Подъячев Семен Павлович - Зло

а дома и занималась мытьем пола. Высоко подвязав юбку, с голыми толстыми ногами, перегнувшись, терла она с каким-то ожесточением, вся мокрая от поту, грязной мочалкой пол, то и дело крича на баловавших ребятишек, загнанных, "чтобы не вертелись под ногами", на печку.

   Увидя вошедшего "гостя", Юдиха удивилась и стояла перед ним с мочалкой в руках, красная, с грязными потеками по лицу, удивленно большими, красивыми глазами глядя на него.

   - Не узнала, что ли? - сказал Левон, осторожно обходя лужу и пробираясь туда, где уже было вымыто и не мокро.- Здорово живешь! Полы никак моешь?..

   - Ты как это зашел? - спросила она, не отвечая на его вопрос. - Вот чудеса-то, пра, ей-богу...

   Левон усмехнулся;

   - Есь? - спросил он, помолчав.

   - Чего?

   - Ну, чего... сама знаешь...

   - Что это ты! вздумал?.. Чудеса! Николи не ходил... А жана-то дома?..

   - А тебе что?.. Давай половинку!

   - Нету... вся изошла...

   - Вре-е-ешь?!

   - Ну, вот, - усмехнулась Юдиха. - Право нету...

   - Давай, давай!

   - А деньги-то?

   - Опосля отдам.

   - Ишь ты какой ловкий!.. Без денег не дам.

   - Да давай, дура, не пропадут... отдам!.. Деньгами отдам, а то, коли хошь, ужотка али завтра поутру порани овса насыплю, а то мукой отдам... муки пуд...

   - Врешь, не отдашь!.. А жана-то... Она узнает - съест.

   - Чего ты мне жаной-то тычешь?.. Чай, я хозяин... давай!..

   - Боюсь я... не отдашь... У меня и так распущено - конца-краю нет. Побожись на икону вон... перекрестись...

   - Ну, вот, глазаньки мои лопни, отдам, - сказал Левон, перекрестившись в угол, где висели иконы. - Не сойти мне с этого места, коли не отдам...

   - Мотри, мужик, - сказала Юдиха, - грех тебе будет, коли обманешь вдову... господь с тебя взыщет... потеряешь впятеро.

   Она обтерла руки о бедра и добавила:

   - Посиди чуток... сичас я...

   Она вышла куда-то из избы и вскоре возвратилась, неся подмышкой бутылку.

   - Нету половинок-то, - сказала она, - все изошли... вот бутылка... хошь - бери всяе, а раскупоривать не стану.

   - Давай, - сказал Левон, - все едино... Открой-кась!

   - А сам-то... аль непривычен?.. Вон шило-то торчит стенке... вон за тобой-то! Подакась его!...

   Левон подал шило. Она вынула им пробку и, поставив бутылку на стол, сказала, улыбаясь...

   - Кушай на доброе здоровье... Закусить хоть луковичку дам... Лук у меня сла-а-адкай, присла-адкай... аки сахар, ей-богу.

   Левон, не слушая ее, налил в чайную чашку водки, перекрестился и выпил.

   - У-у-у! - произнес он, сплевывая на пол. - Опоила!

   - А ты на, чудак, закуси скорей!..

   Он закусил и немного погодя выпил еще.

   Пил он вообще мало и, так сказать, только в исключительных случаях. В престольные праздники, на свадьбах, летом мирское, когда кто "попотчает", когда "на тельмовщинку". На свои пил мало. Разве уж когда "зимой, перезябнув и с устатку", выпивал сотку, да и "тае" не всю, а разделял ее на два, как он выражался, "заряда"...

   Теперь, выпив почти без передышки две чашки, он как-то сразу опьянел и раскис. Водка подействовала на него не так, как он предполагал, идя к Юдихе, ободряюще и весело, но совсем напротив: она принесла ему какую-то нестерпимую душевную муку и вместе злость. Ему хотелось и плакать, и ругаться, и бить всех и все, что ни попадет под руку.

   Пьяное воображение работало с удвоенной силой, рисуя перед глазами картину насилия над женой со всеми подробностями, а в уши точно кто-то нашептывал те слова, которые, по его мнению, говорил жене, лаская, обнимая и целуя ее, тот.

   От этой воображаемой картины и слов у него внутри пробегало что-то холодное, острое, мучительное и подступало к горлу.

   - Врешь, - говорил он, хлопая и стуча кулаком по столу,- врешь, паскудница!.. Сама ты... по согласью... Не поверю, чтобы занасилку... Ни в жись не поверю!.. Нешто мыслимо?.. Гы, нашла дурака... он, мол, дурак, поверит, мол...

   - Да это ты про кого же? - спросила Юдиха, покончив с мытьем пола и присаживаясь на скамью к столу против него. - Слушаю я, не пойму, про что это ты онучу-то жуешь?..

   - А тебе что?.. Ты молчи... ты меня не серди... все вы сволочи, потаскушки. Ты как об себе понимаешь, а? Вдова ты, а?.. Небось, думаешь, кто я, а?.. Живу по-хорошему, а? Честная ты, честная!

   - А тебе какое дело до меня... Ты что надо мной, начальник какой приставлен, аль муж? Может, и не один есь... тебе како дело?.. Боюсь я, что ли?.. Я хозяйка!.. Вот она, кружилочка-то, не тушилочка, собственная... Кого полюблю, тот и мой!..

   - Ах, - обтирая рукавом рубахи глаза, с улыбкой произнес Левон. - Ах, вы, оглашенные!.. Полюби теперь меня... А?

   Юдиха засмеялась.

   - А жана-то? - сказала она. - Она те убьет, а мне глаза выцарапает... За что тебя любить-то?.. Денег, что ли, много, аль красив больно?.. Много вас таких-то!.. А ты вот что: пей скореича, да ступай, с богом... время уж... гляди, вечер... ступай к жане... Ишь ты, раскис, как мухомор от дождя... Смотреть-то на тебя тошно!.. Оботри сопли-то!..

   - Ты мне про жану не говори... не вспоминай! - закричал он вдруг, ударяя кулаком по столу. - Не вспоминай!..

   - О, как страшно!.. Испугал!.. Тише, военный!.. Что та-ка твоя жана за барыня?..

   - Убью! - заорал Левон и сшиб со стола кулаком бутылку на пол. - За-а-душу!..

   - Ах ты, пес слюнявый! - вскочив с места, в свою очередь завизжала Юдиха. - Ты чего ж это посуду-то бьешь, а? Выжрал дарма - скандальничать, приставать... аль я какая, а? Да я тебя засужу, чорта!.. Отдавай деньги, лошак!

   - Каки деньги? За что? Вот чего не хошь ли? Сво-о-ло-чи! Кустовки проклятые... зауголки!

   Он поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, точно его кто толкал то в один бок, то в другой, пошел к двери.

   - Ах ты, дьявол косматый!.. Чортушка! - завопила Юдиха и ударила его обеими руками изо всей силы сзади в спину.

   Он ткнулся вперед, стукнулся головой о дверь, отшиб ее и вылетел на мост...

   - Вот тебе, чорту, за это! - закричала Юдиха, ткнув его ногой в бок. - Всякой придет, лается!.. Иди, пока цел, а то, истинный господь, изворочаю поленом до смерти и в ответе не буду... Косматый чорт! Я вить тебе не жана далась!..

   Левон поднялся и, не обращая на нее никакого внимания, бормоча что-то под нос, шатаясь, вышел на улицу.

  

  

   Солнце село... смеркалось... было совсем тихо...

   Из-под горы в деревню гнали скотину... Голодные овцы бежали впереди, останавливаясь, тараща удивленные глаза, и блеяли жалобными, точно плачущие дети, голосами. Бабы закликали их по дворам: "Барашк, барашк, барашк!" И громко и отчетливо раздавались их голоса в чистом и чутком воздухе.

   Левон шел среди улицы в гору, кидаясь из стороны в сторону, точно играл в жмурки, стараясь поймать кого-то... бормотал про себя... останавливался., приплясывал... пел:

  

   Ах, Фроська моя,

   Ты не брось-ка меня!

   Ты не брось, не покинь,

   Я останусь один...

  

   привлекая на себя общее внимание бывших на улице баб и ребятишек.

   Придя домой, он молча с трудом залез на печку, лег там, уткнувшись головой в задний угол к трубе, и сейчас же уснул.

   Видя его в таком состоянии, Агафья ничего не сказала. У нее точно что-то оборвалось и похолодело внутри. Она тихо и горько заплакала, сознавая и как будто чувствуя, что на нее и на мужа благодаря ей надвинулось, как черная туча, огромное, непоправимое, злое горе...

   Плача, с опухшим, избитым лицом, постаревшая и осунувшаяся, начала она "убирать" скотину. Привычное дело, которое она "обвертывала круг пальца", не спорилось теперь и валилось из рук.

   Все ее хозяйство: корова, лошадь, теленок, овцы, куры, все эти плошки, ложки, лоханки, чугуны, ухватья, - все как-то сразу отошло от нее, сделалось чужое, ненужное...

   - Господи, батюшка, господи, батюшка! - с каким-то ужасом шептала она, толкаясь, как круговая овца, по двору. - Что ж теперича будет-то?.. Что я наделала-то?.. Что я, сука, наделала-то? Не нужна я теперича ему... попротивела я ему... Опоганил меня, разбойник... разлучил с мужем... разбил закон, мошенник!.. О, господи, батюшка! О, господи, батюшка! Не верит он мне... думается ему... И зачем я, дура, сказала?.. Молчать бы мне!.. Как жить-то теперича, господи! Руки на себя наложить... в удавку лезть?.. А мальчика-то?.. А Спирька-то на кого останется?.. Царица небесная, матушка, вразуми, услыши!.. Заступница, матушка!..

   А Спирька, тоже с опухшим от слез лицом, ходил за ней "по пятам", не отставая, повторяя сквозь слезы жалобным голосом:

   - Мамка, об чем ты?.. Родная, не плачь! Мамынька, не плачь!

   Глядя на него, Агафье делалось еще тошнее и мучительнее.

   Управясь кое-как по хозяйству, подоив лягавшуюся, худую, доившуюся только тремя сиськами корову, попоив теленка, она "вздула" огонь и начала стелить на полу постель для Спирьки. Ей хотелось уложить его пораньше. Она боялась, что храпевший на печке муж проснется, слезет и, злющий, с похмелья, начнет лаяться, и тогда уже мальчишку не уложить.

   - Садись, сынок, - сказала она, сделав постель, - поужинай... похлебай щец да и ложись...

   - А ты-то? - спросил Спирька. - И ты ложись!..

   - И я лягу... уберусь вот... спасуду вымою... лягу.

   Она достала из печи горшок, налила в чашку щей, поставила на стол, достала ложки, отрезала хлеба и сказала:

   - Садись, похлебай...

   Они сели за стол и стали "хлебать" серые, пустые, противно пахнувшие и уже успевшие остыть щи...

   Агафья ела мало. Она делала только вид, что ест, а на самом деле ей "кусок не шел в глотку". Она слушала храп мужа, и сердце у нее замирало от мысли, что будет ночью, когда он проснется... Спирька, глядя на мать, тоже ел плохо.

   - Не хотца! - сказал он, хлебнув несколько ложек.

   - А молочка дать?

   - Не хотца.

   - Ну, как знаешь... разувайся... молись богу... ложись...

   - А ты со мной ляжешь? И ты ложись...

   - Лягу, лягу... молись...

   Спирька разулся и, встав перед иконами, начал молиться. Агафья встала позади его на коленки.

   - Ну, батюшка, - сказала она, сдерживая подступившие к горлу слезы, - помолись, сынок... Ох, царица небесная, заступница!

   - "Во имя отца и сына и святого духа, аминь", - зачастил Спирька и продолжал без передышки: - "Богородица, дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою! Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего..."

   Он замолчал, позабыв, как дальше...

   - "Яко спаса ро..." - шепнула Агафья.

   - "Яко спаса родила еси душ наших!" - докончил Спирька. И безостановочно, торопясь, в один тон продолжал: - Господи, помилуй тятьку, мамку, хресного, хресную, всех сродников, всех православных хресьян. Аминь".

   - Поклонись, сынок, в землю. Ну, Христос с тобой... ложись... спи...

   Спирька лег и прикрылся дерюжиной...

   - Иди, мамк, ко мне, - сказал он. - Я без тебя не лягу.

   - Сейчас я... О, господи!.. Уберусь вот только...

   Она смахнула со стола, убрала чашку, ложки, хлеб и, притушив в лампочке огонь, так, как была, не раздеваясь, легла рядом с ним, обняв его правой рукой.

   - Спи, родной, - сказала она, - не думай... андел господний к тебе ночью придет... Цветов тебе принесет... маку.

   - Мне маку не надоть!..

   - А чего тебе?

   - Мне гостинцев.... пряников.. Ты мне летось принесла... писаных-то... скусные-расскусные!..

   - Принесет и пряников... спи!..

   - Мамк?

   - Что?

   - Тятька-то как храпит на печке!

   - Спи, сынок, спи... выпимши он... Завтра поутру, бог даст, в лес за сучьями поедешь с ним... спи... закрой глазки-то... завернись...

   Спирька, обняв ее, прижался к ней и сейчас же заснул...

  

  

   Агафья сняла с него свою руку, поцеловала его, чувствуя к нему какую-то необыкновенную жалость и чувствуя, как от этой мучительно любовной жалости подступают к горлу слезы и душат ее, поднялась с полу, подошла к столу, прибавила в лампочке огня и остановилась тут около стола, глядя какими-то испуганными и ставшими от этого еще больше глазами на огонь... Постояв немного, она вдруг, молча, но с выражением какого-то ужаса и отчаяния всплеснула руками и закачала головой вправо и влево, вправо и влево, как маятник у больших старинных часов, точно выговаривающих редко и отчетливо твердо: ах, ах! ах, ах!..

   - Рупь семьдесят пять... рупь! - раздался глухой и хриплый голос с печи бредившего во сне мужа, - сем... семм...- повторил он, захлебываясь, и, не выговорив "семьдесят", замолчал и захрапел еще громче.

   - Господи, помилуй! - метнув на печку глазами, в которых как будто бы еще больше прибавилось выражения ужаса, прошептала Агафья и, потихоньку встав на цыпочки, приподнялась, протянула руку к лампочке, притушила ее совсем, и, перекрестившись в потемках на то место, где висели образа, трясясь вся нервной, частой дрожью, легла на пол рядом со Спирькой...

   Она легла навзничь и лежала, боясь пошевелиться, сдерживая дыхание, охваченная каким-то мучительным страхом, напряженно прислушиваясь...

   В избе стояла какая-то таинственная, жуткая, точно живая, как будто чего-то поджидающая тишина.

   У порога вздыхал теленок редко и ровно, точно кто-то потихоньку раздувал небольшие мехи... На печке храпел Левон... Спирька дышал ровно и тихо, и все эти звуки не нарушали тишины, а, напротив, делали ее еще более тихой, напряженной и страшной...

   Агафья лежала, глядя в темноту, и ждала чего-то и напряженно-боязливо слушала и думала.

   Мысли у нее были какие-то чудные, отрывистые, путанные, вдруг как-то неожиданно странно приходившие в голову и сейчас же заменявшиеся другими...

   То вдруг она себя вспоминала девчонкой... выплывала какая-нибудь картина из этого далекого прошлого... то вспоминала, как она в девках росла... гуляла, как играла с парнями... Вспоминала, как ее сосватали... как на запое ее отец напился пьяным и вышиб, обозлившись на мать, в избе раму... Вспоминала, как ее венчали с Левоном... как она под венцом стояла... как ей было неловко... совестно чего-то... стыдно... гуляли как на свадьбе... Вспомнила, как их с мужем увели пьяные бабы спать... как он обнимал ее, целовал, ласковые слова говорил...

   - Господи, батюшка! - шептала она с тоской и болью в сердце, - как все у нас ладно, хорошо было, а теперича-то?.. Надо же такому греху быть!..

   И перед ней в темноте вдруг выплывало, совсем близкое, перед самыми ее глазами, страшное, обросшее рыжей бородой лицо, толстые губы, слюна на них, оскаленные зубы, противный гнилой запах изо рта, тяжелое прерывистое дыхание,- и она с ужасом закрывала глаза, но лицо не отходило... Оно было тут, перед ней, страшное, противное, чужое и вместе такое знакомое и близкое...

   Она вдруг с мучительной ясностью почувствовала, вздрогнув от пробежавшей по всему ее телу холодной волны, как это лицо наклонилось к ней, как толстые, горячие, мокрые губы, чмокая и слюнявя, припали к ее рту...

   - Батюшка... - застонала она и, поднявшись, села, обхватив обеими руками коленки. - Что ж это за мука така мученская на мою голову... за что?..

   "А ты, дура, мужу-то не сказывай!" - вспомнила она вдруг его слова.

   - Как же мне не сказать-то, - зашептала она про себя, точно обращаясь к кому-то, тут же находящемуся, - как же мне не сказать-то? Кабы я по охоте, ну, знамо дело, нешто сказала бы?.. Муж, чай, он мне... законный... закон приявши, не по-собачьи жить... Попу на духу все одно пришлось бы каяться... Нешто думано это?.. Нешто я притчинна?..

   "А ты, дура, мужу-то не сказывай! - опять как-то насмешливо и потихоньку шепнул ей в уши голос.- Надоел, чай"...

   Агафья опять застонала и начала креститься, шепча про себя молитвы, какие знала, и силясь отогнать неотступную, где-то далеко, далеко спрятавшуюся "греховную", как она думала, мысль: "Не сказывать бы мужу, то и все бы было по-старому"...

   Мысль эта и насмешливый голос, повторявший все одно и то же: "А ты, дура, мужу-то не сказывай", неотступно мучили ее, и она, как бы оправдываясь перед ними, приводила всякие доказательства тому, что она не могла поступить иначе, а должна была сказать.

   Но от этих доказательств ей не делалось легче и, как она ни уверяла себя в том, что сделала хорошо, сказав мужу, далеко спрятавшаяся мысль твердила ей совсем другое.

   - Ну, твори бог волю свою пославшую, - прошептала она, измучившись от дум, и легла, прикрывшись с головой дерюжиной...

  

  

   На дворе, похлопав сперва крыльями, громко, с хрипотой в голосе несколько раз подряд прокричал петух, выговаривая: "Вот тебе и ра-а-а-з! Вот тебе и ра-а-а-з!.."

   Агафья встала, отворила дверь и, пустив его, снова легла. И снова тревожные мысли и какой-то непонятно мучительный страх, предчувствие какое-то какой-то беды наполняли ее душу.

   Она опять легла навзничь и опять напряженно слушала, боясь и ожидая чего-то...

   Храп, доносившийся с печки, вдруг сразу затих, послышалась какая-то возня... затрещала лежавшая там лучина... послышался долгий зевок...

   - Проснулся! - вся похолодев, прошептала Агафья и замерла, слушая...

   - Тьфу ты! - раздалось с печи и послышался плевок в стену. - Во-о-т... а-а-а! Фу-у-у, ты!.. тьфу!..

   - Голову, знать, больно, - прошептала Агафья, - натрескался... кабы не э_т_о дело, я б его знала, как похмелить... А теперича его власть... И где это он денег на вино взял?..

   - Испить! - раздалось с печи. - Испить дай!.. Смерть моя... тьфу!..

   - Сичас! - торопливо перекрестившись и вскакивая, крикнула Агафья, - сичас дам!..

   Она бросилась за перегородку к печке, где на скамейке стояли ведра, зачерпнула в кружку воды и подала ему.

   - На, батюшка... Где ты тут?.. На, испей!

   - Здесь я... давай!..

   Она нащупала в потемках его протянутую с печи руку и сунула в нее кружку.

   - Испей на... испей на доброе на здоровье!..

   Левон, жадно глотая, сразу выпил все и сказал:

   - Смерть!.. Горит все!..

   - Давно не пил... от этого, - ласково сказала она.

   Он промолчал. Она стояла около приступки, не зная, что делать - отходить ли или нет... вся насторожившись, чего-то ожидая.

   Он тоже молчал. Он слышал, что она стоит тут, около, рядом, и тоже ждал.

   - Левон, - наконец, не вытерпев больше напряженного молчания, тихонько окликнула она его и еще больше испугалась и вся похолодела.

   - Ну-у-у! - сейчас же так же тихо отозвался он.

   - Про-про-сти, Христа ради! - прошептала она прерывающимся голосом и заплакала. - Убей меня, возьми... ничем эдак-то... Не притчинна я!... Нешто я виновата?..

   Он молчал. У него болела голова, было горько во рту, горело внутри и какая-то нестерпимая тоска, как камень, легла на сердце...

   - Иди сюды! - сказал он вдруг как-то неожиданно для самого себя.

   Она вся встрепенулась, обрадовалась, точно выпущенная из клетки птица, и торопливо влезла к нему на печку.

   - Где ты тутатко? - тихо, ласково, задыхаясь от волнения, спросила она. - Не видать в потемках-то!..

   Она обняла его левой рукой и, вся похолодев от какогото сладкого Пробежавшего по всему ее телу чувства, молча прижалась к нему...

   Он тоже вздрогнул и, то же самое сладкое чувство, как и ее, охватило его.

   - Левон, батюшка... родной ты мой! - шептала она.

   - Спирька-то спит? - тихо спросил он.

   - Спит.

   - Что он... как? Как ушел-то я, а?.. Ты-то, а?..

   Он оттолкнул ее от себя и, ткнувшись вниз ничком, затявкал, как щенок, жалобно и вместе необыкновенно страшно.

   Агафья вся затрепетала, услышав его плач-тявканье, и поспешно, не помня себя, соскочила с печи, ткнулась на пол рядом со Спирькой, укрылась с головой и замерла, боясь дышать, боясь шевельнуться, слушая, как с печи несется все усиливающееся жуткое тявканье...

  

  

   Под утро, когда стало светло, Левон слез с печки и, заглянув в окно, увидал, что за ночь выпал снег.

   Он надел картуз и вышел на крыльцо посмотреть.

   На улице было бело, необыкновенно тихо и весело. Мягкий, пушистый снег покрыл и землю, и заборы, и висел, как вата, на сучьях вербы. В воздухе стоял как бы туман и было тепло. Дым над избами, где топились печки, не поднимался тихо и плавно столбами кверху, как в мороз, а падал на землю и стлался по ней во все стороны...

   К стоявшему на крыльце Левону подошел из-за угла соседней избы староста и сказал:

   - Здорово, Ляух... Сняжку господь, царь небесный посылает нам, грешным...

   Левон промолчал...

   - На сходку приходи, - сказал староста, - пастухов рассчитывать. - И, отойдя шага на три, обернулся и спросил:- Ты с чего это вечор загулял-то?.. С какой с радости?

   - А тебе что? - пробурчал Левон. - У тебя спроситься, что ли, забыл?

   - Да так я... мне наплевать!.. Деньги готовь пастухам... Да там за тобой должок есь...

   Он сделал еще несколько шагов и опять, обернувшись, спросил:

   - Чего это ты штурму-то устроил? Жану-то за что искровянил?

   - А ты видел?..

   - Видеть не видел, а люди сказывали. Шила, друг, в мешке не спрячешь!..

   - Что ж- аль она тебе докладывала? - встрепенувшись и сразу почувствовав злость и причину придраться к жене, спросил Левон.

   - Бабы сказывали... слышали...

   - Ну тебя к кобыле под хвост и с бабами-то вместе,- сказал Левон. - Тебе-то какое дело?.. Ну, бил! Жена моя, что хочу, то и делаю... хочу бью, хочу нет, - мое дело.

   - Знамо! - усмехнувшись, согласился староста и пошел дальше.

   - Эй, хозяин, на сходку выходи! - крикнул он, постучав бывшей у него в руках палкой о раму соседней избы. - На сходку! - и пошел дальше вдоль деревни под гору, постукивая под окнами и покрикивая: - На сходку! Эй, выходи на сходку!..

   Левон постоял еще немного и пошел в избу.

   Агафья встала и возилась около печки за перегородкой. Самовар стоял на полу и бурлил, выпуская из-под крышки клубы пара. Пар этот садился на стекла окон, покрывая их точно какими-то тонкими, сероватыми листьями бумаги, и от этого в избе было полутемно и как-то особенно печально... Около порога прыгал, на одном месте подскакивая передними ногами кверху, теленок и то и дело жалобно, звонко и протяжно, точно плача, кричал "Мя-я-я! мя-я-я!.."

   - Чай-то сейчас будешь пить, - увидев вошедшего мужа, робко спросила Агафья, - аль обождать, когда печку затоплю, картошки сварю?

   Левон посмотрел на нее, увидал ее избитое, еше больше опухшее за ночь лицо, увидал страшный, глядящий на него глаз-щелку, всю ее робкую фигуру и почувствовал вдруг, что ему стыдно и жалко жены... Но он сейчас же подавил в себе это чувство и грубо и злобно сказал...

   - Ты чаво это, сволочь, языком-то натрепала, а?..

   Агафья молчала, глядя на него, ничего не понимая.

   - Чего бельмы-то вылупила, сука мозговая? - крикнул он. - Мало я тебе насыпал... еще захотела?.. Зачем старосте нажаловалась? У-у-у, сволочь проклятая! Подкладка чортова!..

   - Господи Суси! - всплеснув руками, воскликнула Агафья. - Я, старосте? Да я яго и в глаза-то не видала бо знать с какой поры... Детища мне вон свово родного не видать, коли вру... издохнуть на этом месте! Что ты, господь с тобой? Что ты меня обижаешь-то?.. За что ты надо мной тиранствовать-то начал? Господи, господи... я старосте?.. Куда я пойду?.. Мне на улицу-то нельзя показаться... Смотри-кась ты какая я!...

   - Так тебе и надыть, - сказал Левон. - Мало. Я еще тебе пропишу по первое число... Дакась мне цалковый! - добавил он властно.

   - Какой цалковый?.. На что?..

   - Ну-у-у! - крикнул он. - Какой? Деревянный! Не знаешь, какой цалковый бывает?..

   Агафья заплакала.

   - Батюшки, - завыла она, - да что ж это такоича будет-то?.. Очумел ты, знать, совсем, а? Каки у нас цалковые?.. Откуда они? За пастушню вот надыть... хлеб... батюшки, ба-а-тюшки... ро-о-одимые! Ребенок вон у нас... яго-то пожалей!.. Что это тебя нечистый-то осетил?.. Окстись... опомнись!..

   - Давай! - заревел Левон. - Убью! Мое!..

   - Бери! - пронзительно завизжала вдруг на всю избу Агафья. - Бери, чорт ты эдакий... тащи! Пропивай! Лопай! На, бери!.. бери... на, на... жри! лопай!

   От ее крика проснулся Спирька, и, испугавшись, заплакал и жалобно закричал.

   - Тятьк, тятьк, не ругайся! Тятьк, не ругайся!..

   - На, на! - визжала Агафья, выхватив из-под скамейки укладку и роясь в ней. - На, чорт, на, подавись!.. На, анафема! - пронзительно громко, со слезами в голосе завопила она, найдя там где-то спрятанные у ней деньги и кидая ему серебряный рубль. - На, лопай! пропивай! Авось, бог даст, захлебнешься... На!..

   - Да ты что ж это, сволочь ты эдакая, а? - в свою очередь заорал Левон. - Ты с кем это говоришь-то, а? На кого ты это уства-то свои поганые отверзаешь, а?... Ах ты, подкладка подлая!.. Да я... да я!.. Ах ты!..

   И, отвратительно выругавшись, он схватил ее левой рукой сзади, с затылка за волосы и начал правой бить по лицу.

   - Тятя! тятя! тятя! - пронзительно, необыкновенно жалобно и отчаянно завопил Спирька и бросился к ним...

  

  

   С этого дня Левон стал пьянствовать и пропадать из дому.

   С утра он уходил или к Юдихе или же в соседнее село, где был трактир, казенка, и околачивался там по целым дням, стараясь напиться или на свои, или же как-нибудь со знакомыми на чужбинку.

   К вечеру он являлся домой совсем пьяный или "выпимши" и, забравшись на печку, начинал орать и сквернословить, ругая Агафью и не обращая внимания на Спирьку.

   Агафья как-то совсем скоро извелась, похудела, еще пуще, почернела и ходила, "как в воду опущенная", с выражением глубокого, постоянного страдания и ужаса в глазах.

   Муж совсем "взял" еще так недавно бывшую в ее руках власть себе и почти неограниченно пользовался ею. Не могла уже она крикнуть или сказать ему, как прежде: "Не ходи! не делай! не дам!.."

   - Мое! - орал он. - Давай!.. убью!.. я хозяин!..

   Каждый день с утра начинал он придираться к ней и показывать свою власть.

   - Эй, ты, шкура! - кричал он с печи. - Заложь-ка лошадь... в город поеду... дровишек свезу...

   Она, обыкновенно, молча, скрепя сердце, исполняла его приказание, зная по опыту, что стоит ей только сказать, спросить "зачем", как он кубарем скатится с печки и, вытаращив страшные с похмелья, оловянные глаза, полезет на нее с кулаками драться...

   Все, какие были в доме деньжонки, он помаленьку перетаскал в казенку и раз, когда в доме не было ни гроша, проснувшись утром со страшной головной болью и нытьем под ложечкой, спросил у жены двугривенный и, услышав ее ответ, что денег нет, заорал:

   - Как такоича нету, а?.. Что ж ты врешь-то?.. А в городе-то, на книжку-то лежат, а?.. Не деньги нешто?.. Займи поди у старосты под нее целковый... Скажи: поеду, мол, на этих днях в город, возьму, мол, там, отдам.

   Действительно, у них в городе, в казначействе, "лежало" на книжке на ее имя сто рублей, скопленных, одному богу только известно, какими способами и сбережениями, на стройку.

   - Ну, уж этих денег тебе не видать! - сказала Агафья. - Не наши они...

   - Как так не наши?.. Чье же?..

   - Вот чье, - указала она на Спирьку, - яво!.. Не видать тебе этих денег, - твердо повторила она, - да и книжки у меня нету... попу я ее снесла на сбереженье... у него цалей... Ступай, сунься... возьми!..

   Он озверел и принялся колотить ее.

   - Бей! - кричала она, по обыкновению, не сопротивляясь и этим еще больше зля его, - убей до смерти, разбойник, а денег этих не видать тебе... Тащи из дому... лопай, пропивай... авось господь накажет за меня... придет, конец, облопаешься... придет конец... потерпела я... придет!..

   И, действительно, конец скоро "пришел".

   Как-то раз, после уж рождества, поехал он в город с дровами. Погода стояла морозная, с ветром, с метелью. Продав на рынке за рубль с четвертью дровишки, он пошел в казенку, взял "половинку", выпил ее на улице и отправился в трактир закусить и попить чайку.

   День был праздничный, базарный, и народу в трактире было много. Трактир торговал водкой и, между прочим, допускал каких-то "девочек"...

   Обтрепанные, опухшие, нахальные, предлагали они свои услуги пьяным.

   Левон сел в угол к железной печке, за свободный стол и заказал чаю, баранок и сотку водки...

   Выпитая около казенки "половинка" разобрала его, и он сидел, глядя масляными, тупыми глазами по сторонам, как какой-нибудь досыта нажравшийся говядины кот...

   Одна из "девочек", рябая и толстая, подошла к его столу и, остановившись около, сказала осипшим голосом, скаля желтые, большие в огромном рту зубы:

   - Ишь, серый чорт, баранки жрет один... Что бы меня угостить?

   - Садись, - сказал Левон.

   "Девочка" села и, достав из кармана измятую, согнутую "етапную" папироску, закурила, держа ее как-то боком в углу губ...

   - Что ж, - сказала она, - за пустым-то столом сидеть?.. Возьми половиночку.

   - Ловкая ты, - засмеялся Левон. - Нешто за пустым?.. А это что? За что я тебя потчевать-то стану?

   - За что, за что, узнаешь за что!.. Стучи, стучи... заказывай!.. А ты уж знай заказывай!..

   Левон постучал и велел половому подать "половинку".

   - Денег-то у меня самая малость, - сказал он.

   - А много ль? - спросила она.

   - Да один целковый, знать, остался только.

   - А две рукавицы-то у тебя... Недавно купил, должно быть?.. На бутылку поднимут, - сказала она, скаля зубы.

   - Ишь ты какая ловкая!..

   - У ловкого все ловко, - сказала она и, налив в чашку из сотки водку, сразу выпила ее и плюнула на пол. - Дорого все здеся... Пойдем ко мне на фатеру. У тебя лошадь-то где?

   - На постоялый поставил...

   Половой принес "половинку", открыл ее и, поставив на стол, сказал:

   - Загулял, Ванька малый!.. Смотри рот-то не разевай, - добавил он.

   К вечеру совершенно пьяного, не помнящего себя Левона этот же самый половой, нахлобучив ему на голову по самые уши шапку, "спускал" по лестнице и говорил:

   - Я тебе, чорту, сказывал давеча: не разевай хлебова-то... Где рукавицы-то?.. Чо-о-о-рт!.. Дураков вас везде учат... так и надыть... Ступай, ступай!.. Дома, небось, жена ждет... дорвался, как волк до падали... Ступай!..

   Он вытолкнул его за дверь на мороз. Левон постоял около трактира, мыча что-то, весь какой-то обслюнявившийся, противный и, спотыкаясь, пошел по привычке, как-то бессознательно, на постоялый...

   Здесь он нашел свою передрогшую, стоявшую около пустой колоды лошадь, кое-как, тоже по привычке, отвязал ее, обернул, ввалился в дровни и, крикнув: "Но-о-о, чорт, вшивая, замерзла!" - выехал за ворота.

  

  

   В городишке стали зажигать огни. С базарной площади все разъезжались. На улицах было пустынно и тихо.

   Проголодавшаяся и передрогшая на постоялом лошаденка ходко и быстро побежала по хорошо ей знакомой дороге домой. Не нужно было править. Ей знаком был каждый заверток, и она уверенно бежала сперва по какой-то длинной, изрытой ухабами улице, потом свернула в заулок, повернула налево, мимо церкви, перебежала по льду через реку и какими-то огородами, мимо каких-то лачужек, около которых росли старые, толстые, корявые ветлы, выбралась за город в поле.

   В поле было холодно, морозно и дул не сильный, но пронизывающий ветер. По низу мело и передувало дорогу. Какая-то серая, печальная, нависшая со всех сторон, как туман, муть стояла в воздухе. Месяц светил, но его не было видно за облаками. Справа и слева по сторонам дороги торчали беспорядочно кое-как натыканные вехи, придававшие своим видом полю и дороге, по сторонам которой они были натыканы, еще более печальный и безнадежно-мертвенный вид...

   Левон сидел в передке дровнишек, привалясь боком к правой креслине, и время от времени по привычке и еле ворочая языком покрикивал на лошадь: "Но-о-о, дамка, но-о-о!.."

   Дровнишки прыгали по ухабам, и он каждый раз на ухабе тоже прыгал и клевал носом, точно кланяясь кому-то.

   Одет он был тепло. Снизу полушубок, сверху кафтан с большим, закрывавшим и щеки и уши воротником... Зябли только руки, и он как-то бессознательно совал их в рукава под полушубок: правую - в левый, левую - в правый.

   Вожжи были брошены, и лошаденка, не нуждаясь в них, зная дорогу, без понуканья торопливо бежала по дороге, кидая из-под копыт в дровни комки снега, и по временам как-то покряхтывала, точно чихала...

   За полем дорога стала подниматься в гору, и лошадь, запыхавшись, пошла шагом. Левона убаюкало, и он задремал.

   Очнулся он версты за две от своей деревни, в лесу. Его точно кто-то толкнул в бок и крикнул: "Эй, ты! Что спишь-то? Вставай, замерзнешь!.." Он открыл глаза, но, все еще пьяный, долго не мог сообразить, где он находится и что с ним делается.

   Приподнявшись, он мутными глазами, со страшно кружившейся головой огляделся кругом... Кругом - и направо, и налево - по краям дороги был лес. Над лесом, под проясневшим и вызвездившимся небом, висел, точно фонарь, месяц и молочно-бледным светом освещал и лес, и дорогу. Вперед и назад по дороге было видно далеко, и Левон, приглядевшись, узнал, место, где он ехал.

   - Ишь ты, - сказал он, - сичас приеду ко дворам. Заснул и не видал, как приехал.

   Он хотел было поправиться и пересесть поудобнее на другое место, но, протянув левую руку и взявшись было за креслину, почувствовал, что пальцы на ней не гнутся и не действуют.

   Он как-то сразу опомнился, поднес руку к глазам и увидал, что пальцы сделались точно стеклянными и не гнутся... Он со страхом стал шевелить ими и мять их правой рукой, которая осталась цела только потому, что, когда он спал, она была у него под боком.

   Пальцы, как он ни тер их, не действовали и ничего не чувствовали.

   - Отморозил, - с ужасом прошептал он. - Отрежут теперича... без руки станешь...

   Хмель от этой мысли сразу слетел с него. Он отрезвел и почувствовал, как ему холодно и как его всего трясет от холода, а пуще того от страха...

   - Но, но, матушка, но! - жалобным голосом закричал он на лошадь. - Скореича домой... Авось, господь даст, ничего... Но-о-о-о!..

   Лошадь побежала шибче и вскоре, миновав лес, за лесом поле, перебралась через овражек и, поднявшись в гору, где была деревня, подвезла Левона ко двору и остановилась у ворот.

   Ворота были заперты, и сквозь маленькие, замерзшие стекла окон светился огонь. В избе не спали. Агафья лежала на печке и ждала мужа, чутко прислушиваясь, не заскрипят ли сани, не застучат ли в ворота...

   - Отопри! - закричал Левон, застучав в окошко.

   Услышав стук, Агафья горошком скатилась с печки и побежала отпирать.

   - Ты? - спросила она, отворяя дверь.

   - А то кто жа! - ответил Левон и, торопливо стуча замороженными валенками по мосту, прошел мимо нее в избу.

   "Никак трезвый, - с удивлением и почему-то еще больше испугавшись подумала Агафья. - Вот чудеса-то!.. Что такоича значит?"

   Левон вошел в избу и так, как был, в шапке и кафтане, весь трясясь и вздрагивая, подошел к лампочке и, подняв руку к огню, посмотрел на нее.

   - Агафья! - каким-то другим, непривычным голосом сказал он. - Глянь-кась, никак обморозил...

   Агафья взглянула и ахнула.

   - Батюшки, - закричала она, - отморозил. Где это ты?.. Как? А где рукавицы-то?

   - Потерял ли, украли ли - не помню, - сказал он, - выпимши был... уснул дорогой... проснулся, глядь - вот!

   Он застонал и взглянул на жену

   - Глядь - вот! - повторил он.