Салов Илья Александрович - Крапивники

оворней, на малину-то не больно засматривайся.

   - Нет уж ее, малины-то; обобрали всю...

   И переложив в обширную деревянную, чашку наловленную Аркашкой рыбу, Парфеныч подал ему ведро.

   - Ну-ка, беги! - проговорил он. - Да сполосни, смотри, ведро-то.

   - Знаю.

   Мальчик взял ведро и пустился, бегом, вприпрыжку, по направлению к роднику. Точно заяц, проскакал он по площадке, уставленной ульями, и скрылся в кустах.

   Читатель, конечно, догадывается, что мальчик этот тот самый Аркашка - сын Агафьи Степановны, о котором мы говорили выше.

   Между тем из избы вышел и фельдшер. Ушибы Матрены Васильевны оказались по осмотру хотя и значительными, но не опасными, и потому Михаил Михайлыч, кроме холодных компрессов, ничего более не посоветовал. Иван Парфеныч, видимо, успокоился; он сбегал за холодной водой, обложил голову больной мокрыми тряпками и, совершив это, снова вернулся под навес с чайником и чашками в руках. Едва ли не больше Парфеныча обрадовался фельдшер при виде рыбы, наловленной Аркашкой. Проголодавшийся Михаил Михайлыч так умилился при мысли о предстоявшей ухе, что в ту же минуту потребовал себе ножик и отправился к ручью чистить и мыть рыбу. Едва скрылся он из виду, как в кустах послышался треск, а вслед за тем выбежал на площадку и Аркашка. Все еще с засученными штанишками, он вылетел на площадку с ведром воды и, перенося его из одной руки в другую, изгибался под тяжестью его то в ту, то в другую сторону. Лицо его было совершенно багровое, глаза горели, волосы развевались; он с трудом переводил дух, но видно было, что вся торопливость эта происходила не от утомления, а словно от какого-то волнения, которого сдержать он был не в силах. И действительно, не добежав еще до навеса, Аркашка крикнул мне на ходу:

   - Дяденька! дай мне ружьеца, ради господа.

   - Зачем это? - спросил я не без удивления.

   - Нужно...

   - Что ты, с ума, что ли, сошел! - вскрикнул Парфеныч.

   - Дай, ради бога.

   И, вбежав под навес, он поспешно поставил на землю ведро с водой и, подойдя ко мне, заговорил прерывающимся от волнения голосом:

   - Уток диких я видел... страсть сколько!.. Там, на Долгом озере плавают... не сочтешь - сколько... И подкрасться к ним способно: все камыши да тальники... Дай, миленький...

   - А ты стрелял когда-нибудь? - спросил я.

   - Однова стрелял как-то!.. кузнец, ружье давал, - я в дверь и выстрелил.

   - И попал?

   - Попал! Ну, давай же поскорее, я не сломаю...

   - Да я не за ружье боюсь, а за тебя: побежишь, упадешь и как-нибудь застрелишься, пожалуй.

   Аркашка даже обиделся.

   - Господи! что же я?.. Маленький, что ли? Поди, я смыслю!.. . -

   И он сказал это с такою уверенностью в свою смышленость и таким убедительным тоном, что я не устоял и дал ему ружье.

   - Смотри же, осторожней!

   Но Аркашка даже и внимания не обратил на мое предостережение и только, схватив ружье и окинув его внимательно серьезным взглядом, спросил, сдвинув брови:

   - Двуствольное?

   - Да.

   - Как же из него стрелять-то? Тут две собачки, - за которую же тянуть-то?

   - Как будешь стрелять из правого ствола, то тяни за правую.

   - Так, так, так! - перебил меня Аркашка. - Эко я не сообразил чего.

   И вслед за тем прибавил:

   - Ну, теперь вот что, милый человек: далеко оно бьет?, Как до тех кустов - хватит?

   - Дальше.

   - Ладно. Теперь давай мне пистончиков, а то, бывает, осечка выдет.

   - Это ружье бьет без осечки.

   - Ну-у! - удивился Аркашка.

   - Верно.

   - Ну, спасибо.

   И Аркашка стремглав бросился по той же тропинке, по которой только что прибежал с ведром воды. Иван Парфеныч тем временем успел налить в самовар воды, наложил углей и принялся раздувать их каким-то старым сапогом.

   - А этот не такой, как Ванятка! -проговорил я.

   - Аркашка-то? - словно на лету поймал Иван Парфеныч мое замечание.

   - Да.

   - Этот шустрый, бедовый!.. Этого даже Ананий Иваныч, и то боится...

   - Неужели?

   - Ей-ей боится... Он с ним зуб за зуб. Тот слово, а этот десять!

   - А все-таки дела-то их плохи! - заметил я. - Говорят, Агафья Степановна совершенно умирает. Сегодня мы встретили Анания Иваныча. Уж он и свечей и воды для омовения приготовил, так и полагал, что ночью умрет.

   Ивана Парфеныча словно кто в бок кольнул.

   - Подумайте! - вскрикнул он, подскочив ко мне.- И это муж своей жене называется!.. Подумайте! И как это земля носит только подобных варваров;!.. Господи, нравы-то какие у нас все еще грубые!.. Ведь страшно подумать, чего только ни делал с нею этот самый Ананий Иваныч... и это муж называется!.. Подумайте!!. Наместо того, чтобы любить и беречь жену, как самим богом повелевается, он все в зубы да в зубы!.. А ведь тоже на себе крест носит, в храм божий ходит, у исповеди и у святого причастия бывает!..

   И, глубоко вздохнув, Иван Парфеныч принялся снова за самовар. Тишина была кругом невозмутимая; лес был неподвижен, словно замер он под влиянием полдневного жара, и только пчелы, носясь в раскаленном воздухе, жужжали какую-то грустную и заунывную песню, да изредка из растворенного окна избы доносились стоны и оханья Матрены Васильевны.

   - Что, миленькая, нет облегченья? - спрашивал каждый раз Парфеныч, подбегая к окошечку избы.

   - Ох, нет, тяжело... головушку разломило...

   - Ох, горе мое, горе! - вздыхал Парфеныч. и отчаянно хлопал себя руками по бедрам. - Уж ты почаще голову-то водицей студеной помачивай... может, легче будет!.. Ах, горе! ах, горе какое!..

  

  

   Долго ли сокрушался таким образом Иван Парфеныч - я не знаю, потому что, заслышав раздавшийся неподалеку выстрел и сообразив, что выстрел этот произведен Аркашкой; я оставил пчельник и пошел по направлению выстрела. Миновав частые кусты тальника и перейдя по перекладине бежавший по мхам ручеек, я очутился в лесу. Сырость, пропитанная запахом грибов, охватила меня; изобилие воды в местности замечалось повсюду. Все было кругом тихо; даже лай собаки на пчельнике и гром цепи становились все тише и тише и, наконец, совеем замолкли. Величавая тишина леса, сопровождаемая таинственным шепотом листьев, царила повсюду. Где-то кукушка куковала, да так долго, что я даже устал считать ее кукованья; словно она, как какой-нибудь монах, давший обет проговорить тысячу раз "господи помилуй", исполняла свой обет, кланяясь и кукуя, сидя на ветке. Шатер леса раскидывался на далекое пространство, и как легко и прохладно было идти под этим шатром; он был так густ и так роскошно перевит ползучими лозами хмеля, что солнце с трудом пробивало эту сплошную зелень листьев. Но вот неподалеку шатер этот как будто прорвался, в глаза бросился клочок неба, послышалось кряканье уток, блеснуло зеркало воды, освещенное солнцем, и я подходил к Долгому озеру. Но едва поровнялся я с окружавшими озеро деревьями, как увидал притаившегося в камышах совершенно нагого Аркашку. Заслышав мои шаги, он обернул голову и, торопливо махнув мне рукой, снова припал к камышам. Я остановился и, спрятавшись за куст, присел на мягкую траву. Ясно было, что Аркашка что-то видел и что-то сторожил, но что именно - я разглядеть не мог. Я видел только лежавшего на животе голого Аркашку с протянутым вперед ружьем и темную зелень камыша, возвышавшегося сплошной стеной как раз, перед глазами мальчугана. Так выжидать и так подкарауливать может только тот, кто одарен несокрушимым терпением, и, как видно, Аркашка таковым обладал. Ни головой, ни руками, ни плечами он не шевелил ничуть и только изредка сучил ножонками, сгоняя комаров и почесывая их уколы. Вдруг он словно ушел в траву, пригнул направо голову, приподнял правое плечо - и выстрел раздался!..

   - Тут! - крикнул он радостно, выскочив из облака порохового дыма.- Тут!

   И, положив ружье на землю, бросился стремглав в камыши. Вслед за тем послышалось частое всплескивание воды, и утки встрепенулись. Испуганными стаями кружились они над озером, то поднимаясь, то опускаясь, то скучиваясь, то вытягиваясь ломаною линией. Воздух наполнился криком и свистом крыльев... Я поспешил к озеру и увидал Аркашку; он плыл уже обратно к берегу и держал в зубах убитую утку. -

   - Там еще одна! -крикнул он, увидав меня и бросая утку на берег. - Еще одна подстреленная...

   И, повернув назад, он бросился в воду и снова поплыл.

   Действительно, посреди самого озера с перебитым крылом плавала другая утка, но поймать ее Аркашке стоило большого труда. Как только подплывал он к ней, так утка немедленно бросалась в сторону и, торопливо хлопая уцелевшим крылом, словно бежала по гладкой поверхности воды. Так продолжалось минут с десять; наконец Аркашке удалось прижать утку к камышам, запутавшись в которых перебитым крылом она попала в руки Аркашки.

   - Вот она! - крикнул он и, приколов утку, поплыл с нею.

   - Где же твое платье?- спросил я Аркашку, когда он, весь сияющий и торжествующий, стоял возле меня, с посиневшими губами и дрожа всем телом.

   - Там, в той стороне! - крикнул он, махнув рукой направо. - Там у меня еще три утки!

   - Как три?

   - Три матерых! В первый pas я трех убил; выждал, когда они в кучку собрались, и трахнул.

   И, рассказывая таким образом про свою охоту, Аркашка подпрыгивал с одной ножонки на другую и поминутно шлепал себя по голому телу ладонью, убивая кусавших его комаров и оводов.

   Немного погодя мы были у того места, где лежало Аркашкино платье. Он приподнял его и показал мне трех уток.

   - Я нарочно прикрыл их, - говорил он, надевая рубашонку.- А то, чего доброго, еще налетит ястреб... Ну, теперь мамке надолго будет провизии; мамка смерть как диких уток любит... Вот обрадуется-то, когда узнает, что я сам настрелял их...

   И, всунув ноги в штанишки, но все еще не застегнув ворота рубахи, он проговорил, щелкая зубами:

   - Ну, дяденька, ружье у тебя важное!

   - Да, хорошее...

   - Дорого заплатил?

   - Двести пятьдесят рублей.

   Аркашка даже рот разинул, даже опустил руки, поднятые было с целью застегнуть ворот рубахи.

   - Ассигнацией?

   - Нет, серебром.

   - Ну-у?

   - Правда.

   Аркашка посмотрел на меня не то с сожалением, не то с укоризной и проговорил нараспев:

   - Господи, деньги-то какие ты ухлопал!.. восемьсот семьдесят пять рублей... Ах ты, головушка горькая!..

   Он взял ружье, осмотрел его кругом и покачал головой.

   - Ну, ружьецо!.. - и потом вдруг почти вскрикнул: - Нет, вон наш кузнец, Егор Иваныч, трешницу всего за ружье-то дал, а ведь как важно палит. Только опосля щека все пухнет, отдает, значит... так уж он, Егор-ат Иваныч, все лето косомордый и ходит. Я тоже намедни, как в цель-то стрелял, тоже боль чувствовал, ломота, значит, в скуле дня три стояла.

   И затем, вынув из кармана штанов гребешочек, добавил:

   - Ну-ка, расчешу-ка я печальную головушку развеселым гребешком!..

   Немного погодя мы были уже на пчельнике. Там тоже все как будто расчесались развеселым гребешком: счастие и спокойствие было полное. Михаил Михаилыч и Иван Парфеныч, сидя под навесом за накрытым пестрой скатертью столом, попивали себе чаек; даже стонавшая все время Матрена Васильевна - и та выползла из темной избенки и, вся обложенная мокрыми тряпками и с мокрым же окровавленным полотенцем на голове, сидела за столом и, как подобает настоящей хозяйке дома, с достоинством разливала чай. При виде Матрены Васильевны Аркашка даже расхохотался.

   - Вот те раз! - шепнул он. - А я думал, что она уж и не встанет!..

   - Почему?

   - Как почему? Вы посмотрели бы, как ее вечор Парфеныч-то отколотил!..

   - Как отколотил? Ведь она в погребе упала!..

   - Ну, какой там погреб!.. Ах, и резко бил только! Вытащил ее за косы на площадку, схватил оглоблю и давай с плеча молотить по чем ни попало. Раз как-то по голове угодил, так она тут же словно сноп на землю повалилась... Уж мы ее замертво в избу-то втащили!..

   - И ты тоже тащил?

   - Как же! ведь я здесь ночевал-то!.. все при мне и было...

   Мы вышли на площадку, на которой вчера Иван Парфеныч производил "молотьбу", и он как только заметил нас, так в ту же минуту прокричал любезно:

   - Пожалуйте-с, и чай и уха готовы!.. Вот что значит хозяйка встала!.. Без хозяйки плохо-с!.. Однако позвольте представить: супруга моя, Матрена Васильевна.

   - Очень приятно познакомиться! - жеманно проговорила она. - Уж извините только, что в таком виде; вчера, признаться, оступилась и упала...

   - Однако, Матреша, я бы посоветовал тебе в избу идти! - проговорил Иван Парфеныч.

   - А что, Ванечка? - спросила Матрена Васильевна.

   - Да так, неловко!.. Ты вся в крови, а мы тут чай пить будем... смотреть нехорошо!..

   - Ох, Ванечка! Уж в избе-то очень душно!.. Может, и голову-то у меня от самой от этой духоты еще пуще ломит!.. Здесь, на ветерке-то, словно как лучше...

   - Так-то так, да смотреть-то нехорошо...

   - Я лучше платком накроюсь...

   - Ну, накройся, а то уж тряпка-то у тебя нехорошая такая!

   - Ну, я пойду накроюсь!..- как-то нараспев проговорила Матрена Васильевна и медленно, охая и хватаясь рукой то за бока, то за поясницу, ушла в избенку.

   - Ведь вон как хватилась! - проговорил Иван Парфеныч, провожая взглядом уходившую Матрену Васильевну. - Теперь еще слава богу, а то ночью, не поверите, как только вздохнет, так и вскрикнет! Колотье, значит, в боку-то стояло!.. Всю-то ноченьку я с нею промаялся!.. Ну, да пущай на воздухе посидит маленечко - может, легче будет, а то в избе-то, и правда, от духоты-то не продохнешь...

   И, подавая мне стакан чаю, Иван Парфеныч продолжал:

   - Воздух во всякой болезни большое приносит облегчение; обдует ветерком - и легче, тем паче здесь, у нас.У нас ведь здесь рай земной; дышишь свободно!.. Сами сообразите: лес кругом, травы разные, цветы... Здесь у нас всякая, кажется, болезнь от одного только легкого воздуху, безо всяких лекарств, должна исчезнуть...

   - Особливо здесь, на пчельнике!.. - подхватила Матрена Васильевна, выползая из избы, накрытая голубым шалевым платком и, как видно, вслушавшись в слова супруга. - Здесь у нас так хорошо живем словно на даче; тишина, никто не проедет, ни пройдет... только вот собака одна уж очень шибко лает да цепью гремит... а кабы этого не было, так, кажись, кажинную маленькую пташку, и ту слышно было бы, как она распевает!..

   Фельдшер только посмеивался.

   - Вот ты смеешься!- проговорил Иван Парфеныч: - а ведь это верно... Здесь очень даже хорошо!..

   - Я верю! - заметил Михаил Михайлыч.

   Немного погодя мы принялись за уху, но не прошло и пяти минут, как, будто вопреки пропетому Матреной Васильевной гимну тишине, царившей на пчельнике, по лесу раздался быстрый топот лошади. Топот этот раздавался по дорожке, бежавшей из села Колычева на пчельник Ивана Парфеныча. Все притихли и с каким-то напряженным вниманием прислушивались к топоту, все ближе и ближе раздававшемуся. Заслышав топот этот, собака опять словно взбесилась. С диким лаем и визгом принялась она бросаться во все стороны, поднималась на задние лапы, но, опрокинутая цепью, принималась грызть эту цепь зубами и в бессильной злобе визжала еще сильнее; раза два вскакивала на будку, опрокинула корытце с помоями, и как ни кричали на нее Иван Парфеныч и Матрена Васильевна, а собака не прекращала своего неистового лая до тех самых пор, пока на площадку не выскакал из окружавшего леса на покрытой пеной лошаденке мужик в белой холщовой рубахе и зимней овчинной шапке.

   - Ты что? - спросил его Иван Парфеныч. - Ко мне, что ли?

   - Ништо, к вам.

   - Зачем?

   - Крапивник Агафьи Степановнин у вас, что ли?

   Аркашка в одну минуту подскочил к мужику.

   - Здесь я! - проговорил он.- Что тебе?

   - За тобой. Мамка твоя померла.

   Слова эти ошеломили всю компанию, Аркашку же словно кто по лбу обухом ударил. Он пошатнулся, побледнел, оглянул всех испуганным взглядом и стал, как врытый в землю.

   - Померла? - переспросили все в один голос.

   - Кончилась...

   - Давно?

   - В обед в самый.

   В эту минуту позади нас что-то упало; мы оглянулись и увидали Аркашку, свалившегося на скамью. Злосчастный крапивник, только что восхищавшийся убитыми утками, сидел теперь на скамье и, закрыв лицо руками, заливался каким-то отчаянным воплем.

   - Доконал-таки, разбойник!-проговорил Иван Парфеныч и, с негодованием махнув рукой, даже плюнул.

  

  

   В деревнях, где на смерть и на жизнь смотрят с крайне равнодушной точки зрения (не смешивается ли иногда это равнодушие с геройством?), похороны умерших оправляются большею частию торопливо, без особых затей, так как хлопотать за ними некому и некогда. Всякий живой только о том и думает, как бы поскорее опростать избу от покойника; даже отпевание, и то совершается "на почтовых", как будто покойники эти в тягость и самим попам. Гробы сколачиваются быстро... Всякий заботливый смертный еще заживо припасает себе досок на домовину, чтобы, умерев, не обременять хлопотами оставшихся в живых домашних. Утром человек умер, а к вечеру, смотришь, тащат уже покойника на кладбище, и ленивый поп, лениво махая пустым кадилом, поет с дьячками "Святый боже"!.. Но бывает и так, что даже не из чего домовину сколотить; в степных местностях это случается сплошь да рядом, и тогда начинается беготня из двора во двор; у одного выпросят дощечку, у другого тесинку, и гроб собирается с трудом и кое-как. Мне раз привелось видеть младенца, положенного не в гробик, а просто в ящик с надписью: "Итальянские макароны", да и этот ящик был украден отцом умершего у соседа-помещика.

   Не так, однако, устроил похороны своей супруги убитый горем Ананий Иваныч. Гроб Агафьи Степановны был сделан столяром, выкрашен черной краской и обит внутри белым коленкором. Всем этим занимался Иван Парфеныч, который тотчас же после того, как обругал Анания Иваныча разбойником, отправился вместе с Михаилом Михайловичем в село Колычево. Оба они чувствовали, что дело не обойдется без надлежащих поминок, и потому поспешили со словами утешения к растерявшемуся вдовцу. Иван Парфеныч даже не забыл захватить с собою уток, убитых Аркашкой для своей "мамки", справедливо соображая, что дичь эта может разыграть довольно заметную роль за обеденным столом, не говоря уже о том, что хоть некоторым образом будет согласоваться с желанием мальчугана. Ананий Иваныч очень обрадовался, увидав вошедших в комнату приятелей и, заливаясь слезами, принялся крепко обнимать их. Иван Парфеныч поспешил с словами утешения, подтвердив, что рано ли, поздно ли все там будем, а Михаил Михайлыч вздохнул и, отмахнув свалившиеся на лоб волосы, постоял несколько минут в благоговейном размышлении. Затем он подошел к покойнице, взял ее за пульс (причем, по привычке, вынул было карманные часы), приложился ухом к сердцу и, убедившись, что все это перестало биться, подошел к Ананию Иванычу.

   - Ну, что? - спросил тот.

   Но Михаил Михайлыч вместо ответа только погрыз усы и, поддернув панталоны, вздохнул: готова, дескать!

   Затем, сделав еще по одному земному поклону, они перешли в другую комнату, в которой стояла закуска и водка, и печальный вдовец, выпивая сам, усердно просил о том же пришедших разделить его горе. Однако Иван Парфеныч как часто ни прикладывался к графинчику, а все-таки не забывал, что он находится у такого вдовца, у которого хлопотать о похоронах некому, и потому принялся за дело со всею энергиею. Все делалось под его непосредственным наблюдением, и ничто не ускользало от его заботливого внимания. Под его наблюдением ставилось тесто для блинов и пирогов, ошпаривались утки и куры, заготовлялся студень, а когда он узнал, что у Анания Иваныча нет ни гроша денег, то он сам отпер шкаф Агафьи Степановны и, вынув оттуда два шелковых платья и, кстати, захватив лично для себя какую-то коробочку с золотыми серьгами и брошкой, отправился продавать платья. "Покойнице теперь не до нарядов, - рассуждал он: - теперь надо подумать о вечном ее успокоении", и, продав за бесценок платья, вырученные деньги передал Ананию Иванычу, а коробочку с серьгами оставил себе на память.

   Из пузырька, принесенного Ваняткой, как я узнал впоследствии, Агафья Степановна успела выпить только одну ложку лекарства, и именно в то самое время, когда мы, проезжая мимо ее домика, остановились поговорить с Ананием Иванычем. От умиравшей не ускользнуло, однако, ни красное, надранное Ванятке ухо, ни вытертые наскоро слезы, но при виде всего этого Агафья Степановна ничего не сказала. Только, приняв лекарство, она погладила Ванятку по голове, долго смотрела ему в лицо своими мутными широкими глазами и потом закрыла эти глаза. Так, с закрытыми глазами, лежала она почти до самой смерти, только перед смертью она их открыла, и то на одну секунду; луч солнца, отразившись в позолоченной ризе иконы, ударил ей прямо в глаза. "Точно тогда зеркало!" - прошептала умиравшая - и вскоре ее не стало.

   Часов в шесть вечера пришел поп и приступили к служению первой панихиды. Набралось десятка два вздыхавших старух; встали эти старухи вдоль стенок, а впереди их поместился Ананрй Иваныч с гостями. Поп надел черную ветхую ризу, зажег целый пук желтых пятачных свечей, первую свечку подал Ананию Иванычу, за что тот поцеловал его руку, роздал остальные старухам, поправил съехавшую набок ризу, выправил из-под ризы бороду и волосы, откашлянулся, и панихида началась. Гнездо, свитое Владимиром Петровичем для Агаши, огласилось криком дьячков, наполнилось дымом ладана и копотью свечей, и только одна покойница словно хмурила брови...

   На следующий день последовал вынос покойницы.

   Я пришел к концу отпевания. В церкви присутствовала почти вся аристократия села Колычева: был здесь местный лавочник, волостной писарь, судебный пристав, учитель сельской школы. Все эти господа, как настоящие джентльмены, пришли под ручку с своими женами в дом Агафьи Степановны и точно так же шли за гробом ее. Приехала и Матрена Васильевна, при виде которой Иван Парфеныч всплеснул руками и немедленно сделал ей выговор, что она совершенно не бережет своего здоровья; но когда Матрена Васильевна объяснила ему, что она долго колебалась, но не в силах была удержаться от желания бросить последнюю горсть земли на гроб друга, Иван Парфеныч даже расчувствовался и похвалил жену за ее любящее, нежное сердце. Дама эта успела нашить себе на черное платье белые плерезы, замаскировала свои раны на голове черным тюлем и, справедливо сознавая свое savoir vivre, {Уменье жить (франц.).} гордо посматривала на остальных дам, не умевших одеться прилично случаю. Даже синие фонари под глазами, оставшиеся незамаскированными, придавали лицу Матрены Васильевны какую-то горькую истому, весьма гармонировавшую общей печальной картине. Все эти дамы окружали гроб умершей своей подруги и, держа в руках восковые свечи, задумчиво смотрели на покойницу, как бы воскрешая перед собою всю пройденную ею жизнь. Они вздыхали, крестились и подносили к глазам смоченные слезами платки. Поп в ризе, надетой набок, усердно кадил и каким-то хриплым голосом читал молитвы и делал возгласы. Он поминутно подходил к дьячкам, что-то шептал им и возвращался на свое место - к изголовью гроба. Каждый раз после этих таинственных шептаний дьячки незаметно переворачивали две-три страницы вместо одной и еще громче принимались выкрикивать прекраснейшие похоронные ирмосы.

   Ананий Иваныч был тоже словно в каком-то тумане, но тем не менее все-таки крепился и делал вид, что совершенно трезв. Он поминутно подходил к гробу и старался сомкнуть раскрывшиеся уста Агафьи Степановны, словно не нравилось ему выказывавшееся отсутствие двух передних зубов у покойницы. Фельдшер Михаил Михайлыч стоял неподалеку от Анания Иваныча с совершенно красными глазами, но так как красноту эту можно было приписать обильно пролитым слезам, тем более что Михаил Михайлыч принадлежал к числу людей слезливых, то она и не обращала на себя особенного внимания трезвых людей. Михаил Михайлыч как будто не верил смерти своей пациентки и потому тоже подходил к гробу и заботливо щупал сложенные накрест окоченевшие и с посиневшими ногтями руки ее.

   - Живности - нет? - спрашивал шепотом Ананий Иваныч, и фельдшер таким же шепотом отвечал: - Нет.

   Наконец отпевание кончилось. Разрешительную молитву поп прочел про себя и только слова: "Несть бо человека, иже поживет и не согрешит" как-то словно нечаянно вырвались из груди его и громко раскатились под сводами почти пустой церкви. Дьячки пропели "вечную память", и затем началось последнее целование. Пение это потрясло дам; послышались всхлипывания, зашумели платья, и все пришло в движение. Мужья поспешили к своим женам и, поддерживая их под локти, опасались дурных последствий. С Матреной Васильевной сделался истерический припадок, и она почти без чувств упала на руки насилу стоявшего на ногах Ивана Парфеныча.

   - Прощайтесь! - проговорил священник и, указав рукой на покойницу, отошел к сторонке, чтобы не мешать.

   Волнение усилилось еще более, и все пододвинулись к гробу. Тут только, окинув церковь, я заметил крапивников. Они были всеми забыты, им забыли даже дать свечи. Мальчуганы эти стояли в углу церкви рядом с гробовой крышкой, крепко прижавшись друг к другу. Какой-то испуг изображался на их истомленных горем личиках; они словно боялись подойти к гробу матери, словно страшились последнего лобзания и, не находя в себе достаточной твердости осилить это последнее лобзание, упорно стояли на своих местах. Старуха просвирня подошла к ним, погладила по головкам и проговорила: "Ступайте, болезные, проститесь с мамкой", но они только вытаращили глаза на нее, а с места не двинулись.

   Первым к гробу подошел Ананий Иваныч. Он опустился на колено, прикоснулся рукой к полу, потом встал, перекрестился и, вытянув губы, поцеловал покойницу в лоб и руки. Затем он сделал опять земной поклон и, обчистив пыль с колен, шепнул фельдшеру: "Попахивает однако!"

   - Идите, идите! - раздавался сзади голос просвирни, тащившей за руки крапивников. - Идите, поцелуйтесь в последний раз!..

   Этот "последний раз" словно ножом хватил всех по сердцу. Крапивники подошли к гробу, один с одной стороны, другой - с другой, припали оба на впалую грудь матери, и отчаянные рыдания огласили церковь. Они не то прощались с нею последним целованием, не то сами силились умереть, истекая слезами, не то старались разбудить умершую. Но она лежала неподвижно, худая, холодная, с посиневшими губами и веками, с головой, неестественно пригнувшейся на грудь, и вряд ли чувствовала это последнее лобзание своих крапивников. Их насилу оторвали от матери, отвели в сторону и крепко держали за руки. Стали прощаться остальные; церковь огласилась воплями, причитаниями, а тем временем мужики принесли крышку, накрыли ею гроб и принялись заколачивать длинные железные гвозди...

   - Берись! - кричал фельдшер. - Иван Парфеныч! Михаил Григорьевич, Канатников! беритесь! заходи в ноги, бери за ноги... Ну, подымай ровней, не запрокидывай...

   И все эти люди, перекинув через плечо белый коленкор и замотав один конец его за руки, подсунули коленкор под гроб и понесли вон из церкви. Раздалось перезванивание; вышли на воздух, и, защурив глаза от яркого солнечного блеска, показавшегося еще более ярким после полумрака церкви, все направились за гробом к кладбищу. Гроб опустили в могилу и стали засыпать...

   - И меня, и меня!- закричал вдруг Ванятка и бросился было к могиле, но его схватили за руки и удержали...

   Когда все было покончено и когда на том месте, где только что зияла могила, образовался холм из свежей глинистой земли, украшенный двумя накрест положенными заступами, нервное настроение публики как будто поуспокоилось; что-то тяжело давящее сердце как будто отвалилось и, отвалившись, дало возможность свободно вздохнуть. Бросив последнюю горсть земли, все словно почувствовали, что долг свой они исполнили, что больше бога не будешь и что теперь остается только покорно преклониться пред его волей. Все так и сделали. Одним из первых в числе преклонившихся был Ананий Иваныч, и как только курган на могиле был окончен, так он, отерев слезы, обратился к присутствующим и пригласил к себе в дом помянуть покойницу.

   Там все уже было вымыто, вычищено и прибрано; даже вынесена была кровать, на которой умерла Агафья Степановна, даже перина ее висела уже на заборчике сада и выветривалась на воздухе. Все собрались в комнату покойницы, отслужили литию, съели по ложке кутьи и принялись за чай.

   Часов в двенадцать начался обед. Когда все стали шумно рассаживаться по местам и когда на стол подали на двух блюдах холодное, я вышел из комнаты. На крылечке я увидал крапивников. Их забыли даже к обеду позвать. Они сидели, опять прижавшись друг к другу; Ванятка дрожал...

   - Ты что дрожишь? - спросил я его.

   - Озяб, холодно... мочи нет...

   - Постой-ка, я с ними поговорю! - заметил Аркашка и, закутав брата в кацавейку, встал и подошел ко мне.

   - Что, - начал он, - кому теперь мамкин дом перейдет?

   - Конечно, вам, наследникам, - ответил я. - Ведь дом принадлежит вашей матери!

   Но Аркашка сомнительно покачал головой:

   - Не отдаст он нам его, ни за что не отдаст! - проговорил он, нахмурив брови.

   - Заставят отдать...

   - Кто его заставит? - перебил меня Аркашка. - Вот платья мамкины тоже бы нам должны были поступить, а он вчера два самых лучших попу продал... Коробочка в шкапу с золотыми серьгами была - пропала не знай куда!.. Ведь они вчера два ведра водки выпили, а сегодня еще три ведра взяли... Всю ночь в трынку бились... пятнадцать рублей в трынку проиграл...

   Ванятка дрожал всем телом и, щелкая зубами, слушал, внимательно устремив на меня большие, испуганные глаза свои.

   - Кто за нас заступится! - продолжал между тем Аркашка. - Кабы мы законные были, а то, знамо, крапивники... Кому какое дело до нас!.. Забросят нас, как щенков каких-нибудь; попищим, попищим, да и подохнем, и вся недолга...

   И все это Аркашка проговорил так просто, так задушевно, а дрожавший Ванятка так пристально смотрел на меня из-под своей кацавейки, что я тотчас же отправился к мировому, и тот немедленно сделал распоряжение о принятии охранительных мер. На другой же день, к великому изумлению Анания Иваныча, явился к нему судебный пристав, описал и опечатал все имущество Агафьи Степановны и впредь до рассмотрения дела передал кому-то на сохранение все описанное.

   - Ну, дяденька, спасибо тебе! - благодарил меня Аркашка. - Кабы не ты, все пропало бы, а теперь, может, и нам достанется что-нибудь. Только вот Ванятку больно жалко!..

   - А что с ним?

   Аркашка даже рукой махнул.

   - Помрет, должно! Не гуторит ничего, не пьет, не ест, а жар в нем стоит такой, что словно весь в огне горит!..

   - Что же ты фельдшера не позовешь?

   - Уж я звал...

   - Что же?

   - Не идет он, да и шабаш! Это, говорит, от огорчения с ним, а такие, говорит, болезни лекарствами лечить нельзя!.. Уж я Ванятку-то к просвирне перетащил; у нее на печке лежит теперь.

   - Зачем же к просвирне, а не в доме?

   - В доме у нас такое пьянство идет, что хоть и не ходи,.. Я тоже ушел из дому.

   - Где же ты?

   - Тоже у просвирни живу...

   - А он в доме? - спросил я.

   - А он в доме один распоряжается...

  

  

   Год спустя, и опять-таки в средних числах июня месяца, я с тем же фельдшером Михаилом Михайлычем опять угодил на пчельник Ивана Парфеныча. На этот раз, однако, пчельник представлял собою совершенно иную картину. Едва только вошли мы на площадку, сопровождаемые неистовым лаем известной уже нам собаки, как увидали под навесом за чайным столом расфранченную компанию, состоявшую из четырех персон. Здесь были: Иван Парфеныч, Матрена Васильевна, Ананий Иваныч и еще какая-то молодая особа лез: двадцати пяти, в палевом холстинковом платье и с несколькими цветочками, воткнутыми в косу. Ананий Иваныч сидел рядом с этой особой и, нежно держа ее за руку, не спускал с нее масленых глаз своих. Он тоже был разодет франтом. На нем был черный сюртук, голубой галстук, завязанный роскошным бантом, и белый пикейный жилет. Высокие накрахмаленные воротнички сорочки подпирали ему под самые уши, тогда как манишка с двумя-тремя блестящими запонками словно латы выдавалась вперед и придавала всей осанке его какой-то особо торжественный вид. Точно так же расфранчены были и Иван Парфеныч с Матреной Васильевной. Все это. вместе взятое, а равно и кипевший на столе самовар и несколько тут же стоявших тарелок с орехами, пряниками и конфетами, ясно говорило, что на пчельнике происходит нечто выходящее из ряда обыкновенного.

   Иван Парфеныч встретил нас чуть не с распростертыми объятиями, а Матрена Васильевна от восторга даже закатила глаза и при этом, посматривая умильно на фельдшера (он был великий сластник до женского пола), объявила, что она даже предчувствовала наше посещение и что посещение это как нельзя более кстати.

   - Верно! верно! - подхватил Иван Парфеныч и, указывая на Анания Иваныча и на девушку в палевом платье, проговорил торжественно: - Рекомендую: жених и невеста!

   Фельдшер чуть было не выронил ружья от изумления.

   - Как, давно ли? - вскрикнул он.

   - Только сию минуту! - перебил его Иван Парфеныч.- Позвольте представить, - обратился он ко мне, указывая на девушку: - племянница моя, Марья Самеоновна.

   Я раскланялся с невестой, кокетливо опустившей глазки, и поздравил жениха.

   - Вот не ожидал-то! - говорил между тем фельдшер, подсаживаясь к столу.- Ай да Ананий Иваныч, ай да Марья Самеоновна! То-то вы все за мельницей по плотине гуляли!.. Ох, уж эта мне плотина!..

   Ананий Иваныч громко захохотал, а Марья Самсоновна только слегка улыбнулась.

   - Плотина тут ни при чем, - заметила она. - Там только очень приятно гулять, потому с одной стороны вода, а с другой - кусты...

   - Самое способное место для влюбленных! - заметил фельдшер.

   - Суженого конем не объедешь! - перебила его Матрена Васильевна. - Никогда я не думала, не гадала, чтобы моя Маша вышла замуж за Анания Иваныча, а вот наместо того бог привел.

   Я посмотрел на Матрену Васильевну и только теперь заметил, что она была даже очень и очень недурна собой. По случаю ли семейной радости или же по каким-либо другим причинам она была до того весела и разговорчива, что я даже не хотел верить, чтобы это была та самая Матрена Васильевна, которую я видел год тому назад обложенную тряпками и полотенцами и со стоном хватавшуюся то за бока, то за поясницу. Теперь она была совершенная "краля", болтала без умолку с фельдшером и делала ему такие глазки, от которых он только вздрагивал. Иван Парфеныч был тоже в самом веселом расположении духа и тоже болтал как сорока. Покончив с чаем, и выпив по нескольку рюмок наливки, мы, по предложению Матрены Васильевны, отправились в лес за малиной и провели время как нельзя лучше. Жених и невеста резвились как дети; они бегали, прятались друг от друга за кусты и деревья, кричали "ау" и иногда забегали так далеко, что эти "ау" едва-едва долетали до наших ушей. Глядя на молодых, пустились в беготню и Матрена Васильевна с фельдшером, и только я да Иван Парфеныч усердно исполняли то, за чем пошли в лес, а именно: собирание малины. Сначала бегавшие пары мелькали мимо нас, слышались визги и хохот Матрены Васильевны и Марьи Самсоновны, но мало-помалу визги эти стали от нас удаляться, и мы остались совершенно одни среди роскошных кустов малины, осененных еще более роскошными дубами леса. Тишина водворилась вокруг нас непробудная, но мы так усердно занялись собиранием ягод, что даже и не замечали этой тишины. Мы ели малину, клали ее в кузова и вскоре набрали ее столько, что даже переполнили кузова. Только тут спохватился Иван Парфеныч, что мы были совершенно одни, и, прислушиваясь к тишине леса, царившей вокруг, принялись кричать: "ау!"

   - Ау! - послышалось где-то далеко.

   - Ау! - кричал Иван Парфеныч.

   - Ау! - послышалось опять...

   И, перекликаясь таким образом, мы шли по направлению отклика, который по мере приближения становился все слышнее и слышнее, наконец раздался неподалеку треск сучьев, чьи-то торопливые шаги, и перед нами вместо Матрены Васильевны с компанией вдруг словно из земли вырос знакомый нам Аркашка.

   - Здравствуй! - крикнул он весело. Мы даже назад отскочили от удивления.

   - Какими судьбами? - вскрикнул я.

   - Домой побывать пришел.

   - Откуда?

   - Из губернского города.

   - Ты что же там делаешь-то? - спросил Иван Парфеныч.

   - Как что? разве не видите - в гимназии учусь.

   Я взглянул на Аркашку, и действительно, на этот раз он был не в ситцевой рубашонке и с засученными выше колен штанишками, а в гимназическом мундирчике и в кепи с загнутым кверху козырьком.

   - А наших не видал? - спросил его Иван Парфеныч..

   - Кого - наших?

   - Жену, фельдшера...

   - Нет, не видал. Я был на пчельнике, узнал, что вы пошли за малиной, и пришел сюда. Их на пчельнике не было.

   И затем, обратясь ко мне, прибавил:

   - А я себе ружье купил, пять рублей заплатил... Хочу во время каникулов дичь стрелять и продавать... в городе утки по сорока копеек за штуку продаются, хочу и я тоже продавать... Здесь помещиков много, всякий с радостью купит... Может быть, в лето на книги и настреляю... Мне теперь много книг нужно: ведь я во второй класс перешел.

   Все это проговорил он скоро, захлебываясь от удовольствия и весело посматривая то на меня, то на Ивана Парфеныча. Я был рад от души видеть Аркашку; что же касается до Ивана Парфеныча, то он, встревоженный не на шутку отсутствием жены, даже и не слушал, что говорил Аркашка.

   - Куда бы могла она деться! - почти вскрикнул он и принялся снова кричать: "ау". Но, увы! на этот раз "ау" это оставалось без ответа.- Черт знает что такое!- бормотал начинавший уже сердиться Иван Парфеныч. - Черт знает! Эта пустоголовая Матрена всегда так, всегда... Ужинать пора, а они все сластничают... Черти подлые... сволочь!..

   И, обратясь ко мне, он добавил:

   - Я за ними пойду, надо же разыскать их, а вы ступайте покуда на пчельник... Я их живо разыщу и тотчас же вернусь!.. Вот черти-то безобразные...

   И немного погодя Иван Парфеныч отправился разыскивать пропавших, а я с Аркашкой отправился по направлению к пчельнику. Долго раздавалось по лесу "ау" Ивана Парфеныча; наконец стало долетать все глуше и глуше, а вскоре и совершенно замолкло. Взамен того Аркашка болтал со мною без умолку и, идя рядом со мной, рассказывал мне про свое житье-бытье.

   - Как же это в гимназию-то поступил? - спросил я.

   - Да так и поступил. Читать, писать я умел, арифметику тоже знал немного. Дай, думаю, попытаю счастья! И пошел...

   - Пешком?

   - Известно, пешком: где же мне было денег-то взять?..

   - А потом что?

   - А потом, как только пришел в город, так первым делом разыскал Степана Иваныча.