Станюкович Константин Михайлович - Дождался

ни в моем пансионе были по возможности покойны... Сегодня же позову сиделку, хотя бы на мой счет, если Неволин не вспомнит перед смертью заплатить ей...

   И, словно бы в доказательство ее христианской любви к ближнему, она прибавила:

   - Вы знаете, с какими предрассудками приезжие? Я понесу большие убытки, если нескоро сдам комнату - ведь комната превосходная? - после покойника... А для бедной женщины это чувствительно, но я и не подумаю мысленно упрекнуть память молодого человека... Тревожит меня только одно...

   - Что такое? - спросил Ракитин.

   - Я не знаю, как быть, если жена не приедет, и Неволин умрет... Кого известить, кроме жены, других близких в Петербурге... Где захотят похоронить его... И вообще...

   - Об этом не беспокойтесь... Я все сделаю... И заплачу по счету...

   - О, пустяки... Об этом не стоит и говорить... Значит, вы примете на себя все заботы... Я так и думала... Да и кому же позаботиться, как не соотечественнику, да еще такому великодушному, как вы...

   С этими словами она поднялась, еще раз извинилась, что помешала вдохновению, и величественно удалилась, довольная своим визитом к Ракитину.

   "Свои "нелепости" говорить за обедом не будет и пансионеров не напугает. Последний счет за Неволина и сиделке уплатит, и весьма вероятно, что после смерти Неволина перейдет в его комнату. Такой нахальный господин не может иметь предрассудков. Да и вполне здоровый человек!" - подумала госпожа Шварц.

   И хоть она считала Ракитина не очень-то повадливым пансионером, требующим от горничной основательной и своевременной уборки и добросовестной чистоты сапог и платья, тем не менее нашла, что он мужчина не без вкуса, когда вспомнила его комплименты, и решила, что он будет менее требователен, если, вместо Шарлотты, назначить горничной в его номер хорошенькую молодую Клару.

  

  

   Кровать была подвинута к открытому окну, и Неволину казалось, что именно это и было нужно, чтобы ему было покойнее лежать в постели и дышать легче.

   С высоко приподнятой головой на подушках и с закрытыми глазами, он походил на мертвеца. Но когда открывал глаза, они блестели, сосредоточенно возбужденные и серьезные, словно бы какая-то мысль волновала его и требовала разрешения.

   Он повернул глаза к окну; голубое небо, и горы, и блеск чудного утра обратили на себя особенное, проникновенное внимание Неволина, и он с новым, доселе неиспытанным чувством восхищения взглядывал в окно.

   "А он такой одинокий, такой слабый, и жена не едет!" - подумал Неволин.

   И жалость к себе охватила его. Крупные слезы катились на щеки.

   Он снова думал о жене и снова пробовал успокоить мучительность дум. Он сам виноват, что Леля не торопится. Она не знает, что катар так обессилил его. Зачем он не писал, что худеет и по ночам мокрый от пота? О, давно была бы она здесь, и он поправлялся бы... Не было бы этого мучительного волнения...

   Из-за него и стало хуже. Доктор только что был и не нашел ничего особенно серьезного... Временное обострение. Новое лекарство поможет... Но как долго тянется болезнь...

   "И отчего Леля опять не могла выехать, как обещала!"

   Эта мысль не могла отвязаться с той минуты, как Неволин получил, полчаса тому назад, телеграмму...

   И он протянул руку к ночному столику за телеграммой и снова прочитал эти строки, которые заставляли сердце его биться сильнее.

   "Прости. Раньше трех дней не могу выехать. Не тревожься. Телеграфируй, как здоровье. До свиданья".

   Опять отложила. А Леля так нужна теперь, когда могла бы ходить за ним. Разве она не знает, что он один... один...

   - Да что это значит? - мысленно спрашивал себя Неволин.

   И снова упорно делает всевозможные предположения о причинах неприезда жены. Но теперь ни одно предположение не успокаивает его... И уверенность Ракитина, что жена не приедет сегодня, и его разговоры о лживости женщин невольно припоминаются Неволину...

   И какая-то мысль словно бы вдруг озарила голову Неволина. Он, казалось, все понял, и ужас исказил черты его мертвенного лица.

   - Не может быть. Такая подлость!

   Неволин гнал от себя прочь внезапную мысль, точно что-то ужасное и страшное. Но она, напротив, все более и более овладевала им. Он вспомнил слова жены о нездоровье ее по вечерам перед отъездом его из Петербурга, ее советы поскорей уехать в Швейцарию, ее внезапное смущение, когда он целовал ее в губы, все это являлось в новом, казалось, все объяснявшем освещении. И Неволин с какою-то поразительной ясностью галлюцинации увидал перед собою свою маленькую, изящную жену с вдумчивыми ангельскими глазами, рядом с молодым, румяным красавцем бароном Лахти, его приятелем и сослуживцем.

   "А она еще так суха была с бароном. Находила, что он самодовольный болван... А этот болван..."

   И, пораженный открытием, внезапно охваченный ожесточенной обидой ревности и злобой, он вдруг почувствовал прилив силы, порывисто поднялся, присел на кровати и, задыхаясь, грозя в пространство костлявой рукой, почти что крикнул:

   - Подлая! Я выздоровею и тогда... Я...

   Неволин не мог продолжать. Он закашлялся. Кровь показалась из горла.

   С ужасом страха и тоски в расширенных глазах смотрел он на смоченный кровью носовой платок. Неволин сразу ослабел, и голова его упала на подушки.

   Прошло несколько секунд обморока.

   Неволин открыл глаза, и панический страх прошел - кровь остановилась. Ему дышалось легче.

   "Верно, какой-нибудь маленький сосуд лопнул", - подумал Неволин.

   И теперь он еще с большей уверенностью думал, и не без злорадства думал, что новое лекарство поможет. Он начнет поправляться и уже не будет таким доверчивым мужем. Не пойдет встречать поезда.

   Перед инстинктом самосохранения и жаждой жизни бешеный взрыв прошел, и острота обиды оскорбленного человека смягчалась. Эгоизм безнадежно больного невольно старался уверить его в несправедливости подозрения, что он обманут и так нагло и бессовестно. И - главное - теперь, когда ему хуже, встреча с женой уже не представлялась, как влюбленному. Он ждал сиделку, которая сумеет ходить за ним. Ведь он болен!

   И Неволин думал:

   "Она обязана быть около. Не смеет не приехать к больному мужу. Не смеет! - настаивал Неволин, подбадривая себя. - Леля не лживая. Она три года любила и ни с кем даже не кокетничала... Почти всегда были вместе... Не могла бы писать такие письма и в то же время обманывать. Она честная женщина. Всегда говорила, что долг обязывает. И к чему ей лгать? Она могла бы написать, что полюбила другого. Ведь они перед женитьбой дали друг другу слово сказать, если кто из них разлюбит. И как он с ней был откровенен. Как доверчив. Как старался исполнить малейшие ее желания. Ничего не жалел. Работал, как вол, для нее. Сколько тратил на нее! Напрасно он взволновался... Из-за этого и пошла кровь. Надо беречься. Еще пять дней, Леля приедет, и он убедится, что подозрения нелепы... Они призраки больного..."

   И Неволин беспокойно подумал, что новое лекарство еще не принесли. Шварц сказала, что через четверть часа принесут.

   - Свиньи! - внезапно раздражаясь, прошептал Неволин, взглянув на часы, и позвонил.

   Прошла минута.

   Ему казалось, что его все забыли. Нарочно никто не идет. А ведь, кажется, хорошо платит Берте.

   Неволин снова звонил.

   Берта, только что оторвавшаяся от уборки соседней комнаты, торопливо вошла и, приветливо улыбаясь при входе к жильцу, спросила:

   - Что угодно?..

   - Лекарство! - раздраженно спросил Неволин и злыми глазами смотрел на молодую, румяную и сильную горничную с вспотевшим озабоченным лицом.

   - Сейчас пойду.

   - Не могли сходить... Это что же?..

   - Но, monsieur, я не виновата. Аптекарь сказал, что лекарство может быть готово через двадцать минут... А двадцати не прошло...

   - Это бессовестно со стороны аптекаря... Не правда ли?.. Прошу вас, сию минуту идите... Только подайте платок... О, господи!..

   И Неволин сердился на Берту и за то, что она здорова, и за то, что она, казалось, безучастна к нему и улыбается, как и госпожа Шварц, лицемерно.

   "И вообще люди большие эгоисты и думают только о себе. Он не такой эгоист! - с наивной уверенностью подумал Неволин и вспомнил, как он заботился о Леле, как сидел целую ночь, когда она захворала.

   Обозленный, он уже мысленно упрекал теперь жену и словно забыл, что она "золотое сердце" и как ухаживала за ним, когда он заболел.

   И внезапно проговорил:

   - Это подло!

   Ему хотелось плакать и от обиды, и от нетерпения поправиться, и от нового злого чувства к женщине, которую так особенно сильно любил, как это казалось.

   Через несколько минут Берта, обливавшаяся потом, принесла лекарство и сказала, улыбаясь добрыми круглыми глазами:

   - Бежала... Теперь примите, и вам будет лучше!

   Он поблагодарил Берту и заискивающе попросил скорей развести один порошок в рюмке с водой. Он нетерпеливо смотрел, как она это делала. Один вид нового лекарства словно бы гипнотизировал его и внушал уверенность, что порошок поможет.

   И как только он выпил до последней капли полрюмки, ему стало сразу легче. Мокрота не душила. Дышать было свободнее. Свист из груди не вылетал.

   - О, благодарю вас, Берта! Идите... Мне ничего не нужно!

   Берта ушла, скрывая под обычной приветливой улыбкой жалость к этому несчастному умирающему господину.

   Неволин смягчился. Берта уже не казалась такой безучастной к нему. И Леля, разумеется, не так виновата, и он напрасно ее подозревает. Через пять дней она приедет и будет сидеть безотлучно при нем.

   "О, теперь я поправлюсь!" - уверенно подумал Неволин.

   И, закрывая глаза, охваченный радостным чувством какой-то необыкновенно счастливой сонной грезы, заснул, широко раскрыв рот.

   Сонный порошок подействовал быстро.

  

  

   Известие хозяйки о том, что Неволину, по словам врача, не протянуть и недели, и что жена прислала телеграмму о новой отсрочке, вызвало в Ракитине быстрое решение: вызвать жену к умирающему мужу.

   Пусть хоть умрет верующим в нее "влюбленным дураком"!

   Ракитин жалел "дурака" и обижался за него, как мужчина, который не дался бы в такой обман. Жена Неволина возмущала Ракитина. Но в то же время ему хотелось познакомиться при исключительных условиях с этой хорошенькой, "проблематической барынькой", как поспешно уже зарисовал ее Ракитин в своем представлении.

   Он изучит "интересный тип". Недаром он быстро отгадывает женщин и до сих пор пользуется успехом у них. А теперь сердце его кстати было свободно.

   Ракитин помнил адрес. Неволин не раз о нем говорил Ракитину, когда приглашал его навестить их зимой.

   И, подписав "срочная", Ракитин составил следующую телеграмму:

   "Если хотите застать мужа в живых и облегчить последние его минуты, немедленно выезжайте. Соблаговолите срочно телеграфировать больному о выезде".

   "Небось, прикатит после такой телеграммы, и бедняга дождется наконец свою мадонну!" - мысленно проговорил Ракитин и вышел.

   С телеграфной станции Ракитин ушел довольный. Последние дни около бедняги Неволина будет любимая жена. И, разумеется, не хотел бы себе сознаться, что очень доволен своим добрым делом и потому, что увидит эту возмущающую его бессердечную женщину, будет часто с нею вместе в комнате умирающего и провожать на прогулках.

   Эта программа уже пробегала в голове Ракитина, когда он возвращался в пансион, взглядывая на проходящих молодых женщин с любопытством.

   У решетки сада пансиона Ракитина остановил молодой красавец англичанин в светлой фланели и, приподнимая фетр, обмотанный кисеей, любезно спросил:

   - Как здоровье вашего соотечественника?

   - Плох! - с умышленной резкостью ответил Ракитин.

   - О-о-о! Но, надеюсь, еще протянет?

   - Пяти дней не проживет! - резко и насмешливо ответил Ракитин.

   Молодой человек, казалось, не считал нужным заметить резкий и явно насмешливый тон Ракитина.

   Он снова значительно протянул свое: "о-о-о!" и с спокойной и вежливой настойчивостью прибавил:

   - Извините, что задерживаю. Позвольте один вопрос?

   - Позволяю.

   - Жена вашего бедного друга приедет?

   Ракитина взорвало.

   Он в упор взглянул в светлые, добродушно-спокойные глаза англичанина.

   "Экая уверенная молодая скотина!" - подумал Ракитин и с дерзкой насмешкой сказал:

   - Не приедет!

   - О-о-о!

   - Вы пари проиграете!

   - Благодарю вас. Очень жаль! - невозмутимо вежливо промолвил молодой человек.

   И, приподняв фетр, вышел на улицу, по-видимому, несколько недоумевающий такой резкости русского писателя.

   А Ракитин, обрадованный, что оборвал высокомерного англичанина, торопливо направился в пансион.

   В коридоре он встретил Берту.

   - Больной все еще спит?

   - Только что проснулся.

   - В постели?

   - Приподняться хотел и не мог...

   - Сиделки еще нет?

   - Нет...

   - О, сейчас придет... сейчас придет! - проговорила откуда-то появившаяся хозяйка. - Я уж была у одной особы... Но только дорого спрашивает... Десять франков в сутки на всем готовом... Это будет стоить пять франков у меня... Самая дешевая цена... Угодно переговорить с особой?.. Верно, и предупредите бедного Неволина?

   Ракитин не спорил о цене, хотя и понимал, что хозяйка делает свой гешефт. Да и неловко, казалось ему, было торговаться.

   "Ну и черт с тобой!" - мысленно промолвил Ракитин и, улыбаясь лукавыми своими глазами, сказал:

   - Надеюсь только, что ваша особа не наведет на больного уныния?

   - Простите... Я не совсем понимаю... Чем может навести уныние сиделка, которую я рекомендую? - не без достоинства проговорила госпожа Шварц и приготовилась обидеться в качестве "слабой женщины".

   - Разве не понимаете, милая госпожа Шварц, чем сестры милосердия удручают?..

   Ракитин рассмеялся и продолжал:

   - Да своим торжественно-участливым видом, точно хочет сказать: мне жаль умирающего. Или - что, пожалуй, еще хуже - обладает такой наружностью, что больной будет волноваться от раздражения.

   О, она поняла. Она и не могла подумать, что такой знаменитый писатель мог считать госпожу Шварц совсем глупой. Она, слава богу, понимает, как важно для больного видеть около себя успокаивающее, приятное лицо. Это важно не только для больных, но - осмелится выразить свое мнение - и для здоровых. И она не держит в своем пансионе уродов-горничных.

   - Это мое правило! - не без гордости прибавила хозяйка.

   - Недурное правило, госпожа Шварц. Но сиделка?..

   - Будьте спокойны за вашего соотечественника... Последние его дни не будут омрачены... Особа очень милая женщина... лицо самое располагающее и внушающее доверие... Правда, она не первой молодости, ей за тридцать, но моложавая, сильная и симпатичной наружности, вполне приличная дама... Как раз лучший возраст для своей тяжелой обязанности... Ведь для тяжкого больного и не нужна молодая сиделка... Только могла бы стеснить... не правда ли?

   Ракитин, конечно, согласился.

   - О, бедный Неволин будет доволен своей сиделкой. Она любит свое дело милосердия... понимает, что больные капризны и раздражительны, и ни лицом, ни манерами, ни разговором не раздражит, а, напротив, успокоит больного...

   И хозяйка значительно прибавила:

   - Я тоже наблюдала больных... Приходилось!.. Так я буду ждать вашего приказания...

   И, любезно поклонившись, хозяйка величественно направилась в одну из комнат, слегка повиливая своими широкими бедрами.

   Когда Ракитин вошел в комнату Неволина, пропитанную запахом лекарств, и увидел неподвижную черную голову, землисто-бледное лицо и лежавшую на одеяле длинную исхудалую руку, Ракитин точно увидел покойника.

   Он невольно поморщился, вдруг стал серьезен и, тихо подходя к кровати, как-то съежился, опустил голову и будто стал меньше ростом, словно стараясь скрыть перед Неволиным, как он высок, плотен, крепок и цветущ.

   И, смягчая свой крикливый голос, тихо, без обычной подбадривающей веселости, ласково проговорил:

   - Ну, как дела, Валерий Николаич?

   Осторожно, тая брезгливое чувство, слегка пожал руку Неволина и присел на стул около кровати.

   - Спасибо, что навестили, Василий Андреич! - обрадованно ответил Неволин. - Вернэ прописал новое лекарство, и я чувствую себя гораздо лучше... Только слабость... Завтра встану...

   И, внезапно показывая раздражение более, чем его было, прибавил:

   - А эта свинья-хозяйка... вообразите, Василий Андреич.

   - А что?

   - Предлагала ехать в Петербург... Точно сбыть меня хочет... Будто я могу умереть в ее пансионе. Но я еще не собираюсь, кажется, умереть. Катар - не туберкулез. Вернэ не врет! Да я сам знаю! - вызывающе и возбужденно говорил Неволин.

   - Хозяйка и не думает.

   - Зачем же предлагала ехать в Петербург?

   - Вы получили телеграмму... Хозяйка, верно, подумала, что Елена Александровна не может скоро приехать. Ну и подумала: вы к ней поедете.

   - Разве... Но зачем я поеду?.. Это глупо... Действительно, вы предугадали вчера, Василий Андреич... Сегодня жена не приедет... Невозможно было... Сама прихворнула... ничего особенного, - сочинял Неволин. - Но через пять дней можно выехать... Непременно приедет!

   - А быть может, и раньше выедет. И мне кажется, что так и будет. Прихворнула... испугалась и добросовестно предупредила... А увидит, что пустяки, и прикатит...

   - Вы предполагаете?..

   - Уверен. Женщины мнительны...

   - Да... да... Леля мнительна, - обрадованно проговорил Неволин.

   Он помолчал и возбужденно прибавил:

   - И знаете что?..

   - Что?

   - Я рад, что вы увидите жену...

   - Надеюсь, на днях.

   - И тогда... Вы мало наблюдали хороших женщин...

   - Верно, легче описывать отрицательные, чем положительные типы.

   - А познакомитесь с женой... и опишете положительный тип... Непременно... Не думайте, что говорит ослепленный глупый муж... Сегодня и я подло усомнился в ней, и знаете почему?

   - Почему?

   - Нашло омрачение... Во мне какой-то злой зверь заговорил, и мне показалось, что Леля меня обманывает...

   - Просто галлюцинации больного...

   - Разумеется... галлюцинации... Разве я имею основание не верить... Выслушайте, Василий Андреич, и вы поймете, что не имею никаких оснований. Ни малейших!

   Неволин проговорил эти слова взволнованно, с порывистым, страстным и тоскливым возбуждением трусливого человека, в котором еще тлело подозрение. Он желал, чтобы его не было и не могло быть, и чтобы Ракитин, писатель, скептик и циник, смеясь рассказывавший, что давно разошелся с женой для общего их удовольствия, и, по-видимому, большой ухаживатель, - убедился, что он не обманутый муж, и, главное, убедил в этом того, который так горячо, казалось, говорил о том, что нет никаких оснований для постыдного подозрения.

   Тогда он не будет напрасно волноваться в ожидании приезда... Или... по крайней мере, проверит словами Ракитина свои подозрения.

   И, тая про себя лукавство, с особенной ласковостью просил:

   - Не откажите в просьбе скучающего больного, Василий Андреич! Мне так хочется поговорить о жене именно с вами. Вы такой умный человек. Так много видели, испытали, наблюдали... Что для такого, как я, обыкновенного среднего человека многое, быть может, темно... для вас - ясно...

   "Ишь лукавит! Прозрел наконец. Усомнился в своей хорошенькой мадонне и ищет эксперта. Так я и отравлю последние его дни!" - с чувством негодования подумал Ракитин.

   И, забывая, что он собирается на глазах умирающего мужа "изучать проблематическую барыньку", Ракитин даже почувствовал удовлетворенность порядочного человека. Ведь, благодаря ему, Неволин умрет на руках любимой жены верующим, что она любит.

   - Только много говорить, пожалуй, и вредно... А, Валерий Николаич?.. Того и гляди, еще взволнуетесь... А вам надо скорей поправиться... А то жена приедет, а вы валяетесь, - проговорил Ракитин.

   - Мне не вредно говорить... Ей-богу, не вредно... Вернэ позволяет. Он и курить позволяет... И есть все позволил... И я чувствую себя отлично... И отчего волноваться... Или вам некогда?.. Писать хотите?.. Или надоело со мной сидеть?..

   - Писать еще успею... И ничуть не надоело... Я с удовольствием послушаю вас, только смотрите, устанете... отдыхайте!.. - сказал Ракитин.

   "Ведь теперь ему все можно! Пусть рассказывает!" - подумал Ракитин и стал смотреть в блестящие, оживившиеся глаза Неволина.

   И Неволин начал:

   - Да... Я человек и порядочный... И так подло заподозрить. И кого?.. Вы увидите скоро жену, Василий Андреич... Знаете ли, неловко хвалить жену!.. Но у меня нет прилагательных слов... Я так счастлив... Три года ни тени облачка... И не иллюзии... сейчас узнаете... И вдруг было подозрение. Положим, одно мгновение... Вы сказали: галлюцинации. Хорошо. Но ведь и мгновение... жестокость. Вы писатель, сердцевед... Разве возможно порядочной правдивой женщине писать нежные письма и... обманывать?

   "Конечно, возможно... Или ты даже не слыхал", - подумал Ракитин.

   И уверенно проговорил:

   - Разумеется, невозможно.

   - И главное, когда можно и не обманывать... Ведь вы не поступите так с любящей вас женщиной...

   "Однако допрос?" - промелькнуло в голове Ракитина.

   И, смеясь, промолвил:

   - Вернее: не поступал, Валерий Николаич... Да так и лучше! Нет осложнений!

   - Именно лучше... И жена такой человек, который никогда не лжет... Знаете ли, Василий Андреич, ведь меня судьба взыскала... И я часто спрашивал: за что? Леля прелестна, умна, талантлива... И какой голос!.. Я встретился с нею в Симферополе. Она жила с вдовой-матерью. На маленькую пенсию жили... Прежде я и ухаживал и влюблялся... Но в Лелю я влюбился особенно... до сумасшествия, сразу... да... Я точно нашел ту самую, единственную на свете, о которой мечтал еще в университете... Ну что ж, я не скрываю! - застенчиво прибавил Неволин.

   - Да и что скрывать... Вы счастливый человек, Валерий Николаич.

   - Еще бы!.. И через два месяца сделал предложение... Не испугался, что только полторы тысячи жалованья да тысяча от матери...

   - И Елена Александровна сейчас же согласилась?..

   - Леля сдержанная, серьезного характера... через неделю дала согласие.

   "Она шла замуж не по любви!.." - решил Ракитин.

   А Неволин возбужденнее и торопливее говорил:

   - И чем более меня узнавала, чем сильнее чувствовала, как я ее люблю, тем более привязывалась ко мне... Говорят: один любит, другой позволяет любить... Может быть. Я боготворил ее, и она позволяла... Обыкновенно жены не жалеют мужей, а она жалела. Останавливала, когда дарил кольца, покупал платья... "Ты точно нянчишься как с куклой - не надо!" И ее мучило, что я день сидел в министерстве и по вечерам иногда частную работу брал... У нее были свои взгляды... тихая, сдержанная, с характером... достала себе переводы... и, голубушка, по целым утрам просиживала... а по вечерам читала... И всем интересуется... жизнью, литературой... И меня заставляла читать... "Не все же думать о своем благополучии!" - А мне, признаться, и некогда было. Надо о благополучии заботиться... Когда любишь жену и любишь свое гнездо, о них невольно думаешь. Положим, многое у нас скверно... так говори не говори, а все равно ничего не сделаешь... Да и уж не так скверно для нас, интеллигентных людей. И наконец я думаю, что идеал человека - личное счастье... вы вот писатели... горячитесь... волнуетесь. А я, знаете ли, не понимаю, к чему так волноваться...

   - Вот вы волнуетесь теперь, Валерий Николаич... Отдохните.

   - О, нет... я не устал... У меня выносливая натура... До весны не знал болезни... и весной простудился... Воспаление легких... И как же Леля ухаживала!.. Доктор один молодой два раза в день ходил... Выхаживали... бедная Леля, как устала... И никуда... Не отходила от меня... и... я смел подумать!? - вдруг раздражительно прибавил Неволин.

   Ракитин мягко просил его отдохнуть...

   - Нет... ничего... проклятый катар... И меня врачи отправили... А Леле нельзя было ехать... со мной... Хотела... Но я... я... не позволил... К чему... тревожить... И ей хотелось окончить работу и приехать... Собиралась в начале августа... Но, вы знаете, сперва мать хворала... работа задержала... И я скрывал, что сильно похудел... Так вы поняли... поняли, что ни малейшей тени основания... И по совести скажите ваше мнение... Не бойтесь... Я не испугаюсь, если вы, как скептик, могли бы предположить: осталась одна... Муж больной был последнее время... раздражительный... возбуждал брезгливость и... влюбилась...

   И, не давая возражать Ракитину, почти со злобой продолжал:

   - Ведь вы это в душе полагаете?.. Ведь это?.. Не правда ли?.. А мне, как больному, хотите только отвести глаза... И разве это невозможно?.. Разве даже такой чудный человек, как жена, не может искать счастья?.. Не имеет права наслаждаться жизнью?.. Сердце разве не вольно разлюбить?.. А вот возьмет и совсем не приедет!.. А вы - скептик и брак считаете нелепостью, а со мною виляете... Так я ведь не умирающий, Василий Андреич. И не такой дурак, как вы думаете!.. Не дурак!

   Ракитин смутился на секунду и отвел взгляд от лихорадочно блестящих глаз чахоточного.

   - Вы вздор говорите!.. - спокойно сказал Ракитин. - С какого черта вилять перед вами... Разве я воображаю, что катар ваш так опасен... Я вот возьму да Елене Александровне нажалуюсь, что вы додумались от тоски до того, что она не приедет... А она возьмет да и приедет послезавтра, чтоб вас пристыдить...

   - Это она вас пристыдит!..

   - Меня не за что, Валерий Николаич. А я, знаете, что придумал?

   - Что?

   - Сейчас добыть вам сиделку.

   - Зачем?.. Не нужно!

   - Нужно, Валерий Николаич! Не капризничайте. Берте не разорваться, и она неумелая... А вам нужно отлеживаться день-другой, чтобы молодцом встретить Елену Александровну! - весело, почти повелительным тоном проговорил Ракитин, быстро поднимаясь со стула и, видимо, торопясь уйти.

   Больной покорно согласился на приглашение сиделки.

  

  

   - А вы, Василий Андреич, не сердитесь на меня! - смягченно, почти виновато, прерывисто проговорил Неволин, жадно глотая воздух, и смотрел на Ракитина просительными страдающими глазами. - И спасибо, что посидели... И навещайте... Я ведь один... пока...

   И неожиданно прибавил:

   - А я сейчас шутил... Я ведь не сомневаюсь... Леля приедет. Приедет...

   - Еще бы!.. А сердиться не за что, Валерий Николаич... Поспорили и завтра опять поспорим... Не надо ли чего?..

   - Спасибо... Прикройте, пожалуйста, пледом...

   И, когда Ракитин прикрыл пледом, Неволин промолвил:

   - А то знобит... И дышать трудно... Не следовало много говорить...

   Ракитин обещал зайти вечером.

   Очутившись за дверями, он облегченно и радостно вздохнул. И оттого, что освободился от Неволина, и оттого, что сам он не умирающий, а здоровый, цветущий человек и пойдет, куда угодно.

   "Бедняга. Что ж, всем надо умирать!" - подумал Ракитин.

   И даже почувствовал к "бедняге" неприязнь. Придется все-таки заходить к нему, врать об его поправлении и испытывать неприятные впечатления при виде этого разлагающегося человека.

   - И ведь воображает, что поправится! - не без удивления мысленно проговорил Ракитин.

  

  

   Ракитин нашел хозяйку в столовой.

   Он попросил ее немедленно послать за сиделкой.

   И вдруг вспомнил, что обещал сделать визит одной даме, с которой встречался в Петербурге и недавно встретился в Монтре. И он решил сейчас же ехать. По крайней мере, развлечется.

   - Я не буду обедать сегодня, госпожа Шварц! - объявил Ракитин.

   И нашел нужным прибавить:

   - Обедаю в Веве... С одной знакомой.

   - О, monsieur! - шутливо-строго сказала хозяйка и погрозила пальцем.

   - Вы что же думаете? - смеясь, спросил Ракитин.

   - Вы ведь опасный человек...

   Ракитин от удовольствия вспыхнул. Он как-то особенно победоносно затеребил бородку и с преувеличенной напускной скромностью проговорил:

   - Увы! И стар, и толст, и уж никому не опасен! До свидания. И, пожалуйста, сиделку.

   - Сию минуту! - И хозяйка надавила кнопку. - Видно, какой вы старый!.. Bonne chance!  - значительно промолвила госпожа Шварц с веселой поощряющей улыбкой.

   И, сразу переходя в деловой тон и делаясь любезно-серьезной, прибавила:

   - Вы знаете условия пансиона?

   - Какие?

   - Если не обедаете дома, плата за обед не исключается... Я обязана предупредить... Извините...

   - Знаю! Знаю!

   И, приподняв шляпу, Ракитин ушел и сел на трамвай.

   Жена тайного советника, лет за тридцать, не оскорбляющая эстетических чувств Ракитина, элегантная брюнетка, приехавшая в Швейцарию с десятилетним мальчиком ради его слабой груди, уже порядочно соскучившаяся по Петербургу, обрадовалась приходу Ракитина.

   Она с интересом прослушала о проблематической барыне, не приезжающей к влюбленному умирающему мужу, пожалела мужа, возмутилась женой, но, впрочем, старалась найти смягчающие обстоятельства, сказав несколько прочувствованных слов о женах, которые выходят замуж, не подумав, без настоящей любви.

   Так как Ракитин знал, что и Наталья Ивановна Брике не подумала перед замужеством, так как господину Бриксу за шестьдесят, то Ракитин не без большого оживления и торопливо стал рассказывать о нелепых предрассудках брака и вообще о любви и смешил молодую женщину своей веселой, остроумной и дерзкой болтовней. Она смеялась недвусмысленным рассказам старого ухаживателя и знатока женщин, улыбалась его будто бы нечаянно срывавшимся комплиментам и, в свою очередь, не оставалась в долгу, рассказывая, как приятно болтать с таким умным, талантливым писателем.

   Они проболтали целый день. Обедали вместе в пансионе. Гуляли. И оба кокетничали друг с другом, довольные, что не скучали.

   Расставаясь, элегантная брюнетка с вкрадчивой обаятельностью просила не забывать ее и "посмеяться вместе", как сегодня. И Ракитин, конечно, обещал и несколько раз поцеловал ее душистую руку.

   Он вернулся домой в десятом часу, очень довольный проведенным днем.

   "Пожалуй, и досмеемся до маленького романа! Мужу за шестьдесят, а она с темпераментом и, кажется, не настолько глупа, чтобы заинтересоваться здесь каким-нибудь чахоточным молодым человеком!" - думал Ракитин и весело усмехался, уверенный, что произвел на скучающую барыньку впечатление.

   А тайная советница в то же время, между прочим, писала одной приятельнице в Петербурге:

   "Думала, что Ракитин умнее. Он воображает себя неотразимым и с первого же визита принял аллюры ухаживателя, не понимая, что он немножко смешон со своим самомнением, брюшком, мешками под глазами и разговорами о любви... Вероятно, думает за мной ухаживать, рассчитывая на роман. Конечно, я с ним кокетничаю от скуки, и ты догадаешься, как не трудно влюбить этого "молодого человека под пятьдесят". Но даже и это не интересно... Эти пятидесятилетние господа не в моем романе. Довольно и своего супруга, который, по крайней мере, влюблен издалека и не будет знать, что мой верный рыцарь приедет на неделю в Женеву, и мы проведем с ним прелестные дни. Право, молчаливые двадцатипятилетние рыцари куда интереснее самых умных стариков, как мой влюбленный, подозрительный и требовательный благоверный, вечно говорящий о святости долга... О, какая свинья!"

   Ракитин вошел в комнату и присел на балконе. Он забыл об обещании навестить вечером Неволина и был в мечтательном настроении самоуверенного женолюба, как в комнату постучали.

   Мечтательное настроение сразу исчезло, когда вошла Берта и сказала, что больной уже три раза посылал за ним.

   - Очень просил зайти.

   - Ему хуже?

   - Нет... Как будто бодрее.

   - Сиделка там?

   - Как только вы ушли, она пришла.

   - Скажите, что приду сию минуту!

   Он докуривал папиросу, чтобы оттянуть минуту посещения. Но, внезапно почувствовавши стыд за свое равнодушие к умирающему, швырнул недокуренную папироску, порывисто поднялся с лонг-шеза и вышел из комнаты.

   Комната Неволина, слабо освещенная лампой под темным абажуром, казалась еще мрачней. Запах лекарств и спертый воздух казались невыносимыми. И самый больной в полутьме казался еще неприятнее и страшнее с его мертвенным лицом и блестящими глазами.

   Сиделка, с располагающим лицом, спокойная, без фальшивой подбадривающей улыбки, но и не мрачная, сидевшая в кресле, в отдалении от кровати, и коротавшая вечер за книгой, слегка поклонилась в ответ на поклон Ракитина и мягким, приятным голосом, низковатый тембр которого словно бы успокаивал, проговорила, обращаясь к Неволину:

   - Вот и пришел monsieur Ракитин. А вы так волновались... Верно, раньше нельзя было...

   И плотная, моложавая женщина взглянула на Ракитина - показалось ему - особенно серьезно, словно с упреком.

   - Простите, Валерий Николаич... Раньше не мог... Встретил одного издателя и, понимаете...

   Но Неволин, казалось, не слушал Ракитина.

   И, перебивая его, счастливым, торжествующим и взволнованным голосом, проговорил:

   - Послезавтра приедет... Выехала... Прочтите телеграмму... Срочная!

   Ракитин подошел к столику, взял телеграмму и прочел:

   "Телеграфирую с вокзала. Завтра буду около тебя, и скоро поправишься".

   Неволин не спускал глаз с Ракитина.

   - Ну вот видите, Валерий Николаич... Можете спать отлично, - весело проговорил Ракитин. - И сразу глядите лучше, чем утром.

   - Еще бы... Теперь я быстро стану поправляться...

   Неволин не интересовался уже более, зачем Ракитин так долго не приходил и какого издателя он встретил.

   Неволин начал было рассказывать, что он ел и с каким аппетитом ел бифштекс...

   Но сиделка мягко остановила Неволина:

   - Не говорите много... А то спать будете хуже...

   - О, конечно... конечно! - весело подтвердил Ракитин. - Не буду... Слушаю вас, добрая мадам Дюфур... О, как вы терпеливы с таким капризным больным... И как все хорошо делаете...

   - Привыкла! - просто ответила сиделка.

   Ракитин сейчас же ушел.

   На другой день Неволин получил телеграмму из Берлина. Прошел день, и телеграмма из Базеля: "Сегодня в полдень буду".

   Но Неволин уже не мог подняться с постели и уже не так волновался, как раньше. К приезду жены, казалось, был равнодушнее.

   Он весь был полон мыслями о себе, о своем выздоровлении, в которое упорно верил, и какой-нибудь бульон или чай с вареньем, который вдруг требовал его капризный вкус, занимал Неволина гораздо более, чем ожидание любимой женщины.

   Он уже был в том предсмертном эгоизме, когда венец творения больше всего обнаруживает в нем жалкого, цепляющегося за жизнь с тем ее счастьем, которое так примитивно и так мало отличается от счастья животного.

   Сиделка была образцовая, и от нее больной был в восторге.

   И он подумал еще утром, что жена едва ли сумеет за ним так ухаживать. Она не такая сильная, умелая, казалось, угадывающая его желания. И перед женой все-таки нельзя так раздражаться, как перед сиделкой.

   Неволин особенно заботливо расчесал свою бороду, вычистил ногти, попросил вспрыснуть себя духами; сиделка переменила ему рубашку и надушила носовой платок.

   Берта рано убрала комнату, поставила кровать для жены на том месте, где стояла прежде кровать Неволина, и к девяти часам на столике у кушетки уже стоял роскошный букет.

   Эти заботы несколько развлекли больного. Он на несколько минут оживился и снова захотел встать.

   Но сиделка уговорила его не вставать.

   Он не протестовал. Он слушался сиделку, и казалось ему, что с таким уходом, как ее, он скорее окрепнет и встанет. Она как-то незаметно поддерживала его уверенность в этом, и он рассказ