Семенов Сергей Терентьевич - Брюханы

   Сказавши это, он спустился с сеновала и пошел в свою спальню. Захар, немного погодя, направился вслед за ним.

  

  

  

   Наступил канун праздника. Красильщики раньше обычного пошабашили, и кто мылся, кто чистил себе ваксой сапоги, кто пришивал пуговицу к пиджаку, кто чинил рубашку. В клеильне тоже покончили работу, и все собрались наверх. Одни сидели, другие лежали, перебрасываясь между собой кое-какими словами. В этот вечер должна была быть получка. У всех были приготовлены книжки; только ожидали хозяина, который должен был выдать деньги. Он еще не приезжал из города.

   - И ты сегодня пойдешь получать, милая душа? - спросил дядя Алексей, обращаясь к сидевшему на своих нарах Захару.

   - Мне еще книжки не выдавали.

   - Выдадут и книжку и деньги; наш хозяин вперед дает.

   - Мне денег не нужно пока.

   - Как не нужно, милая душа? а попойку-то ставить? Ты к нам в артель поступил, а у нас, брат, такое положение: кто в артель поступает, должен четвертную поставить как-никак.

   Захар этого не знал и удивился. Дядя Алексей доказал ему, что это правило ненарушимое, и всякий должен ему подчиняться. Захар убедился.

   - Вот ужо-тка, как все получат, ты, значит, и веди их. Я-то, братец мой, не пойду, - я в трактиры не хожу; водки не пью, а чаем-то у меня и дома хоть залейся. А другие пойдут.

   В клеильню кто-то вбежал и крикнул:

   - За получкой! хозяин приехал.

   Курчаки и клеильщики быстро повскакали с мест и, взявши книжки, торопливо пошли из спальни. Захар не знал, сейчас ли ему идти или после. Подумавши, он решил, что пойдет после, перешел к окну, выходящему на улицу, и стал глядеть сквозь него на Тейхеровскую фабрику, кто проходил тротуаром, кто ехал по улице. Так он провел все время, пока клеильщики получали получку.

   Получивши получку, фабричные приходили уже не такими, как шли туда. Все были довольны, весело побрякивали деньгами, говорили, волновались, один натягивал пиджак, другой поддевку, третий сапоги. "В трактир! в трактир!" - галдели некоторые. Захар никогда еще не видал среди них такого оживления.

   Позвали и Захара в дом. Иван Федорович подал ему новенькую книжку, и Егор Федорович спросил:

   - Сколько тебе?

   - Рубля три... - робко сказал Захар.

   Егор Федорович взял от него книжку, написал в ней: "Дано три рубля", - и подал ему деньги и книжку. Лишь только Захар вошел в спальню, как его встретил там Матвей. Он был артельным старостой. Обратившись к Захару, он проговорил:

   - Ну, милый гусь, справляйся попойку ставить, - мы ждем.

   Захару неприятно было и самое лицо Матвея, и тон его речи. Он нахмурился и сквозь зубы вымолвил:

   - Вы возьмите с меня деньги, там и делайте, что хотите, а меня ослобоните.

   - Это, брат, нельзя, - сказал Федор Рябой, - закон порядок требует; сам с нами пойди!

   - Ты что же это, чуждаться вздумал нас? Это, брат, нехорошо: один семерым не указ. Они в трактир - и ты в трактир; у нас хозяин этому не препятствует, - сказал Гаврила.

   - А ты постником-то не будь, - сказал Захару, ударяя его по плечу, дворник, - со всеми водись; мы тебя, брат, куда следует произведем. Жениться захочешь - женим...

   Курчаки, которые хотели идти в трактир, все уже подправились. Гаврила проговорил:

   - Ну, идем же, что ль?

   - Идем, идем!

   Красильщики уже стояли кучей на дворе, ожидая Матвея. Всех собравшихся в трактир было человек тридцать.

   - Смотрите вы, чтобы завтра утром "варку" закладать, а то я вас! - крикнул на выходившую со двора толпу Иван Федорович.

   - Заложим, Иван Федорович, нешто не знаем!

   Из Тейхеровской фабрики тоже выходил народ. Там жили мужчины и женщины. Жаровские были серые, неуклюжие, некоторые в деревенских кафтанах, больших сапогах. Там все были чище, подбористей, одеты в пиджаки, только лица у всех были бледные, испитые. Михайла, увидав их, заломил картуз на макушку, заправил руки в карманы, остановился и крикнул:

   - Луша! милая моя, что ж не здравствуешься! Ведь неделю не видались.

   - Здравствуй! - крикнула с противоположного тротуара рыжая и весноватая девушка, в старом, светлом платье и кофточке внакидку.

   - Как я здоров? - опять крикнул Михайла.

   - Подойди поближе, - я погляжу...

   - Мигом! - крикнул Михайла и вприпрыжку побежал на тот тротуар.

  

  

  

   Трактир, куда пришли фабричные, был обширный, низкий. Они прошли в самый грязный, но просторный зал и стали усаживаться за столы. Садились группами по четыре, по пять и по шесть человек. Все сначала требовали чаю, и когда чай подавали, заказывали: кто водку, кто пиво; непьющие требовали меду и клюквенного квасу. Всякий хотел как-нибудь спрыснуть получку. Захар уселся с Михайлой и Матвеем; к ним присоединились Федор Рябой и Гаврила. Они заказали пять пар чаю. Увидав, как другие заказывали разную выпивку, Матвей крикнул:

   - Погодите вы, дайте попойку сперва выпить.

   - Есть что, - отвечали ему. - Четвертной-то всем только губы мазать; мы уж на свои.

   Матвей все-таки заказал четвертную. Захар спросил газету и только что хотел развернуть ее, как Михайла вырвал у него газету из рук и отложил в сторону.

   - Вот чертовину выдумал! - с неудовольствием проговорил он, - читать тут! Зачитаешься - с ума сойдешь!

   Захару было это очень неприятно, но он смолчал и, вздохнувши, стал наблюдать за тем, что происходит кругом.

   Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы "молния". То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.

   - Машину, машину заводи! - требовали фабричные.

   - Нельзя: завтра праздник.

   - Под праздник-то и повеселиться!

   Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:

   - Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.

   - И мне пишут, - проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, - да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.

   - Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома...

   - Там они за глазами...

   Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:

   - Вот и у нас бабой запахло...

   - А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, - кивнул Михаила на Захара, - совсем монахом сидит.

   - Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? - обиделся Федор. - Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу "Старый конь борозды не портит"?

   - Верно, - сказал Гаврила. - Что ты очень бахвалишься, куренок!..

   Михайла, глядя на них, захохотал.

   - Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.

   - Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, - проговорил совсем захмелевший Гаврила.

   Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.

   - Что же это я один остаюсь? - опять выругался Федор. - Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?

   - Найдем! - уверенно сказал Михайла. - Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..

   - Сейчас, - сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.

   Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.

  

  

  

   Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:

   - Что, не разрешил московского-то?

   Захар по голосу узнал, что это был Ефим.

   - Нет, - сказал Захар.

   - Небось те-то назюзюкались?

   - Кто как...

   Ефим немного помолчал, потом проговорил:

   - Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как - работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.

   - Погулять хочется, - чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.

   - Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются... за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..

   - А ты сам-то нешто не пьешь? - спросил Ефима Захар.

   - Бог миловал.

   - Куда ж ты деньги-то деваешь?

   - Домой посылаю.

   - У тебя кто же дома?

   - Жена, старуха-мать, детей четверо.

   - Что же, они хорошо живут?

   - Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.

   - А с тебя деньги-то очень спрашивают?

   - Еще как! Наши земли тощие, - в них больше вобьешь, чем с них получишь... Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину...

   Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.

   - Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?

   - Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?

   - Сюда бы их взял да приделил бы куда.

   - В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, - нечего в соблазн их вводить.

   - В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.

   - В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много...

   - Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.

   - Все одно - притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, - Вавилон и есть.

   - Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.

   - Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.

   Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:

   - Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!

   Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.

   Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь. Там ему никто не мешал, но все-таки ему долго не спалось; сегодняшние впечатления были для него, должно быть, сильны, и он не сразу переварил их.

  

  

  

   После этого Захар из всех фабричных дружественнее стал относиться к одному Ефиму, от остальных же сторонился. Где бы то он ни был с ними, он больше молчал, отвечал только на вопросы, сам же никогда почти их не задавал. Дядя Алексей, прежде ласково было к нему относившийся, стал теперь охладевать. Один раз, работая, он проговорил:

   - Ездок-то у нас - парень с душком.

   - Форц имеет, - сказал Федор. - Книжки читает да рихметику-грамматику знает, - думает: кто я есть!

   - Ученые-то, брат, все такие, - вмешался в разговор Гаврила, - они только и видят что себя, а об других-то и не понимают.

   - Вон наш Ефим не много читает и то уж о себе только думает; ишь с нами и не говорит, - вымолвил, косясь на Ефима, Сысоев.

   - Ну, тоже указал на кого, - пренебрежительно сказал Федор, - нешто он человек?

   - Ты делай, знай, свое дело-то; тебя не трогают! - с неудовольствием заметил Ефим.

   - Я и делаю, - продолжал, плескаясь в корыте, Федор. - Вином брезгует, убоины не ест. Что зря мудрить - все человеку на радость сотворено.

   - А коли на радость, ты и радуйся, а другие в другом радость находят, - сказал Ефим.

   - В чем другом-то? Заберут себе в головы да других смущают, больше ничего. Отчего же это вся смута-то в простом народе пошла? Уставы нарушили... не я градоначальник, - я всех бы таких связал да в Яузу...

   - Вот то-то бодливой корове бог рог не дал, - смеясь, опять сказал Ефим.

   В клеильню вошел Иван Федорович и проговорил:

   - Старый ездок открытое письмо прислал. Пишет, что очень скучно ему; нога в лубках, а еще четыре недели держать будут: просит, кто-нибудь пришел бы навестить его.

   - Кому ж идтить? - вздохнув, проговорил дядя Алексей.

   Все промолчали.

   - А что скучно, то это верно, - опять сказал дядя Алексей. - Человек здоровый, все небось как следует, а нога не пускает. Кому хошь доведись...

   Иван Федорович вышел из клеильни. Вошел Михайла; он сел на ступеньки лестницы, вынул коробку папирос и, закуривая, проговорил:

   - А какую я сегодня историю видел!

   - Какую? - с загоревшимися от любопытства глазами спросил Федор.

   - Да стою я это, значит, на дежурстве, а из Сокольников идет, значит, парочка. Он подвыпивши, справный такой, вроде как из приказчиков; она в мантилье и в шляпке. И вот он ее ругает, вот ругает, а она плачет, коровой ревет. Вот и встречает их молодой человек один. Увидал, что он ее обижает-то, да как крикнет: "Как вы смеете!" А тот: "А тебе какое дело?" - "Она, говорит, женщина". - "А я, говорит, мужчина", - размахнулся да как раз его по скуле! Тот его за ворот. А мымра-то подскочила это к нему - да его за руку, а обидчик-то ему еще... Что смеху-то было!

   - Ха-ха-ха! - смеялись клеильщики, - ловко! свои собаки грызутся - чужая не приставай!

  

  

  

   Пришел еще праздник. Канун этого праздника и самый праздник прошел, как и первый. Все удовольствие для Захара состояло в том, что он походил по Сокольникам. На другой день этого праздника, вечером, когда все управились, поужинали и собрались в спальни, дядя Алексей хотел уходить, другие стали готовиться на спанье, Федор Рябой тоже начал справляться со двора.

   - Ты куда? - спросили его.

   - Да бабу навестить, - захворала она у меня.

   - Что такое?

   - В Косино вчера ходила; ну, оттуда-то жарко сделалось, она и спросила у одной бабы попить. Та ей водицы подала. И только, говорит, выпила, сразу почувствовала нехорошо.

   - Стало быть, не благословясь выпила, - сказал Абрам.

   - Может быть, не благословясь.

   - А баба-то нехорошая: подпустила она ей, - ну, и вышло.

   - Неужели это, братцы мои, порча? - спросил озадаченный Федор и сел на окно. На лице его выразился испуг.

   - Видимое дело, - проговорил Сысоев, - подсудобила злодейка.

   Захар, улегшийся было на своих нарах, поднялся и стал внимательно слушать, что говорят.

   - На худого человека, милая душа, наскочить недолго, - проговорил дядя Алексей, - хорошего не скоро отыщешь, а на лиходея, того и гляди, нарвешься.

   - Да вот я был нонче на святой в деревне, - стал рассказывать Гаврила, - у одного мужика даже лошадь испортили. Мужик богатый, лошадь хорошая, доморощенная, поглядеть - картина. Ехал он из города, а на дороге в одной деревне баба воду достает. "Дай, говорит, матушка, моей лошади попить". - "Изволь", говорит. Напоила она лошадь. Приехал домой; пришел к ней на другой день, а она не подпускает, бьет ногами, зубы оскаливает, а сама; говорит, так и дрожит. Ведь вот какая паскудница!

   - Диви бы попользовалась чем, - молвил Сысоев, - и то ни себе, ни людям.

   - Так как же теперь быть-то? - испуганным голосом спросил Федор.

   - А так: завертывай целковый да к той бабе ступай, - посоветовал дядя Алексей, - если она сделала, она и снимет.

   - К доктору иди, а не к бабе! - сказал, невольно вмешиваясь в разговор и бросая недружелюбный взгляд на дядю Алексея, Захар, - как тут может помочь баба?

   - А то доктор поможет! - покрасневши от раздражения, сказал Сысоев. - Много твои доктора в этих делах понимают!..

   - У меня шурин в третьем году... Кил ему, братец ты мой, на руки насажали, - промолвил дядя Алексей притворно-равнодушным голосом и даже не удостоив взглядом Захара. - Ну, пухнет и пухнет рука, желваки по ней пошли. Он к доктору-то и пошел. Ну, тот резать ему руку-то. Резали, резали - ничего не помогает: болит и болит. Тогда его научили: "Съезди туда-то: есть человек такой, наговорит тебе на соль - все пройдет". Поехал, и что же, братец мой, - прошло!

   - Это враки! - воскликнул Захар.

   - Ну, вот и возьмите дурака! - злобно выругался дядя Алексей. - Ему говорят дело, а он - собака бела. Коли тебе говорят, так, стало быть, не враки!..

   - А я говорю - враки! - уже не сдерживаясь, воскликнул Захар. - Как это можно килу присадить!

   - А так! - уставясь гневно горящими глазами на парня, сказал дядя Алексей. - Вот скажет слово, и где задумает, там, значит, у тебя и вскочит: на глазу - на глазу, - под носом - под носом, а ты ходи да почесывайся...

   - Ну, это скажи кому-нибудь другому, - проговорил Захар. - Как же это от слова что сделается? У кого такая власть есть? Чем это объяснить?

   - Мы тебе это объяснить не можем, а что есть, то есть. Мало ли людей чахнут!

   - Зачахнуть можно по разным причинам, только сдуру это сваливают на колдовство.

   - Нет, не сдуру. Тебе еще скажут, как тебя повредить-то хотят: "попомни", скажут, - ты и вспомнишь.

   - У меня приятель один был, - сказал Сысоев, - встретилась с ним цыганка, поглядела на него: скоро, говорит, скоро в твоей жизни перемена выйдет. Если, говорит, в то воскресенье тебе будет кто что-нибудь давать - не бери, а возьмешь, говорит, покаешься. Правда, прошло две недели, придрались к нему хозяева - разочли. Вспомнил он цыганку и вспомнил, что в это воскресенье кухарка пирогом его угостила, а с кухаркой-то он жил не в ладу. А место-то какое было!

   - Нечистый-то силен!..

   - Так это все нечистый делает? - спросил Захар.

   - Ну, а то кто ж?

   - Так это что же, по-твоему, нечистого нет? - спросил дядя Алексей.

   - Я его не видал.

   - А ты почитай "Жития", - сказал наставительно Абрам, - вот и узнаешь. Как же к преподобному Исаакию Печерскому бес в образе самого господа являлся да плясать заставлял?.. А Иоанн Новгородский на черте в старый Ерусалим к заутрене ездил.

   - Это кто как понимает...

   - Всем по-одному понимать должно.

   - А я, може, это понимаю по-своему.

   - Так ты, стало быть, этого признать не хошь? - испуганно проговорил Абрам и даже поднялся с места. Дядя Алексей уставился на Захара и ледяным тоном проговорил:

   - А я думал, милая душа, ты из порядочных, а ты вон из каких! Забастовщик ты, видимое дело. И наберет же в голову, тьфу!.. пойдем, Федор.

   - Верно, забастовщик, - с явным прозрением сказал и Сысоев и, севши на свою постель, стал скидывать сапоги.

   - Еще царь Давид писал, - вздохнув, проговорил Абрам, - "Рече безумец в сердце своем: несть бог", а нынче этих безумцев-то расплодилось...

   - Мы, кажется, о боге не говорили, - промолвил Захар.

   - Не говорили, да видно, что кто думает.

   - Коли думаешь не по-ихнему, значит, бога не признаешь, - подал свой голос из угла Ефим, - а ихний-то бог - кто? Утроба!..

   - Ты еще заступись! - зыкнул на Ефима Абрам. - Ты тоже такой колоброд!

   Ефим смолчал; промолчал и Захар. В спальне мало-помалу успокоились.

  

  

  

   На другой день утром, когда Захар уехал в город и курчаки паковали наверху бумагу, а клеильщики полоскались в своих корытах, в клеильню вошел Иван Федорович.

   Он был в добродушном настроении и, держа в руках листок отрывного календаря, проговорил:

   - Календарь сегодня вот что врет: по Брюсу - жарко, так велит есть ботвинью из малосольной рыбы, карасей, да свежие ягоды. Как думаете, не плохо?

   - Это не про нас писано, - сказал Федор.

   - Мы в этом столько же скусу понимаем, сколько немец в редьке...

   - А не пишут там, как забастовщиков отличать? - спросил дядя Алексей.

   - Нет, а что?

   - У нас такие завелись.

   У Ивана Федоровича сделалось испуганное лицо, и он дрогнувшим голосом спросил:

   - Кто же это?

   - Новый ездок. Вы послушали бы, что он вчера говорил! Вот они - свидетели, - кивнул дядя Алексей на других клеильщиков, - солгать не дадут.

   - Что же это он за выродок?

   - Выучился хорошо. Все от ученья это.

   - Это надо Егор Федрычу сказать, - проговорил Иван Федорович и, вставши с окна, медленно пошел из клеильни.

   Вечером, когда Захар вернулся из города, Иван Федорович пристально и внимательно глядел на него, насупив брови. Захар, заметив его взгляд, почувствовал себя неловко. И пока Захар выпрягал лошадь, раскрывал воз, потом убирал полок, Иван Федорович все не спускал с него взгляда, хотя ничего не говорил. Когда же ездок убрался совсем, Иван Федорович вздохнул и с глубоким сожалением проговорил: "Эх, люди, люди!" - и медленно направился в дом.

  

  

  

   После утреннего чая Захар только вышел из кухни, как натолкнулся на Егора Федоровича. Лукавая усмешечка на лице хозяина исчезла, и он казался необычайно суровым. Захар снял картуз и сказал обычное "здравствуйте". Егор Федорович еле приподнял свой картуз и гневным голосом сказал:

   - Долго прохлаждаешься, барин! пора и воз накладать: сегодня всех надо объехать.

   - Успею, объеду.

   - Ан, пожалуй, и не успеешь. Надо бы пораньше позаботиться: сперва воз наложить, а потом уж чай пить. А вы вперед насчет своего мамона заботитесь-то, а потом уж о хозяйском-то деле!

   Захар растерялся. Он ничем не заслужил подобной проборки. Войдя под навес, он быстро выкатил полок, развернул брезент и крикнул в клеильню:

   - Бумагу носить!

   Курчаки стали носить и укладывать на воз бумагу. Захар вывел из конюшни лошадь, надел на нее хомут и стал напрягать. Хозяин заглянул в конюшню и, увидевши там валяющийся клок сена под ногами, опять заругался:

   - Что же это у тебя сено-то по навозу раструшено? Видно, тебе не жалко хозяйского добра! В навоз стелют солому, а не сено; сено-то небось в три раза дороже...

   В этот день Захар объехал всех давальцев, набрал у них столько работы, что к нему на полок все не поместилось, и он должен был нанять ломового. Приехав домой и убравшись совсем, он пошел наверх. Ему было как-то не по себе, отчего-то щемило сердце, как будто предчувствуя что недоброе. Он лег на свою постель и в беспричинной тоске пролежал вплоть до ужина.

   Во время ужина в кухню вошел Иван Федорович. На губах его играла улыбка, и глаза светились лукавым огоньком. Остановившись в дверях, он громко крикнул:

   - Ну, кто знает, что за слово "суприз"?

   - Кому ж больше знать, окроме ездока! - проговорил Матвей.

   - Знаешь ты, Захар?

   - Знаю, - нехотя проговорил Захар.

   - Что же это за слово?

   - Сюрприз - неожиданность.

   - Так вот зайди после ужина в дом; хозяин хочет тебе суприз поднесть.

   И Иван Федорович повернулся и вышел из кухни. Все примолкли, как будто бы задумались, что может преподнести Захару хозяин. Гаврила первый нарушил молчание:

   - Чем же это он хочет тебя удивить?

   - Може, жалованье прибавит, - сказал Федор, очевидно чувствовавший, что Захара ожидает нечто нехорошее, и засмеялся.

   - Прибавит два белых, а третий как снег, - проговорил Сысоев и тоже усмехнулся.

   Захар потемнел, и у него пропал аппетит. Он съел ложки две каши, потом отер рукой рот, перекрестился и полез из-за стола. Взявши картуз, он вышел из кухни и направился в хозяйский дом.

   Пока фабричные доедали кашу, пили квас и топтались в кухне, прошло с четверть часа. Ефим один из первых поднялся в спальню. Захар в это время уже был там и копался что-то у своей постели.

   - Ну, зачем тебя хозяин требовал? - спросил Ефим, подсаживаясь на его постель.

   - Книжку велел приносить, - расчет хочет выдать, - дрожащим голосом проговорил Захар.

   - Расче-от? - протянул Ефим. - За что-о же?

   - Ничего не объясняет, а только сказал: "Принеси книжку и получай расчет".

   Ефим с минуту молчал, потом и сильном негодовании воскликнул:

   - Ну, не правду ли я тебе говорил? Не идолы ль они? Это они не стерпели - Ивана Федоровича настроили, а тот хозяина... Облоеды!..

   Захар только махнул рукой и с книжкой в руках пошел в дом.

   Когда он вернулся с паспортом и деньгами, Ефим горячо заговорил:

   - Ты этим не печалься: бог не выдаст - свинья не съест. Москва не клином сошлась, - найдется такое место, где за тебя обеими руками ухватятся, а на этих-то и плюнуть стоит...

   Утром на другой день Захар со своей котомкой за плечами, но уже не такой белой, вышел из спальни и направился со двора. Ефим проводил его до калитки и долго прощался с ним, всячески утешая. Захар благодарил его и обещал не прерывать с ним знакомство. Распростившись, Ефим пошел на работу, а Захар опять к своей тетке, от которой он сюда поступил.

  

   <1905>

  

   Текст рассказа печатается по изданию "Крестьянских рассказов": том 5, второе издание, 1911.