Старицкий Михаил Петрович - Зарница

 Михаил Петрович Старицкий



 Зарница
 

  Рассказ из невозвратного прошлого

  (Из эпохи 70-х годов)

  Оригинал здесь: Книжные полки Лукьяна Поворотова.

  

  

  

  

  

  

  

  Ценой жестокой искупила

  Лермонтов

  В небольшой полукрестьянской светлице было невыносимо парно и жарко. Яркий огонь в варистой, простой печи с широкими сводами шумно и весело пылал; у печи суетилась молодая женщина в очипке, повязанном темным платком, и в мещанской кофте. Молодица то подбрасывала в огонь толстые прутья, разламывая их ловко о колено, то забегала взглянуть на тесто, что всходило в макитре под кожухом, то подбегала к столу, на котором красовались и крашеные яйца, и масло, и ощипанная желтая курица, и оскобленный белый поросенок.

  Несмотря на полдень, смотревший через четыре маленьких окна светло и весело в хату, красноватые пятна от огня дрожали на полу и бегали по ближайшей стене, вспыхивая ярким блеском на рогаче и ухвате; когда же молодица наклонялась к очагу, то желтый платок загорался на ней чистым золотом, а раскрасневшееся молодое лицо светилось жизнерадостно.

  У ее ног вертелся лет пяти хлопчик в одной белой рубашке, подпоясанный красной тесемочкой; черные шустрые глазенки его сверкали любопытством и радостью, прехорошенькое личико, выпачканное в жир и сажу, горело здоровым детским румянцем. Мальчуган совался во все углы, все трогал своими ручонками. Молодица грозила своему сынку пальцем и ласково покрикивала на него.

  У окна, близ лежанки, на топчане, на высоко намощенных подушках, лежала молодая женщина, изможденная вконец тяжелым недугом; тощее ее тело было покрыто белым рядном, высохшие руки бессильно были закинуты за голову; из-под тонких пальцев выбивались целые волны черных волос, обрамляя темным овалом прозрачно- бледное, почти сквозящее на свету лицо с явной печатью интеллигентности. Красивые, строго очерченные черты его хранили следы не только физических страданий, но и душевных невзгод. По черным кругам под глазами, по запекшимся губам видно было, что больную снедает какой-то внутренний жар. Воспаленными глазами она смотрела в открытое возле нее окно и, видимо, наслаждалась ароматным дыханьем весны, щекотавшим живительной свежестью ее надорванную грудь.

  А весна уже царила в роскошном венчальном наряде.

  У самого окна, словно укрытая пушистыми комками снега, серебрилась цветущая вишня; несколько нежных лепестков занес ветерок на подоконник и на голову больной. За вишней дальше, внизу огорода, зеленела яркой зеленью распустившаяся верба, увешанная золотыми сережками, за ней вырезывался на ясной лазури неба пирамидальный тополь, весь унизанный красно-коричневыми листиками, а дальше, дальше за огородом синела полоска широкой, многоводной реки. В мглистой дали, заворачиваясь влево дугой, она яснела уже металлическим зеркалом, подернутым дымкой тумана; из-за нее подымались легкими очертаниями сизые с пестрыми пятнами горы, на верхней линии которых словно висел в воздухе и сверкал серебристыми куполами грациозный контур пятиглавой церкви стиля ренессанс. Издали доносился шум суетливой жизни и протяжный звон одиноких колоколов. Под окном чирикали веселые воробьи, сизые ласточки мелькали в воздухе быстро и взмывали у окошка крылом; в кудрявых кустах шныряли суетливые куры и сбегались взапуски на призывный крик петуха...

  Больная отвела тоскливый взор от чарующей дали, пытливо взглянула на синее безответное небо и, глубоко вздохнув, закрыла свои усталые очи.

  - Эй, сядь мне, не путайся под ногами! - крикнула молодица. - Смотри, Гриць, не серди мамы, а то вместо червоного яичка прикатится к тебе березовая каша!

  - Я не хочу березовой каши, ты мне, мама, молочной свари! - подбежал Гриць к молодице и закутал в ее сподницу свою головку.

  - Ишь, что выдумал в пост! Прочь, балованный, чуть не опрокинула горшка с кипятком, ступай играть во двор, не мешай тут, а то, помяни мое слово, не понюхаешь завтра ни поросятины, ни пасхи!

  - Мне не хочется... - плаксиво наморщился Гриць. Я буду тихо... Ей-богу, тихо...

  Больная открыла глаза и поманила слабым голосом хлопчика:

  - Ко мне, голубчик!

  Гриць подбежал и припал всклокоченной головой к подушке.

  Больная начала его гладить сухой и горячей рукой.

  - Вот, Гриць, сегодня святая великодная суббота... - заговорила она слабым голосом, прерывая мучительной задышкой свою речь, - а завтра... рано, рано... воскреснет Христос и всем, всем людям принесет... и счастье, и радость... и нас с тобой не забудет: тебе принесет он и пасху, и красные яички, и всякие ласощи, а мне пришлет мою донечку, дорогую мою Лесечку.

  - А какая она? - заинтересовался Гриць.

  - Немножко выше тебя... беленькая, хорошенькая, с каштановыми волосиками... с карими глазками... с серебряным голоском... Ты полюбишь ее... вы будете вместе играть, яички катать, взапуски бегать...

  - А она не пришибет меня?

  - Нет, она добрая, ласковая, - успокаивала Гриця тоскующая мать, но и от мысли о своей нежно любимой дочурке глаза ее уже загорались счастьем.

  - А ведь правда, вот-вот должна приехать ваша Леся, Анна Павловна, - заметила и молодица, сажая в печь тесто.

  - Да, да, я ее жду и не дождусь, - улыбнулось с подушек бледно-желтое личико, облокотившись на руку. - И кажется мне, что сейчас вот она радостно отворит дверь... А то вновь защемит такая тоска, что ее не увижу...

  - Полно, голубушка, - звякнула молодица заслонкой, закрывая печь. - К чему такие мысли? Даст бог, поправитесь!.. Вот весна только устоится, и сейчас же поправитесь, как и в прошлом году...

  - Эх, в прошлом году не та я была, - глубоко вздохнула больная, упавши вновь на подушку и сжимая костлявой рукой запавшую грудь, - в прошлом году еще много у меня было жизни... хоть и побитой, потоптанной лихими людьми, да все еще не потухшей, а теперь подправила меня вон та обитель...

  - И не вспоминайте, серденько! - смахнула с ресниц слезу молодица. - Знаю, знаю... Будь они... прости господи! Все по наговору, все за напраслину... вот и выявилось же, вышли вы оттуда, как и вошли - чистой голубкой...

  - Только без крыльев... - глухо простонала больная и попросила воды.

  Молодица всплеснула жестяную кружку, набрала из ведра свежей воды и подала Анне Павловне.

  А Гриць между тем нашел на лежанке в миске вареники с капустой и начал уплетать их втихомолку.

  - Если б не дед ваш... - глотая с паузами воду и ежась от какой-то внутренней боли, продолжала страдалица, - если бы не он приютил... то куда бы мне... такой... одно разве, под тыном пропадать...

  - Не думайте об этом... цур йому, - поставила молодица кружку на окно, - что с воза упало, то пропало, а вот лучше о живом подумаем... бог милостив...

  - Да я ни на кого не ропщу... Если претерпела, то, значит, это было нужно... значит, и моя слеза потребовалась для общего блага... Ох, много слез прольется, но... это благо все-таки придет.

  - Господь с ними, и со слезами, и с горем! - махнула рукой молодица. - Теперь не такие дни, теперь радоваться нужно и веселиться... Вот поговорим лучше о вашей донечке.

  - Да, о донечке, о моей радости, о единой утехе! - заволновалась больная. - Вот письмо от нее... я выучила наизусть... Пишет, родненькая, что мама меня простила и ждет к себе в деревню... - и больная дрожащей рукой достала из-под подушки письмо и начала его целовать да прижимать к сердцу.

  - Слава богу, слава богу, там наверно поправитесь, а то на родную, на единую доню да гневаться матери, и за что?

  - Было за что... мама ведь по-своему думает, а дочка по-своему... Ну, теперь уже простила... и Лесю взяла, как мне приключилась беда... приютила, и вот на великодные святки шлет ко мне похристосоваться и за себя, и за нее... обменяться писанками, а потом вместе с донькой к ней, к своему родному гнезду... Свое ведь гнездо, Оксаночко, хоть бы гвоздями было выстлано... а мягче чужого пуха... Ах, моя родненькая как мне хочется под свою кровлю! Как мне... - больная не смогла окончить фразы. Долгая взволнованная речь истощила последний остаток догорающих сил и сжала спазмами грудь.

  - Дышать тяжело... к окну... - прошептала она, закатывая глаза.

  Оксана с испугом бросилась к ней, подняла ее на своих мощных руках, словно перышко, и приблизила, придерживав за спину, к открытому окну.

  Жадно, раскрывши широко воспаленные уста и подымая с напряжением грудь, ловила больная живительный воздух. Через несколько минут она начала ровнее дышать, в побледневших зрачках снова появился слабый луч света, на желтых щеках выступили два ярких пятна.

  - Устала... положите... капель! - пошевелила бесцветными губами больная.

  Оксана уложила ее вновь на постель, поправила подушки, рядно, дала капель.

  - Только не говорите больше, вы еще слабенькие, лучше бы заснули, набрались сил, а то, почитай, неделю не спите.

  Больная грустно улыбнулась, пожала плечами и показала мимикой, что ей бы только похристосоваться с донечкой, увидеть ее, а там - воля божья.

  - И увидите, и приласкаете, и не наглядитесь...

  В это время в открытое окно влетела изумрудная мушка, а за ней в погоню ласточка; сделав круга два под потолком в хате, она изумилась, что попала в такую темную клетку, и со страху присела на изголовье больной.

  Гриць первый заметил нежданную гостью, крикнул: "Ластивка!" - и с вареником во рту бросился к ней.

  - Стой, не тронь! - остановила его жестом Оксана. - Это благодать божья, а ты хочешь вспугнуть... Видите ли, хворенькая моя, ласточка вас навестила, - это ведь она вам несет радостную весть. Вот побей меня бог, если сегодня же не прилетит к вам такое счастье, какого вы и не ожидаете!

  - Благовестница! - вскинула на птичку глазами больная и снова их закрыла в истоме.

  А ласточка чирикнула что-то приветливо, вспорхнула и улетела в открытое окно.

  Оксана, приметив ровное дыхание у больной, отошла на цыпочках от ее постели, надела на Гриця шапку и свитку и шепотом выпроводила его за дверь.

  - Налопался уже, так и поди погуляй по двору, да не бегай мне в хату: тетя заснула, и тесто может в печи маком сесть.

  Вырядив Гриця, она положила в продолговатую рынку поросенка и курицу, смазала их маслом и поставила тоже в печь, а сама умылась и начала уже по- праздничному одеваться... Да и было пора: солнце, обойдя большую половину неба, начало уже клониться к закату.

  Анна Павловна была дочерью зажиточной дворянской семьи, принадлежавшей к старым малорусским родам Свичек; родители ее необычайно кичились своей фамилией.

  Анеточка родилась в начале пятидесятых годов, чрез пять лет после появления на свет божий первородного братца ее Пьера, и закончила собой продолжение славного рода. Первые годы ее прошли в родном селе Жовнине, в просторных, светлых комнатах старинного помещичьего дома, под тенистыми липами роскошного парка, на золотом песке игривой речки Сулы.

  Нежная заботливость и ласки родителей, - особенно отца, - любовь всех окружающих, улыбающийся рассвет ее дней - все это клало на ее детскую душу светлые блики и наполняло головку радужными мечтами.

  Когда Анета со своей maman, институткой Смольного монастыря Катериной Степановной, прошла и поглотила всю мудрость из "Education Maternélle", то для восполнения образования дворянской дочери была приглашена гувернантка с музыкой m-lle Adéle.

  Сначала Анета дичилась своей новой наставницы, не хотела с ней заниматься, но потом вскоре заметила, что m-lle Adéle очень покладиста и что с ней заниматься гораздо легче, чем с maman.

  Вскоре, впрочем, старики решились для воспитания детей переехать в К. Тоскливо прощалась Анета со своим дорогим, родным гнездышком; но вскоре шумная городская жизнь, полная новых впечатлений, заглушила ее сердечную пустоту и тоску. В городе Екатерина Степановна отдала дочь в гимназию, а репетиторами, вместо гувернантки, приглашены были студенты.

  И вот у Анеты, предоставленной почти самой себе, под влиянием молодых горячих умов начали складываться мировоззрения и стал формироваться характер.

  Между студентами-преподавателями нашелся один из малорусских народников, некто Ткаченко, и, подметив у своей ученицы врожденные симпатии ко всему сельскому, простонародному - языку, песне, поэзии, - начал приносить Гале - как она теперь просила себя называть - разные книжки на малорусском языке. С искренним восторгом читала она всю эту беллетристику, заучивала наизусть лучшие стихи Шевченко и других современных поэтов. Для укрепления интереса к родной словесности студент подбивал Галю писать и саму на малорусском языке или переводить, но Галя чувствовала, что для успешных литературных работ ей недостает знаний и широкого умственного развития. Тут-то впервые и заронилось в ее душу желание продолжать учение дальше гимназии, на женских курсах. Молодежь одобряла и поддерживала в ней эту мысль, но маменька вооружилась страшно против "хохлацких тенденций" и против курсов. Она серьезно грозила отречься от дочери, если той вздумается когда-либо поступить в толпу "стриженых девок".

  Страшно возмущали Галю мнения матери, поддерживаемые братцем, но она, не смея пока возражать на них громко, таила в душе неуклонное решение пойти по избранному пути, когда дорастет до своей собственной воли.

  В занятиях, в чтении и в спорах с молодежью, кружок которой все возрастал, проходили юные годы Галиного развития.

  Смутно, обрывочно все это наслоялось в ее молодом мозгу и будило к тревогам и борьбе ее чуткую душу. Уже иногда ей казалось, что одни литературные труды вряд ли удовлетворят ее деятельную, увлекающуюся натуру, уже она мечтала о многом... как вдруг неожиданная смерть отца прервала сразу нить ее мечтаний и перевернула всю жизнь.

  Похоронивши отца, единственного своего друга, Галя молча переживала тяжелое первое горе. Она как-то ушла в себя и занемела... А жизнь вокруг текла своим чередом... Брат отправлялся в столицу; ему нужны были деньги, а имение, запутанное в долгах, не давало уже почти никаких доходов. Нужно было закладывать его в банке, продавать леса... И Екатерина Степановна, для спасения последних ресурсов, должна была бросить шумный город и возвратиться в свое скучное пепелище. Галя даже обрадовалась этой перемене декораций; ее влекло и прежде село, а теперь уединение ей казалось особенно привлекательным... И точно, - постаревший, погнувшийся дом и заглохший, одичавший парк приняли ее в свои дружеские объятия и навеяли элегическое затишье на душу.

  Освоившись со своей душевной тоской, Галя принялась с новым вниманием наблюдать крестьянскую жизнь; познакомилась со многими дивчатами и молодицами, расспрашивала о их житье-бытье, вникая в их злобу дня, собирала этнографические материалы. Изредка лишь доносились к ней в письмах друзей отголоски студенческой жизни, которая начала бурлить и обостряться...

  Несмотря на земельные банки, дела их имения становились все хуже и хуже; все выручаемые суммы уплывали в столицу на братца, а недоимки и долги возрастали.

  Мать с каждым получением нового требовательного письма от Пьера становилась все раздражительнее и злее и срывала свои обиды на неповинной Гале. Эти сцены сначала возмущали ее, потом досадовали, а потом просто надоели: ей становилось дома скучно, и она с нетерпением ждала своего совершеннолетия.

  Наконец оно настало, и Галя почтительно заявила матери о своем непременном желании учиться. Поднялась целая буря и слез, и истерик, и угроз, и проклятий... Галя выдержала стойко первый натиск сопротивления, но от своей воли не отступила.

  Мать выписала Пьера, и кончилось дело тем, что Галя подписала какие-то бумаги, получила три тысячи рублей на руки и сундук тряпок, простилась холодно со своими родными, трогательно с селом и отправилась в К.

  Вырвавшись из дому родительского, Галя вздохнула полной грудью и почувствовала всю сладость свободы, но вместе с тем и непривычность к ней. В силу последнего обстоятельства, она приютилась в К. у давней хорошей знакомой, Марьи Ивановны Матковской, отнесшейся к ней родственно.

  Новая покровительница посоветовала ей не ехать в столицу, а остаться пока в городе К. и дождаться здесь открытия женских медицинских курсов, о чем слух циркулировал уже довольно упорно; этот совет пришелся по сердцу Гале, так как она и сама побаивалась столиц. Подготовляясь в элементарных занятиях для будущего слушания медицинских наук, Галя решила прослушать пока и акушерские курсы. Лихорадочно, страстно принялась она за давно желанную работу; обложилась книжками, тетрадками и начала читать, зубрить, бегать на лекции акушерии и, наконец, ходить в родильное отделение. Прежних ее воспитателей, друзей из серии мирных украинцев, уже в городе не было; один получил где-то место учителя гимназии в провинции, а другой место судебного следователя. От новых знакомств и сближений Галя уклонилась и держала себя в стороне.

  Занимающиеся в клинике студенты относились вообще к акушеркам несколько свысока и фамильярно, а к ней холодно и даже отчасти враждебно, особенно один из них, Васюк, как его звали товарищи, оканчивающий курс медик. Остриженный низко, с всклокоченной русой бородой, в запачканной блузе, он властно распоряжался в своем отделении и давил авторитетом товарищей. На бледном личике Гали он останавливал иногда свои серые проницательные глаза и смущал ее презрительным взглядом. Галя боялась его, но вместе с тем и питала некоторое уважение к его нравственной силе.

  Раз как-то им пришлось работать возле новорожденного ребенка. Васюк был видимо не в духе и с раздражением на крикнул:

  - Да держите же, барышня, пуповину!

  - Укажите где, а не кричите, - вспыхнула Галя.

  - Вот где, - еще более раздражался студент, - да не брезгайте, не бойтесь загрязнить свои дворянские ручки.

  - Не беспокойтесь, дворянские руки в иных случаях постоят за мужичьи.

  - Будто бы? - прищурился он.

  - Верно! - взглянула и Галя смело ему в глаза.

  - Значит, мы с перцем?

  - Не с перцем, а с щирым сердцем.

  - Любопытно! - загадочно произнес он и отошел к больной.

  С этого времени он иногда перекидывался с Галей то деловым словом, то остротой, на которую и она не оставалась никогда в долгу; эта перестрелка начинала даже ей нравиться, и когда ей удавалось тонко отпарировать удар, она была весьма счастлива.

  - Что вам за охота здесь пачкаться? - задел он как-то ее. - Не барышнянское развлечение.

  - Я не для развлечения здесь, а для приобретения знаний, - строго заметила Галя.

  - А на кой вам черт такого рода знания?

  - Для возможности быть полезной, не черту, конечно, а людям.

  - То есть чтобы отбивать хлеб у этих голодных? - указал он на акушерок. - Истинно дворянское призвание!

  - Простите, но это истинно мужицкая манера бросать оскорбление, не ведая обстоятельств! Во-первых, я, быть может, бескорыстно желаю народу служить...

  - Тем сильнейшая конкуренция.

  - Но тем больше дающая доступ для помощи истинно нуждающимся и больным... а во-вторых, я могу быть и сама из толпы голодных...

  - А! Из разоренных дворян, лишенных средств на форейтора или на восьмое блюдо к жратве, тоскующих об утрате крепостного права...

  - Да, из дворян, конечно, - вспылила она, - а не из чумазых, набрасывающихся на нас с завистливой злобой и жаждущих при первой возможности поехать в той же карете с форейтором.

  - Ну, нет, - ядовито улыбнулся Васюк, - настоящий чумазый кареты не купит.

  - Совершенно не цивилизованный, репаный - да, зато он сумеет выжать сок из своего селянина-собрата получше пана... А цивилизованный непременно заведет карету.

  - По каким это законам социологии предполагаете вы, что идеалы образованного чумазого должны слиться с идеалами вашей маменьки?

  - Законов социологии я не знаю, но едва ли порядочно затрагивать в споре третьих лиц! Вы матери моей не знаете, наконец, я с ней не живу... Я сама по себе.

  Васюк саркастически поклонился ей, Галя не обратила на это внимания и продолжала с оскорбленным достоинством:

  - Пора бы уже передовым людям, к которым несомненно вы себя причисляете, относиться к другим просто, как к людям, без предвзятых ненавистничеств...

  "Гм! Она не без мозгов", - подумал Васюк и начал осматривать больных. Но, выходя из клиники, он вдруг небрежно спросил Галю:

  - Где же вы квартируете?

  Галя сообщила свой адрес, и он отошел мирно, пожавши ей крепко, дружески руку.

  Галя, возвратясь домой, долго не могла потушить поднятого душевного волнения: ее возмущали наглые нападки этого злобного "выскочки", но вместе с тем и льстило ее самолюбию то, что она его срезала. Она принялась было за записки, но занятия в этот вечер не спорились: все почему-то стоял перед глазами этот воинственный Васюк, и ей хотелось доказать ему воочию, что она хотя и дворянка, а больше всего способна на всякие лишения и жертвы ради идеи.

  Прошло несколько времени, как вдруг неожиданно, не постучав даже в дверь, появился в ее комнате Васюк.

  - Вот я и тут, сердитая барышня, - сказал он весело. Галя смешалась, подала как-то неловко руку и бросилась приводить в порядок свой туалет.

  - Чего вы всполошились, барышня? - улыбнулся он, разваливаясь в кресле. - Я ведь не паныч, не сумею даже оценить ваших оснащений - я из чумазых, чернорабочих.

  - Ишь, все еще злится... - оправившись, присела и Галя.

  - Ничуть, видите - даже пришел. Я люблю и сам называть все настоящими именами, а не деликатными псевдонимами: проще и яснее... Курить, конечно, можно?

  - Сделайте одолжение, - Галя подвинула спички.

  - А вот бы еще что, - закуривая папиросу, заявил неожиданно Васюк, - распорядитесь-ка, барышня, насчет бутылочки пива, мы разопьем ее и поболтаем.

  - Сейчас, сейчас! - засуетилась Галя и послала горничную в пивную. Ей понравилась такая товарищеская бесцеремонность.

  С этого времени Васюк начал заходить к Гале довольно часто и принялся за ее развитие. На столе у его воспитанницы появились и Спенсер, и Маркс, и "Азбука социальных наук".

  Галя читала, читала, но усвоить себе многого не могла, а со многим не могла согласиться. Она чувствовала, что в ее голове произошел какой-то сумбур, в котором она не могла разобраться: старые вехи мышления были поломаны, выброшены из гнезд, а новых никто не давал.

  О всех этих жгучих вопросах она часто спорила с Васюком за полночь. Эти споры их сближали невольно. Конечно, он бил ее своей эрудицией и хлесткими фразами, но она в душе сознавала, что правда была в стороне, что и Васюк, и она бродили вокруг да около и что ей не хватало знаний для уяснения верной дороги.

  Все это подзадоривало ее к новым пытливым стремлениям.

  Раз вечером пришел Васюк к Гале особенно чем-то взволнованный. Не поздоровавшись даже, он молча сел и начал курить папироску за папироской, уставившись в одну точку. Галя знала, что это случалось с ним, когда на него обрушивалась серьезная неприятность или когда настигала беда кого-либо из его друзей, а потому не только извинила ему грубость, но даже почувствовала прилив симпатии.

  - Чем вы взволнованы? - спросила она его наконец тихим, ласковым голосом. - Случилось что-нибудь? - дотронулась она слегка до его руки. - Неприятность какая?

  - Коля и Дикий заболели внезапно и взяты в больницу, - сказал он. - Простите, Галя, - поднял он свое бледное с сверкающим взглядом лицо, - пошлите за водкой, у вас ее, вероятно, нет, так пусть из ближайшего кабачка принесут мне косушку... вот деньги!

  - Что вы! Не нужно, не нужно, я распоряжусь! - выскочила Галя в другую комнату и чрез минуту возвратилась с графинчиком и рюмкой.

  - У хозяйки нашлась, еще настоянная на чем-то хорошем... хвалила... Вот только закуски нужно...

  - Никаких закусок! - остановил Галю жестом Васюк. - Мне просто нужно защемить боль, вот как заливают водкой у скота раны.

  Он налил рюмку и сразу ее выпил, а потом, перегодя немного, выпил еще две.

  - Жалко, пропадут хлопцы... - несколько будто спокойнее, но давясь каждым словом, начал он снова. - Сильные верой, теплые душой... так и рвались на доброе дело и вот заболели! Дикий еще, быть может, выдержит: у того крепкая, мужицкая натура, а вот Коля хрупкий, да нежный, да сердечный... куда ему, бедному дворянчику!

  - Да, может быть, ничего опасного и нет... и выпустят из больницы... а вы все так мрачно...

  - Эх, нет! Знаем мы эти больницы! - махнул он рукой и выпил с ожесточением еще одну рюмку. - Они не выпускают легко своих жертв... То вы, незлобивая душа, на все привыкли смотреть благодушно, с христианским смирением и верить, что мир может обновиться любовью, подвигами отдельных добродетельных лиц... Нет, тысячу раз нет! Нужно изменить условия, тогда и вашим добродетелям будет больше места. Мир полон гадов и скорпионов, а и друг человечества не может на них смотреть без желчи, без злобы, и должен с ними бороться насмерть.

  - Но вы же говорили, что гады эти и скорпионы от миазмов, - кротко возразила Галя, - так уничтожьте прежде миазмы, оздоровите воздух, допустите больше света, тепла, и гады исчезнут...

  - Да поймите же, невинная голубица, что эта гнилятина, питаясь миазмами, сама их размножает, так что одиноким силам с вашим оздоровлением и не справиться...

  Он хотел было снова налить себе рюмку, но потом раздумал и отставил графинчик:

  - Уберите это, а то я напьюсь и толку никакого не выйдет. Теперь вот и в современных, настоящих войнах, этих омерзительных бойнях, побеждает не удаль, не мужество, а капитал...

  - А все-таки современные войны по результатам менее губительны, чем прежние рукопашные: они по быстроте наносимого вреда хотя более ужасны, но зато скоротечны, и этот самый ужас есть лучший стимул для их уничтожения.

  - Черта пухлого! - ударил по столу Васюк кулаком. - Ваша наука прислужится еще и создаст такую разрушительную силу, которой одна из воюющих сторон взорвет земной шар!

  - Значит, прислужиться вашим! - ядовито заметила Галя. - Но я верю, что разумная борьба идет и будет идти в мире за жизнь, а не за смерть...

  - Да, за жизнь, но насмерть! - взглянул строго на Галю Васюк и притих, и задумался.

  - Нет, - начал он после длинной паузы более спокойным и глубоко убежденным тоном, - я сам не стою за разрушительные теории: они всегда поднимали темную силу и понижали общественную свободу... Конечно, бурный поток может увлечь и на нежелательный путь; но нашей задачей должна быть тоже, если хотите, просветительная деятельность, только направленная исключительно в лагерь обиженных и безоружных. Мы только выбираем для достижения блага кратчайшие, и хотя рискованные пути, а не блуждаем по окольным дорогам. Мы можем ошибаться в ближайших результатах, но не можем ошибаться в стремлениях; нас могут сметать со сцены и топтать под ногами, но уничтожить и искалечить нравственно - нет! Мы фанатики, пусть и так, но фанатизм есть результат глубокой, неизменчивой веры!

  Васюк встал и отворил окно, очевидно, нуждаясь в струе чистого воздуха.

  - Есть вот и такие благодушные просветители, особенно из ваших, которые додумались до следующего абсурда, что для воздействий на ход прогресса нужно стремиться стать поближе к рубке судна, а для этого-де нужно пока припрятать свои заветные идеалы и поступиться временно даже символом веры, чтобы потом уже... и так дальше. Такой синтез принимается всеми охотно - во-первых, потому, что он льстит зашкурным интересам, во-вторых, не налагает никакого срока для обязанностей и, в-третьих, избавляет от нареканий и угрызений собственной совести... а в результате-то выходит, что самые искренно убежденные люди при этих компромиссах теряют душевную чистоту, привыкают к грязи и никогда не имеют решимости остановить разыгравшийся аппетит, - я уже и не говорю о настоящих шулерах убеждений и мошенниках слова....

  Чем более увлекался Васюк, тем речь его становилась плавнее, восторженнее и даже подымалась до красноречия; в эти мгновения черты его лица преображались - глаза темнели и загорались огнем, бледные, бесцветные щеки покрывались румянцем, во всех движениях мускулов пробивалась сила и отвага. Гале, находившей его обычно неуклюжим и грубым, он казался в такие минуты даже красивым. Она и теперь не хотела своими возражениями прерывать потока его речи, а молча лишь любовалась им. А Васюк долго и увлекательно говорил.

  А теплая, нежная ночь смотрела в открытое окно мириадами кротких очей и наполняла комнату благоуханием цветущих белых акаций.

  Когда Васюк ушел, было давно уже за полночь, но Галя, несмотря на дневную усталость, не могла уснуть и все прислушивалась к трепетанию своего сердца: она не могла еще уяснить себе, новый ли прилив неведомого чувства вторгается властно в ее сиротливую душу, или это просто неулегшееся волнение мысли. Не соглашаясь во многом с Васюком, она находила, что во многом он прав и что бурное море заманчивее тихой реки. Широта его задачи и молодецкая удаль охватывали ее восторгом.

  Уже при свете бодрого, свежего дня сон на время смежил ее очи, но и он под сетью золотисто-розовых лучей утра был полон радужных грез о затерянном людском счастье.

  С этого времени чаще и чаще начал заходить к Гале Васюк: и состояние больных требовало дружеских услуг, и разные другие осложнения вызывали новые хлопоты. Галя незаметно, силой вещей, втягивалась в интересы партии Васюка и становилась его помощницей. Теоретические споры уступали место практическим нуждам, на которые откликнулась Галя искренно, горячо. К Васюку она совершенно привыкла, и их дружеские отношения принимали все более и более сердечный, теплый характер. Когда поднятая бурей тревога поулеглась и жгучая опасность для больных миновала, то Васюк не только не прекратил хождений к Гале, а даже участил их.

  - Вот и опять я к вам, моя барышня, - бывало, весело растворит он к ней дверь. - Надоел, должно быть, чертовски!

  - Ничуть, я даже сердилась, что вы запоздали, - ответит просто Галя и даже не покраснеет.

  - О! - улыбнется он широко, пожимая в мощных дланях ее нежную ручку. - Да этак скоро "барышня" потеряет у меня бранное значение и примет оттенок самой нежной ласки!

  - Что же? Я рада: по крайней мере нами не будут браниться.

  - Нет, без шуток, - уже рассаживался он в кресле, - вы хороший человек, честный - не гнилье... Вот я и по вашим деликатным вкусам работу принес: прочитайте-ка эти книжки да переведите их по-хохлацки или лучше даже переделайте подоступнее - это составит для народа здоровую пищу.

  Галя охотно бралась за такие работы и занималась ими с увлечением под наблюдением Васюка.

  Эти занятия сближали их еще больше и радовали взаимным обучением. Нередко беседы их продолжались за полночь, и Васюк от текущих вопросов переходил к своему прошлому: рассказывал Гале про свое раннее беспомощное сиротство, про свою безотрадную юность, полную лишений и борьбы за право знания, за право быть человеком; описывал ей картины насилий, с которыми ему пришлось познакомиться с детства и которые наложили на его характер печать непримиримой злобы ко всяким баловням мира. Между прочим он как-то раз ей сообщил, что он женат, что женился без любви, без всяких прав на лицо, а лишь ради идеи, чтобы дать преследуемой девице права.

  Последнее известие страшно поразило Галю. Не раз до этого задумывалась она над своими чувствами к Васюку и не допускала даже и мысли, чтобы он мог для нее стать чем иным, как другом; но теперь она в сердце почувствовала какую-то неопределенную обиду и боль: или ее поразила неожиданность, или поднялась на друга досада за позднюю откровенность, или... кто его разберет, почему иногда в сердце девушки после шутливого смеха поднимаются скрытые слезы... Одним словом, Галя, браня самое себя за несдержанность, простилась с Васюком сухо, сославшись на головную боль, и долго проплакала, бросившись ничком в подушки. Успокоившись несколько, она снова проанализировала свои чувства и даже засмеялась, подумавши, что ее слезы вызваны были ревностью.

  Вздор! Она любила Васюка лишь как друга, это было ей ясно и неопровержимо; но почему известие о его жене причинило ей боль, она объяснить не могла, и эта загадка вызывала снова досаду и гнала Галю из душной комнаты в сад, где уже стройные лилии готовы были распустить свои серебристые лепестки. Однако и ночная прохлада не умерила наплыва бурных мыслей и едких волнений.

  "Правда, - думалось Гале, - его поступок очень красив и возвышен, ведь он для блага ближнего пожертвовал своей личной свободой, но вместе с тем это рисует и его безразличность: в его сердце, вероятно, нет и инстинктов для теплых симпатий, нет и позывов к личному счастью. Да! Он не прав: он должен был до дружеских сближений об этом оповестить... Хорошо, что я застрахована, но этого могло и не быть!" - и досада не улеглась, а разрасталась еще в какое-то нервное раздражение.

  Прошло несколько дней. Васюк не показывался на глаза.

  Сначала Галя была тому рада, находила даже, что это с его стороны в высшей мере тактично, она боялась, что неулегшееся волнение помешает ей взять прежний простой дружеский тон, и хотела побыть несколько наедине с собой и со своим настроением... Но временное волнение улеглось и досада притихла, а Васюк все не приходил. Галя начинала уже о нем беспокоиться, не случилось ли снова беды, как вдруг, будто угадывая ее тревогу, он неожиданно отворил дверь и молча, подавши ей руку, уселся в свое любимое кресло и закурил папиросу.

  Галя смотрела на него с тоской, ожидая потрясающего известия, но Васюк долго молчал, а потом каким-то несвойственным ему голосом ошарашил ее следующим вопросом:

  - Скажите, как вы насчет попов и обрядов? Пристрастны или свободны от этих привычек?

  - Я бы вас просила, - оторопевши и несколько обиженно ответила Галя, - этих вопросов не касаться и над этим не трунить: я религиозна и нахожу в этом для себя большое утешение.

  - Положим... но не в том дело, - зачастил как-то Васюк, ища спичек. - И в религии, как и в жизни... есть более ценные и менее ценные догмы. Как вы думаете, последними можно поступиться для высших целей?

  - То есть, - остановила она на нем пристальный, недоумевающий взгляд, - следует ли жертвовать менее важным для более важного?

  - Да, именно так, - кивнул он головой.

  - Конечно, ведь я не враг логики; но только в этих вопросах всегда трудно решить, что важнее.

  - Да вот, например, - оживился Васюк, - какого вы мнения насчет брака, то есть насчет обряда? Ведь во всяком случае это акт юридический, устанавливающий известные правовые отношения.

  - Согласна. Но брак - одно из важнейших людских отношений, порождающих сложные права и обязанности. У нас они устанавливаются и констатируются религиозным таинством, а за границей нотариусом... Но так или иначе, а нельзя же оставить вне закона такой факт, от которого зависит судьба третьих лиц.

  - Ерунда! Все это можно оградить и другими мероприятиями... несколько более сложными...

  - И более ломкими, - добавила тихо Галя.

  - Поверьте мне, что не в тех или других мероприятиях сила этого общественного учреждения, а в нас самих. Крепки мы в слове и своих обязанностях - и все будет крепко... Но дело не в том, - закурил он снова папиросу, - иногда этот факт становится настолько необходимым в жизни, настолько кричащим и вяжущим по рукам и ногам борца, что тот готов бы был для его достижения пройтись по всем религиям и обрядам, да если окажется это невозможным?..

  - Как невозможным?

  - Да просто: субъект может быть на это лишен прав... так что тогда делать? - он облокотился на обе руки и уставился глазами в нее.

  - Если так, то, конечно, отказаться... - смущенно ответила Галя.

  Разговор этот и волновал ее, и тревожил: она вспомнила последнее признание Васюка и вспыхнула заревом.

  - Но если этот отказ, это самоотречение выше сил... если он обращает человека в тряпку, в негодную подошву, не способную ни на какое дело...

  - Но ведь второе лицо неповинно в этом...

  - Хотя бы и так; но неужели оно могло бы быть настолько жестоким, чтобы ради личного, пустого удобства решилось отнять от нуждающегося единственное утешение в жизни, единственную поддержку на тернистом пути, единственную среди пыток общественных ласку?

  - Не знаю... - все более краснела и чаще дышала Галя. - Тут все зависит от убеждений, от сердца, от чувств; если кто беззаветно любит другого, то может пожертвовать для него многим...

  - Да, если любит искренно, - вздохнул он глубоко, закрывши ладонью глаза, - но какой черт полюбить может нашего брата, бездомного бродягу, бесправного сироту, да еще полюбить беззаветно? Проклятые ведь! А между тем я всем своим бренным существом теперь сознаю, что самое слово любви, над которым я прежде смеялся, имеет страшную силу эмоции, способной поднять энергию в человеке на подвиг и убить ее окончательно...

  - Откуда это у вас такое романтическое настроение? - попробовала было отшутиться Галя, боясь, что не справится с возрастающим волнением, но шутка прозвучала грубо, неловко.

  - Откуда? Вы сами хорошо это знаете! - горьким, укорительным тоном ответил Васюк. - Вы даже знаете, в каком отчаянном положении находится ваш друг, лишивший сам себя легкомысленно права на легальное счастье. Ведь на жертвы способны лишь героини, да и нам ли, общественным отброскам, мечтать о таких жертвах? Эх, что и толковать! - встал он и порывисто прошелся несколько раз по комнате. - Однако жарко у вас, воздуху мало... - спохватился он, ища свою с широчайшими полями шляпу. - Прощайте! - подал он вдруг руку Гале. - Мне от всех этих треволнений становится очень дурно...

  - Бедный вы, бедный! - пожалела она его искренно. Васюк не выпускал ее руки и непривычно нежным голосом попросил:

  - Проводите меня, ночь чудная - освежиться нужно.

  Они вышли вместе и молча пошли по опустевшим уже улицам. Ночь была светлая, благоухающая, но даже на обрыве - над темной рекой, не дышало прохладой.

  - Присядем здесь на скамеечке, - остановил он Галю, - в воздухе чересчур душно, вероятно, перед грозой.

  - Да, - ответила она как-то странно, - вдали сверкают зарницы...

  Они замолчали и так просидели довольно долго. Наконец Васюк порывисто взял Галю за руку:

  - Нет, не могу больше... - начал он словно не своим голосом, давясь словами. - Вся машина к черту пошла... Сердце расшаталось, мозги не реагируют. Вы мне стали необходимы, как этот воздух!

  Галя ждала этого слова, и все-таки оно ее поразило; но не чувство радости захватило ее дыхание, а скорее чувство страха, смешанного с ядом гордости; она молчала и только ниже наклонила голову.

  - Скажите мне, только короче и яснее, - продолжал он, - питаете ли вы ко мне чувство привычки, или физиологического родства, или... ну, одним словом... вы понимаете... - ему, видимо, трудно было досказать мысль.

  - Не знаю, - ответила она, вся растерявшись, и схватилась руками за виски: сердце ее сжималось от усиленного прилива крови, в голове стучало.

  Она этого не знала действительно: до сих пор она еще не испытывала настоящего чувства любви; прежнее обожание своего ментора было детской вспышкой, а после жизнь не дала материала. К Васюку она сначала чувствовала страх и обиду, потом чувство это заменилось некоторой долей уважения к его уму и нравственной силе, потом она начала преклоняться перед широтой его задач, потом привыкла к нему и сблизилась в спорах, а потом начала опьяняться торжеством самолюбия.

  - Нет, не барышнянствуйте, довольно! - встал он и так сжал себе руки, что они хрустнули. - Вы должны сказать, имеете ли настолько чувства ко мне, чтобы побороть предрассудки... принести жертву для погибающего через вас безумца?

  - Стойте! Этак нельзя, - встала она и пошла частыми шагами, как бы убегая от грозящего нападения, - ведь это выше сил... всю жизнь на карту, - торопливо говорила она. - Разве так рискуют безумно... сразу... очертя голову?