктор поспешил выскользнуть из комнаты больного; он боялся для него волнения, надо было предупредить жену его об опасности положения... Но больной заметил суету, его трудно было уберечь от жизненных тревог.

   - Что там случилось? - спросил он, - что вы мямлите, Эдуард Викентьевич? Говорите в чём дело? Не дочь ли?..

   - Ваше превосходительство, прошу вас, поберегите себя! - начал было доктор, как видно хорошо знакомый с домашними обстоятельствами генерала, а потому боявшийся за встречу супругов. - Это ещё не Анна Юрьевна...

   - Ага! - оборвал его больной, - приехала... Ну, что ж! Пусть идёт сюда. Только... Только маленькой, - дочери я бы не хотел... сегодня...

   В глазах его выразилось страдание, на сей раз не физическое.

   Дверь отворилась, о неё засвистело шёлковое платье... Высокая, полная, очень красивая женщина показалась на. пороге и, взглянув на измождённое лицо, презрительно усмехавшееся ей навстречу, - в одну секунду очутилась возле генерала, на коленях, у ног его на ковре, и припав к нему, заломила руки, отчаянным шёпотом повторяя:

   - O! Georges! Georges! Est-ce bien toi, mon pauvre ami?..

   Трудно было бы определить разнообразные, быстро сменявшиеся на лице больного оттенки чувств, вздымавших грудь его и заставлявших его богатырское сердце метаться и трепетать до боли. Негодование и жалость, сострадание и презрение, гнев и печаль - всё вылилось в озлобленном, коротком и резком смехе и в двух словах, которые у него вырвались при виде девочки, его дочери, несмело вступившей вслед за матерью в комнату.

   - Не учите лгать! - глянул он по её направлению и с сострадательной гримасой отвернулся к стене.

   Нотариус и священник поспешили раскланяться и удалиться.

   - Ах, грехи! грехи! - шептал последний, сходя с лестницы.

   - А что, - спросил Лобниченко, - нелады, видно, между супругами?

   - Уж какие лады, когда сюда приехал развода искать! - прошептал батюшка, нахлобучивая меховую шапку. - Да, вот, Бог иначе судил: и без развода навеки разъединятся в сей жизни!

   - А мне сдаётся не так он безнадёжен... Сложение богатырское!.. Может и вытянет! - предположил законник.

   - Во всём - Бог! - пожал плечами батюшка.

   И они разошлись.

  

   - Оля! - позвал, не поворачиваясь, больной и, почувствовав возле себя поспешное движение жены, устранил её нетерпеливым движением руки и прибавил, - не вы! Дочь.

   - Olga! Подойдите, дитя моё! Папа? вас зовёт, - поспешите! - нежным голосом, по-французски обратилась генеральша к девочке, растерянно стоявшей среди комнаты.

   - Нельзя ли оставить иностранные фразы! - сердито прикрикнул генерал. - Здесь не салон... Можно бы... из приличия!

   Голос его сорвался на визгливой нотке и заставил девочку вздрогнуть и заплакать. Она несмело подошла...

   Отец поглядел на неё тоскливо.

   Взял её руку левой рукой, а правую поднял, чтобы благословить её.

   - Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, - шептал он, отчётливо крестя её большим крестом, - Господь храни тебя... от зла! От всего дурного... Будь доброй, честной... Главное: честной! Никогда не лги! Боже сохрани тебя от неправды, от лжи пуще, чем от всякого горя...

   Слёзы заволокли глаза умиравшего. Маленькая Оля дрожала всем телом; она боялась отца и вместе так его жалела! Но жалость превозмогла, - она припала к нему, обливаясь слезами. Отец поднял руку, хотел перекрестить ещё раз её голову, лежавшую у него на груди, но не смог докончить креста. Рука его тяжело упала, лицо вновь исказилось страданием; он повёл глазами, на окружающих, очевидно, избегая встретиться взглядом с женой и прошептал:

   - Уведите!.. Не надо. Христос с ней!

   И на мгновение он ещё нашёл силы положить руку на головку дочери.

   Доктор взял девочку за руку, но мать её быстро к ней склонилась.

   - Baisez donc la... Поцелуй же руку папа́! - спохватилась она. - Простись с ним...

   Генеральша захлебнулась и закрыла лицо платком величественным жестом театральной королевы. Больной не видел этого. При звуке её голоса он сдвинул брови и крепко зажмурил глаза, стараясь не слушать. Доктор увёл девочку и сдал её в другой комнате гувернантке.

   Когда он вернулся к больному, тот, лёжа на диване, всё в той же позе, не глядя на стоявшую у изголовья жену, говорил ей:

   - Я жду свою бедную, из-за вас обиженную Анюту... Я у неё просил прощения. Я её умоляю быть матерью своей сестре... Её я назначаю опекуншей. Она хорошая, честная. Злу не научит... Да и вам так лучше! Вы обеспечены... узнаете из новой духовной. Выгод от опекунства, по ней, вы иметь не могли бы! Если Анна не захочет взять Олю к себе, воспитывать со своими детьми, как я её прошу, - Ольга будет отдана в институт. Вам свобода милей и нужнее дочери!.. Не правда ли?

   Презрение и горькая насмешка звучали в его голосе.

   Жена не возражала ни полусловом. По её неподвижности можно бы подумать, что она его не слышит, если бы её не выдавало судорожное подёргивание рта и пальцев крепко сжатых рук.

   Домовый доктор хотел было снова скромно удалиться, но его остановил призыв генерала.

   - Эдуард Викентьевич?.. Здесь он?

   - Здесь, ваше превосходительство!

   Он нагнулся к больному.

   - Не угодно ли вашему превосходительству перейти на кровать? Лёжа, право, будет легче...

   - Умирать?.. - резко прервал генерал. - Что чушь порешь?.. Знаешь, что терпеть не могу кровати, одеял!.. Отстань!.. На-ко вот, возьми, - он подавал ему сложенный вчетверо лист гербовой бумаги, лежавший рядом с ним, - прочти, пожалуйста!.. Громко!.. Чтобы знала.

   Он повёл глазами на жену.

   Неохотно взялся доктор за исполнение неприятного поручения. Он был человек деликатный, и хоть генеральша не стояла во мнении его особенно высоко, но она всё же была женщина... И женщина прекрасная... Он предпочёл бы, чтобы она от другого узнала, как много житейских благ отходило от неё в силу нового завещания генерала... Но делать было нечего! Прекословить Юрию Павловичу всегда было трудно; теперь же совершенно невозможно.

   Ольга Всеславовна прослушала чтение духовной в совершенном спокойствии. Неподвижно сидела она, опрокинувшись в кресле, опустив глаза и лишь выказывая волнение в те минуты, когда муж её не в силах был сдержать стона. Тогда она поворачивала к нему своё бледное, красивое лицо, с явными признаками сердечного соболезнования и даже порывалась оказывать ему помощь. Больной нетерпеливо отклонял её услуги, каждый раз многозначительно поводя глазами и бровями на доктора, читавшего его последнюю волю, будто хотел сказать: "Слушай, слушай! Тебя касается!"

   Касалось, - что говорить!

   Генеральша Дрейтгорн узнала, что вместо стотысячного годового дохода, на который имела право надеяться, может рассчитывать только на безбедное существование, что в её понятиях равнялось нищете.

   Доктор докончил чтение, откашлялся, чтобы скрыть смущение, и медленно свёртывал документ.

   - Слышали? - спросил генерал хриплым, отрывистым голосом.

   - Слышала, мой друг! - спокойно ответила ему жена.

   - Ничего не имеете сказать?

   - Что ж я могу сказать? Ты в праве распоряжаться своим имуществом... Только... я всё же...

   - Всё же?.. Что? - резко спросил муж.

   - Всё же надеюсь, мой друг, что это не последняя твоя воля...

   Дрейтгорн обернулся, даже сделал усилие привстать на локтях.

   - Ты, даст Бог, поправишься. Быть может тебе не раз ещё придёт охота иначе распорядиться! - хладнокровно продолжала генеральша.

   Больной упал на подушки.

   - Ошибаетесь!.. Хоть бы я и не умер, - более вам меня не морочить! Это моя последняя воля! - прохрипел он.

   И дрожащей рукой подал доктору связку ключей.

   - Пожалуйста!.. Вон шкатулка... Заприте, спрячьте духовную.

   Доктор исполнил его желание, не глядя на Ольгу Всеславовну. И она не смотрела на него. Пожав плечами на последние слова мужа, она осталась невозмутима и чужда всему, кроме его страданий. Страдания его, казалось, её терзали!..

   Зато умиравший не спускал тревожных глаз с доктора, и как только тот запер большую дорожную шкатулку, он протянул к нему руку за ключами.

   - Пока жив, - у меня будут! - промолвил он, пряча всю связку в карман... - А как умру, - тебе поручаю их, Эдуард Викентьевич. Сбереги, в последнюю услугу.

   Он опять отвернулся к стене.

   - А теперь - дайте покой!.. Боль отступила, может засну... Уйдите!

   - Мой друг! Позволь мне остаться возле тебя! - промолвила было генеральша, склоняясь нежно к мужу.

   - Уйди! - резко крикнул он. - Дай покой, говорю.

   Она встала, шатаясь.

   Доктор поспешно подал ей руку. Она вышла, опираясь на него, снова трагически прикрыв платком глаза.

   - Успокойтесь, ваше превосходительство! - сочувственно шептал доктор, плохо сам сознавая, что говорит его язык. - Вот здесь приготовлены вам комнаты... Вам ведь тоже нужен отдых, после такого долгого пути...

   - О! Я о себе не думаю!.. Мне так его жаль!.. Бедный, бедный безумец!.. Много я от него вынесла! Он такой подозрительный, такого тяжёлого характера... И странностей у него бездна!.. Вы знаете, доктор, мне иногда положительно казалось, что он не совсем здрав...

   - Г-м! - кашлянул врач.

   - Хотя бы эта странная перемена завещания! - продолжала генеральша, не дождавшись более определённого сочувствия. - Это обращение со мною... За что?..

   - Да... Это весьма печально! - пробормотал врач.

   - Скажите, доктор: он ждёт своих детей?

   - Только Анну Юрьевну! Только её одну. Она обещала приехать со старшими детьми... Ещё вчера была телеграмма. Целый день ждали...

   - Скажите!.. Откуда внезапная нежность? Десять лет не видались... Может быть и супруга её ждёт? Зятя своего, этого азбучника? - презрительно осведомилась генеральша.

   - Нет! Где же? Человек служащий... И сын тоже, Пётр Юрьевич: не могут тотчас приехать! В командировке, в Закаспийском крае... Даль!

   - Да, далеко! - согласилась генеральша, очевидно занятая другими мыслями. - А скажите, Эдуард Викентьевич, эта новая духовная... давно она написана?

   - Только сегодня. Только сегодня-с. Черновая была заготовлена на прошлой неделе; но генерал всё медлили. А тут, как с утра сегодня приступили эти боли...

   - Последние? Опасные? - перебила Ольга Всеславовна.

   - Крайне!.. Признаки весьма дурные... Как они появились, Юрий Павлович поспешили послать за нотариусом... Вы ещё его застали здесь.

   - Да!.. А та, старая, прежняя духовная значит уничтожена?

   - Н-не знаю-с... Но не думаю... Ах! Нет, нет, я и забыл: генерал собирались телеграфировать.

   - Да?.. Телеграфировать?

   Генеральша пожала плечами, грустно покачала головой и прибавила:

   - Он так переменчив! Так переменчив!.. Впрочем, я думаю, что всё равно: ведь, кажется, по закону имеет силу последнее завещание?

   - Да-с. Несомненно - последнее.

   Генеральша поникла головой.

   - Мне что обидно! - с горькой улыбкой зашептала она, очень близко склоняясь к молодому врачу и очень сильно налегая на его руку. - Мне что обидно, - не деньги! Я не корыстолюбива. Но зачем же отымать у меня дочь?.. Зачем, помимо родной матери, поручить её полусестре?.. Женщине, которую я не знаю, которая никакими заслугами, ни добродетелями, кажется, не отличалась! Я буду оспаривать!.. Я на это не соглашусь! Закон должен вступиться за право матери!.. Как вы думаете, доктор?

   Доктор поспешил согласиться, хотя поистине, ни о чём в ту минуту не думал, кроме странной манеры красивой генеральши, разговаривая, так... неудобно близко склоняться к собеседнику.

   В эту секунду раздался звонок и громкий голос генерала.

   - Доктор! Эдуард Викентьевич!

   - Здесь! - отозвался врач.

   И оставив Ольгу Всеславовну на пороге её комнаты, он рысцой побежал к больному.

   "Для умирающего - здоровый голос!.. Кричит, как на смотру бывало!" - подумала генеральша.

   И красивое лицо её сразу подурнело проступившей на нём ненавистью.

   Это было мимолётное выражение однако; оно очень быстро заменилось печалью, когда она увидала выходившего от больного камердинера.

   - Что с барином, Яков, хуже?

   - Нет-с, Бог миловал. Приказали подать к себе ближе шкатулку, и отворить её велели Эдуарду Викентьевичу. Какую-то телеграмму ещё писать желают.

   - Ну, слава Богу, что не хуже... Яков! Я тоже сейчас посылаю на телеграфную станцию своего курьера, можете ему отдать и телеграмму генерала...

   - Слушаю-с.

   - Да вот ещё что: я ложиться не буду, - чуть что с барином, Бога ради, сейчас ко мне в дверь постучитесь, Яков!.. Я вас прошу - в ту же минуту скажите мне!.. Вот вам, Яков, возьмите... Вы даже похудели от трудов за болезнь барина.

   - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Мы трудов своих жалеть не должны! - объяснил лакей, пряча крупную ассигнацию.

  

   Против ожидания ночь прошла довольно спокойно. Волнения и усталость взяли своё: Ольга Всеславовна, как ни крепилась, к утру крепко заснула; а когда проснулась, то перепугалась тому, что позднее солнце ярко светило в окна.

   Горничная, ловкая немка из Вены, пять лет не покидавшая этой сподручной ей барыни, успокоила её тем, что барину лучше; что он ещё почивает, почти всю ночь не спав...

   - Доктор при них и Яков до свету работали! - объявила она. - Разбирали они разные бумаги: иные связывали, что-то надписывали; другие рвали или в камин бросали. Полна решётка пепла. Яков сказывал.

   - А телеграмм других не было?

   - Не было больше, Яков и наш Фридрих сейчас бы меня окликнули, - я ведь вот тут, в буфетной прикурнула, оба они то и дело пробегали, на посылках. Но телеграмм кроме тех, что с вечера посланы, больше не было.

   Ольга Всеславовна оделась, позавтракала и пошла к мужу. Но на пороге его комнаты её ждало распоряжение больного: без особого зова никого, кроме доктора и старшей дочери его, если бы она приехала, к нему не впускать.

   - Вызовите Эдуарда Викентьевича! - приказала генеральша.

   Домашний доктор был вызван и со смущением подтвердил приказание генерала.

   - Но быть может он не думал, чтобы такое распоряжение могло меня касаться? - изумилась она.

   Доктор извинялся, но должен был сознаться, что она-то именно и была названа, что его превосходительство именно просил передать её превосходительству, чтобы она не беспокоилась его навещать.

   - Он помешался! - кротко, но с убеждением заявила генеральша, пожав плечами. - Откуда такая ненависть? За всю мою любовь к нему, старику, годившемуся мне в отцы!..

   И Ольга Всеславовна снова прибегла к содействию носового платка, на сей раз, вместо слёз, приявшего несколько сдерживаемых рыданий.

   Конфузливый с женщинами, врач стоял, опустив голову и глаза, как виноватый.

   - Что это вы, говорят, всю ночь жгли? - осведомилась Ольга Всеславовна слабым голосом.

   - О! Далеко не всю ночь!.. Так, Юрий Павлович вспомнил, что надобно истребить кое-какие старые письма, бумаги. Кое-что привесть в порядок... Там в шкатулке, есть и на ваше имя пакетец... Мне было приказано надписать адрес...

   - В самом деле?.. Нельзя ли видеть его?

   - О, никак!.. Всё заперто в шкатулке, вместе с духовным завещанием. И ключи у генерала.

   Снисходительно-горькая улыбка искривила рот молодой женщины.

   - Так это новое завещание не попало ещё в камин? - спросила она.

   И на испуганное отрицание доктора, повторившего, что "оно поверх всего в шкатулке лежит", прибавила:

   - Ну, так ещё попадёт! Не беспокойтесь!.. Особенно, если Бог продлит жизнь моему мужу. У него, ведь, всегда непонятная страсть писать новые документы, - доверенности, дарственные записи, духовные, - что ни попало! Писать новые и сжигать прежние... Ну, что же делать? Надо покориться новой фантазии... Больному нельзя противоречить.

   Ольга Всеславовна ушла к себе. Она вышла только на несколько минут в этот день из своей спальни, чтобы узнать конечное слово светил медицинской науки, собравшихся, после полудня, на генеральный консилиум; а весь остальной день провела взаперти. Заключения врачей, хотя совершенно разнились в подробностях, в главном сходились и были неутешительны: жизнь и продолжительность страданий больного были вопросом недолгого времени.

   Вечером была получена телеграмма от Анны Юрьевны; она уведомляла отца, что будет на другой день к пяти часам вечера.

   - Дождусь ли?.. Ох! Дождусь ли... - целый день повторял больной.

   И чем сильнее он волновался, тем грознее были приступы его страданий.

   Он провёл дурную ночь. К утру болезненный припадок несравненно сильнее прежних едва не унёс его. Он еле дышал от страшных страданий... Теперь уж ему не помогали горячие ванны для рук и паровые вдыхания, приносившие некоторое облегчение ранее.

   Доктор, сестра милосердия, прислуга - сбились с ног. Одна жена, по прежнему, не имела к нему доступа. Она бесновалась от злобы, стараясь, не безуспешно, всех убедить, что сходит с ума от отчаяния. Девочку, Олю, ещё накануне увезла одна родственница генерала к себе в дом, - "на всё это ужасное время"... В эту ночь генеральша Дрейтгорн совсем не ложилась, не отходила даже, как следовало преданной жене, от дверей мужниной комнаты. Когда предутренний припадок утих, она попыталась было войти к нему; но едва больной увидал её у изголовья постели, куда, наконец, его уговорили лечь, как сильнейшее нетерпение исказило черты его, и, не будучи в состоянии говорить, он только замахал на неё руками и сердито, хрипло застонал.

   Сестра милосердия очень решительно попросила генеральшу не смущать своим присутствием супруга...

   "Мне это терпеть! Мне терпеть всё это?!. - мысленно терзалась оскорблением Ольга Всеславовна. - Терпеть от него, а после него страдать от нищеты?.. Ну, нет! Не бывать тому... Лучше смерть, чем нужда и такой позор!"

   Она углубилась в мрачные размышления...

   Это неприязненное движение при виде жены было последним сознательным поступком Юрия Павловича Дрейтгорна. К восьми часам утра он потерял память, среди тяжких страданий, не затихавших более до самой кончины. В начале полудня его не стало...

   В последний час агонии жена его беспрепятственно стояла на коленях у его изголовья и неутешно рыдала.

   Грозный сановник, миллионер, большой барин обратился - в труп!

   Всё пошло своим чередом. Обычная суета и бесцеремонный шум, вместо осторожного шёпота, поднялись вокруг умершего, готовя ему парадное погребение. Близких, кроме жены, возле него никого не было, а она лежала, то в обмороках, то в истерике. Все заботы пали на скромного домашнего доктора, и он хлопотал неустанно, добросовестно, в поте лица, стараясь ничего не упустить из виду. Но, как всегда бывает, упустил самое важное. Ранние сумерки уж спускались на Петербург, окутанный морозным туманом, когда Эдуард Викентьевич Полесский отчаянно хлопнул себя по лбу: он вспомнил о ключах, о шкатулке, вверенной покойным его охране. В это время тело, одетое в мундир и все регалии, лежало уж в смежной, большой комнате на столе под парчой, в ожидании гроба и обычных венков. Доктор бросился в опустевшую спальню. В ней всё уж было прибрано, кровать стояла без тюфяка и подушек; на диване ничего тоже не было.

   Где же ключи? Шкатулка?

   Шкатулка стояла на прежнем месте, нетронутая, запертая... У него отлегло от сердца... Однако ключи?.. Сейчас, вероятно, явится полиция... Удивительно, что её до сих пор нет!.. Опечатают... Надо, чтобы в порядке... Где Яков? Наверно он взял. Или... она?.. генеральша?

   Полесский бросился на поиски камердинера, но его не оказалось. Хлопот было много, он поехал что-то купить, заказать. "Ах! Боже ж мой! А объявления? - вдруг вспомнил он. - Надо сейчас написать, сейчас послать в редакции газет. Надо её спросить, однако, - генеральшу!.. В каких-де, словах?.. Всё же, хоть он её и знать не хотел, но она теперь главное лицо! Да кстати спросить не видала ль ключей?"

   Доктор помчался на половину генеральши. Она лежала измученная, но вышла к нему... В каких выражениях? Ей право всё равно!.. "С глубоким прискорбием" или "с душевным", - какое ей дело?.. Ключи?.. Какие ключи?.. Нет, она никаких ключей не видала и не знает, где они. Да чего он тревожится?.. Прислуга верная: ничего не пропадёт...

   - Да, но их надо иметь наготове, для полиции. Сейчас придут опечатывать бумаги покойного...

   - Опечатывать! Зачем?

   - Таков закон... Чтобы всё было цело, до прочтения завещания во исполнение воли покойного.

   Генеральша Дрейтгорн заметно побледнела. Она не знала и не ожидала такой помехи... Доктор был слишком занят, чтобы заметить эту бледность.

   - Так я сейчас напишу объявление и пошлю в редакции. В "Новое время" и в "Новости", - я полагаю довольно?

   - Как знаете!.. Пишите здесь, у меня. Вот всё что нужно: перья, бумага. Напишите, - прочтёте мне... Я сейчас, только положу компресс на голову... Страшная мигрень!.. Подождите же меня.

   И генеральша вышла из приёмной в спальню.

   - Рита! - шепнула она своей поверенной субретке, спешно обшивавшей ей крепом траурное платье, - не выпускай доктора, пока я не вернусь! Слышишь?.. Что хочешь делай, только не выпусти!

   Генеральша скользнула из спальной в боковую, маленькую дверь и исчезла.

   Две комнаты до той, где лежало тело, были совершенно пусты и сумрачны, ничем не освещённые; из той шёл тоненький луч света от лампады, зажжённой у иконы. Свечи ещё не горели, чтец-дьячок ещё не приходил... Их ждали вместе с батюшкой и с гробом; пока возле умершего никого не было, только в передней, проходной комнате сидела сестра милосердия.

   - Помолиться желаете? - спросила она генеральшу.

   - Да... Помолюсь там... В его комнате.

   Она проскользнула мимо покойника, на него не взглянув, в его бывшую спальню и притворила за собою двери. Запереть их на ключ она побоялась, да и зачем?.. Дело одной минуты... Вот она - шкатулка, - старая знакомая! И ключ от неё ей хорошо знаком: когда-то не так давно, - у мужа не было от неё тайн, ни запретов.

   Быстро вложен ключ в замок, быстро поднята крышка... "Бумага? Эта новая, "подлая" бумага, которая может её всего лишить!.. А! Вот и она. Дурак этот не обманул: с самого верха. И искать нечего, слава Богу".

   "Скорей теперь закрыть, запереть плотную крышку; сунуть ключи, куда-нибудь, - вот хоть между сиденьем и спинкой кушетки, на которой он лежал... Вот так!"

   Вздох облегчённого страха слетел с прекрасных, побледневших за эти тревожные дни, губ красивой женщины. Отныне она могла быть спокойна!

   "Взглянуть на этот "документ" его жестокости! Несправедливости! Тупоумия!.. Чтоб, не дай Бог, не вышло ошибки!.." Ольга Всеславовна подошла к окну, и пользуясь последним лучом серого дня, развернула духовную.

   "Во имя Отца и Сына и св. Духа"... - прочла она...

   "Да! Это оно: завещание"...

   "Как он говорил эти самые слова тогда, благословляя Олю! - вспомнилось ей. - Благословлял! А та же рука не дрогнула подписать это!.. Лишить её, их обеих всего - из-за тех, ненавистных людей? Но теперь - не бывать тому! Просим прощения! - не рядиться твоей голопятой азбучнице в павлиньи перья! Нам с Олей - деньги более к лицу!"

   И генеральша чуть не прищёлкнула победоносно пальцами в ту сторону, где он лежал. Она, несмотря на французское воспитание, в минуты увлечения была тривиальна.

   Вдруг близёхонько под дверями раздались шаги. "Помилуй Бог! А у неё в руках громадный толстый лист гербовой бумаги! Куда девать?.. Сложить и думать нечего успеть. Вот! Уже входят... Кто бы?"

   И духовное завещание на полу, и сама генеральша тоже на полу, - на коленях на нём как на коврике, в молитвенной позе, заломила руки на подоконник и влажный взор устремила на мигавшую звёздочку, словно небеса принимая в поверенные и свидетели своего безутешного, вдовьего горя...

   То была только сестра милосердия.

   - Сударыня, там люди пришли, принесли гроб и, кажется, полицейские.

   - Ах! Я сию минуту!.. Скажите пожалуйста, что я сейчас.

   Сестра милосердия вышла.

   "Ишь, поди ведь, как она мужа любила! И за что ж он её обижал напоследок?" - невольно укорила она покойного генерала.

   А генеральша между тем поспешно поднялась, сложила духовную как попало, вчетверо, в восьмеро, и зажав её в руке торопливо вышла из этой, теперь её пугавшей комнаты.

   Она до того растерялась, что забыла даже поискать свой карман... Она только крепко держала свой свёрток, а руку опустила вниз, пряча её между складками широкого пеньюара.

   В комнате, только что пустой, ей показалось теперь так много народу, что у неё зарябило в глазах. Сердце её стучало немилосердно и кровь била в виски так громко, что она никак не могла понять о чём её спрашивают?.. Её спрашивали: можно ли переложить тело в гроб, уже стоявший рядом. Молчание принято за согласие... Привычные люди ловко взялись и приподняли осевшее тело.

   Ольга Всеславовна стояла у изголовья. Из-за приступивших погребальных служителей она вдруг увидала, к ней шедшую с протянутою рукою, со слезами сочувствия на глазах, княгиню Рядскую, - ту самую сановитую родственницу, которая взяла к себе маленькую Олю...

   "Надо ей подать руку, - а в руках этот проклятый свёрток!.. Куда его девать? Как спрятать?"

   В глаза ей метнулся блестящий, пепельно-бледный лоб покойника, беспомощно закинутый назад, насторону, в ту минуту, как всё тело висело на руках над своим вечным жилищем...

   Спасительная мысль!

   Нежно склонилась генеральша к гробу. Нежно поддержала холодную голову покойника... Нежно опустила её на атласную подушку, расправила рюшь, окружавшую это твёрдое изголовье и незаметно оставила под ним скрученный свёрток бумаги...

   "Вот так верней! - пролетали в ней мысли. - Ты ведь хотел же сам хранить свою духовную: ну и храни её во веки!.. Чего же лучше?"

   И ей стало даже смешно... Она с трудом успела задержать улыбку торжества, превратив её в горькую улыбку печали, в ответ на соболезнования родственницы...

   Гроб уж торжественно красовался на столе; его покрывали парчой, цветами... Княгиня-родственница, поклонившись в землю, первая возложила привезённый венок.

   - Страдалец! Успокоился! - шептала она, качая головой. - Панихида скоро будет?.. А где же... Где же Ольга Всеславовна?

   - Они сейчас! - умилённо зашептала ей в ухо "сестра". - Пошли оправиться... Сейчас начнут собираться на панихиду, - а они в расстройстве... Очень убиваются! Не угодно ли присесть?

   - А?.. Что?.. Присесть?.. Благодарю! - свысока процедила княгиня.

   И направилась ко вступавшему в дверь благочинному украшенному многими регалиями и сановитою бородою.

   Генеральша быстро вошла к себе.

   - Рита! Скорее вымыть руки, одеваться. Ах! Извините, пожалуйста, доктор! Меня ведь звали туда, - к мужу... Его уж положили в гроб! - тяжко вздохнула она... - Что это? Да, объявление о кончине? Хорошо! Хорошо!.. Отошлите, пожалуйста, а мне надо скорее одеваться. Там сейчас панихида.

   - Доктор! Не здесь ли доктор? - раздались тревожные призывы за дверью.

   - Иду! Что такое?

   - Пожалуйте скорее, Эдуард Викентьич! - призывал его Яков. - Там барыне, внизу, Анне Юрьевне очень дурно!.. Я вот, цветы заказывал, вернулся, смотрю: а в прихожей барыня без чувств лежат. Только что приехали, спрашивают, а им прямо: "скончался!" говорят... Безо всякого приготовления!.. Ну, они не вынесли: в обмороке!

   Яков договаривал всё это на ходу.

   - Комедиантка! - в негодовании решила Ольга Всеславовна.

   И тут же мысленно прибавила: "Ну, да теперь она хоть на голове ходи, так мне всё равно!"

  

   Всё ли равно было ей или не всё, однако глубокое отчаяние дочери, не успевшей проститься с отцом, не успевшей принять его благословения, после многолетнего гнева, тяготевшего над неповинной головой молодой женщины, так было очевидно искренно, произвело на всех такое сильное впечатление, что и мачеха её взволновалась.

   Анна Юрьевна была похожа на отца, насколько может быть похожа молодая, стройная, хорошенькая женщина на пожилого человека со строгими чертами и атлетическим сложением, каким отличался генерал Дрейтгорн. Но несмотря на нежность сложения и кротость взгляда, в чёрных глазах её иногда загоралась искра очень похожая на вспышки в отцовском взоре, и волей своей, сильным характером и непреклонной настойчивостью на том, что ей казалось правым и необходимым, Анна была двойником покойного.

   Почти десять лет, со дня замужества её с любимым человеком, которого злонамеренные люди успели оклеветать во мнении генерала, дочь его покорно несла его гнев. Не переставая писать ему, умоляя простить её, понять, что он ошибался, что муж её честный человек, и что она была бы совершенно, вполне счастлива, если бы не тяжесть гнева отцовского и разлука с ним, она никогда, до последнего времени, не получала его ответов. Лишь в последний месяц случилось что-то непонятное: отец не только написал ей, что желал бы повидаться с ней и детьми в Петербурге, куда должен тотчас ехать, но через несколько дней написал опять, - длинное нежное письмо, где прямо просил её прощения. Ничего не объясняя, он говорил, что получил такие явные доказательства невинности и рыцарской честности её мужа, что чувствует себя пред ним глубоко виноватым и несчастным своей несправедливостью. В следующих письмах Дрейтгорн, умоляя дочь поспешить приездом, потому что он болен и по мнению докторов "долго не протянет", её окончательно поразил уведомлением о смысле своего нового духовного завещания, о непременной воле разлучить меньшую дочь "с такою матерью" и мольбами к ней и мужу её не отказаться принять к себе на воспитание маленькую Ольгу.

   - Что случилось? Чем так могла эта пустая женщина так жестоко оскорбить отца? - в недоумении рассуждала Анна.

   - Если бы она только была пуста! - пожав плечами, отвечал ей муж. - Но она так зла, так хитра и так беззастенчиво смела, что от неё всего можно было ждать!

   - Но в таком случае был бы скандал! Мы бы наверное что-нибудь знали... Нынче погляди, вон, даже в газетах расписывают такие истории, а мой отец такой известный, заметный человек!

   - Вот и причина почему не пишут! - улыбаясь, заметил Борисов.

   Сам ехать он отказался наотрез. Он с ужасом вспоминал тот первый год своей женитьбы, когда он ещё не мог добиться перевода в другой город и поневоле терпел встречи с этой ненавистной ему женщиной, - "с этой женой Пентефрия", - как он мысленно со смехом над собой самим, порою обзывал Ольгу Всеславовну; да и с ним, с её мужем, этим честным умным стариком, так унизительно отдавшимся в распоряжение хитрой и низкой интриганке! Анна Юрьевна знала, что муж презирает её мачеху; что он ненавидит её за всё горе, им перенесённое чрез неё, а ещё более за её дурное влияние на отношения отца её к её брату.

   Борисов шесть лет жил учителем и воспитателем при Пете Дрейтгорне и очень любил его. Мальчик был уж в последних классах гимназии, когда сестра, на два года старше его, кончила курс и вернулась в отцовский дом почти одновременно с вторичной женитьбой генерала.

   То что молодой учитель старался не замечать и терпеть, ради дружбы к своему воспитаннику, в первый год свадьбы Дрейтгорна, стало невыносимо, когда приехала его дочь, и ко всем осложнениям трудного положения Борисова ещё прибавилось сознание их взаимной любви... Тут он повёл дело начистоту и всё скоро разыгралось. Никогда, никому в свете не заикался молодой человек о причине ненависти к нему генеральши Дрейтгорн. Он искренно надеялся для спокойствия своего тестя, что он никогда о ней не узнает. Анна была убеждена, что всему причиной гордость её мачехи, сумевшей и отцу её внушить предубеждение против такого, по её мнению, "mésalliance'а". Отчасти она была права, но главные причины вражды остались ей навсегда неизвестны. К несчастью не так было с её отцом.

   В последние годы он всё сильней разочаровывался в достоинствах своей жены. Дошло наконец до того, что генералу стало спокойнее житься, когда его супруга отсутствовала... До последней болезни Юрия Павловича, которая, сказать к слову, едва ли не была и первой, - Ольга Всеславовна уехала на год путешествовать с дочкой по чужим краям; но пробыла не более двух месяцев, как генерал неожиданно решился ехать в Петербург искать развода, увидаться с дочерью и переменить своё духовное завещание... Быть может он и не решился бы никогда на такие крутые меры, если бы не случилось нечто никем не предусмотренное.

   Борисов напрасно думал, что он так тщательно уничтожал все письма к нему молодой генеральши в то время, когда не был ещё женат, - что не осталось никаких вещественных доказательств её раннего вероломства. У неё и до замужества была поверенная, исполнявшая многие маленькие поручения красивой барышни, слава которой гремела в трёх приволжских губерниях, - арене её ранних лет. Впоследствии молодая барыня нашла себе в чужих краях новую любимицу, эту самую Риту, которая и ныне была при ней. Марфа, русская наперсница, конечно возненавидела "немку" и пошли между ними такие баталии, что не только генеральша, но и сам генерал лишились покоя. Марфа была не промах: её Ольге Всеславовне приходилось беречь; она и берегла, но и сама не знала до какой степени находится в её руках. Предвидя чёрный день неблагодарности, Марфа с удивительной предусмотрительностью откладывала по одному или по несколько писем из каждой серии тайных переписок барыни, неуклонно проходивших через руки её, в разные времена. Быть может она и не воспользовалась бы ими так зло, если бы не последняя смертельная обида барыни!.. Ценя в слуге, кроме расторопности, знание языков, барыня её услугами не пользовалась обыкновенно заграницей, но брала с собой в путешествие, доныне, обеих горничных. Но в предпоследнюю поездку Марфа до того надоела ей вечными слезами и ссорами, что генеральша задумала обойтись без её услуг, тем более, что с нею ехала ещё гувернантка при дочери. Штат выходил чересчур велик.

   Не стало меры озлоблению Марфы, когда она узнала, что остаётся дома... Дерзость её была так велика, что она прямо сказала барыне, что "жалея её", советует ей её не обижать, потому что она "такой обиды без отместки не оставит". Но барыне и в голову не приходило, что Марфа замыслила и чем она рискует.

   Едва генеральша уехала, Марфа попросила генерала отпустить её, говоря, что она поищет дела в другом месте. Задерживать её генерал не видел возможности, да и не желал, видя в ней вздорную сварливую бабу. Доверенная слуга ушла из дому, уехала даже из города