Николай Иванович Позняков
Тяжёлое забытьё миновало, и тот, кто всю жизнь провёл в шумном обществе, для кого редкий день проходил без грома рукоплесканий, знаменитый трагик, привыкший других изображать в беспомощном состоянии, в дикой борьбе за существование, почувствовал сам себя в положении безвыходного одиночества, без возможности борьбы не только за других, но и за себя... Он отрезан от мира, - и вернуться нет ни сил, ни средств...
В первые мгновения, когда он только что очнулся, его охватило удивление; ещё не зародилось в нём ни испуга, ни боязни: он только не мог дать себе отчёта, где он, и сознавал, что лежит уже не на той кровати, на которой он раньше лежал больной. Открыв глаза, он не увидел света - значит, ночь. Но ведь и ночью в его спальне всегда теплится лампада, и свет её слабо разливается из угла, из-под образов. Лампады нет. Может быть, погасла?
- Ефим! - пытается он кликнуть слугу.
Но голос его звучит как-то странно, глухо, - совсем не так, как он привык его слышать. Он повторяет ещё, но зовёт уже не Ефима, а сиделку:
- Эльвина Фёдоровна!
Но опять так же глухо, почти беззвучно раздаётся его возглас, и снова никто не откликается на него.
- Что за безобразие! - произносит он нетерпеливо и делает невольное движение плечом.
Пошевельнувшись, он замечает, что тут вовсе не так тепло, как в его спальне, и что лежит он не под своим шёлковым, мягким одеялом, а совсем одетый... На ногах у него сапоги... на плечах сюртук, крахмальная сорочка... Что такое? Не сон ли?
Он хочет поднять руку, чтобы взяться за лоб, и замечает, что обе руки лежат у него на груди - сложены так, как он когда-то видел у других... Неужели?!. Да не может быть! Это всё сон... Он приподнимает левую руку к горлу, но только что она шевельнулась, чувствует, что какой-то предмет, прислонённый к ней, опустился ему на грудь, лишённый теперь опоры... А поднятый локоть притронулся сверху к чему-то жёсткому...
Вот, когда в нём сразу проснулись и догадки, и испуг, и жажда жизни. Он почувствовал, как волосы дыбом встали на голове. Кошмар или действительность?.. Решить, сейчас решить!
Он быстро ощупывает направо, налево, сверху... Кругом закрыто, обито какой-то материей... и с боков фестончики... и на подушке наволочка ещё нестиранная, шуршит... и тюфяка нет... и над головой бумажка какая-то... а на груди образок...
Да, это - не постель, не спальня... Да, он - в гробу!.. Он в земле, но от земли оторван!
Ужасное пробуждение!
Теперь ему уж понятно, почему так темно тут, почему голос его звучит так глухо, и никто не откликается на его зов, почему он лежит в платье, и руки его сложены были крестом, и на груди образок лежит, а на лбу шелестит бумажный листик... венчик! Ему понятно: он заживо похоронен... Это был не сон, а летаргия... Он уж не в своём доме, а в доме мёртвых, среди могил и гробовой тишины, откуда нет выхода, куда люди уходят навсегда...
Как! Навсегда?.. И ему также не выйти отсюда? И ему суждено остаться среди гниющих тел, в царстве скелетов и червя?.. Как? И он попал в место вечного упокоения, куда он так ещё недавно провожал своего знаменитого товарища?.. Значит, и над ним прозвучали погребальные молитвы, и над его раскрытой могилой говорились скорбные речи и стихи - (О, зачем он не очнулся тогда? Тогда было бы ещё не поздно!) - значит, и про него писались некрологи?..
И на миг житейское любопытство, самолюбие артиста проснулись в нём... Зачем? Разве теперь ему не всё равно, что бы о нём ни писали? Разве теперь ему нужны эти похвалы? Он их наслушался довольно и при жизни... При жизни? А разве теперь он мёртв? Разве ему больше не придётся удивлять мир силою своего гения? О, нет! В нём ещё достаточно сил, у него ещё, быть может, сохранился голос, которым он ужасал зрителей, потрясая стены театра, когда всё кругом, содрагаясь в трепете, замирало, но чрез несколько мгновений разражалось страстными, исступлёнными криками и рукоплесканиями... А! Ричард Третий!..
"Коня, коня! Полцарства за коня!"[*]
[*] - В. Шекспир "Король Ричард III" в переводе Я. Г. Брянского. Прим. ред.
Какое безвыходное положение, когда за одного коня - целых полцарства!.. А что отдал бы он теперь за жизнь? Что? Свой гений! - Лишь бы ему возвратили её, его милую жизнь, вернули бы его к семье, к деткам... И к славе? Нет, зачем? Она уж создана... Теперь нужна только жизнь!
И он кричал отчаянно, безумно... ещё отчаяннее, чем тогда, в театре, когда его увлекал только гений... И сам ужасался своего крика... И смолкал, весь обливаясь холодным потом, и прислушивался...
Кругом - та же тишина. Его новые слушатели немы... Да нет же! Не рукоплесканий, не криков и похвал нужно ему теперь... Ах, только б услышали, только б его услышали!
И он вновь кричал, так же исступлённо, беспомощно, безумно... и бился в своём тесном, холодном жилище, и крестился, и молился, и плакал... Он плакал, - он, который умел и привык проливать только слёзы артиста, - он теперь лил слёзы безнадёжные, слёзы отчаянья, мольбы... Он, которого оплакали заживо, теперь один оплакивал самого себя.
О, если б силы! Если б только силы!.. Ему вспомнился Макбет:
Удар... один удар! Будь в нём всё дело -
Я не замедлил бы!.."
О, если б ему силу Макбета!.. Но ведь и Макбет не спас себя... Неужели ж и он себя не спасёт? Не может быть! Не может быть, когда так близко тут от воздуха, которым дышат люди и которого тут так мало... Так душно!.. Говорят - жить душно... Нет, света! Воздуха! Жизни! Этой духоты жизни - и больше ничего!
Он повернулся, хотел стать на колени и спиной упереться в крышку гроба. Но было тесно. Он сделал усилие, и мощным, хотя и ослабевшим, телом чуть подвинул крышку. Комочки земли всыпались в щель и прошелестели по коленкору. Он содрогнулся. Под коленом его что-то хрустнуло. Ещё бы одно усилие, хоть бы какая-нибудь возможность стать на колени и рвануться всем телом кверху... Надежда придавала ему сил. Он напрягался, он упорствовал в борьбе с давившей сверху стихией, и молился, и задыхался от духоты и бессильной злобы, и в отчаянии грыз себе руки, и хрипел, и визжал, как разъярённый зверь, и плакал, вспоминая о жене, о детях, о прожитом...
Да, прожитом! В изнеможении, задыхаясь и хрипя всё сильней, он опустился на доску, и покидавшему его сознанию еле улыбнулся луч надежды, когда до его ослабевшего слуха донеслось какое-то подобие людских голосов и неясный шорох.
Тогда он шепнул себе безотрадно:
- И это сон... вечный сон...
Его услышали. Сбежавшиеся на глухой подземный крик могильщики отрыли погребённого заживо. Они нашли его лежавшим на боку, с согнутыми коленями. Правая рука его была стиснута зубами, черты лица искажены, рукав омочен пеной, волосы белей снега...
Он был мёртв.
1888
Источник: Позняков Н. И. Соловьиный сад и другие рассказы. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - С. 62.
OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г.