Старицкий Михаил Петрович - Зарница

;- Чего ж вы боитесь? Общественного мнения? - шел он по пятам.

  - Самой себя... жизни... вас... всего окружающего, - шептала она.

  - Значит, вы не любите меня? Мужик вам противен? - почти скрежетал он зубами. - Ах, а я-то, я-то!.. - он рванул себя с ожесточением за бороду.

  - Боже мой! Я не хочу причинить вам страданий, но ведь это ужасно! - послышалась мольба в ее дрогнувшем голосе.

  - Стойте! - крикнул он хрипло. - Здесь моя квартира... Я хочу попрощаться с вами. Пора положить конец этому безумству... пора! Ну, оказался тряпкой, неспособным противустоять искушению, так и долой!

  - Что вы, что вы? - остановилась она и раскрыла испуганно глаза, на которых блестели уже капли слез.

  Он схватил ее за руки и привлек к себе:

  - Или прощай навеки, или спаси! - шептал он порывисто-страстно. - Сила моя, упование мое! Войди в этот дом подругой моей на всю жизнь, товарищем на боевом пути!

  Она ничего не ответила, но только побледнела страшно и шатнулась к нему...

  В каком-то смутном чаду потекли первые дни семейной Галиной жизни. Но не трепетание счастья, не опьянение жизнерадостной, новой отрадой волновали ее потрясенный внутренний мир, а скорее преобладало в ней чувство унижения и обиды. Галя не могла еще разобраться в хаосе своих ощущений и дать себе в них полный отчет; но она с первых же дней начала предугадывать, что чувства любви и влечения к Васюку у нее не было и что на бурные ласки его она могла отвечать лишь стыдом да возмутительным самопринуждением.

  Пылкий темперамент Васюка, встретив в Гале отталкивающий холод пассивного сопротивления, раздражался капризом страсти, а потом и обидой.

  Чем дальше шло время, тем более их взаимные отношения теряли дружеский характер и становились натянутыми, нервными. Возрастающее у Гали чувство недовольства собой ложилось на все окружающее, и те идеалы, что увлекали ее прежде величием и заманчивой прелестью опасной борьбы, теперь порождали уже горечь сомнения и едкий анализ. Вскоре она начала разочаровываться и в Васюке: никакие ловкие софизмы не могли обелить в ее глазах хотя бы и нравственного над ней насилия, не могли оправдать и ее самое перед собственной совестью: логика говорила одно, давала ему сухие выводы, а в сердце обида росла. Прежде, появляясь перед ней изредка и эффектно, Васюк казался загадочной натурой, терзающейся мировыми скорбями, мощной по силе, таинственной по необъятным намерениям, - и она перед этим величием души умилялась, перед этой мощью падала ниц, теперь же, наблюдая его ежедневно, без грима и без подмостков, она находила в нем и избыток самомнения, и деспотизм авторитета. Кроме того, она никак не могла примириться с бесцеремонностью взаимных отношений некоторых членов кружка, доходивших иногда, с точки зрения Гали, до цинизма; она не могла освоиться с той неряшливой бравадой, какой являлся иногда протест молодых, увлекающихся сил против изветшалых, вредных традиций, против общественных неправд; она не могла успокоиться, что и сам Васюк в общем потоке с каждым днем становился более крайним и непримиримым.

  Гуманно-просветительные идеи шестидесятых годов, начавшиеся великим фактом освобождения народа от рабства, породили множество других вопросов, касавшихся развития народного благополучия. На некоторые из них европейская жизнь и наука давали свои выводы, хотя и не подходившие к условиям нашей жизни, но тем не менее поражавшие молодые умы своими новыми, смелыми перспективами, на другие - подыскивались априорные решения. Отрицание существующего общественного строя и его катехизиса, начавшегося далеко еще раньше, получало теперь новую, более острую окраску и вливало в юную энергию заманчивый яд.

  Живая и чуткая к движениям мысли юность, подогретая лихорадочным пульсом Европы, искренно увлекалась новыми теориями, доводя их иногда в своем увлечении до крайности, до фанатизма.

  При горячих спорах собиравшихся у них единоверцев-друзей Галя чаще молчала и этим молчанием, раздражавшим Васюка, подчеркивала свой пассивный протест против грубых выражений, против отрицания всего, что было ей дорого, против ненавистничества и деспотизма... Но иногда она не выдерживала своей роли и прорывалась в бурном неодобрении их парадоксов.

  - Вы на каждом шагу противоречите себе, господа! - бывало, встанет она, побледневшая, с сверкающими глазами, с дрожащими от внутреннего волнения ноздрями. - Презираете кодексы, основанные на привилегиях, а свои мнения желаете возвесть в беспощадный абсолютизм; оплевываете выработанную веками мораль, а взамен ее предлагаете разнузданность, оправдываемую какими-то целями, то есть, предлагаете старые, иезуитские правила; боретесь против насилия и предлагаете те же насилия!

  - Во-первых, similia similibus curantur, - отвечает ей кто-либо свысока, - во-вторых, à la guèrre, comme à la guèrre, голубица; на войне не миндальничают и одеколоном рук не моют, а каждая сторона старается нанести противнику побольше вреда.

  - Да ведь вы же, господа, теоретически восстаете против войн, обзываете их узаконенным разбоем; вы же утверждаете, что этот разбой и был прародителем великих мировых неправд, и рабства, и привилегий, и захвата; вы же кричите, что войны всегда понижали и мысль, и свободу, и общественную мораль.

  - Война войне рознь! За что дерутся! - раздаются уже приподнятые со всех сторон голоса. - Знамя оправдать может вооруженную руку!

  - Да ведь для каждого, поднимающего меч, свое знамя священно, а результат-то один: погибают лучшие силы, теряется уважение к людским правам и закону... - начнет нервно, раздражительно Галя, но ее слабый голос терялся в возрастающем крике.

  - Плевать! - покроет всех какой-нибудь зычный голос и, не желая давать Гале серьезного возражения, бросит лишь ходячую фразу: - Наша задача развалить негодное общественное здание, расчистить площадь... А новой постройкой займутся другие поколения.

  - А какое вы имеете право разрушать здание, воздвигнутое не вашими руками? - вспыхнет полымем Галя. - Это здание строил совместно и народ, так его в этом вопросе решающий голос...

  - Собственно, не ломать, - поправит Васюк, - а вразумить жильцов, что здание становится неудобным для жизни и что полезно перестроить некоторые его части.

  - Да разрушенное здание и не расчищает места, а забрасывает его еще больше мусором, - кричит уже Галя, надрывая свою слабую грудь.

  Но ее крик заглушает буря упреков:

  - У вас заскорузлые, отсталые взгляды, дворянская кровь!

  - Вы ретроградка легальная, неспособная к широте мысли!

  - Барышня, попавшая с бала в дом рабочих!

  Кончалось дело тем, что Галя не выдерживала града ругательств, выкрикивала сама какое-либо оскорбительное слово и заливалась слезами, обнаруживая, к вящей досаде Васюка, действительную слабость своих нервов. Хотя потом за пивом и восстановлялось перемирие, но внутренняя связь с каждым разом рвалась больше и больше.

  - Нет, не могу я примириться, Вася, с царящей у вас безапелляционностью мнений, доходящих до возмутительных парадоксов, - обратится, бывало, Галя наедине к мужу. - Топчется в грязь и наука, и культура, и прогресс человеческой мысли, а вместо всего этого предлагается вера в какие-то чудеса, которые по мановению вашей чародейской руки будто бы изменят все законы этого мира, даже, пожалуй, и самое тяготение.

  - Нам до законов, созданных не человеческой волей, дела нет, - ответит ей брезгливо Васюк, - а мы только имеем в виду общественные законы; что же создано человеком, то им может быть и пересоздано, да-с! Не нужно быть и пророком, чтобы ясно видеть, что наша программа ведет к общему счастью, которое, при известных положениях, должно без всякого чуда, а неизбежно настать.

  - Законы человеческой природы так же неподвижны, как и законы физики, химии, - горячится Галя. - Хотя бы, например, эгоизм, управляющий людской волей, а если даже и он может подлежать изменению, то чрезвычайно медленному и ограниченному, под долгим давлением цивилизации и культуры, а не вследствие ваших тоже полицейских предписаний, упраздняющих личную волю... И вообще этот цинизм, проявляющийся у некоторых твоих друзей, просто претит мне душу, переворачивает меня всю.

  - Да, ты оказалась действительно пришибленной дворянской культурой, - язвил уже Галю Васюк, - ты, главное, не можешь ужиться с демократизмом, который не моет хорошим мылом рук, одёры-то чернорабочих тебя и мутят.

  - Да неужели же и чистоплотность есть зло?

  - А чистоплотность, сударыня, есть тоже удел известной обеспеченности, зажиточности, это тоже своего рода привилегия избранных.

  - Нет, нет и нет! Она уживается и с бедностью... возьмите крестьян...

  - Дослушайте же, наконец, - уже напряженным, сдавленным голосом подчеркивал Васюк, - перебивать речь ведь, кажется, и у вас считается неприличием. Я повторяю, что чистоплотность стоит и денег, и труда; вот хотя бы перемена белья: или его нужно иметь большой запас, или его нужно через день мыть... А если наш труд и наши силы требуются для высших целей, то вашу мелочную, барскую чистоплотность нужно побоку!.. Как вы полагаете? Апостолы, проповедовавшие слово божье, ходили по тернистым путям с запасами белья и мыла? Постойте! - остановил он ее раздражительный жест, - я ваши возражения знаю, слыхал не раз, я имею право провесть параллель, - она не так возмутительна, как вам кажется. Если бы вы могли предпослать кому-либо из наших укор в заведомой фальши, в умышленной лжи, в гаерстве, - вы были бы правы, но упрекнуть нас в неискренности вы не смеете: все это хотя и до фанатизма горячие, но честные головы и сердца. Горячность, экзальтация может возбуждать иногда мысль и до парадоксов, а самую практику в жизни во имя протеста доводить до смешных крайностей, до ошибок, до проступков, но ведь это в природе вещей: за такие, хотя бы и болезненные увлечения, нельзя порицать беспощадно огулом людей, посвятивших себя на служение общественному благу!

  - Да я и не осуждаю, а желаю только отрезвления, - пробовала возразить Галя, - я ценю...

  - Я сам не принадлежу к крайним, - продолжал, не слушая Галю, Васюк, - и готов даже руку поднять за просветительную энергическую эволюцию, но в горячем деле строго разбираться нельзя: регулярные войска на что уже дисциплинированны, а и там мародерства бывают... Так-то! Конечно, кто трус, тот сиди за печкой...

  - Я не трус, - вспылит Галя, - и где будет, по-моему, нужно - отдам и жизнь! Себя-то я - знаете сами - не очень щажу... - съежится она, уйдет в себя и замолкнет надолго.

  Васюк тоже закусит с болью себе губу и отвернется, не будучи в силах подавить внутренней муки.

  Таким образом, отношения между молодой четой обострялись: взаимная уступчивость падала, дружба тускнела, страсть, не встречая отзывчивости, озлоблялась. Жизнь с каждым днем становилась невыносимой для Гали, обрывала ее надежды и радости, как ветер осенний рвет с дерева померзшие листья; все это довело бы Галю до крайних порывов отчаяния, если бы неожиданное открытие не ворвалось ярким лучом в ее душевную темень и не разбудило умиравшего интереса к жизни: Галя почувствовала себя матерью. Она не сказала пока ничего Васюку, а затаила в себе эту искру будущей радости. Думая постоянно о ней, она верила и убеждалась, что это будет новым звеном их мирных супружеских отношений, что во имя этой третьей ожидаемой жизни сделаются взаимные уступки, возродится дружба, доверие... А может быть, у этой колыбели приютится и счастье...

  Но не судилось сбыться этим надеждам...

  Налетел нежданно-негаданно ураган, разрушил легкомысленно устроенное гнездо и разметал чету в разные стороны...

  Галя, впрочем, меньше пострадала от бури и могла возвратиться в свою прежнюю квартиру, к своей покровительнице Матковской.

  Марья Ивановна приняла ее трогательно, не коснувшись ни одним намеком до открытой раны; молча в ее объятиях выплакала Галя резкую боль подступившей муки и молча по селилась в своей комнате.

  Жизнь ее после бурных порогов снова начинала входить в русло, хотя и мутной струей. Впрочем, внешнее спокойствие восстановлялось, тем более что и Васюк вскоре скрылся из города.

  На акушерские курсы Галя не возобновляла хождения, а принялась за чтение исторических и общеобразовательных книг, причем и малорусская словесность вновь привлекла ее симпатии. Вскоре получены были положительные известия, что в К. женских курсов вовсе не будет, что Бестужевские отживают свой век, а новые, преобразованные, последуют в отдаленном будущем. Это известие, совершенно упразднявшее задуманную карьеру, поразило ее как-то тупо: она уже и раньше потеряла к ней прежнюю веру; ей, полупришибленной, прошедшее казалось каким-то кошмаром, который она старалась, хотя и напрасно, забыть; будущее представлялось неинтересным туманом, а настоящее текло безразличными тусклыми днями. Один только жгучий вопрос стоял теперь перед ней, вокруг которого группировались все ее желания и надежды. Марья Ивановна вскоре догадалась об этом и с крайней деликатностью заговорила с Галей, боясь, чтобы последняя в отчаянии не наделала каких-либо глупостей; но после беседы она на этот счет совсем успокоилась и начала вместе с Галей, как нежная мать, готовить приданое для желанного гостя. Такое участие тронуло до слез Галю и оживило ее скорбную душу: она теперь после работы часто болтала с Матковской, как с другой матерью, строила с ней разные планы. Наконец трепетно ожидаемый момент наступил, и Галя стала матерью. Вся сила таившейся в ее сердце любви вспыхнула теперь ярким пламенем и обвила ее донечку; весь мир с его невзгодами, с его бурями и грязью словно исчез там вдали, а сконцентрировался лишь возле люльки, кокетливо задрапированной белой кисеей и розовыми бантами. Галя просто переродилась, развилась, похорошела, стала снова веселой и жизнерадостной, только иногда нарушала эти безоблачные дни тревога за здоровье боготворимой Лесюни.

  Раз, когда она, счастливая мать, держала у груди свою донечку и следила восторженным взором за расцветающей на крохотных губках улыбкой, хозяйка подала ей заказное письмо: оно было адресовано из далекого края неизвестной рукой. С тревогой и любопытством распечатала Галя письмо и сразу же узнала, что оно было писано Васюком. От неожиданности или от волнения кровь ей ударила в голову; она положила ребенка, глотнула воды и все-таки не могла себя взять в руки...

  "Что с ним? Почему вспомнил? Новое ли горе или старая блажь?" - били ей в голову вопросы и раздражали в ране притихшую боль. "И почему я волнуюсь?" - досадовала на себя Галя и все-таки еще больше волновалась. Наконец она решилась и стала читать. Мотивом для письма, видимо, послужило известие, полученное Васюком, о ребенке. Сознание, что он отец, что у брошенной им женщины трепещет на руках новая жизнь, новое проявление его бытия, умилило его сердце до непростительной слабости. Письмо вообще было написано искренно, тепло и дышало неподдельным чувством. "Простите, - писал он между прочим, - что я мужичьими руками дотронулся до вашей нежной жизни и невольно сломал ее; я вас любил и люблю, и это не по нашему рылу чувство ослепило меня, опоило сладким угаром мой мозг: потворствуя своему эгоизму, я забыл, что воину, идущему в битву, нельзя обзаводиться семьей, что голубица не может быть счастлива с ястребом... Нет! Это была фальшь, она породила между нами разрыв... Правда, и вы меня полюбить не смогли... Эх, вспомнить больно! Все так случилось... потому что сложившиеся обстоятельства были всесильны: они сломали тогда нашу волю, как другая, необоримая сила ломает теперь нашу жизнь. Но и эта сломанная жизнь, и наша даже смерть делают свое дело, подвигают микроскопический винт движения человечества к благу... Мы - дрожжи для роста общественного самосознания, для подъема его жизненных эмоций; смерть единиц вызывает новые ферменты брожения. Химическая работа произведет благодетельный подъем... без ломки, без ужасов... этому и я верю так же, как и вы. Я знаю: вы отдаете всю силу сохранившейся у вас любви этой сиротке, так не завейте же в ее чистую душу презрения к бродяге-отцу, а шепните ребенку хоть один раз, что его любит дико, без границ и отверженец доли, увлекаемый в водоворот неизбежности..." Рыдая, окончила чтение письма Галя и положила его под подушечку Леси.

  - Сиротка ты, моя донечка! - шептала она, склонясь над люлькой и омывая разгоревшееся личико своими слезами. - Много у тебя впереди и стыда, и горя... Только ты не кляни ни твою мать, ни отца - они тоже были страдальцами.

  Долго потом, унявши слезы, сидела Галя с поникшей головой и с глубокой тоской на сердце: ей было жаль своего прошлого: если оно принесло и много разочарований, много невзгод, так зато дало много и высоких порывов... Да и сам Васюк, несмотря на многие несимпатичные черты своего озлобленного нрава, все-таки был человеком хорошим. Теперь, когда от нее отлетела разъедавшая ее жизнь атмосфера, ей уже вдали и все герои пережитого эпизода казались не демонами, а увлекающимися энтузиастами, и фигура самого Васюка принимала в тумане доблестный облик.

  Она хотела сейчас же ему писать, и писать много, но не знала адреса. Месяца три-четыре справлялась она о муже, но все безуспешно... Наконец поднятая было сердечная тоска вновь улеглась при возрастающих радостях, какими дарила ее ненаглядная Леся.

  Так прошло почти два года, самых счастливых у Гали, но как ни отгоняла она докучной заботы о будущем, а нужда разбудила ее. Из Галиного капитала пятьсот рублей были прожиты раньше, тысячу пятьсот она отдала на неотложные нужды, а последнюю тысячу упорно сохраняла для будущего ребенка - и она была на исходе. Сидеть на шее у Марьи Ивановны, женщины небогатой, Галя ни за что бы не согласилась, и вот она начала искать себе службы или работы.

  Раз как-то случайно встретила она на улице своего прежнего ментора Ткаченко и, обрадовавшись, пригласила его к Марье Ивановне. Ткаченко, как оказалось из разговоров, был уже отцом семейства, занимал место инспектора в одной из южных губернских гимназий и стоял на пути к повышениям, но тем не менее оказался человеком сердечным. Пораженный судьбой своей прежней ученицы, дочери богатых помещиков, он принял в ней большое участие: пригласил к себе в семью, обласкал и, выслушав ее печальную повесть, выхлопотал ей место учительницы в местечке Заньках. С неописанной радостью и трогательной благодарностью приняла Галя это место. Она в нем видела не только отраду, но и безбурную, последнюю пристань. На прощанье Ткаченко пригласил Галю в кабинет и сказал ей теплым, искренним голосом:

  - Мои юношеские симпатии вам известны, они и теперь вот здесь, - показал он рукой на сердце, - но скрыты в глубине, чтоб никто не открыл их. Состоя на службе, мы должны не только подчиняться прямым требованиям закона и его представителей, но мы должны идти навстречу их желаниям, Помните изречение: "Рабы, своим господием повинуйтесь!" Вот, видите ли, меня уже жизнь помяла, время юношеский пыл остудило, а опыт на служебном пути умудрил, а вы еще юны и с фантазией; так знайте, что такого рода симпатии у нас не в чести, а потому прячьтесь с ними и не обнаруживайте их никому - ниже словом, ниже делом, ниже помышлением... Ну, а теперь храни вас господь!

  Так как это было каникулярное время, то Галя заехала сначала в К. погостить у Марьи Ивановны, отдохнуть и взять свою Лесю. Здесь она раз встретила какого-то деда, привезшего Матковской дрова; оказалось из разговоров, что он родом из Галиного села, служил в молодости у старых панов поваром и ее помнит, когда она еще крохотной по двору бегала. Старик растрогался воспоминаниями, даже прослезился и просил убедительно Галю посетить его хатку; он-де теперь остался один-одинешенек на свете, лишь со внучкой, которую, слава богу, замуж отдал, а сам, пока ноги служат, сторожем состоит при черном дворе тюрьмы, чтобы все-таки не садиться детям на шею. На другой день Марья Ивановна с Галей посетили старика в той самой хатке, в которой теперь лежала больная, и потом каждый раз, когда приходилось Гале бывать в К., она не забывала деда со внучкой, навещала их, привозила гостинцев, и они все полюбили ее, как родную.

  Отдохнувши летом и вооружившись всякого рода учебниками и элементарными книжками, Галя под осень отправилась со своей Лесей на место служения, в Заньки. Сразу же она была приятно поражена: и школа, и ее квартира оказались чистыми, уютными, ребятишки - смирными, девочки - ласковыми, местечко - довольно живописным. Галя познакомилась там с одним лишь батюшкой, очень симпатичным старичком, у которого она по субботам, бывало, и отводила в кротких беседах свою душу. За школьные занятия она принялась с увлечением, с энтузиазмом: они захватывали ее всю и приносили отраду усталой душе, а успехи детей доставляли ей истинное счастье. Дети вскоре почувствовали, что учительница относится к ним сердечно, с материнской лаской, и полюбили ее по-своему - крепко, стараясь друг перед дружкой угодить ей в занятиях; когда между ними и "учителькой" установилась крепкая связь, дела учения пошли еще быстрее. Галя давно уже не чувствовала себя так покойной душой и счастливой, как в эту зиму: в школе радовали ее успехи и старания учеников, замеченные даже посторонними, дома ее утешала подраставшая умница Леся и наполняла часы отдыха счастьем... Чего же еще было нужно? Разве одного здоровья, так как после серьезной прежней простуды грудь у Гали ныла и силы падали, а школьные занятия переутомляли.

  На лето Галя снова ездила в К. и, не застав Марьи Ивановны, поселилась у деда. Там она отдохнула и совершенно поправилась к осени. В Заньках встретили ее дети шумно и радостно, как старого друга, и занятия опять потекли своим чередом. Положение ее в школе казалось вполне прочным и надолго обеспеченным. Правда, местная администрация - в лице старшины, писаря и урядника - смотрела на нее несколько искоса за нежелание водить с ними знакомство, но значение этой администрации для учительницы было неважно и ограничивалось лишь содержанием здания, топливом, огородом.

  Старшина даже ни разу не заглянул к ней, а урядник, однако, не выдержал и явился по какому-то предлогу, чтобы иметь возможность, как он сам выразился, "проникнуть в обиталище таинственной незнакомки". После первого визита он бесцеремонно явился к ней на квартиру и начал "отпущать" комплименты относительно ее преподавания, ума и красоты. Галя хотя и заметила ему, что не любит, когда ее хвалят в глаза, но на первый раз отнеслась к гостю довольно снисходительно, прощая ему многое ради его невежества. Но когда он, придя в третий раз, начал вести себя развязно и объясняться в любви, то она осадила его сразу, выгнала вон и пригрозила написать об этом мировому посреднику. Урядник с злобной угрозой отомстить - и отомстил. Он донес надлежащему начальству, что учительница завела склад малорусских книг и читает их по вечерам у себя на квартире сельским детям. Налетел ревизор; склада, конечно, не оказалось, но несколько дозволенных цензурой малорусских книг он нашел у нее и удостоверил дознанием факт, что раз она читал какую-то книжку мальчику. Ревизор сказал ей, уезжая, что хотя он не нашел важных правонарушений, но тем не менее обнаружил в ней украинофильские симпатии, каковые для учительницы неудобны.

  Ревизор уехал, и Галя, всполошенная неожиданной напастью, ждала уже решительного удара; но время шло, а его не было, надежда начала воскресать.

  Но как-то вечером был получен пакет о ее отставке, а через день становой потребовал ее к себе, и пошла она, горемычная, скитаться по мытарствам, оставивши на произвол судьбы свою пятилетнюю Лесю, успевши лишь написать отчаянное письмо Марье Ивановне.

  Время шло. Неизвестность о судьбе ребенка, губительная душевная тоска и всякого рода лишения быстро подтачивали хрупкий организм Гали; наконец сырость и новая простуда ожесточили ее прежний недуг, и больная отправлена была в госпиталь, но медицинская помощь при окружающих условиях оказалась бессильной.

  Марья Ивановна, получивши от Гали письмо, стремительно полетела в Заньки, взяла Лесю и отвезла ее к бабушке, рассказала той все про Галю и подействовала так на больную, забытую совершенно сыном старуху, что она разрыдалась и начала проклинать себя за жестокость к дочери. Само собой разумеется, что внучка была обласкана и водворена под родительским кровом, а бабушка с Матковской стали ходатайствовать об освобождении ни в чем не повинной страдалицы. Хлопоты увенчались успехом, так как само следствие обелило пострадавшую и она через полгода была освобождена и перевезена на днях из больницы, по просьбе деда, в его гостеприимную хату.

  

  

  

   * * *

  Оксана, одевши чистое белье и праздничную, но еще темную юбку, подошла тихо к больной, посмотрела на нее пристально и подумала: "Спит, дал бы бог, чтобы подольше: сил бы набралась, а то тонко прядет..." Потом она подошла к скрыне, вынула яркий очипок, шелковый золотисто-сизый платок, синюю с красными усиками корсетку и хотела было вынуть материнскую дорогую картатую плахту, да вспомнила, что в городе их не носят, и отложила, а вместо нее достала шерстяную мененую сподницу, - все это она сложила на лаве и прикрыла скатертью; потом она вынула из печи пасху и бабу, положила их бережно на подушку и начала осматривать, выпеклось ли тесто. Осмотр оказался удовлетворительным: пасха и баба были легки, зарумянены и разливали по хате аромат сдобного теста. Оксана улыбнулась, ее хозяйская гордость была удовлетворена: ожидаемый ею на завтрашнее утро супруг, вероятно, одобрит все ее хлопоты... А может быть, он приедет и раньше?

  Дверь отворилась. Оксана вздрогнула и шатнулась к ней. На пороге стоял сгорбленный дед и молча крестился к иконам, что занимали целый парадный угол. Вдавленная между плеч лысая голова старика была обрамлена серебристой бахромкой, красные, словно осокой прорезанные, глаза едва светились из-под нависших косматых бровей, жиденькая, желто-бурого цвета бородка висела клочьями вокруг беззубого запавшего рта, и только длинные седые усы, не знавшие никогда бритвы, выделялись внушительно на этом скомканном и изрезанном морщинами лице.

  - Причащаться сподобился, - зашамкал дед, садясь на лаве возле стола, - вот вам и просфорка с часточкой за здравие болящей.

  - Спасибо, дидусю, поздравляю вас со святым причастием, - поклонилась внучка Оксана и поцеловала у деда почтительно руку.

  - А что, как ей? - еще тише спросил он, приставивши к глазам руку.

  - Ох, дидусю, - прошептала Оксана ему на ухо, - я так было переполошилась: вот-вот отходит... А теперь что-то затихла, как будто заснула.

  - Спит, - успокоился дед, отходя к лаве и тряся головой, - а только травки ей не топтать...

  - Ох, ох, ох! - вздохнула Оксана. - Дидусь мой любесенький! Я бы пошла теперь с Грицем к плащанице... приложиться, а вы тут посидите.

  - Добре, добре, побеги, поклонись святой и за нашу страдницу ударь поклон.

  Оксана вышла из хаты.

  Долго сидел дед, остановивши на лежавшей против него Гале свои мутные очи. "Вот оно, - думалось ему, - какие мы все темные перед божьим разумом: мне бы давно пора на тот свет, и кости тяжело носить, а все дыбаю... А оно молодое, только что расцвело и в цвету вянет... В счастье да роскоши родилась, бегала веселенькая, здоровенькая, счастливая, всех тешила, а вот же без всякой вины, без всякой причины как начала бить ее доля, дак горше нашего брата: мы-то к битью привыкли, научены смалку, а ей-то, деликатной да нежной, было оно невмоготу, - не выдержала, сдалась. Вот и лежит тень тенью... А сердце какое было - золотое сердце! Видно-то, всем добрым да милосердным тут не житье, туда, до божьей хаты, требуются..."

  - Воды! - слабо простонала больная, метнувшись, и открыла глаза.

  - Зараз, зараз, моя сердечная, - засуетился дед, поднося ей кружку, - вот и просфорка от великомученицы... А как вам, квиточко? Кажется, лучше? Веселее будто глазки глядят... чтоб только не сглазить! - взглянул он на ногти и три раза в сторону плюнул.

  - Диду мой, спасибо вам... спасибо и за просфору, - поцеловала она ее, - и за все... как у отца родного, у вас мне... Пусть вот распятый Христос помянет вашу ласку...

  - Полно, полно, дитятко мое... - начал он как-то неловко утирать слезящиеся очи. - Недостоин я... пусть его ласка святая на вас упадет да на вашу донечку!

  - Я ее, диду, во сне видела... - беззвучно и несколько торопливо зашептала Галя. - Такая славненькая, моя зоренька ясная, бегает, яичком катится, серебряным голоском ко мне отзывается... меня аж зажгло от радости... Я и проснулась...

  - Хороший сон, добрый сон... - кивал бородой дед. - Вот, того и гляди, впорхнет сюда в хату Леся наша, и стены засмеются от радости...

  - Ах, когда б зглянулась матерь божья, когда б послала мне это счастье!..

  Галя опять смолкла и закрыла глаза, вытянувшись пластом; только изредка поднимавшаяся грудь обнаруживала еще тлеющую жизнь.

  Дед, согнувшись, молча сидел у изголовья и, закрыв глаза, или думал свою старческую думу, или от истощения и усталости дремал.

  - Дидуню! - дотронулась до него через несколько времени Галя и взяла его за руку. - Мне как будто легче, заснула немного, и в груди ничего не щемит. Так вот я хочу сказать вам... когда меня не станет, то попросите Марью Ивановну, чтобы она заменила меня для Леси... ей я верю... жаль вот, что ее нет в городе, не увижу., а то мама моя слаба, брат может приехать... я мамы моей не хочу обидеть... я ей все прощаю... и всем, всем, они тоже по-своему были глубоко верующие... и мама... только ошибалась, а по-своему любила меня... лишь бы она меня простила... Так и передайте, что вот у вас за нее... прошу прощения, - и она неожиданно поцеловала его мозолистую, сморщенную руку.

  - Галочка, Анна Павловна, что вы? Меня, мужика, слугу вашего! - разрыдался навзрыд дед, всхлипывая по-детски и ловя ее руки. - Не думайте... господь смилуется...

  Он отошел в угол и, склонивши голову на руки, начал что-то беззвучно шептать.

  В это время вошла в хату с Грицем Оксана и, заметив, что Галя несколько бодрее на вид, стала весело рассказывать ей про нарядность церквей божьих, про суету в городе... А Гриць, подбежавши к Гале, поцеловал ее и торжественно объявил:

  - Теперь ты будешь совсем, тетю, здорова: завтра встанешь и будешь... навбитки яичком биться... Я кланялся бозе и просил его... чтобы тебя не держал на подушке: он добрый и послушается...

  Галя поцеловала Гриця в кудрявую головку и, приподнявшись на одном локте, начала смотреть в окно. Солнце садилось уже за горой; его не было видно, но прощальные лучи горели еще на верхушках тополей ярким, красным огнем и сверкали на кресте колокольни. На огороде и ближайшей улице лежали длинные тени с расплывающимися линиями контуров; между деревьями сгущался уже сумрак, а вся даль с светлым зеркалом реки покрывалась лиловатой мглой, одевавшей горы легкими, чарующими тонами; только на потемневшем фоне небес еще ярче и фантастичнее вырезывались силуэты далеких церквей.

  Галя жадно с тоской смотрела на эту картину, словно желая остановить потухающий день. Солнечный луч вдруг вспыхнул на золотом кресте и через мгновенье сразу погас; все потемнело.

  Галя отвернулась от окна и опять легла на подушку. А Оксана убирала уже праздничный стол: покрыла его белой скатертью, декорировала по краям зеленью, барвинком и начала уставлять на нем яства.

  Послышался густой металлический звук далекого колокола; за ним через несколько мгновений донесся дрожащий второй, и, наконец, с ближайшей церкви раздался благовест. Дед встал, перекрестился и начал собираться на всенощную. Гриць тоже засуетился искать свою шапку.

  - Гриць, ты не ходи теперь, с вечера, - остановила его мать, - не выстоишь всю ночь, а лучше вот ляжь дома, сосни, а я тебя разбужу, когда дочитают до Христа... Ведь я дома останусь, так и разбужу.

  - Оксана, вы для меня остаетесь? - отозвалась Галя. - И не думайте! Мне, слава богу, легче... Я здесь с Грицем дождусь великой минуты... Только вот воды приготовьте, а то мне хорошо...

  - Я, мама, возле тети не засну, буду лучше сидеть и ждать, а то не разбудите, как и торик, - надул губы Гриць.

  - Да как же вы одни... - пробовала слабо возразить Оксана; ей, видимо, было жаль и пропустить такое торжество, и оставить больную.

  - Нет, нет, идите... Мы с Грицем отлично тут... мне лучше...

  - Коли лучше, хвала богу, то, может быть, и вправду... тут недалечко... дед в Лавру пойдут, а я в свою приходскую, - радовалась Оксана. - Если не дай бог что, так Гриць меня вызовет; ты знаешь ведь, где наша церковь?

  - Еще бы не знал, знаю! - даже обиделся Гриць. - Зараз за дубильнею, направо.

  - Так, так, ты у меня молодец, - поцеловала сынка своего молодица. - Так ты прибеги на бабинец - я буду с краю стоять, у дверей.

  - Добре, - кивнул головой Гриць и, подбежав к Гале, начал тереться возле подушек. - А тетя мне про красное яичко расскажет и про рахманский великдень...

  - Расскажу, расскажу... - погладила она его по голове, - только мне чего-то холодно сделалось... руки и ноги окоченели, - обратилась она к Оксане.

  - Еще бы не холодно, - всполошилась та, - окно до сих пор отворено! - и она бросилась запереть его и укрыть лучше Галю, а потом торопливо стала одеваться в приготовленный праздничный наряд.

  Когда Оксана и дед вышли из хаты, Галя, опершись на локоть, посмотрела с грустной улыбкой на стол. По ее бледной, дрожавшей при трепетном свете щеке медленно скатилась слеза и беззвучно упала на землю.

  Гриць смирно и тихо все ждал, но наконец не вытерпел:

  - А про яичко, тетя?

  - Про яичко? - вздрогнула Галя, оторвавшись от глубоких, неразрешенных вопросов и дум. - Расскажу, расскажу, родненький мой, - и она прижала к себе его головку.

  - Далеко, далеко, - начала она тихо и с частыми передышками и паузами, - за семью морями и за семью горами есть долина, а в той долине никогда не бывает ни морозу, ни снегу, а вечно цветут деревья и зеленеют луга, там растет сад, такой славный, такой роскошный, какого нет нигде на земле.

  Хотя Галя говорила и тихо, с большими передышками, остановками, но речь до того утомила ее, что больше не имела силы не то что продолжать рассказ, а ни шевельнуться, ни вздохнуть, кроме того, видимо, у нее начался жар - губы сохли, внутри жгло... Она простонала слабо и попросила Гриця подать ей железную кружку, но тот давно спал безмятежным сном. Галя собрала последние силы, потянулась к окну, где стояла кружка, и, расплескав ее наполовину, отпила глотка три холодной воды. В ушах у нее поднялся какой-то звон, и она бессильно упала на подушку, но и сквозь закрытые веки она видела ясно, как светлица начинала вертеться, сначала медленно, а потом скорее и скорее... В вихре водоворота показалось Гале, что она погружается в какие-то горячие, кровавые волны, которые жгут ей мозг, забивают удушьем дыхание... Но вот мутные воды как будто немного светлеют и превращаются в прозрачную мглу, среди которой словно плавает, то приближаясь, то удаляясь, знакомая тень.

  - Бедная ты, несчастная! - шепчут его побелевшие губы. - Зачем ты, слабая и кроткая, оторвалась от охранявшего тебя крова и бросилась на трудный путь, в бурю? Вот она тебя и сломила, и лежишь ты, беззащитная, и несешь не заслуженную, а чужую кару... Прости и меня, виноватого перед тобою, - у тебя ведь всепрощающая душа!

  Галю давят слезы, ей жаль этого бледного, изможденного человека; прежнее чувство симпатии шевельнулось в ее источенном муками сердце; она хочет даже протянуть к нему руку, но боится.

  Галя крикнула от боли и очнулась, но сознание медленно вступало в свои права: впечатления внешнего мира едва проникали к ней и снова подергивались туманом.

  Галя смутно узнавала хату; перед ее воспаленными глазами мелькали и окна, и убранный стол, и печь... Но она не могла, как ни силилась, фиксировать их форм: они то удлинялись, то съеживались и принимали фантастические очертания. Галя чувствовала страшную муку, - ей казалось, что она брошена в какую-то огненную печь; раскаленный воздух жжет ей все внутренности, пепелит мозг и не дает силы собрать разбежавшихся мыслей. Пол горит, кровать колеблется, изголовье понижается больше и больше. Галя инстинктивно взмахнула рукой, хотела удержаться за Гриця, но тот лежал уже на полу, раскинувшись привольно на скатившейся к нему подушке.

  Спасенья нет! Она пробует крикнуть, позвать кого-либо помощь, но железная рука схватила ее за горло и прижала к кровати... Галя присматривается к владельцу ее - она видела где-то это лицо, желтое, с маленькими бачками, с приторной и ядовитой улыбкой, с злобными оловянного цвета глазами и портфелем в руках... Галя мечется, хочет вырваться, но бачки только хихикают и бьют ее портфелем по голове.

  Все покрывается непроницаемым мраком...

  Сквозь шум, похожий на падение воды, ей слышится говор и спор, сначала бесформенный, непонятный, а потом... вдруг обращается кто-то к ней:

  - Для чего вы у себя держите написанные на малорусском наречии книги?

  - Для того, что люблю их читать, - отвечает просто и искренно Галя, - люблю родину...

  - А отечество? При чем же останется отечественная литература? - что-то черное вытянулось до потолка вопросительным знаком.

  - Любовь к родине не исключает любви к отечеству, а даже обусловливает ее, - преодолевши страшную боль, отвечает Галя и ощущает у себя на шее какое-то кольцо, холодное, мягкое... оно сжимает ей горло.

  Гадливый ужас поднял ее с кровати: она схватилась обеими руками за кольцо, силится оторвать, но оно сжимается все сильней и сильней, а по рукам скользит раздвоенный язык.

  Ей кажется уже, что бегает она в лесной чаще, прутья ее хлещут, а она кличет на помощь... За ней, перескакивая с ветки на ветку, гонятся обезьяны со смехом, а другие звери воют...

  Этот смех и гадливый вой становятся Гале невыносимы, она отмахивается и кричит, теряя самообладание:

  - Что вам от меня нужно?

  - А вот что! Скажите, в каких вы отношениях были с Василевским, именуемым в просторечии Васюком?

  Галя смутилась; кровь бросилась ей в лицо, дыханье сперлось в груди; она отшатнулась за сосну и замолчала.

  - Ну-с, так в каких, сударыня, состоите отношениях?

  - Он был моим мужем... - с воплем негодования хочет вырваться от него Галя, но напрасно.

  - Венчались вкруг ракитового куста или в овраге в темную ночь?

  - Не издевайтесь! Я не позволю! - крикнула возмущенная Галя, но тут поднялся такой гвалт и лай, что она почти потеряла сознание. В хаосе ощущений, в какой-то бессильной борьбе она сознавала лишь смутно, что все ее тело содрогается от мучительных жал скорпионов, голова трещит от ударов, нервы рвутся от пытки.

  - Оставьте меня! Пощадите! Я ничего худого не сделала, я никому не думала делать зла! - молит она напрасно, ломая слабые руки. - Мама! Где ты? Заступись за свою бесталанную дочь!!

  Но вот клубы черного смрадного дыма врываются и покрывают все непроницаемым мраком... Галя мечется, силится уйти, убежать, но со всех сторон сдвигаются железные стены и заграждают ей выход; она бьется о них до крови, но в мертвой тишине сдвигаются стены все больше и больше. Галя уже не может двигаться, ей тесно, ее давит со всех сторон холодное железо... Грудь стиснута, мозг застывает... дыхания нет... смерть... смерть!

  Рванулась Галя с последним напряжением отчаяния, и на минуту озарило ее сознание, но эта минута была таким ужасом, который испытывает человек только раз в жизни. С страшными, мучительными натугами силится Галя вдохнуть воздух, но неподвижна ее грудь, как гробовая доска, и последним содроганием трепещет в ней жизнь.

  Наконец прорвался из сдавленного горла раздирающий душу крик: "Воздуху!" - и разбудил даже Гриця; тот схватился и большими глазами, стал смотреть на бедную тетю, а она конвульсивно металась и рвала на груди рубаху, подкатывая глаза и обливаясь кровавой пеной... Гриць зарыдал и, перепуганный насмерть, бросился на улицу бежать в церковь.

  В конвульсиях агонии Галя как-то ударила рукой в окно и оно отворилось; струя чистого воздуха попала несколькими глотками в ее истлевшие легкие и раздула опять на мгновение потухавшую искру. Беспомощно склонила страдалица голову на окно, как смертельно подстреленная птица, только вздрагивала иногда да трепетала; но ей, видимо, становилось легче: хотя в голове и стоял смутный хаос, мешавший ясности самосознания, но зато какая-то нечувствительность охватывала все члены, боли унимались в груди и зарождалось взамен их безотчетное чувство блаженства.

  Ночь стояла благодатная, южная; глубокое темно-синее небо широко обняло землю, нагнувшись к ней ласково и любовно; на его необъятном куполе торжественно сверкал и мерцали мириады лампад; дальние горы казались теперь силуэтами причудливых облаков; на них по всем направлениям, словно светлячки, двигались разноцветные огоньки; ветер совершенно утих и едва колыхал сонный, напоенный ароматной влагой воздух.

  Галя устремила свои полузакрытые глаза в волшебное небо, что с материнской нежностью раскинуло над ней свои драгоценные ризы; ей чудится, что в природе совершается что-то торжественное, что она таинственно занемела в ожидании великой минуты; ей грезится, что плавно движутся звезды и строятся в дивные сочетания, что между ними реют светозарные, легкие образы и тонут в безбрежной, недосягаемой выси... Но вот ее чарующие глубины становятся яхонтовыми, прозрачными, и все загадочное, непонятное прежде, кажется доступным ее облегченной душе.

  Галя уже не чувствует ни тяжести своего болящего тела, ни его мучительных ран; вместе с тем и душевные ее бури и скорби отлетели куда-то далеко, далеко и уступили место неизведанному еще умилению и покою.

  Голова Гали сползла с подоконника на подушку, а с нее скатилась вниз и повисла над полом, одна рука упала и коснулась земли... В хате воцарилось глубокое молчание смерти, а в открытое окно неслись звуки ликующей ночи...

  

  

  

   * * *

  Молодица прибежала и упала с рыданием к не охладевшему еще трупу: ей было невыносимо жаль этой молодой, безвременно увядшей жизни.

  Гриць тоже тихо и безутешно плакал, уткнувшись в подушку; его