Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
Недалеко от Старой Р-ни, на берегу реки О...* есть небольшое село, окруженное с трех сторон дремучими сосновыми лесами, желтым сыпучим песком и, наконец, тенистыми непроходимыми болотами. Местоположение не весьма приятное для резвой, игривой радости, но питательное для чувств, сокрытых в сердце горестном; это самая та усладительная пустыня, в которой несчастный изгнанник света смело может сказать: "Полно жить!" или "Перестану жить!" Но здесь жизнь его скорее может назваться жизнию, нежели там, в пыли и в громе; здесь уединение, украшенное любезным видом меланхолии, скорее даст ему почувствовать цену жизни; здесь, между простодушными поселянами, ой лучше научится познавать цену добродетели и благополучие души невинной! Великие познания, известные под именем просвещения, едва ли могут быть нам тогда полезными, когда черная грусть потемнит горизонт надежд наших; они будут требовать умственных развлечений, а такие развлечения, бог знает, вредны или полезны нам; но в кругу простосердечия, где все имеет свои границы, где возможность счастия основывается не на мудрствовании, а на единой силе великого бога: там мы страдаем, но страдания наши облегчаются дружбою, утешаются любовью - вот два гения человеческой жизни, которые уже давно расстались с кумирами большого света - философами нового просвещения, ложного благополучия!
В ..96 году, будучи изгнан коварством и клеветою из счастливого моего жилища, я пустился на волю божию. Имя мое было поставлено в числе других изгнанных и, может быть, достойных своей участи! Но что сделает робкая невинность, когда ядовитая и мощная злоба будет извергать на нее свои пламенные грозы: тогда ей остается или погибнуть, или спасаться бегством; до бога высоко, до царя далеко!
Мрачное селение на берегу О... было границею моего изгнания; добрые крестьяне приняли меня с дружелюбием, с ласкою, и я забыл свои горести, забыл на время ту жестокую разлуку, которая отделила меня от друзей, милых сердцу. Имя света исчезло в памяти моей; дикая, невольная радость уступила место равнодушию, и я был почти счастлив. Конечно, счастлив, потому что сердце мое могло ощущать дружбу; дружба влекла к покою, покой соединял с надеждой, а надежда есть сам бог наш. Кто не теряет надежды, тот верует в бога; а кто верует в бога, тот счастлив. Бог утверждает спокойствие наше, смягчает или разрушает бремя бедствий, нас отягощающих, поселяет твердость в слабую душу нашу и ограждает терпением. Ах! Кто верует в бога, тот не может быть несчастливым!
Благодетель мой, принявший меня под кров свой, был зажиточный, добрый крестьянин; он полюбил меня, как сына, и тайны семейства его были моими тайнами. Варенька, единственная дочь его, милая, любезная девушка, была первым развлечением моих горестей; она любила меня, я любил ее и получил себе верную, неизменную ее дружбу... Я старался образовать ее понятия, учил ее всему тому, что знал сам, и был вознаграждаем за то или благодарностию отца, или ласкою дочери. Многие будут дивиться мне и скажут, что за мысль быть учителем поселянки? что за мысль образовать ее понятия и научить ее чувствовать выше сферы настоящего ее бытия? Другие не будут верить мне и станут утверждать, что нет способов, нет возможностей, которые бы прервали глубокий сон невежества. Я не буду оспаривать ни тех, ни других, а скажу только, что мысль несчастной моей философии была та единственно, чтоб в недрах дикой необработанной природы найти себе друга и сотворить другое подобное себе существо, с одинакими чувствами, с одинакими мыслями, поселить в нем одинакие со мною познания. Мудрствования света, будучи очернены грубостию ложного просвещения, не могли скрывать в себе желаемого мною предмета. Там злость развращения искореняла невинность при самом ее рождении; но здесь, в пустынной неизвестности, в диком саду природы я легко мог найти дикую розу, прелестную своею наружностию, но не имеющую аромата, который разливался бы на все ее окружающее; я легко мог найти ее и перенести в сад, обработанный искусством добродетели, перенести и старанием своим преобразовать ее в лучшую из всех роз, там растущих, хранить под защитой руки моей, под влиянием души и сердца моего!
В пятнадцать лет воспитанница моя имела все первые понятия о должностях супруги, матери, хозяйки, дочери; она постигла смысл закона небесного, восхищалась вместе со мною великостию гениев, образователей наших, премудростию строителя миров! Часто не только дни, но и самые ночи мы с нею прохаживали по унылым окрестностям, беседуя об изящности устроенного мира и величии строителя его, о правах жизни человеческой, основанной на обетах священной дружбы и на горячности любви взаимной. Нередко восход солнечный встречал нас в сих наших прогулках и первая молитва наша при встрече огнистого Сириуса была изливаема нами вместе с утренними песнями невинных обитателей лесов и полей - мы восхищались богом нашим и молились ему с чистой признательностию сердца. Так текла жизнь моя посреди тишины и спокойствия, владычествовавших только между добрыми; и где может обитать спокойствие, как не в душах добрых, в сердцах чувствительных?
Никто не смел перетолковать связи моей с любезною девушкою в худую сторону: в кругу простоты и невинности злоречие не существует! Отец Вареньки любил меня искренно, чистосердечно, любил, как сына; он не хотел знать имени моего, состояния, звания и требовал только от меня взаимной любви к себе, братского дружелюбия к своей Вареньке; и в самом деле, чувства взаимной благодарности сделали нас истинно ближними; я привык к Вареньке, она привыкла ко мне, и привычка обратилась в связь неразрывную, вечную: мы поклялись друг другу во взаимной любви! Следуя одним только влияниям природы, я позабыл все мечты мнимого неравенства, которое так жестоко сохраняется в оставленном мною свете, предложил руку и сердце милой моей очаровательнице: она была согласна. Добрый отец назначил день брака, и счастие наше было не за горами! Благодетельные лучи его сияли прямо над нами. Один только шаг еще, и двери вечного благополучия готовы были отвориться для согласия любви и дружбы. Я восхищался и был в совершенном упокоении всех надежд моих, но вдруг жестокая рука злобы человеческой совершенно разрушила и последнее торжество счастливого несчастливца!
Один из недостойных хранителей священных законов премудрости посетил бедную хижину нашу. Его приняли с открытой радостию, в мгновение исполняли всю грубость его желаний, и он гордился гнусным могуществом своим над убогою слабостию; взоры его без содрогания останавливались при виде ран моего бедствия: он презирал меня, презирал всех; но не презрел светлого образа моей Вареньки; он полюбил ее, и с тех пор посещения его были весьма часты.
Грубов, так назывался жестокий соперник мой, был сын одного небогатого дворянина, не имел никакого образования; служа несколько времени в отдаленном гарнизоне, он был отставлен от службы в первом офицерском чине и, возвратясь на свою родину, чрез пронырство и низкость свою получил место земского судьи и предался совершенно стремлению гнусных страстей своих. Объезжая весьма часто удел свой, он легко мог отличить красоту Вареньки, желал обладать ею и был всегда против чаяния своего от нее отвергнутым. Непреклонность предмета желаний его возродила в нем обыкновенно сродную подобным людям свирепость; он начал стараться всячески притеснять отца своей любимицы.
День брака нашего был назначен, и мы пред алтарем великого сердцеведца обязались ненарушимою клятвою верности; вдруг Грубов является в селение и требует именем правительства отца моей любезной к суду! Робкая невинность преклонила колена пред правом сильного; глас ничтожного изгнанника не был принят, и почтенный старец, отягченный оковами, заключен в тюрьму: его обвиняли в злодеяниях, вымышленных злобою и клеветою. Бедный старец томился под бременем неправосудия, страдал и, наконец, был забыт в непроницаемой неизвестности судьбы его. Тщетно я старался найти путь к правосудию, открыть пред лицом оного коварство нашего гонителя, посрамить его и наказать бесчестного законами чести; но никто не хотел ни слушать, ни принимать меня; всякий старался убегать от меня как человека презренного, подозрительного; и слезы, соединенные с молитвою, оставались единственными облегчителями нашей участи! Гонения Грубова не насытились одним злодеянием: они были необузданны и бесчеловечны! Поселянам было предписано не иметь со мной никакого сношения, не делать мне никаких пособий, всячески притеснять меня и, если можно, забыть, что я человек и пользуюсь жизнию, чувствами и всеми правами человека! Но добрые сердца их не могли последовать увещанию порока - они были все еще мне друзьями.
Я был беден, так беден, что не имел ни малейшего утешения, которое могло бы облегчить мои страдания. Все надежды угасли в душе моей; но молитва и вера подкрепляли, не оставляли меня на пути жизни моей, усеянном терниями: молитва оживляла твердость духа моего, а вера была ходатайницею моею у престола всевышнего, который и ниспослал мне друга,- друга, облегчителя скорбей моих; с ним я подкреплял себя щитом терпения, с ним я равнодушно слушал тот грозный рев грома, который воздвигало мое несчастие. Молитвы мои соединялись с молитвами любимицы сердца моего, и общие слезы наши текли пред великим изображением бога богов. Ах! Тот еще не беден, кто имеет друга, которому может вверять сокровенности души своей; кто вместе с другом может спокойно взирать на бури жизни. Друг для человека есть такая потребность, без которой он почти не смеет наслаждаться правами человечества.
Добродетель простодушия не оставляла нас, и мы, страдая, умели не понимать страдания своего и утешали себя привязанностию чистосердечия. Правило философа - человека, известного по чувствительности сердца своего, было правилом, надеждою нашею. Моя подруга, нередко видя меня погруженного в мрачную, унылую задумчивость, пробуждала меня сими великими его словами: "Правосудие людей не есть небесное правосудие" {Карамзин.}. Мы должны с тобою оплакивать одно ослепление человеческое, стенать о заблуждении ближних наших, молиться о них, терпеть и надеяться на помощь того, который располагает мириадами миров!" - И я не роптал на судьбу свою! Бедствия отняли жизнь мою; но они же мне и возвратили ее вместе с милою, бесценною подругою. Мы были несчастны, но спокойствие духа нашего не могло равняться ни с одною богатою радостию порока, который вечно беспокоен.
Итак, мы наслаждались счастием горестным, если только существует подобное счастие в мире. Оно, конечно, существует; тот, кто в палатах Крезовых роскошничает, окруженный негою, кто знаком только с одною радостию, с одними удовольствиями, питающими каждую мечту его, тот, для которого каждый час жизни знаменует веселость райскую и не допускает размышлять о терниях, растущих за его стенами, тот наслаждается всеми дарами счастия, самою эссенциею радости, которая очаровывает всю его душу, все его сердце!.. Но тот, кто посреди шумящих бурь злобного рока еще может встречать минуты, исполненные любовью, может разделить свой вздох, свою слезу, свои чувства с милою подругою, равно чувствительною и равно чувствующею, тот также счастлив, но его счастие горестное; оно не освящается постоянным лучом радостной надежды! - Однако ж и это горестное счастие не могло долго быть уделом нашим: оно с быстротою молнии исчезло в глазах наших: бедный старик, отец моей Вареньки, умер в заточении; коварство Грубова было обращено на меня, и он успел в своих происках над беззащитностию, он успел, и меня осудили на дальнейшее изгнание, осудили на жестокую разлуку с любимицею чувств моих. Ах! Как жестока бывает эта минута! Какое мучение, будучи живым, умирать и для того только, чтобы жить еще жизнию, которая горестнее, которая несноснее самой смерти! Конечно, разлука есть гроб, заключающий в себе половину сердца, половину души, жизни, которые, отделясь от другой милой им половины, существуют, не существуя!.. Ужасное, самое ужасное состояние! Мучение, которого не мог изобрести сам тартар, и которое могла изобрести злоба человеческая!
Мрачная страна преступлений, С... была назначена мне уделом. Последняя радость - удовольствие любви - исчезло в глазах моих, в моем сердце; а горесть везде оставила следы свои!- Я был взят как злодей, преступивший права человечества, и без всякого оправдания повлечен в бездну неизвестности! Неумолимые не могли тронуться слезами друга души моей, и последнее прости едва успело излететь из уст наших. "Варенька! Ах! Бедная моя Варенька! Нас разделили с тобою,- вскричал я,- и мне должно умереть!" Ах! Может ли существовать тот, у кого отнимут душу? А я был лишен ее!
Горесть моя обратилась в лютое отчаяние - я потерял рассудок; но не потерял чувств любить мою любезную, и в самых исступлениях моих воспоминания о милой сердцу были гениями, хранителями моими! Я оживал, когда представлял себе милый образ ее; когда твердил бесценное имя Вареньки; и потом опять лишался бытия своего при жестокой мысли о злобе людей, которые, так мне казалось, хотели все вообще с жестокостию играть моей судьбою! Они были в глазах моих камнями, одушевленными дыханием Василиска*; сердца их не могли иметь сострадания; холодность и себялюбие были символом их - и несчастный, погибающий в пучинах бедствия, должен был погибать пред глазами себе подобных, из которых ни один не хотел подать ему руки помощи затем только, что погибель ближнего не поколеблет лютого эгоизма на железном его троне!
Т... крепость была крайним пределом моего изгнания; здесь, в бесплодной пустыне, между стонами преступления, мне суждено было жить - и как? жить, лишенному всех признаков жизни, погребенному заживо в ужаснейшем гробе! Меня заключили в страшную темницу, определенную для смирения жесточайшего варварства; бедная пища была слабым подкреплением моим; сырость, мрак, холод составляли верных собеседников моего уединения; а гремящие цепи моих товарищей, заключенных со мною в ближайшем соседстве, составляли усладительный концерт! Одна тощая мышь была моею спасительницею и утешительницею: я некогда спас ее от силы других мышей, ее притеснителей; разделяя с нею бедную трапезу свою, приучил ее к себе, и она была оборонительницею моею от множества других, которые нарушали спокойствие последнего моего услаждения, сна,- они тиранили меня; но с тех пор, как привязанность ее ко мне усилилась, она не допускала их причинять мне беспокойства: мыши трепетали одного сурового оборота моей защитительницы и с робостию от меня убегали. Так не оставляет провидение невинного и в самой бездне мук, в которую низвергнут он злобою человеческою! И что такое значит коварство людей, когда сам бог подает святую десницу свою невинной жертве, осужденной на погибель ослеплением? Даниил был спасен посреди разъяренных львов, которые пред кротостию святого соделались агнцами; отроки, осужденные на сожжение, посреди свирепствовавшего пламени были невредимы и вкушали блаженство небесное.- Так, друзья мои! Для кого есть надежда, богом ниспосылаемая, тот не умрет смертию вечного, тот будет спасен, будет благополучен! Молитесь и веруйте: вот путь к истинному, спасительному счастию! И демон-искуситель ваш сокрушится в прах пред взором вашего великого бога!- Где бог, там нет бедствия; в ком бог, тот благополучием своим равен благополучию ангелов и херувимов.
Я не мог исчислять времени своего заточения и представлял себя совершенно погибшим, как вдруг двери темницы моей отворились и мне был дан еще несчастный товарищ. Темнота не допустила видеть мне черты лица его, но голос - какой это был голос! Он напамятовал мне все минувшие блага дней моих! Сердце мое не обманулось; оно узнало его: это была бесценная супруга моя!
- Это ты, моя милая! Ты, гений, ангел-хранитель мой!- вскричал я, прижимая ее в своих объятиях.
- Я!- сказала она, и чувства оставили нас!
Так всегда действует над человеком и влияние радости и желчь горести; чувства его, будучи преисполнены того или другого, не могут сохранить своего равновесия и оставляют человека. Кто может во всех случаях господствовать над своими чувствами, тот, не знаю, может ли называться человеком: одна только чувствительность, которая есть душа жизни, составляет человечество в человеке.
- Какой бог,- сказал я, опамятовавшись,- доставляет еще свет душе моей и среди мраков ада!
- Бог милосердия! - вскричала Варенька.
После взаимных восторгов и после благодарной молитвы из глубины сердец наших она рассказала мне чудесный и непостижимый случай нашего соединения.
- Когда увезли тебя,- так говорила она мне,- я в беспамятстве осталась на руках доброго нашего соседа и потом едва не заплатила жизнию от мучительных следствий отчаяния; тогда Грубов оставил меня, и казалось, уже насытил свое мщение; но едва я начала приходить в самое себя, как он опять привел в действие всю гнусность своих притеснений. Я решительно положила избегать его, и он поклялся мне наказанием. "Ты погибнешь! - сказал он мне однажды.- И погибнешь ужасно; не забудь, что жизнь и честь твоя в моих руках!" Угрозы его заставили меня покинуть место моей родины: я бежала от них и хотела пред святилищем правды обличить все притеснения и гонения варвара; но беспомощность и беззащитность моя не могли найти желанного пути. В отчаянии я решилась искать тебя, и через два года бедственных и неизобразимых странствий я нашла тебя, мой друг! Нашла опять благополучие жизни моей! Так, конечно, благополучие, потому что и под сводами вечного мрака, и посреди мучений тартара невинность может питаться счастием любви и дружбы!
- Но, друг мой! - сказал я ей.- Каким случаем ты могла достигнуть того, чтобы тебя заключили вместе со мною?
- С помощью слез, с помощью несчастия, с помощью молитвы и бога; глас умоляющей невинности, решимость предприятия моего, любовь и верность подействовали на душу коменданта, и он согласился на мое Желание: я вписана в число преступников и заключена вместе с тобою; теперь темница наша обратится в рай; мы будем жить в ней счастливо; верные товарищи наши, любовь и дружба,- вечно с нами, и мы умрем здесь счастливыми... так, счастливыми; здесь мы не увидим и не услышим более взора и голоса злобы человеческой: она царствует на земле,- там, между людьми, а здесь, в уединении, внутри нас, хранятся все блага!
Я не мог отвечать ей; слезы любви и благодарности катились из глаз моих - мы пали на колена и пропели гимн признательности к пекущемуся о нас великому гению богов и человеков, богу истинному! Не умею точно определить, много ли продолжалось такое счастливое бедствие мое, во все время которого я почитал себя блаженнейшим человеком, жил, дышал и чувствовал моею любимицею, моею благотворительницею, которая, жертвуя собою, решилась спасти жизнь мою жизнию собственною. Солнце не освещало темницы моей; но я наслаждался верным подобием его: глазами моей Вареньки; я не мог разделять времени; но с милой сердцу и самая вечность кажется одним мгновением. Кто любит, любим взаимно и живет подле своей любезной, для того часы не нужны, чтоб знать время. Где любовь истинная, там не будешь знать ни зимы, ни лета, ни осени; одна только весна будет с тобою; касаясь сцен любви, покрытых вечными розами, что можно видеть, кроме весны! А когда сердце милой будет биться под счастливой рукою, тогда и последняя мысль о переменах времени исчезнет. Ах! сколь сладок сон жизни нашей в объятиях любезной!
Так текла бедная пустынная жизнь двух любовников-супругов! Счастливый сын радости! Ты дивишься блаженным мечтам несчастливца? Это оттого, что ты никогда не испытывал великого могущества бедствий; спроси друга горестей, изнуренного скорбию зол человеческих: он собственным примером своим заставит тебя верить чрезвычайным невозможностям, которые преодолевают сердца, напитанные желчью бедствий; он даст тебе понятие о той великой школе жизни, которая образует истинных человеков! Знаменитых людей мало бывало счастливых: радость их нередко сияла только в одной наружности, и сын великого, воспитанный любовью отца своего в неге счастия, редко наследовал великость отца своего - и не мудрено: он уже не был тогда питомцем природы, но возрастал под влиянием человека! Для меня воссиял день благодати, день райский! Единое мгновение уничтожило крепкие запоры тиранства; двери темниц отворились, и я дышу свободою, моя любезная дышит свободою! Рука милосердия возвратила мне все, и мы опять вступили на землю любви, в страну родимую. Я мог уже опять назваться членом общества, мог жить беспрепятственно под кровлею отцов моих и принесть друзьям и родным моим вместе с избавлением своим новую жизнь благополучия! Так, я, конечно бы, принес им счастие; но они уже переселились за пределы вечности, убитые рукою несправедливости: они страдали и погибли от могущественной, кровной секиры фурии - злобы!
Теперь я опять живу в том же месте, где первый луч солнца осветил первое воззрение мое на свете; где мать моя с благословением сердечным приветствовала пришествие мое и где ласки ее и попечения сохраняли жизнь мою. Так, здесь я наслаждаюсь бальзамом любви и нектаром дружбы; здесь я молюсь за великого гения - спасителя моего; удивляюсь добродетелям своей любимицы и утверждаю как философ, обучившийся в школе терпения, познавать всю цену жизни, что "ни равенство, ни неравенство людей не может соделать благополучными; что добродетель равно бывает подвержена бедствию, как и злодеяние; ибо жители света скорее избирают для себя путь последнего, нежели первый; более пекутся о выгодах собственных, нежели о выгодах ближнего и...". Но оставим это; я нашел мое благополучие, и вы, последователи мои, вы также можете обладать им: раскройте сердца ваши, познайте все изгибы оных, научитесь терпению и без отчаяния носите тот тяжкий крест, который определение судьбы налагает на вас: тогда вы будете истинно счастливы, тогда найдете подобие моей Вареньки, под именем которой скрывается терпение, вера, надежда, любовь, все добродетели. Она не оставляла меня среди всех бедствий жизни моей, и когда я забыл в отчаянии моем спасительное их действие, будучи заключен в темницах Т.... тогда Варенька предстала предо мною и спасла меня! Помните также, что и жесточайшая адская злоба преклоняет колени свои пред кроткою невинностию!
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря - именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Варенька - напечатано в журнале "Аглая", кн. 2, ч. XII. М., 1810. Автор неизвестен.
Стр. 306. Недалеко от Старой Р-ни, на берегу реки О...- имеется в виду село Старая Рязань Рязанской губернии, расположенное на берегу реки Оки.
Стр. 310. Василиск - сказочное чудовище, змей.