Писемский Алексей Феофилактович - Комик

sp; От Вейсбора Дилетаев проехал к Матрене Матвевне, о которой я уже упоминал и с которой у него, говорят, что-то начиналось. По его назначению, она должна была играть в его комедии маркизу, а в "Женитьбе" сваху.

  При всех своих свиданиях Аполлос Михайлыч с Матреной Матвевной имели всегда очень одушевленную беседу, потому что оба они любили поговорить и даже часто, не слушая друг друга, торопились только высказать свои собственные мысли.

  Едва только гость появился в зале, где сидела Матрена Матвевна, сейчас же оба вместе заговорили.

  - Вхожу в храм волшебницы, с преклоненными коленами, с мольбою и просьбою, - произнес Аполлос Михайлыч.

  - Это я знаю... все знаю... согласна и рада!.. Извиняюсь только, что вчера не могла приехать, потому что была в домашнем маскараде.

  - Вы еще похорошели, Матрена Матвевна.

  - А вы еще более стали льстец!

  - Нет, какой я льстец - старик... хилый... слабый... я могу только в душе восхищаться юными розами и впивать их дыхание.

  - Не старик, а волокита, льстец и повеса.

  - Не верю, не верю обетам коварным, а буду умолять вас принять на себя роли, которые вы, конечно, превосходно сыграете, потому что отлично играете стариками. Я их сам для вас перепишу.

  - Давайте, я все выучу и сыграю. Когда вы состареетесь?

  - Я уж и теперь старик!

  Матрена Матвевна покатилась со смеху.

  - Ха, ха, ха... Он старик! Актер... поэт... он старик! Совсем все устроили?

  - Почти совсем.

  - Дарья Ивановна была?

  - Да, - вчера была.

  - Она играет?

  - Должна.

  - Она влюблена в вашего Мишеля.

  - Она замужем.

  - Что ж такое! Ах, каким постником притворяется, а сами что делаете?

  - Я вдовый.

  - Ну да, конечно, это оправдание. Отчего Фанечку не выдаете замуж?

  - Женихов нет!

  - Ну, что это вы говорите, - выдавайте!.. Право, грешно так девушку держать.

  - Я, с своей стороны, согласен хоть сейчас; но никого в виду нет.

  - А Рагузов! Она вам, право, связывает руки.

  - Конечно, но он не сватается, да и чужды они как-то очень друг друга; может быть, теперь сблизятся. Он будет читать "Братья-разбойники", - пресмешной человек... О чем вы задумались?

  - Так, что-то грустно... Что моя жизнь? Хожу, ем, сплю и больше ничего.

  - От вас зависит...

  Матрена Матвевна усмехнулась.

  - Отчего ж от меня?

  - Вы не любите стариков.

  - Напротив, я только и люблю мужчин пожилых лет.

  - Приезжайте-ка к нам обедать.

  - Обедать?.. Хорошо.

  Дилетаев начал прощаться. Хозяйка подала ему свою белую и полную ручку, которую тот поцеловал и, расшаркавшись, вышел молодцом. Отсюда он завернул к Никону Семенычу, которого застал в довольно странном костюме, а именно: в пунцовых шелковых шальварах, в полурасстегнутой сорочке и в какой-то греческой шапочке. На талии был обернут, несколько раз, яхонтового цвета широкий кушак, за которым был заткнут кинжал. При входе Аполлоса Михайлыча он что-то декламировал.

  - Разбойник! Совершенный разбойник! - проговорил тот.

  - Я всю ночь все обдумывал: надобно большое искусство, чтобы вышло что-нибудь эффектное, - говорил хозяин, протягивая руку.

  - А костюм-то разве не эффектен? Да вы, мой милый, поразите всех одною наружностию.

  - Мне хочется кое-что к поэме прибавить.

  - Прибавляйте, пожалуй.

  - Именно, прибавить в том месте, где говорится:

  

   Бывало, в ночь глухую

  

   Заложим тройку удалую,

  

   Поем, и свищем, и стрелой

  

   Летим над снежной глубиной.

  Я переделал так:

  

   Бывало, в ночь глухую,

  

   Тая в груди отвагу злую,

  

   Летим на тройке вороных,

  

   Потешно сердцу удалых!

  

   Мы, мразный ветр в себя вдыхая,

  

   О прошлом вовсе забывая,

  

   Поем, и свищем, и стрелой

  

   Летим над снежной глубиной.

  Это будет сильнее.

  - Чудесно! Право, чудесно!.. Какого, батюшка, сейчас актера достал я, - чудо! Приезжайте обедать.

  - Не знаю, поутру можно ли. Я думаю много переменить в пиесе.

  - Ну, хоть вечером.

  - Вечером буду.

  Аполлос Михайлыч завернул также и к судье и здесь было получил неприятное известие: Осип Касьяны решительно отказывался играть, говоря, что он совершенно неспособен и даже в театре во всю свою жизнь только два раза был; но Дилетаев и слышать не хотел.

  - Что вы там, почтеннейший Осип Касьяныч, ни говорите, как вы ни отказывайтесь, мы вам не поверим: вы будете играть и прекрасно сыграете, потому что вы человек умный, это знают все, и сегодняшний вечер пожалуйте ко мне.

  У судьи вытянулось лицо.

  - Хоть на сегодняшний вечер увольте меня, Аполлос Михайлыч, - проговорил он, - право, я даже все мои обязанности нарушаю с этим театром.

  - Вы ваших обязанностей никогда не нарушали, - этого никто о вас не смеет и подумать, - решил Дилетаев и, снова попросив хозяина не расстраивать отказом общее дело, уехал.

  - Провалился бы ты с своими вечерами! Совсем сблаговал, дурак этакой, - проговорил ему вслед судья.

  Дома Аполлос Михайлыч имел еще неприятную сцену с племянником, который тоже отказывался играть и на которого он так рассердился, что назвал его безмозглым дураком и почти выгнал из кабинета.

  По отъезде Дилетаева Рымовы несколько времени не говорили между собою ни слова. Комик сел и, схватив себя за голову обеими руками, задумался. Приглашение Аполлоса Михайлыча его очень взволновало; но еще более оно, кажется, встревожило Анну Сидоровну. Она первоначально начала утирать глаза, на которых уже показались слезы, и потом принялась потихоньку всхлипывать.

  - Это что еще такое? - сказал Рымов с досадою.

  - Так... ничего... - отвечала Анна Сидоровна, - опять!.. - произнесла она и начала всхлипывать громко.

  - Что опять?

  - Опять!.. - отвечала она и заревела.

  - Ах ты, дура... дура! - произнес, качая головой, Рымов, который, видно, догадывался, на что метит жена.

  Анна Сидоровна продолжала плакать.

  - Разбойник... душегуб! - говорила она рыдая. - Точно бес-соблазнитель приехал подмывать. Чтобы ни дна ни покрышки ему, окаянному, - только бы им, проклятым, человека погубить.

  Рымов усмехнулся.

  - Чем же он погубит?

  - Всем он вас, Виктор Павлыч, погубит, решительно всем; навек не человеком сделает, каким уж вы и были: припомните хорошенько, так, может быть, и самим совестно будет! Что смеетесь-то, как над дурой! Вам весело, я это знаю, - целоваться, я думаю, будете по вашим закоулкам с этими погаными актрисами. По три дня без куска хлеба сидела от вашего поведения. Никогда прежде не думала получить этого. - Бабы деревенские, и те этаких неприятностей не имеют!

  - Все промолола? - спросил Рымов.

  - Нечего мне молоть! Давно я такая... давно уж вы в эти дела-то вдались, так уж мне и бог велел разум-то растерять.

  - Именно, давно уж ты из ума выжила; прежде - проста была, а теперь уж ничего не понимаешь. Вразумишь ли тебя, что театр - мое призвание... моя душа... моя жизнь! Чувствуешь ли ты, понимаешь ли ты это, безумная женщина?

  - У вас все душа! Кто вас ни позови, - вам всякий будет душа, только жена не нравится.

  Рымов махнул рукою.

  - В пять лет бог дает удовольствие, так и то хочет отнять, - начал он.

  Анна Сидоровна горько улыбнулась.

  - Великое удовольствие: как над дураком будут смеяться! Видела я вас, Виктор Павлыч, своими глазами видела - и на человека-то не были похожи. Обманывать меня нечего, другого вам хочется.

  - Чего же другого-то?

  - Известно, чего все мужчины хотят.

  - Ну да, конечно: красавец какой, - так и кинутся все!

  - Кидались же ведь прежде.

  - Ах ты, жалкое создание, в тебе целый дьявол ревности сидит, ты ничего не видишь, ничего не понимаешь. Это благородный спектакль, - вбей хоть ты это-то в свою голову: тут благородные дамы и девицы. Неужели же они и повесятся мне на шею? Они, я думаю, и говорить-то не станут со мной.

  - Не хитрите, сделайте милость, не хитрите, Виктор Павлыч! Все я очень хорошо понимаю, и понимаю, почему это вам так хочется.

  - Почему мне хочется? Вот этого-то ты, я думаю, уж совсем не понимаешь. Мне хочется потому, что хотелось этого Шекспиру и Шиллеру, - потому, что один убежал из отцовского дома, а другой не умел лечить - вот почему мне хочется!

  - Что вы мне приятелей-то приводите в пример. В Москве еще я это от вас слыхала. Такие же пьяницы, как вы.

  - Молчи, дура! Не говори по крайней мере об этих людях своим мерзким языком.

  - Ругайтесь, ругайтесь! Прибейте еще! Убить, я думаю, рады меня... Пьяница... бездомовщик! Уморил бы с голоду, кабы не мои же родные дали место.

  Анна Сидоровна начала опять реветь.

  - Ну да, - проговорил Рымов, - я хочу играть, буду играть, хоть бы тебя на семь частей разорвало.

  Последние слова он произнес в сильном ожесточении. Анна, Сидоровна хотела было что-то возражать.

  - Молчи! - вскрикнул Рымов, ударив кулаком по столу.

III

ВЕЧЕР ИСПЫТАТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ

  Художественный вечер Аполлоса Михайлыча, назначенный собственно для испытания талантов, начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин приготовлялся начать чтение.

  - Рымов! - доложил слуга.

  - А!.. - произнес хозяин. - Проси.

  - Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? - заметил Юлий Карлыч судье.

  - Не без того, я думаю; заварите уж вы кашу с вашими актерами, - проговорил тот и взглянул в угол.

  К удивлению многих, комик явился во фраке, в белой манишке, с причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.

  - Милости прошу! - проговорил хозяин, вставая. - Здесь вы видите все поклонников Мельпомены, и потому знакомиться нечего; достаточно сказать этого слова - и, стало быть, все мы братья. Господин Рымов! - прибавил Аполлос Михайлыч прочим гостям, из коих некоторые кивнули гостю головой, а Юлий Карлыч подал ему руку.

  - Прошу присесть, - продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. - Между нами нет только нашего великого трагика, Никона Семеныча. Он, вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию по ролям, в том порядке, как будет у нас спектакль. Сначала моя комедия - "Исправленный повеса", потом вы прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы", и, наконец, Никон Семеныч продекламирует своим громовым голосом "Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.

  На такое распоряжение хозяина никто не отвечал. Дарья Ивановна пересмехнулась с Мишелем, судья сделал гримасу, Юлий Карлыч потупился, комик отошел и сел на дальний стул. Аполлос Михайлыч роздал по экземпляру своей комедии Матрене Матвевне и Фани.

  - Пожалуйста, Матрена Матвевна, не сбивайтесь в репликах, то есть: это последние слова каждого лица, к которым надобно очень прислушиваться. Это - главное правило сценического искусства. "Театр представляет богатый павильон на одной из парижских дач". Вам начинать, Матрена Матвевна!

  Вдова начала:

  - Действие первое. Явление первое.

  - Позвольте, почтеннейшая! Зачем уж это читать? - перебил хозяин. - Это все знают. Начинайте с слова: "Ах, да!".

  - Сейчас, сейчас, - отвечала Матрена Матвевна и снова начала:

  

   Ах, да! Все говорят о вас, виконт,

  

   Что вы от света стали отставать

  

   И бродите день целый под окном

  

   Какой-то Дульцинеи...{164}

  - Вы читаете недурно; но надобно более обращаться ко мне, - заметил хозяин и начал самым развязным тоном:

  

   Я брожу?

  

   Налгали вам, маркиза, на меня;

  

   Я провожу весь день в Пале-Рояле{164}!

  

   Играю, ем, курю и пью вино,

  

   Затем, чтоб, нагрешивши вдоволь,

  

   Исправиться на ваших балах вновь.

  - Подхватывайте скорее, Матрена Матвевна!

  Вдова торопливо взглянула в книгу и зачитала:

  

   Смешно вам,

  

   Смейтеся, маркиза, ваша воля!

  

   Но если б в самом деле...

  - Attendez, madame*! - воскликнул Аполлос Михайлыч. - Вы читаете мой монолог, - как вы торопливы!

  ______________

  * Подождите, сударыня! (франц.).

  - Виновата! - сказала Матрена Матвевна, немного вспыхнув, и снова начала:

  

   Нет, нет, позвольте вам не верить!

  

   Вы страстно влюблены в какую-то

  

   Кухарочку, гризетку или прачку.

  

   Смешно, виконт, мне это. -

  

   Смешно вам? - подхватил хозяин. -

  

   Смейтеся, маркиза, ваша воля!

  

   Но если б в самом деле я хотел

  

   Кого-нибудь когда-нибудь любить,

  

   Так не влюбился бы в вас, светских дам,

  

   А сердце отдал бы простой крестьянке.

  Матрена Матвевна подхватила:

  

   Затем, что обмануть несчастных легче.

  - Вы хорошо произносите, но немного скоро и однообразно: нет перелива в голосе... - заметил Аполлос Михайлыч.

  - Я теперь еще не знаю наизусть, а я выучу.

  - Уверен, уверен, моя почтеннейшая, что выучите и будете превосходны. Как вы, Виктор Павлыч, находите наше чтение и комедию, - а?

  - Стихи произносить очень трудно, - отвечал тот.

  - Совершенно согласен: тут надобно, особенно в комедии, высшее классическое искусство. Я думаю, вы могли заметить, что я в своем чтений много заимствовал у Катенина{165}, которого несколько раз слыхал и прилежно изучал.

  Затем снова началось чтение. Матрена Матвевна часто мешалась в репликах, но зато сам хозяин необыкновенно одушевлялся, и в том месте, где виконт высказывает маркизе, что он ее не любит, Аполлос Михайлыч встал и декламировал наизусть.

  - Как отлично Аполлос Михайлыч читают! - отнесся Юлий Карлыч к судье.

  Тот только почесал затылок; комик сидел насупившись; Мишель что-то шептал на ухо Дарье Ивановне, которая, чтоб удержаться от смеха, зажала рот платком. Фани вся превратилась в слух и зрение и, кажется, с большим нетерпением ожидала, когда очередь дойдет до нее; наконец, пришла эта очередь. По ходу пьесы она сидит одна, в небольшой комнате, шьет себе новое платье и говорит:

  

   Виконт! О милый мой виконт!

  

   Я для тебя спешу скорей надеть

  

   Тобою подаренный мне наряд!

  

   Ты, может, будешь, друг бесценный,

  

   Любить меня еще сильнее в нем

  Так читала девушка и читала с большим чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только вспомнил о маркизе, вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту женщину. Он рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.

  Вся эта сцена очень удалась, может быть, более потому, что два действующие лица не сбивались в репликах и читали все на память. Дилетаев вставал, ходил, садился около Фани и целовал ее руки; под конец явления Юлий Карлыч и Матрена Матвевна захлопали в ладош", и последняя поклялась к завтрашнему же дню так же твердо выучить роль, как Фани, и просила Аполлоса Михайлыча приехать поутру поучить ее. Второе и последнее действие было также прочитано с большим одушевлением со стороны Аполлоса Михайлыча и Фани и с большим старанием Матреною Матвевною, которая была уже не так однообразна, но по торопливости характера все-таки ошибалась иногда в репликах и не совсем верно выражала акцентом голоса мысль монолога, но Дилетаев следил внимательно и очень часто делал вдове дельные замечания.

  - Мы со сцены сходим, - произнес он, - теперь, Виктор Павлыч, ваша очередь - потешьте вы нас вашим чтением. Мне бы очень желалось, чтобы каждое действующее лицо читало за себя; но у меня книжка одна, и роли еще не списаны. Прочтите уж вы одни то, что я отметил для нашего представления, да еще вас прошу пропускать те места, которые зачеркнуты карандашом. Они могут произвести на наших дам неприятное впечатление.

  Комик, слушавший чтение всей комедии Дилетаева с грустным лицом, встал.

  - Посмотрите, как у него руки дрожат, должно быть, он пьян, - заметил Мишель.

  - Какой он странный, неприятно даже видеть: что он - лакей, что ли, чей-нибудь? - спросила его Дарья Ивановна.

  - Должно быть, побочный сын Мельпомены.

  - Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.

  - Бога ради, не погубите меня... Я не буду, честное слово, не буду, - отвечал молодой человек и закурил папиросу.

  Комик подошел к столу и сел.

  - Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? - спросил хозяин.

  - Нет-с, ничего; я и так прочту, - отвечал тот.

  - Ему бы стакан водки для смелости закатить, - проговорил тихонько судья Юлию Карлычу.

  - Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, - отвечал тот.

  - И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.

  Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.

  - Нет, Виктор Павлыч, пощадите, - воскликнул он, отнимая у комика книгу. - О господи, даже колика сделалась... Матрена Матвевна! Не прикажете ли истерических капель?

  - Я не знаю, что такое со мною, - отвечала вдова, - я просто сумасшедшая.

  - Как вы находите, Дарья Ивановна? - отнесся хозяин к молодой даме.

  - Tres drole*, Аполлос Михайлыч, - отвечала та.

  ______________

  * Очень забавен (франц.).

  - Живокини{168} не уступит - ужасный урод! - шепнул ей на ухо Мишель.

  - Я, mon oncle, никогда так не смеялась... Отчего это? - сказала Фани.

  - Это, душа моя, значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий Карлыч?

  - От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.

  - Вижу, что от смеха, даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.

  Все эти похвалы комик слушал потупившись.

  - Но вот ведь, господа, в чем главное дело, - начал рассуждать Дилетаев, - что смеялись мы, - это не удивительно: фарс всякой смешон; но, главное, - разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть все почти лица: и сваху, и невесту, и тетку - это удивительно!.. Что бы вы теперь могли сделать в классической комедии? - продолжал он, обращаясь к комику. - Это выше слов: конечно, тут бы смеяться не стали; но зато на изящный-то вкус как бы подействовало, особенно в этих живых пассивных сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.

  - Что вы изволите, Аполлос Михайлыч, разуметь под классической комедией? - спросил скромно комик.

  - Как что такое я разумею под именем классической комедии? - возразил хозяин. - Я разумею под этим именем все классические комедии, которые написаны по правилам искусства.

  - Всякая комедия, если она выражает что-нибудь смешное ярко и естественно, - классическая комедия, - возразил скромно комик.

  - Ах, нет: это совершенно ложная мысль! - перебил хозяин. - Смешного много написано: смешон водевиль, смешон фарс, но это не то... классическая комедия пишется по строгим и особенным правилам.

  - Какие же особенные правила, mon oncle? Теперь в Петербурге даются водевили, которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, - вмешался в разговор Мишель.

  - Ну, mon cher*, ты еще не можешь судить об этом; то, что я хочу сказать, ты не совсем и поймешь.

  ______________

  * мой дорогой (франц.).

  - Да почему же вы одни только можете понимать? - возразил племянник.

  - Молчи, пожалуйста! Твое дело галстуки повязывать да воротнички выставлять - и только. Я заговорил об особых правилах классического искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?

  - Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.

  - Ну, поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то врезалось в память. Первое правило - единство содержания; второе, да... второе, я полагаю, то, чтобы пиеса была написана стихами - это необходимо для классицизма; и, наконец, третье, уж совершенно как-то не помню, - кажется, чтобы все кончилось благополучно... например, свадьбою или чем-нибудь другим; но я, с своей стороны, кладу еще четвертое условие для того, чтобы комедия действовала на вкус людей образованных: надобно, чтобы она взята была из образованного класса; а то помилуйте! Что такое нынче пишут? На сцене фигурируют пьяные мужики, хохлы, лакеи, какие-то уроды-помещики. Такая сволочь, что не глядел бы, да и в натуре их совсем нет. Возьмите вы комедии Шаховского{169} - букет изящного, ароматом пахнет... Я очень бы желал, Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию; конечно, это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно и с артистическим одушевлением.

  Комик, прислушивавшийся сначала к рассуждениям Аполлоса Михайлыча с какою-то горькою улыбкою, под конец ничего уж не слыхал и все посматривал на закрытую книжку "Женитьбы". Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.

  - Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, - повторил хозяин.

  - Чего-с? - отозвался комик.

  - Мою комедию продекламируйте.

  Рымов немного смешался.

  - Я не умею читать белых стихов, - проговорил он.

  - Жаль, очень жаль, - начал хозяин, - неимоверно жаль, что вы не получили строгого сценического воспитания! Вы бы были великий художник: природа ваша бесценна; но в настоящее время для вас существует только известный род пиес, комедии райка; конечно, и в них много смешного, но уж чрезвычайно вульгарно. Высший класс тоже смеется; но смеяться ведь можно всему: мы смеемся, например, когда пьяный мужик пляшет под балалайку, но все-таки в этом нет истинного комизма. Так ли я, господа, говорю? - отнесся Аполлос Михайлыч к мужчинам. - Что вы, mesdames*, скажете? - прибавил он, обращаясь к дамам. - Виктор Павлыч, я замечаю, не совсем соглашается с моими мнениями.

  ______________

  * сударыни (франц.).

  - Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем вас нашим профессором, - подхватила Матрена Матвевна.

  Из мужчин судья только поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.

  - Я согласен с Матреной Матвевной, - произнес Юлий Карлыч. - Вы очень много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.

  - И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.

  - Я ничего, Аполлос Михайлыч... - начал было Рымов.

  - Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав? - перебил хозяин.

  - Я ничего-с, только насчет райка... он иногда очень правильно судит.

  - Вы думаете?..

  - Да-с, Мольер обыкновенно читал свои комедии кухарке, и если она смеялась, он был доволен.

  Аполлос Михайлыч покачал головою.

  - Во-первых, это анекдот, а во-вторых, что такое Мольер? "Классик! Классик!" - кричат французы, но и только!.. Немцы и англичане не хотят и смотреть Мольера; я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком... А!.. Никон Семеныч, великий трагик! Вас только и недоставало, - опоздали, mon cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.

  Но Никону Семенычу было не до кого и не до чего: он приехал в очень тревожном состоянии духа; волосы его были растрепаны, руки и даже лицо перепачканы в чернилах.

  - Я приехал читать, - проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.

  - Да, теперь очередь за вами, - ответил хозяин, подмигнув судье и Юлию Карлычу, отчего последний потупился.

  - Я много переделал и прибавил, - начал Никон Семеныч, садясь. - Могу? - спросил он.

  - Сделайте милость, - сказал хозяин.

  Рагузов начал:

  - "Театр представляет равнину на волжском берегу. Рассыпана толпа разбойников в различных костюмах; близ одного, одетого наряднее других, сидит, опершись на его плечо, молодая женщина".

  - Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое лицо? - возразил Аполлос Михайлыч.

  - Новое, оно необходимо, - отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже наизусть:

  

   Нас было двое: брат и я!

  

   Росли мы вместе, нашу младость

  

   Вскормила чуждая семья...

  На том месте, где говорится:

  

   ...Решились меж собой

  

   Мы жребий испытать иной, - он остановился и сказал:

  - Тут говорит его любовница, - и продолжал:

  

   Елена

  

   Благословляю этот миг,

  

   Он отдал мне, мой друг, тебя!

  

   Ты не преступник, ты велик.

  

   Ты мой навек, а я твоя!

  - Позвольте, Никон Семеныч, я вас опять перебью: кто же будет играть эту роль? Надобно прежде это решить.

  - Я не знаю-с, это - ваше дело.

  - Но как же все мое дело; не могу же я придумать все, что придет вам в голову?! Дарья Ивановна, это ваша роль.

  Дарья Ивановна насмешливо покачала головой:

  - Почему же вы думаете, что моя? Неужели же вы находите, что я похожа на любовницу разбойника? Мне это досадно!

  Матрена Матвевна взглянула на Аполлоса Михайлыча многозначительно.

  - Фанечка, эту роль ты должна играть, - отнесся он к племяннице.

  Но та, несмотря на любовь к искусству, на этот раз что-то сконфузилась.

  - Я не сыграю, mon oncle, - произнесла она.

  - Неправда, та bonne amie*, неправда!.. Матрена Матвевна, она ведь должна играть?

  ______________

  * мой друг (франц.).

  - Она, непременно она... она молоденькая, хорошенькая, а мы все старухи, - решила вдова.

  - Я, mon oncle, не умею играть драматических ролей.

  - Никон Семеныч тебя научит, и я тебе слова два - три скажу.

  - Я у вас буду учиться, mon oncle, - отвечала девушка.

  Рагузов начал читать и прервал этот разговор. Наконец он кончил.

  - Стало быть, поэма ваша, Никон Семеныч, должна будет идти отдельно от дивертисмана?

  - Непременно!

  - В таком случае надобно назвать ее драматической фантазией, - произнес Аполлос Михайлыч.

  - Пожалуй, - отвечал трагик и встал.

  - Ну-с, - отнесся Дилетаев к Дарье Ивановне, - теперь ваша очередь; во-первых - пропеть, а во-вторых - сыграть качучу для Фани на фортепьянах.

  - У меня горло болит, Аполлос Михайлыч, - возразила она.

  - Все равно-с, болит ли оно у вас, или нет, - мы этого не знаем, но просим, чтобы вы нам пропели.

  - Спойте, Дарья Ивановна, дайте отдохнуть душе, - шепнул ей на ухо Мишель.

  Дарья Ивановна встала и села за фортепьяно; голос ее был чрезвычайно звучен и довольно мягок: он поразил всех; один только Рымов, кажется, остался недоволен полученным впечатлением.

  - Каково соловей-то наш заливается? - отнесся к нему Юлий Карлыч.

  - Она не понимает, что поет, - отвечал тот и отошел.

  Никон Семеныч прослушал весь романс с необыкновенным восторгом.

  - Madame, je vous supplie, faites moi l'honneur d'accepter un role dans ma piece. Vous avez tant de sentiments... J'arrangerai un petit air tout expres pour votre voix...* - отнесся он, от полноты чувств, к Дарье Ивановне на французском языке.

  ______________

  * Сударыня, я вас умоляю оказать мне честь и взять роль в моей пьесе. В вас столько чувства... Я напишу небольшую арию специально для вашего голоса... (франц.).

  - Je n'ai jamais parle et chante sur la scene*, - отвечала та небрежно и отвернулась от трагика.

  ______________

  * Я никогда не играла и не пела на сцене (франц.).

  - Прелесть! Чудо! - говорил Аполлос Михайлыч, качая головою.

  - Попросите, пожалуйста, чтобы Дарья Ивановна играла в моей пиесе; я напишу для них романс. Это будет очень эффектно, - обратился к хозяину трагик.

  - Вряд ли станет она играть! Дай бог, чтобы что-нибудь пропела, - отвечал Дилетаев. - Мишель! Поди сюда! - кликнул он племянника. - Будет ли у нас Дарья Ивановна играть?

  - Я почему знаю, спросите ее.

  - Попроси ее, мой друг, участвовать.

  - Что ж мне ее просить... Я ничего у вас не понимаю, - проговорил Мишель и, отошед от дяди, опять заговорил с Дарьей Ивановной.

  - Фанечка! - начал хозяин. - Что же твоя качуча?

  - Сейчас начну, mon oncle, - ответила девушка и убежала в свою комнату за кастаньетами.

  Дарья Ивановна, по просьбе Аполлоса Михайлыча, заиграла качучу; Фани начала танцевать. Нельзя сказать, чтобы все па ее были вполне отчетливы и грациозны; но зато во всех пассивных скачках, которыми исполнен этот танец, она была чрезвычайно энергична. Аполлос Михайлыч, Никон Семеныч, Матрена Матвевна и Юлий Карлыч хлопали ей беспрестанно; оставались равнодушными зрителями только комик, который сидел в углу и, казалось, ничего не видал, и судья, которому, должно быть, тоже не понравился испанский танец.

  "Этакое нахальство: для девицы, кажется, и неприлично бы было; простая мужичка не согласится этак ломаться!" - сказал он про себя.

  Качучею заключился вечер испытательного чтения. Общество снова возвратилось в гостиную; Аполлос Михайлыч еще долго рассуждал о театральном искусстве, и у него опять начался жаркий спор с Рагузовым, который до того забылся, что даже собственную комедию Дилетаева назвал пустяками. Аполлос Михайлыч после этого перестал с ним говорить. Комик раньше всех простился с хозяином, который обещался на другой же день прислать ему роль. Трагик уехал вскоре за ним. Дарью Ивановну поехал провожать Мишель. Фани принялась читать "Женитьбу". Матрена Матвеева очень долго сидела с хозяином в гостиной и о чем-то потихоньку разговаривала с ним. Все гости отправились, конечно, в экипажах; один только Рымов пошел пешком, повеся голову.

  "Что это такое: где я был? Точно сумасшедший дом, - рассуждал он сам с собою, - что такое говорил этот господин: классическая комедия, Мольер не классик... единство содержания... "Женитьба" - фарс, черт знает что такое! Столпотворение какое-то вавилонское!.. Хорош же у них будет спектакль... и комедия хороша, нечего сказать. Вместо стихов - рубленая солома, но главное: каков виконт-то волокита, - тьфу ты, проклятые! Ничего подобного и не слыхивал! Видно, в самом деле старуха моя права; все это глупости, и глупости-то страшные! Или уж я очень одичал, так не понимаю ничего, - черт знает что такое?"

  Пришед домой, он застал жену в постели, с повязанной головой. Рымов посмотрел на нее. Анна Сидоровна отвернулась.

  - Аннушка! Что с тобой? - спросил он, раздеваясь; но она не отвечала.

  - За что ты сердишься? Что такое я сделал? Больна, что ли, ты?

  - Да, - отвечала она.

  - Что такое у тебя болит?

  - Да вам зачем? Играйте там, дайте хоть умереть спокойно.

  - Опять старые песни!

  - Лучше бы к какой-нибудь поганой актрисе вашей отправились ночевать. Зачем меня пришли мучить?

  - Тьфу ты, дура этакая! Лежи же, валяйся... терпения нет никакого!

  - Что ж вы, подлец этакой, ругаетесь? Ступайте вон! Квартира моя - разбойник! Еще убьете ночью, пожалуй.

  Рымов плюнул и ушел в другую комнату, погасил свечу и лег на голом диване. Прошло часа два, но ни муж, ни жена не спали; по крайней мере так можно было заключить из того, что один кашлял, а другая потихоньку всхлипывала. Наконец, Анна Сидоровна встала и подошла к дверям комнаты, где лежал муж.

  - Витя, ты спишь? - начала она ласковым голосом.

  - Нет, а что?

  - Поди ко мне, мамочка, тебе там жестко.

  - Ругаться станешь.

  - Нет, мамочка, я виновата.

  Рымов встал и перешел к жене на кровать.

  - Не играй, Витя! Пожалуйста, не играй: погубишь ты себя и меня!

  - Чем же я погублю тебя?

  - Избалуешься, мамочка, опять избалуешься, еще, пожалуй, влюбишься... вы ведь при всех, без стыда, целуетесь, это уж какое дело семейному человеку.

  - Отвяжись, пожалуйста: я спать хочу!

  - Спи, ангел мой, авось, тебя бог образумит.

  Анна Сидоровна поцеловала и перекрестила мужа.

IV

ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ

  Дня через два Дилетаев разослал ко всем роли; но, кроме того, он заехал к каждому из действующих лиц и сделал им, сообразуясь с характером, наставления и убеждения.

  Осип Касьяныч, получив роль, пришел в совершенный азарт; он бросил ее на пол и начал топтать ногами, произведя при этом случае такой шум, что проживавшая с ним сестра подумала, бог знает что случилось, и в большом испуге прибежала к нему.

  - Батюшка, Осип Касьяныч! Что это такое с вами? - спросила она.

  - Черт, дьявол, бес плешивый! - кричал судья, толкая пинками роль. - Ишь как вздумал дурачить людей!

  - Голубчик, братец, расскажите, что такое случилось?

  - Вам еще что надобно от меня? Ступайте к себе. Ну что вам надобно? Лучше бы рожу умыли, - проговорил он, обращаясь к сестре, и, совершенно расстроенный, уехал к откупщику, где играл целый день в карты и сверх обыкновения проиграл пятьсот рублей, бледнея и теряясь каждый раз, когда его спрашивали, какую он будет играть роль. После такого рода неприятностей почтенный судья о театре, конечно, забыл и думать, а пустился в закавказский преферанс и выиграл тьму денег, ограничась в отношении своей роли только тем, что, когда при его глазах лакей, метя комнату, задел щеткой тетрадку и хотел было ее вымести вместе с прочею дрянью, он сказал: "Не тронь этого, пусть тут валяется", - но тем и кончилось.

  Гораздо добросовестнее исполнял поручение Дилетаева Юлий Карлыч. Несмотря на то, что жене его сделалось в тот день еще хуже, что около него шумел и кричал целый пяток различного возраста детей, он тотчас же начал учить роль; но, к несчастию, память совсем отказывалась. Пробившись без всякого успеха часа три, Вейсбор решился ехать за советом к учителю истории в уездном училище, который, по общей молве, отличался необыкновенною памятью и который действительно дал ему несколько спасительных советов: он предложил заучивать вечером, но не поутру, потому что по утрам разум скоро воспринимает, но скоро и утрачивает; в местах, которые не запоминаются, советовал замечать некоторые, соседственные им, видимые признаки, так, например: пятнышко чернильное, черточку, а если ничего этакого не было, так можно и нарочно делать, то есть мазнуть по бумаге пальцем, капнуть салом и тому подобное, доказывая достоинство этого способа тем, что посредством его он выучил со всею хронологиею историю Карамзина. По его словам, метода самого Ланкастера{176} противу изобретенной им методы никуда не годится. Способ действительно, надо полагать, был хорош. Дня через два, после тщательного упражнения, Юлий К