Салиас Евгений Андреевич - Пандурочка

рающего человека на улицу. Грех великий... Вспомните притчу евангельскую о болеющем.

   - Какую?

   Макарьевна тоже затруднилась объяснить, про какую она притчу напомнила, но прибавила:

   - Поглядите сами больного, на его ногу взгляните разок, и вас, знаю я, жалость возьмет, потому что у вас сердце золотое... Анна Семеновна даже говорит, что у вас сердце бриллиантовое. Вот теперь, говорит барыня, я бы обоих заезжих сейчас со двора сбыла, а мой Кузьма Васильевич, поглядите, возиться с ними будет по добросердию своему: их бы в три шеи, а он ласкать начнет.

   Капитан, с которым супруга за последнее время была чересчур холодна в обращении, любил, когда Макарьевна передавала ему что-нибудь лестное, сказанное женой заглазно.

   Капитан в хорошем расположении духа отправился в горницу жены посоветоваться, как быть.

   Аннушка удивилась. Никогда муж не просил еще ни в чем ее совета.

   - Как тут быть? Рассудим. Я как ты.

   - Я не знаю, Кузьма Васильевич. Вы гостей не любите. А тут еще, как говорит Макарьевна, предсмертный гость.

   - Это ничего, дорогая моя. Это Господь из милости к нам послал такого гостя! - вдруг заявил капитан, будто решаясь высказать нечто, что хотел было удержать про себя как тайну.

   - Из милости? Господь? - удивилась капитанша.

   - Да, примета есть такая. Если в доме чужой покойник, нежданный и незнаемый, то он якобы за хозяев помирает. Он как бы в зачет идет. И сами-то они, свои, стало быть, дольше проживут. Стало быть, я или ты дольше проживем.

   Капитанша не ответила, будто "себе на уме". Понравилось ли ей услышанное или нет, было неизвестно. Но она мысленно сказала себе: "Если правда, что сказывала по секрету Макарьевна, якобы больной гость совсем загадка живая, то, конечно, надо его задержать. Любопытно, что из этого выйдет".

   Макарьевна, вызванная тоже на совет, твердила одно:

   - Грех. Грех. Вспомните притчу евангельскую.

   "Да. Примета верная и хорошая. Чужой покойник в доме - благодать!" - думал капитан.

   Иные люди, да в ином месте, да в иное время, без сомнения, при таких обстоятельствах, далеко незаурядных, постарались бы как можно скорей сбыть с рук подобных гостей, но капитан, супруга его и Макарьевна решили вместе совершенно обратно.

   - Пускай у нас помрет, Бог с ним. Дело Богу угодное. Отпоем и похороним! - сказали они: капитан искренно, а капитанша и Макарьевна "себе на уме".

   Сходил сам пандур поглядеть на молодого купчика и подивился. Молодец чудно очень дышал, будто собака, пробежавшая несколько верст. Не хватало только, чтобы он язык высунул и вывесил. Вид раненого был совсем жалкий, и, конечно, ему неделю, а может, и всего дня четыре остается жить. Может, Макарьевна и впрямь права, утверждая, что это узрешиха. Если капитан такого слова никогда не слыхал, то все-таки опасное положение больного было несомненно.

   "Может быть, у него все ребра переломаны,- подумал капитан,- Оттого и грудь болит, и вздохнуть не может".

   Когда было решено, что Пастухов с сыном останутся в усадьбе, то старику просто сказали: "пока не оправится немножко молодец..." Сыну ничего не сказали. А сами хозяева с приживалкой повторяли:

   - Пока не помрет.

   И все были довольны, но менее всех старик Пастухов. Он, конечно, благодарил, но имел вид растерянный от неудачи. Понятно, много любил он единственного сына, но дела его были настолько важны, денежные и торговые, что он на третий же день не усидел и, объяснившись с капитаном, собрался уезжать, препоручив сына добрым людям. А добрые люди, капитан и Макарьевна, горячо обещались купцу не отходить ни на шаг и всячески беречь больного и ухаживать за ним.

   - И всего-то еще на каких-нибудь три-четыре дня ухода,- говорила Макарьевна.- Приедет старик через пять дней или шесть и попадет уж как раз к похоронам.

   Старик Пастухов простился с сыном и уехал, а больной остался умирать в доме пандура. Макарьевна почти не отходила от него и сидела в кресле около его постели целыми днями, а ночью укладывалась спать на полу, подостлав матрац.

   Капитан часто среди дня приходил посидеть с больным; но беседовать много было нельзя. Молодой купчик был слишком слаб и еле ворочал языком и все дышал, как борзая после погони за зайцем.

   - Вот век живи, век учись! - думал и часто говорил жене капитан.- Узрешиха?! И не слыхивал.

   Жена, однако, на это ни разу не отозвалась ни единым словом, а про себя думала:

   "Дура Макарьевна. Нешто можно этак шутить. Скажи-ка вот кому это слово раза три, да повразумительнее, как раз и догадается человек".

  

  

   День за день прошла целая неделя. Старик Пастухов не возвращался, никакого доктора не присылал. Капитан начал даже тревожиться, не случилось ли чего с Пастуховым. Может быть, разбойники убили на дороге. Он передал свои опасения жене и Макарьевне.

   Женщины отнеслись к этому безучастно.

   - Нам-то что же?- сказала Макарьевна.- Мы и без старика свое дело сделали отлично.

   - Какое дело?- спросил пандур.

   Аннушка будто оторопела, а Макарьевна, улыбаясь, объяснила:

   - Еще спрашиваете - какое? Выходили молодца его... Он скоро совсем поправится и может уезжать... Ну хоть через неделю.

   Действительно, у гостя вряд ли были переломаны ребра, потому что он давно уже дышал как следует, и только слабость удерживала его в постели.

   Конечно, капитану захотелось, ввиду выздоровления больного, поскорее сбыть его с рук. Ревнивцу было неприятно иметь в доме даже хворого молодца и красавца. Жена видела купчика только раз, когда его перенесли из кабинета в постель, но теперь... Теперь "глупые мысли" одолевали капитана. Он за все это время, по давнишнему обычаю, всякий день выезжал из дому на час и два и по хозяйству, и ради дозора в лесной даче, где участились за зиму порубки.

   "Неужто за мое отсутствие жена решится навестить больного в его комнате?" - спрашивал себя ревнивец, но тотчас же отвечал себе, что это подозрение совершенно нелепо с его стороны.

   Однако изредка Кузьма Васильевич на всякие лады заговаривал и беседовал с женой о больном, надеясь, что она по молодости и женской непонятливости проболтается и себя выдаст в чем-нибудь.

   Но ни разу ничего подобного не случилось.

   Однажды капитан прямо спросил вдруг у жены:

   - А ведь, поди, любопытен тебе красавец молодец, что лежит у нас в доме?

   Аннушка удивленно поглядела на мужа.

   - Да и Макарьевна небось масла в огонь подливает. День-деньской о нем тебе живописует.

   - Тут ли он, нет ли, мне совсем любопытствия нет!- сурово отозвалась капитанша.

   - Ну... А все-таки красавец!- задорно вымолвил он.

   - Не приметила.

   - Как не приметила? Зачем душой кривишь!

   - Удивительно!- воскликнула вдруг Анна Семеновна, как бы говоря сама с собою, а не с мужем.- Стало быть, встренув всякого мужика, всякого холопа, должна дворянка разглядывать - красавец он или урод.

   Капитан просиял, настолько эти слова были ответом на его помышления.

   - Да, правда твоя. Купецкий сын...

   - Лавочник! А отец его вольноотпущенный одной рязанской помещицы,- объявила капитанша.

   - Он сам это сказывал? Макарьевне?

   - Да... А вы спрашиваете еще, красавец ли?

   И Аннушка, будто совсем разобиженная, надула свои маленькие и хорошенькие алые губки. Капитан полез целоваться, как бы прося прощения, но жена только позволила себя поцеловать, сама же дать поцелуй наотрез отказалась.

   После этого объяснения прошло дня два, и капитан по-прежнему спокойно отлучался из дому, зная, что обычное, но глупое и непонятное женское любопытство в жене не существует и она не пойдет сидеть у постели "лавочника" ради того, чтобы с ним болтать. На третий день капитан проснулся ранее обыкновенного и тотчас, не будя жену, встал, оделся и вышел в столовую... Он был сумрачен. И немудрено было ему подняться не в духе. Он видел сон или, вернее, видел всякую чертовщину.

   Ему приснилось, что больной купчик ходит по его дому, но не в длиннополом кафтане, а в генеральском мундире и, обняв, даже облапив его маленькую Аннушку, целует ее и говорит ей, указывая на него, капитана: "Наплевать нам на него! Он ведь собака на сене!"

   Пуще всего волновало и злило Кузьму Васильевича это выражение. Как могло таковое присниться.

   "Не в бровь, а прямо в глаз! А кто же этот неуч и дурак? Никто. Сновидение дурацкое. Стало быть, сам же он этакое на себя взвел, пока спал. Чудны сны бывают".

   После полудня капитан, ввиду хорошей погоды, яркого солнечного дня с легкой оттепелью, развеселился, забыл о своем "дурацком" сновидении и предложил жене ехать кататься.

   Аннушка заявила, что у нее голова что-то болит и будто знобит, что она предпочитает даже прилечь на постель...

   Кузьма Васильевич даже встревожился, но затем, после уверений Аннушки и Макарьевны, что ничего худого нет, успокоился.

   Яркое солнышко и чудный день все-таки тянули его из дому. Поглядев, как жена прилегла на постель и тотчас задремала, капитан вышел из спальни, а через полчаса уже выехал в своих маленьких саночках...

   Среди снегу и леса, под золотыми лучами солнца, вдруг капитану представился золотой с белыми нашивками мундир генерала... генерала-лавочника, да еще говорящего с дерзкой усмешкой: "Собака на сене!"

   И начало Кузьму Васильевича снова томить, как поутру, а затем начало что-то мутить и тянуть домой. Проехал он еще с полверсты и не выдержал... повернул лошадь и припустил обратно в усадьбу.

   Чем ближе подъезжал пандур к дому, тем более проникало в него особое чувство, какого он никогда еще не испытывал. Пожалуй, раза два в жизни испытал он его, но ведь при совершенно особых и иных обстоятельствах... Первый раз это было в первом сражении, когда еще он был девятнадцатилетним сержантом. Второй раз это было много позднее, при штурме Измаила под картечью, когда он увидел, что из полсотни ближайших офицеров и солдат он один двигается, мыслит, остальные валяются и страшно стонут или совсем молча лежат. Тогда Карсанов знал, какое в нем чувство бушует: страх, трусость.

   А теперь почему же в нем то же чувство, тоже боится он до смерти. Кого? Чего?

   - Предчувствие, что ли?- бормотал капитан.- Глупости! Нет. Стало быть...

   И он не мог сказать, назвать, выяснить себе то, что смутно, как в тумане, представлялось ему... Едучи кататься, он все думал о жене, потом о больном, потом о старой Макарьевне и, вспоминая, вдумываясь, рассуждая, соображая, взвешивая, он будто собрал в кучу сразу многое и многое... Не десятки, а пожалуй, сотни всяких мелочей и пустяков. Слова, взгляды, недомолвки, улыбки... И еще что-то непонятное и неуловимое, что призраком завелось и живет в его доме...

   - И не сегодня, не со вчерашнего дня, а давно! - бурчал он трусливо.- Ты видел и чувствовал все, Кузьма Васильевич, но будто не хотел уразуметь и себе самому толково доложить, себя самого о беде упредить.

   Завидя свою усадьбу, старый пандур погнал лошадь и отчаянно восклицал вслух:

   - Да что же это? Да как же это? Как же раньше-то... раньше... Почему сейчас прояснилось? Все чуемое наружу полезло и в глаза бросилось...

  

  

   Оставив лошадь за воротами двора и приказав попавшемуся под руку дворовому мальчугану держать ее до его возвращения, капитан направился к заднему крыльцу...

   Когда он вошел в людскую, то переполошил всю дворню своим нежданным появлением и ради отвода глаз стал выговаривать за нечистоплотность в комнате, а затем прошел далее....

   Но капитан не знал, что горничная жены уже видела его в окно и уже слетала предупредить: "Барин!"

   Когда Кузьма Васильевич очутился в доме и прошел быстро в комнату больного, то нашел его одетым и сидящим в кресле. А поутру он был в постели. Капитан изумился, а купчик улыбался, глядя на него, да еще как-то странно, будто подсмеивался.

   - Что же это вы?- спросил капитан.

   - Что-с...

   - Да вот... Были в постели, когда я выехал, а тут вдруг оделись и сели.

   - Да-с. Слава Богу, могу-с.

   - Можете?.. А-а?..

   - Мне много лучше. Как-то даже сразу полегчало сегодня,- улыбаясь, сказал молодец.

   - Стало быть, теперь сидеть будете?- угрюмо спросил Кузьма Васильевич.

   - Да-с, надоело лежать...

   Пандур помолчал и, наконец, сурово вымолвил, сдвигая брови:

   - Сидеть и в кибитке можно.

   - Если прикажете, я соберусь... Я и так уже давно злоупотребляю вашим гостеприимством. Что делать, все задерживала узрешиха.

   Особенно ли как произнес гость это слово, но капитан, мысленно повторив его, вспомнил другое слово, наименование: "узрешительница".

   "Есть такая святая,- подумал он и тотчас же рассердился сам на себя.- Тьфу! Во всяких пустяках стал выискивать разные кивания на себя и жену".

   Капитан прошел к жене и нашел ее по-прежнему на кровати; она дремала, но открыла глаза при его появлении. Он объяснил, что вернулся вдруг домой, беспокоясь тем, что она хворает.

   - Я здоровехонька,- отозвалась Аннушка.

   - Да? Ну, вот и наш купчик здоровехонек! Стало, пора ему и со двора долой.

   Аннушка не ответила, смотрела равнодушно и рассеянно.

   Но капитан стал объяснять жене все-таки, что так как молодца они выходили и он может уже двигаться, то нечего его удерживать.

   - Ведь я призрел у себя умирающего!- горячился капитан.- А если умиравший теперь вовсе не собирается умирать, то почему же его у себя удерживать и за ним ухаживать. Усадьба дворянская - не больница и не перевязочный пункт. Бог с ним совсем. Доедет теперь до Тамбова отлично и один. Так ли?

   Но жена, ни единым словом не отозвавшись на все речи мужа, молчала и теперь.

   - Что же ты молчишь?- воскликнул капитан.

   - Что же я буду говорить,- ответила она.- Стоит того из-за всякого лавочника себя утруждать.

   "Лавочник да лавочник! - сердито подумал про себя пандур.- Не опасно якобы и не сумнительно. А чем черт не шутит. Лучше спровадить..."

   И он прибавил:

   - Так я его спроважу... И сейчас... Ну его...

   Аннушка не ответила.

   И воин, побывавший во многих битвах со шведами, немцами и турками, распорядился по-военному.

   Через два часа кибитка стояла у подъезда, а купецкий сын, нисколько не смущенный, благодарил чувствительно хозяина за гостеприимство и просил не поминать его лихом.

   - Все это по воле Божией... Узрешиха!- говорил он, ехидно ухмыляясь и вместе с тем, как показалось капитану, будто облизываясь, точно кот, мышей наевшийся по горло.

   - Против узрешихи не пойдешь, господин капитан! - было опять его последнее слово уже из кибитки.

   "Типун тебе на язык!" - думал капитан, провожая глазами выезжавшую со двора кибитку. Не нравилось ему это диковинное слово.

   Была барыня-капитанша весела и довольна, пока хворал в доме молодой гость, а Макарьевна о нем ей расписывала - и ждал пандур, что теперь жена, снова оставшись без забавы среди тишины и глуши леса, опять затоскует. Однако он ошибся.

   Аннушка после отъезда гостя была еще веселее, прыгала, напевала и на все была согласна, кроме одного - целоваться с мужем.

   Но через двое суток ввечеру в усадьбе произошло невероятное и поразительное событие, даже два события.

   В полуверсте от усадьбы, среди полумрака леса, появилась и ждала тройка. В больших санях сидел тот же молодой купчик, но уже обритый, без бороды и усов, и хотя был он в простом полушубке и в бараньей шапке, но удивительно походил теперь на красавца князя Девлет-Ильдишева, любимца светлейшего вельможи. Вскоре в этом же месте появились две женские фигуры, одна очень маленькая и быстрая в движениях, а другая полная и грузная, едва ползущая по снегу.

   - Слава Богу!- воскликнул поджидавший. Женщины сели в сани.

   Молодец уселся на облучке около ямщика и... все исчезло!

   И так исчезло, как только в сказках бывает!

   Через час после исчезновения тройки лихих коней в усадьбе началось вдруг сильное движение, беготня, оханье и сущий Вавилон. Барыни не было нигде... Капитанша пропала, как иголка. Оно, при ее маленьком росте, было бы, пожалуй, и немудрено, но здоровенная Макарьевна тоже пропала.

   Старик пандур волновался, ничего не понимая, не зная, как объяснить шутку жены или прихоть... Хорошо ли в поздний час ночи отлучиться погулять на деревне! А здесь, в лесу, оно было и опасно... Вокруг и близко видали волков зачастую...

   Обождав, обшарив все мышиные норки в доме, во дворе и в саду и вокруг усадьбы, капитан стал терять рассудок и вдруг побежал к речке, на прорубь, где брали воду для хозяйства.

   "Ведь она все грозилась прорубью этой?!"

   Пандур не соображал, что найти кого-либо, ухнувшего в прорубь, можно только весной, да и то не на самом месте, а ниже по течению. Он тоже забыл, что если его Аннушка и утопилась, то зачем же пригласила с собой под лед и Макарьевну.

   Однако сама "правда" потихоньку стала приближаться к разуму старого ревнивца и стала выступать все ближе и яснее.

   "Может ли это быть?! Купецкого сына на капитана?! Кукушку на ястреба?!"

   "Да и был ли он болен?"

   "А хворость смертельная, что именуется узрешихой... Уз решихой, уз решительницей. Их уз! Брачных уз!"

   Пандур, дрожа всем телом, вернулся в дом, прошел в спальню вероломной супруги и опустился грузно в кресло.

   "Это самое, где сидела часто старая бестия!"

   "Да! Это все она, старая. Все она..."

   Все в спальне, будто подшучивая над барином-помещиком, начало вдруг подпрыгивать, плясать и вертеться. Все пошло ходуном. Кровать, стол, шкаф, стулья...

   Старик закричал...

   Прибежавшие на крик буфетчик и горничная увидели старого барина на полу и посинелого лицом. Горничная в перепуге бросилась звать людей, а буфетчик присел около барина на полу. Барин бормотал что-то и страшно глядел, а там задергал правой рукой без толку, но наконец толку добился... Рука дернулась сильнее, к самой груди, и он перекрестился.

   Буфетчик перекрестился тоже и заплакал.

  

  

   Был уже конец ноября.

   В новом городе Екатеринославле, на постоялом дворе, уже месяц целый пребывала парочка проезжих: молодой красавец-офицер из армии князя Потемкина, а с ним его сестра, провожающая его чуть не до самой границы Турции, но едущая собственно к родственникам.

   Это обстоятельство нисколько не удивляло хозяина двора и других лиц. Удивительно же было только то, что приехала парочка и остановилась отдохнуть от дальнего пути, а живет почему-то уже две недели. А главное, все едут они, все собираются чуть не ежедневно, вещи укладываются и опять раскладываются. Будто малоумные или им не хочется ехать, а надо...

   И так прошел, шутка сказать, почти целый месяц.

   Действительно, князь Девлет-Ильдишев и похищенная им Анна Семеновна Карсанова приехали сюда и остановились, намереваясь пробыть двое суток. Но здесь в тот же вечер беседа их между собой, хотя и была последствием многих бесед в долгом пути, приняла совершенно неожиданный оборот. Как это случилось вдруг, они и сами не знали.

   Во время всего пути иносказательно, всякими намеками радовали они друг друга и печалили. Все было ясно и в то же время не совсем ясно. А тут вдруг в Екатеринославле совсем невзначай, или уж время пришло,- объяснились они напрямик. И оказалось, конечно, что они, не зная, знали все и только боялись ошибиться. Оказалось, что в пути они полюбили друг друга, неведомо кто кого больше.

   И вот, оставшись еще на лишние сутки, потом еще на трое суток, потом на неделю, они живут уже почти целый месяц. Временами они на седьмом небе, а временами задумчивы и грустны так, как если бы были самые несчастные люди на свете.

   - Хоть в гроб ложись!- восклицает часто князь Девлет.

   - Да я лучше на себя руки наложу!- опять повторяет Аннушка так же, как и своему мужу.

   Только теперь причина совсем другая.

   Пустились они в путь, чтобы ехать прямо в армию. Аннушка с радостью согласилась бежать от мужа к кому и куда бы то ни было. Прихоть вельможи, заставившая Девлета разыграть целую комедию, отпустить усы и бороду, нанять ловкого старика в Тамбове для роли купца и отца - все это сначала испугало Аннушку.

   Когда князь Девлет появился в усадьбе, то осторожно сошелся прежде всего со своей сиделкой. Но дружба и полное согласие между переодетым офицером и Макарьевной установилась тотчас же, так как Девлет подарил ей за хлопоты двести рублей вперед и обещал еще триста в случае удачи. Деньги, о которых старуха и мечтать не могла, получая пять рублей жалованья от капитана, и, кроме того, мысль, что она будет стараться для именитого вельможи, с одной стороны, а с другой - для любимой и несчастной барыни,- заставили Макарьевну ревностно, ретиво и ловко взяться за дело.

   Самое мудреное было не сокрытие тайны от старого ревнивца: несчастный вид ушибленного, фиолетовая нога и его удивительное дыхание затмили собою все, что могло бы при иных обстоятельствах броситься ему в глаза благодаря его подозрительности и известной доле хитрости. Впрочем, ревнивцы, в особенности старые, видят зорко за версту и ничего не видят под носом.

   Самым мудреным оказалось успокоить, уговорить и убедить самое капитаншу, испуганную дерзостью предприятия, дальним путешествием к пределам Турции и в особенности одной мыслью - вдруг очутиться "предметом" святлейшего князя Таврического... В грезах это было дивом, счастьем... А наяву, в действительности, оно было трепетно, страшно даже, пожалуй, страшнее нырка в прорубь.

   Однако когда при первой же отлучке мужа из дома Аннушка познакомилась с красавцем офицером, то дело представилось ей почему-то проще... Почти всякий день стала видаться она с Девлетом, но искусно и осмотрительно, так что муж ни единого разу не накрыл их. И со всяким новым свиданьем согласие и желание бежать с ним все крепло, а затем стало представляться даже простым делом.

   После бегства и уже в пути Аннушка сделала в себе самой нежданное открытие. Она поняла то, что сначала только смутно сознавала, будто сама себя обманывая. Она поняла, что положительно влюблена - и с первого дня знакомства - в самого князя Девлета.

   "А он? - спрашивала она мысленно и рассуждала: - Он и не догадывается... Он исполняет поручение своего начальника добросовестно и усердно, поэтому ему и на ум не приходит, что он сам может понравиться... Но после?.. Когда-нибудь? Может быть, он тогда иначе взглянет на нее... Макарьевна говорила: "Дело не в князе, вельможе. Дело в том, что это единственный способ стать свободной и счастливой в новом замужестве".

   - Блажной вельможа отплатит вам тем, что освободит от старика супруга,- говорила ей старуха.

   Правда, он всемогущ, а при таком положении дела, каково ее, расторгнуть брак даже легко. Карсанов женился на ней полуребенке, и хотя подобные браки бывают сплошь и рядом, но все-таки всегда брачующийся просит разрешения митрополита, а иногда и Синода. Капитан же ничего подобного не сделал. Следовательно, развод с ним, да еще при покровительстве Потемкина, самое простое дело. А так как прихотливый вельможа долго ее при себе не удержит, даст денег и отпустит, то она и выйдет замуж за кого пожелает.

   В Тамбове пришлось ей поневоле расставаться с Макарьевной, так как старуха решила ехать опять в Москву, чтобы спрятаться от капитана. И ради себя самой, и ради сокрытия следов Девлета с Аннушкой. При прощании старуха сказала: "Смотри ты, в сопровождателя своего не втюрься!" И эти слова подлили масла в огонь. С каждым днем в пути она все менее и менее думала о вельможе, и когда думала, то только пугалась и ужасалась, а вместе с тем все "удивительнее" относилась к спутнику.

   И вот, когда они прибыли в Екатеринославль, то она уже вполне ясно поняла, что просто была позарез влюблена в красавца князя Девлета. Но, на беду, она узнала здесь, что он точно так же без памяти влюбился в "крохотулю" и "пандурочку" вельможи и готов второй раз похитить ее. После искреннего обоюдного признания и первого пыла на седьмом небе молодые люди очнулись и стали рассуждать о том, как быть.

   Положение было ужасное и безвыходное. Князь Девлет, конечно, не мог теперь везти прихотливому вельможе в полное распоряжение ту, которая стала ему дороже всего на свете.

   Не везти ее к Потемкину, вернуться обратно в родные пределы, в Москву или Петербург - можно было бы прожить спокойно с полгода, ну, хоть год... А затем, конечно, будет Бог весть что... Погибель между двух врагов - и старого пандура, и всемогущего вельможи. Князь не простит такого поступка офицера и везде достанет. Руки его долгие... Не только из Москвы - из заморского края достанут они человека и перекинут прямо в Камчатку.

   И вот влюбленная чета, безвыходно сидя в комнатах большого постоялого двора, ежедневно раздумывала и рассуждала, как быть, что сделать, чтобы достигнуть счастия.

   - Я лучше сто раз утоплюсь, чем идти в "забавницы" старого вельможи,- рассуждала Аннушка в отчаянии.- Хорошо было менять Кузьму Васильевича на светлейшего... А тебя променять?.. Да на царя-салтана какого, и то не променяю. Надумай, как спастись нам. Надумай!

   Но Девлет ничего надумать не мог.

   Бежать вместе куда-либо и выйти в отставку заглазно, по прошению, невозможно. Светлейший догадается... Тогда он пропал... Поехать одному в армию и доложить, что не нашел он пандурочки? Тогда будет он в опале, а князь, ненавидящий всякие незадачи, еще пуще разгорится и пошлет в воронежское и тамбовское наместничество другого, даже двух-трех других посланцев... И что же они найдут и какой ответ привезут князю... Усадьбу пандура нашли, но уже бежала пандурочка с молодым купцом... С каким? Где он? Разыскать! А в Тамбове три лица знают, что был приезжий князь Девлет, который противно дворянскому обычаю ходил в недавно отпущенных усах и бороде. Эти три лица даже ему были полезны в розыске... Они же его и продадут, узнав, что Девлет их самих и князя обманул.

   Ну, а если не пошлет светлейший князь разыскивать вновь пандурочку?.. Навряд! Но ведь сам старый пандур, энергический и упрямый, будет действовать, будет искать жену, поедет в Петербург жаловаться самой царице. Сто раз в минуты ревности говорил он это жене. И дело дойдет до слуха князя позднее. А разве может Девлет хлопотать о разводе Аннушки с мужем, когда похитил ее дважды - и у мужа, и у вельможи...

   - Одно остается,- плакала Аннушка,- утопиться обоим.

   Но Девлет находил, что это решенье дела - бабье. Надо достигнуть счастия, а какое же счастие на дне реки.

   Наконец однажды князь Девлет вдруг взволновался страшно... Голова его давно трещала от думанья и искания выхода из мудреного положения, и, наконец, в ней стало все как-то перепутано и темно...

   А вдруг теперь сразу стало светло!

   Он придумал, как избавиться от прихоти вельможи, как спасти дорогую Аннушку и в то же время, разведя ее с мужем при помощи всемогущего князя, назвать своей женой... Да, он дивно придумал!... Если же выдумка и не удастся тотчас, то по крайней мере дело затянется на четыре или пять месяцев... А там что Бог даст!.. Прихоти светлейшего быстротечны...

   Девлет передал и объяснил Аннушке свою выдумку...

   Она ахнула, потом одобрила выдумку.

   - Опасно! Страшно шутить с Потемкиным. Но что же делать! Другого спасения нет!

   Так решила влюбленная чета.

  

  

   Тот же иноземный край, откуда летом выехал посланцем красавец князь Девлет за пандурочкой... Но белый снеговой покров, который окутал теперь всю Русь, здесь несколько раз ложился на землю и окутывал ее, но все напрасно... Золотое солнце так весело сверкает с неба и так поглядывает, будто смеючись, что за ночь все увернувший белый саван к полудню начинал будто плакать в три ручья... И каждый раз снег, желавший сделать из осени зиму, делал из осени весну.

   Город этот побольше, но того же характера, с тем же смешанным населением... Дом, где помещался главнокомандующий, больших размеров, роскошнее убран, а зал, где всякое утро собиралась масса военных, свита, приезжие из действующей армии и приезжие из России,- большой, светлый с белыми колоннами под мрамор и в два света.

   Однажды в толпе явившихся и ожидавших приема очутился и красавец офицер. О Девлете уже доложили светлейшему давно, как о вернувшемся из России курьере, но он, ожидавший быть принятым тотчас же,- ждал уже второй час.

   Прошло и три часа... Прием кончался, а его, Девлета, князь не спросил. Вероятно, просто забыл... Наконец прием кончился. Офицер снова напомнил о себе чиновнику из канцелярии, заменявшему адъютанта, и тот, объяснив, что уже докладывал князю о вернувшемся гонце, решился снова доложить.

   - Пожалуйте!- вышел он из кабинета. "Помяни Господи царя Давида и всю кротость его!" - мысленно проговорил Девлет и в каком-то чаду страха и волнения переступил порог и очутился в большой комнате.

   Светлейший сидел за большим письменным столом за кипой бумаг...

   Девлет стал у дверей... Князь долго читал одну бумагу и наконец, бросив ее, вскрикнул:

   - Иуды... Везде Иуды!.. Около Христа один за дюжину был Искариот, а около нее в Питере - дюжина в дюжине.

   Затем князь, окинув комнату глазами, заметил какого-то офицера.

   - Тебе что?- резко вымолвил он, не глядя.

   - Вернулся сегодня, ваша светлость, и тотчас же имею честь явиться.

   Князь между тем рассеянно искал что-то глазами на столе.

   - Вернулся? Откуда?

   - Из российских пределов.

   - Ну, хорошо. Что же?..

   - Исполнив ваше поручение, я...

   - Какое поручение?- спросил князь, найдя и просматривая листок с колоннами цифр.

   - Вы изволили меня посылать...

   - Тебя?.. Вас?.. Да ты...

   Светлейший бросил листок на стол и присмотрелся внимательнее.

   - Ай, батюшки светы! Девлет!- воскликнул князь.- Не узнал. Даже, по правде, чуть не забыл, что ты и на свете есть, то бишь - еси! Ну, здравствуй, Девлетка! Что скажешь?.. Я тебя, говоришь, посылал в Россию?.. Когда? Давно, знать...

   - Летом еще... Но поручение мое было таково затруднительно, что я...

   - Какое поручение?

   Девлет удивился в свой черед.

   - Вы изволили приказать разыскать в Воронежском и в Тамбовском наместничествах некую особу молодую, которую изволили встретить в степях Малороссии, путем...

   - Что? Что-о? Ну, ну...

   - Вот я ныне эту пандурочку самую...

   - Что за околесная... Какая, черт, пандурочка? Что такое? Собачонка, что ли?

   - Никак нет-с...

   - А! Помню... Вспомнил... Караковая! Киргизка, что мне подарил Нарышкин. Ну? Привел? Дошла благополучно?..

   Девлет стоял, совсем разинув рот, но страшно волновался и почти трясся, как в лихорадке. Враг человеческий будто науськивал его отвечать князю:

   "Точно так-с. Караковая. Привести не удалось. Околела в Кишиневе!"

   Но вместо этого он выговорил через силу:

   - Никак нет-с. Пандурочка - жена капитана пандурского полка Карсанова, кою вы приказали мне разыскать и доставить...

   - Жена капитана? Доставить... Пандурочка?- заговорил Потемкин, растягивая слова и как будто с трудом соображая и припоминая вместе...

   - В пути, на станции, в Малороссии...- начал было Девлет, но князь вскрикнул...

   - Вспомнил! Вспомнил... Крохотуля!

   - Так точно-с.

   - Верно, верно. Помню. Как не помнить! Хорошо даже помню. Глазки такие... Ну... мышиные. Да и вся с мышонка. Помню... Прелесть... Ну, что же? Я приказывал, говоришь, доставить ее сюда ко мне?

   - Так точно-с.

   - Вот этого хорошо не помню. Да все равно...

   - Вот-с я, по вашему приказанию...

   - Ну? Доставил?

   - Доставил... Дело было мудреное, ваша светлость... Но, благодаря Бога, все удалось.

   - Рассказывай. Что и как!..

   Князь оживился и улыбался.

   Девлет-Ильдишев передал подробно все свои приключения и хлопоты с самого начала поисков в Воронеже и до похищения пандурочки при помощи переодеванья и всяких хитростей.

   - Молодец! Ей-Богу, молодец!- воскликнул князь, добродушно смеясь.- Только на театре такое бывает... В балетах... А ведь я, Девлетка, не поверишь, забыл совсем... С той поры, что тебя послал, ни единого-то разу не вспомнил... Раз как-то вспомнил: где мой Девлетка? Куда провалился?.. Хотел у Попова спросить, да тоже забыл. А выходит, вон что... Ну, что же эта пандурочка - такая же шармантная?.. Рад буду... Ей-Богу, рад буду...

   Девлет разинул рот что-то сказать, но поперхнулся, а затем, справившись, выговорил слегка дрожащим голосом:

   - Опасаюсь я только, что вашей светлости будет неприятно узнать, что...

   - Что такое?

   - Капитанша Карсанова по-прежнему из себя пригожа, хотя малость и изменилась в лице от некоторой причины.

   - Подурнела?

   - Так точно-с. Малость.

   - Отчего?

   - От женских причин... Так сказать, от супружеских причин...

   - Что? Говори! Ни черта не понимаю.

   - Она находится в таком положении.

   - В каком? Больна? Печальна?

   - В тяжелом положении.

   - Да из-за каких причин?

   - Супружеских... Ваша светл...

   - Супружеских?..

   Наступило молчание. Князь удивленно глядел на офицера, ничего не понимая, а Девлет в крайнем волнении все будто собирался что-то сказать еще и не имел духу вымолвить.

   - Да хочешь ты или нет говорить толком! - вскликнул наконец князь уже сердито.

   - Капитанша Карсанова в настоящее время находится уже на пятом месяце. Вот посему... вашей светлости я и полагаю это обстоятельство...

   - Батюшки-светы!- закричал вдруг Потемкин на весь дом и, вскочив с места, быстро подошел к Девлету. Молча постояв несколько мгновений пред офицером, он вдруг разразился громким, раскатистым смехом...

   - Ой! Ой!.. Батюшки мои... Да что же... Ой!

   Он двинулся, упал на турецкий диван и, продолжая хохотать, выговаривал через силу...

   - Ой! Уморил... Ой, батюшки... Да как же... Да как же ты... Так зачем же!.. Ой, Господи... Ой!.. Умру...

   Девлет стоял, несколько оживившись, бодрее и веселее смотрел.

   Наконец князь перестал охать и хохотать, отдышался, утер слезы на глазах и после нового конечного и краткого припадка смеха произнес утомленным голосом:

   - Как же ты ее привез? Дурень. Ведь ты похитил у пандура наследника. Чужих жен воровать можно. А чужих детей воровать закон воспрещает. А?

   Девлет молчал и едва заметно улыбался.

   - Она, может, еще, пожалуй, с двойней. Я тебе указывал пандурочку привезти, а ты мне с ней еще парочку пандурчат прихватил... Ой, батюшки!..

   И неудержимый смех начал снова душить князя.

   - Ой, вот одолжил-то... Батюшки... Зови Попова... Надо ему рассказать... Этакое всем... Надо всем рассказать. Стоял свет и будет стоять, а этакого не бывало... Ай да похититель... Чужую жену с потомством увез... Для заселения Молдавии... Колонию привез! С партией переселенцев приехал... Зови. Зови... Попова зови... Ой, батюшки...

   Девлет вышел, а князь снова раскатисто захохотал и лег на диван в изнеможении.

   - Ой, умру!..- слышал офицер чрез затворенную им дверь.

  

  

   Когда Девлет-Ильдишев привел Попова к князю и затем по его приказу снова рассказал все, "не забегая вперед", а как следует "по порядку", то снова в кабинете долго гудел смех.

   - А? Каков гусь? Рассуди, Василий Степанович. Да ты пойми. Раскуси!- смеялся князь.- И мой, да и Господень указ зараз исполнил Девлетка. Да как же? Плодитеся и множитесь, указал Господь. Вон он, гусь лапчатый, и восхотел, чтоб это у меня в главной квартире армии и в моих именно апартаментах происхождение имело... А? Хорошо? Ай да поверенный... А я-то у него вышел, что в картах: король, дама сам-третей, а то и сам-пять.

   И князь начал острить еще более резко, выдумывал невесть какие последствия от диковинного казуса, так что наконец не только Попов, но и сам Девлет невольно начал хохотать.

   - Да, стоял свет и будет стоять, а второго этакого похитителя не приключится,- серьезно выговорил наконец князь, уж утомясь острить и смеяться.

   - Это точно-с. Конечно,- отозвался Попов, улыбаясь.- Но виноваты вы, а не Девлет. Ведь, обыкновенно, изволите видеть, бывает на свете не так... Похищают люди чужих жен завсегда сами и для себя... Ну, они при ближайшем знакомстве и сугубом внимании оплошать и не могут... Да и вольны - как им быть. А ведь тут все было по поручению и указу начальства... Ну, вот он в точности все и исполнил. Не его дело было рассуждать и в рассмотрение обстоятельств входить... противоречивых и неподходящих... Указано свыше! И аминь! Ну, вот вместо любовного приключения и вышло, как вы изволите сказывать - король, дама сам-третей... Или в некоем роде переселение народов!.. Этакое косвенн