еобразованна и, наконец, связывала его, что
называется, по рукам и по ногам. Но не то было с Анной Сидоровной: страсть
ее день ото дня разгоралась: прямо и вкось, слезами, просьбою и бранью она
требовала, чтобы он женился на ней. Рымов долго не сдавался и, между прочим,
начал попивать, ничего не делал, а только кутил и буянил. Все сносила Анна
Сидоровна и настояла, наконец, на своем, то есть сделалась его женою. С этих
пор судьба Рымова и даже сам он изменились к лучшему: он нашел, по
рекомендации своего старого товарища, несколько уроков, перестал пить,
тосковать, и все пошло как нельзя лучше. Маленькие семейные сцены выходили
только из того, что Рымов, как сам он выражался, ненавидел лизанья, а Анна
Сидоровна была очень нежна и страстна. В это блаженное время она с каждым
днем полнела и развилась до того значительного размера, в котором мы ее
встретили. Однажды затеялся в одном доме, где Виктор Павлыч давал уроки,
театр; его пригласили; сначала Анна Сидоровна - ничего: была даже рада и
очень смеялась, когда ее Витя играл какого-то старика; одно только ей не
понравилось, что он, по ходу пиесы, поцеловался с одной дамой, игравшей его
племянницу. Но горько бедная женщина после оплакала эту дьявольскую затею. С
другого же почти дня Рымов закутил; начали ходить к нему какие-то приятели,
пили, читали, один из них даже беспрестанно падал на пол и представлял, как
будто бы умирает; не меньше других ломался и сам хозяин: мало того, что
читал что-то наизусть, размахивал, как сумасшедший, руками; но мяукал даже
по-кошачьи и визжал, как свинья, когда ту режут; на жену уже никакого не
обращал внимания и только бранился, когда она начинала ему выговаривать;
уроки все утратил; явилась опять бедность. Все это Анна Сидоровна имела еще
силы перенесть, бранилась, конечно, иногда, и бранилась очень, но ей
готовилось новое несчастие: Рымов подрядился в театральную труппу. Анна
Сидоровна сначала и понять не могла хорошенько, что это такое, но потом
поняла, когда они переехали в один губернский город, и поняла очень хорошо.
Дня по два она сидела без обеда, даже не зная, где муж обретается; наконец,
до нее дошли слухи, что он завел любовь с одной актрисой, и этого уж Анна
Сидоровна не в состоянии была перенесть и занемогла горячкой. Безрассудные
деяния Рымова и его служба на провинциальном театре продолжались только одну
зиму. В великий пост он опомнился и начал сидеть дома, хотя дома едва только
был насущный хлеб. Оправившаяся Анюта взяла с него клятву, чтобы он никогда
и не думал играть на театре.
Рымов поклялся. Один из родственников ее приискал ему место в питейной
канторе. Не соображая того, что Виктору Павлычу уже сорок пятый год, Анна
Сидоровна ревновала его к встречной и поперечной и даже, для этой цели, не
держала ни одной женщины в доме и сама готовила кушанье.
Вожделенный день представления наступил. Аполлос Михайлыч, Рымов и Юлий
Карлыч отправились в театр, часа в два пополудни, для должных приготовлений.
Декорациями и мебелью Дилетаев поручил распоряжаться Вейсбору, дав ему,
конечно, подробную записку, что и когда нужно. Еще прежде того он настоял,
чтобы Никон Семеныч сделал своим музыкантам новые синие куртки и хорошенько
бы намылил голову капельмейстеру за леность. Прочие актеры съехались часу в
пятом, и приведены были лакеи, закостюмированные в разбойников. В
чулане-уборной, нагреваемой тремя самоварами, сделалось чрезвычайно тесно, и
потому Аполлос Михайлыч распорядился, чтобы Юлий Карлыч и Мишель в
разбойничьи костюмы оделись заранее; первый, конечно, беспрекословно
повиновался, а второй по обыкновению поспорил; но, впрочем, закостюмировался
и даже сделал себе обожженною пробкою усы, которые к нему, по словам Дарьи
Ивановны, очень шли. Наконец все более или менее было приведено в
окончательный порядок. Аполлос Михайлыч причесался и напудрился. Матрена
Матвевна тоже причесалась, напудрилась и оделась в богатый, составленный по
особому рисунку, костюм маркизы. Фани давно уже была готова.
Роковые семь часов приближались. Актеры начали испытывать волнение,
даже сам Аполлос Михайлыч был как-то встревожен. Матрена Матвевна очень
боялась. С Фани была лихорадка. Комик сидел задумавшись. Трагик ходил по
сцене мрачный. Один только Мишель любезничал с Дарьей Ивановной. Засветили
свечи и кенкеты. Публика начала съезжаться, но, боже мой! Эта публика -
неблагодарная публика, особенно в провинциях: затевает ли кто для публики
бал даже из последних средств своих, и все у него, кажется, напились,
наелись, натанцевались, - и вы думаете, что все довольны? Ничуть не
бывало... непременно что-нибудь найдут: одни скажут - очень было жарко, а
другие - холодно; одним показалась сыра рыба, другие недовольны, что вина
мало, третьи скучали, что их хозяин заставлял танцевать, четвертые
жаловались на монотонность, - и очень немного осталось нынче на свете таких
простодушных людей, которые были бы довольны предлагаемым им от своего брата
удовольствием; но театр уже по преимуществу подпадает, как говорят, критике.
Я не знаю, что в этом случае руководствует людей: зависть ли, желание ли
выказать себя или просто наклонность к юмору, но только смертные очень
склонны пересмеять самые прекрасные, самые бескорыстные затеи другого
смертного, который и сам, в свою очередь, отплачивает тем же другим
смертным, и все эти смертные поступают, надобно сказать, в этом деле
чрезвычайно нелогически: сухо поклонится, например, на бале какому-нибудь
Алексею Иванычу некий Дмитрий Николаич, которого он безмерно уважает, а он -
Алексей Иваныч - нападает на хозяина и говорит, что у него был черт знает
кто и черт знает как все были приняты.
В описываемом мною спектакле только первые два или три ряда кресел
приехали в миротворном расположении духа, и то потому только, что они
некоторым образом были почтены хозяином; но зато задние ряды, с первого
шагу, начали делать насмешливые замечания. Одни говорили, что, вероятно, на
сцене будут ткать; другие, что Матрена Матвевна станет целоваться с
Аполлосом Михайлычем, и, наконец, третьи, будто бы Фани протанцует качучу
для легости босиком.
Раек для купечества и мещанства был гораздо простодушнее: все почти его
народонаселение с величайшим любопытством смотрело на колыхающийся занавес,
испещренный амурчиками.
- Что это, Дмитрий Андреич, на ситце-то за зверьки? - спросила одна
купчиха у мужа.
- Это модный-с рисунок. Особь-статьей, должно быть, такая материя
вышла, - отвечал тот.
- Привел, сударь ты мой, меня бог нынешней зимой в Москве видеть
настоящий театр. Махина, я вам объясню, необразимая: вся наша, може сказать,
площадь уставится в него. Одного лампового масла выходит на триста рублев в
день. А дров то есть отпускается на несколько тысяч, - говорил толстый купец
сидевшему с ним рядом, тоже купцу.
В отрицательном состоянии духа были, впрочем, и в райке.
Это пьяный столоначальник.
- Ничего... ладно-с... видали-с... скверно... нехорошо, оставь...
молчать... - говорил он тихонько про себя.
Были также миротворные лица и в задних рядах дворянского круга, а
именно Прасковья Федуловна, ближайшая по деревне соседка Аполлоса Михайлыча.
Она получила от него, по короткому знакомству, тоже билет на одну свою
особу; но, не поняв хорошенько или надеясь на расположение хозяина, приехала
с двумя дочерьми и тремя маленькими внучатами и всех их преспокойно
рассадила около себя. Дочери, конечно, модничали, однако сидели смирно; но
внучата тотчас же начали что-то болтать, указывать на все пальцами, и,
наконец, один из них, самый младший, заревел. Все это, может быть, не было
бы и замечено, но дело в том, что на занятые этою семьею кресла приехали
лица, имеющие на них законные билеты. Произошел шум: Прасковье Федуловне
никак не могли втолковать незаконность ее поступка. Обстоятельство это было
доведено до Аполлоса Михайлыча, который совсем уже оделся в костюм виконта.
Как ни неприятно было Дилетаеву выйти одетому на глаза публики, но делать
было нечего. Прикрыв себя совершенно наглухо плащом, он вышел и урезонил,
наконец, свою соседку, которая, впрочем, обиделась и, оставив одну из своих
дочерей, сама уехала домой с прочими домочадцами.
Музыка заиграла французскую кадриль и проиграла ее хотя с известными
недостатками, но недурно. Раек захлопал, вероятно потому, что всякого рода
музыкальные звуки, худы ли они или хороши, но на людей неизбалованных, то
есть почти никогда не слышавших музыки, производят некоторое раздражение в
нервах, а этого и довольно...
"Уши хоть дерут, но хмельного в рот не берут!"{200} - пропел басом,
довольно громко, столоначальник и покачнулся. Занавес взвился. Первое
впечатление было превосходно. Представьте себе голубую комнату, устланную
коврами, украшенную драпировкою, прекрасною мебелью, с двумя серебряными
канделябрами и с попугаем в клетке. На одном из кресел сидела маркиза в
своем пышном костюме. Невдалеке от нее, полуразвалясь, помещался виконт, в
бархате, в золоте и кружевах.
- Прелесть, бесподобно, - проговорили в первых рядах.
- Важно наряжены! - послышалось в амфитеатре.
Матрена Матвевна, впрочем, очень сконфузилась, хотя перед
представлением, по совету Аполлоса Михайлыча, и выпила целую рюмку мадеры.
- Ах, да, все говорят о вас, виконт... - начала и смешалась.
Аполлос Михайлыч побледнел; но вдова поправилась и, потупив совершенно
глаза, очень тихо докончила монолог.
Отчетливо и бойко проговорил свои слова виконт. Маркиза опять немного
смешалась, но проговорила. Таким образом, все явление прошло не совсем живо,
и надобно сказать, что виной всему была одна Матрена Матвевна. Аполлос
Михайлыч употребил, с своей стороны, все и в некоторых местах был
необыкновенно эффектен. Для перемены декорации занавес был на несколько
времени опущен, и по поднятии его на сцене сидела уже Фани, в своей бедной
комнатке. Она тоже немного сконфузилась, но явился виконт, и все пошло
бесподобно. По окончании первого действия передние ряды захлопали. К ним
подстал по-своему раек, то есть захлопал, закричал и застучал ногами;
музыканты проиграли мазурку Хлопицкого, и проиграли бы ее довольно хорошо,
если бы повеса-валторнист не раскашлялся, и, вместо того чтобы отвернуться,
он кашлянул в волторну, отчего та, конечно, и издала какие-то странные
звуки. В продолжение антракта Аполлос Михайлыч сделал несколько замечаний
Матрене Матвевне, и та поклялась не конфузиться больше и не сбиваться.
Второе действие сошло тоже хорошо. Правда, что хлопали мало: в райке
слышалось сморканье и кашлянье, и в неприязненных задних рядах некто сказал,
что Аполлос Михайлыч похож на ощипанного павлина, а Матрена Матвевна на
толстую индюшку и что вся комедия, как сонные порошки, усыпляет. Под конец
пиесы, когда виконт упал на колени перед гризеткою и начал умолять ее о
прощении, передние ряды кресел захлопали, и к ним опять подстал раек. Но
удивительнее всех штуку выкинул столоначальник, которого хмель в жару еще
более разобрал. Он вскочил на лавку и закричал: "Браво, господин виконт,
браво! Поди сюда, я тебе манжеты-то оборву". Сидевший в креслах городничий
тотчас же велел его вывести. Занавес опустился. В передних рядах произошло
маленькое волнение, и один из посетителей отправился на сцену. Это был
депутат, командированный просить у актеров позволения их вызвать. Аполлос
Михайлыч изъявил полное согласие. По возвращении посланного тотчас же
раздался крик: "Дилетаев!", а потом: "Всех!" - "Половину!" - прокричал
кто-то басом. Аполлос Михайлыч вывел за руки Матрену Матвевну и Фанечку и
раскланялся. Это приветствие публики значительно ободрило Дилетаева, который
оставался не совсем доволен ходом своей комедии. Затем следовали, как мы
знаем, сцены из "Женитьбы". Музыка заиграла "Не белы-то ли снежки". Явно,
что эта песня была по душе музыкантам, потому что они ее играли гораздо
громче прочих пиес. Райку, должно быть, тоже она понравилась, и он
единодушно захлопал, но в задних рядах зашикали, и сидевший на самом
последнем месте мужчина, обернувшись, сказал: "Музыке не хлопают-с".
Между тем Дилетаев успел уже переодеться из виконта в лакея. Он зачесал
себе все волосы наперед, перемарал все лицо в саже, заправил брюки в сапоги
и ко всем обращался, говоря: "чово, тово, Ванюха", желая, конечно,
подделаться к тону простолюдинов. Дарья Ивановна сидела с Мишелем за самой
задней декорацией, в темном углу. Трагик для Кочкарева давно уже был готов.
Он приделал себе усы и завил в мелкие кольца волосы, утверждая, что Кочкарев
непременно должен быть кудрявый. Наконец все было готово, занавес поднялся.
Подколесин, как, может быть, небезызвестно читателю, лежит один на диване.
Удивительное дело, что за смешной актер был Рымов. Едва только проговорил он
начальные слова: "Вот как подумаешь этак сам-то с собою, так и увидишь, что
действительно надобно жениться... а то живешь, живешь, да такая, наконец,
скверность становится..." - едва только произнес он эти слова, как все
разразилось хохотом. Не то, чтобы эти самые слова его были очень смешны, но
он сам-то весь, физиономия-то его была очень уморительна. Появился лакей.
Аполлос Михайлыч, видимо, старался смешить. Вошел он каким-то совсем
дураком, начал почесываться, покачиваться; конечно, тоже засмеялись, но и
перестали, и все больше глядели на Рымова. Многие, в переднем ряду,
решительно не в состоянии были видеть его лица, хотя в этом лице не было ни
одной гримасы; даже он не переменял выражения, а так лежал, как обыкновенно
лежат ленивые люди, и от безделья переговаривал с лакеем, не посоветует ли
тот чего-нибудь ему насчет женитьбы. Вбежал Кочкарев; и он тоже, подобно
лакею, старался играть: горячился, бегал, тормошил Подколесина, но не был
смешон. Смех, конечно, не прерывался, но я должен прямо сказать, что
производил его один только Рымов. Задние ряды кресел хлопали ему на каждом
слове. Сидевший в числе их один офицер отнесся к своему соседу-помещику:
- Лучше бы этих старых дураков совсем не пускали на сцену, а заставить
бы играть одного этого хвата из питейной конторы. Кто он? Целовальник, что
ли?
- Да, должно быть, опытный малый - настоящий актер, - отвечал тот. -
Посмотрите, mon cher, какое у него лицо смешное, а ведь нельзя сказать,
чтобы фарсил.
- Совершенно не фарсит, - произнес офицер.
После перемены декорации явилась невеста. Она была тоже очень хороша и
премило выбирала женихов. Вбежал Кочкарев, и тут уж все заметили, что Никон
Семеныч чересчур утрирует, и над ним уж никто не смеялся; но появился
Подколесин, и опять все захохотали. В сцене с невестой он, если можно так
выразиться, положил всех в лоск; даже музыканты хохотали, и даже Дарья
Ивановна и Мишель, выставившись из своего потаенного уголка, смеялись.
Аполлос Михайлыч, стоявший за декорациею, беспрестанно хлопал комику. Затаив
в себе всякое чувство самолюбия, он говорил, что эти сцены у них идут лучше,
чем на Московском театре, и тотчас же проектировал в изобретательной голове
своей - почтить талант Рымова; но каким образом - мы увидим впоследствии.
Раздались крики: "Рымов!" Занавес, по приказанию Аполлоса Михайлыча, был
поднят. Публика хлопала, но других никого не вызывала. Трагик был взбешен.
- Я вам говорил, что я не умею играть ваших дурацких фарсов. Очень
весело дурачиться, - сказал он Аполлосу Михайлычу, проходя в уборную.
Фанечка с каким-то благоговением начала смотреть на Рымова, Дилетаев с
чувством сжал ему обе руки.
- У сердца моего вы, батюшка, вот тут, у сердца! - говорил он, колотя
рукою по груди. - Мы оценим ваш талант. Может быть, сегодня же чем-нибудь
его почтим.
Комик по обыкновению конфузился и сел в самый дальний угол. Аполлос
Михайлыч вышел к публике. Его, конечно, сейчас окружили и начали
приветствовать и хвалить.
- Каков комик? Вот что я хочу спросить вас, господа! - сказал он.
- Отличнейший, - произнес белокурый господин. - Он, надо полагать, из
настоящих актеров.
- Что актеры!.. Все актеры ему в подметки не годятся, - возразил
Аполлос Михайлыч. - Я к вам, господа, с небольшим проектом. Вы - наши
ценители и судьи, и вы должны почтить талант. Не угодно ли будет вам, как
делается это в Москве, презентовать нашему Рымову какой-нибудь подарок. Я
сам, с своей стороны, сделал бы это сейчас же; но я один - не публика.
- То есть как подарок? - спросил один помещик.
- А вот как-с! Есть у меня целковых в сорок накладного серебра ваза. Не
угодно ли вам будет сделать подписку по безделице - по рублю или по
полтиннику. Чего недостанет, я беру на себя, и потом сегодня за ужином, к
которому я имею честь вас пригласить, поднесемте ее нашему таланту - Рымову.
Ему это будет очень лестно. Он человек весьма небогатый.
- Это очень возможно, - проговорили многие.
- Так не угодно ли вам взять вот эту бумажку и этот карандашик и
написать каждому, кто сколько жертвует. В раек пускать нечего, а пусть
подпишутся одни кресла. Если будет больше сорока рублей, это положим в вазу,
да и я еще прибавлю, и завтрашний же день, даю вам честное слово, написать
об этом в Москву. Пусть тамошние меценаты смакуют да думают, увидав, что и
среди нас есть таланты, которые мы тоже уважаем.
Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч передал бумажку с карандашиком и
скрылся. Он торопился одеваться в костюм разбойничьего есаула. Подписка
тотчас же началась. С удовольствием, кажется, подписались немногие. Иные
смеялись, другие не понимали, в чем тут дело, и спрашивали, что это такое
значит, и, наконец, третьи подписались так, не зная, что это такое и для
чего; впрочем, к концу задних рядов подписка простиралась уже до ста
целковых: один откупщик подмахнул пятнадцать рублей серебром.
Между тем музыка начала играть симфонию из "Калифа Багдадского".
Печально завывал капельмейстер; вторила ему, хотя немного отставая, флейта,
играла с душою виолончель; но и только, вторая скрыпка, валторна и там еще
два какие-то инструмента были ниже всякой посредственности, но, впрочем,
проиграли. Никон Семеныч был весьма недоволен: во-первых, он полагал, что
разбойников в задних рядах будет гораздо больше; во-вторых, они были одеты
вовсе не по-разбойничьи, а в какие-то охотничьи казакины. Мишель, тоже очень
небрежно замаскированный, никак не хотел, по назначению трагика, лежать, а
говорил, что он будет стоять. Комик тоже долго отговаривался одеваться
старинным подьячим, но Аполлос Михайлыч его уговорил. Более же всего
взбесило трагика то, что у лесной декорации не было голубых подзоров, а
висели те же белые. Какова же будет картина волжского берега; вместо неба -
потолок, тогда как именно на эффектность картины он и рассчитывал. По случаю
этих упущений Никон Семеныч много наговорил колкостей Аполлосу Михайлычу,
который ему ничего не ответил, а только махнул рукой. Как бы то ни было,
только картина составилась в прежнем порядке, с тою только разницею, что
вместо судьи в позе спящего разбойника положен был всеисполняющий Юлий
Карлыч. Актеры, набранные из людей Дилетаева, были поставлены группою взади
сцены. Для большего эффекта Рагузов потребовал, чтобы при поднятии занавеса
слышалась симфония, и потому музыкантам снова повелено было играть. В
половине симфонии занавес поднялся. Картина была, кажется, довольно хороша:
в райке послышалось несколько аплодисментов. Музыка проиграла. Никон Семеныч
начал; все шло очень твердо, таким образом и кончилось, по временам только
смеялись, но над Рымовым ли, который сидел молча и не шевелясь, или даже над
самим трагиком, я не могу решить. По закрытии занавеса несколько человек
негромко захлопали - кто-то прокричал: "Всех", - но скоро все смолкло.
Аполлос Михайлыч начал спешить; он велел музыкантам скорее играть увертюру
из "Русалки"; торопил, чтобы вносили на сцену фортепьяно, и, наконец,
упросив Дарью Ивановну сесть за инструмент, сам поднял занавес. Выскочила
Фани в трико и воздушном костюме. Все захлопали.
- Важно барышня откалывает, - произнес купец в райке.
Фани протанцевала, поклонившись всем с улыбкою, как обыкновенно
кланяются балетчицы, и убежала. С Дарьею Ивановной Аполлосу Михайлычу опять
были хлопоты. Проиграв, она встала и ушла со сцены. Он едва умолил ее опять
выйти и пропеть свой романс. Модная дама нехотя вышла, сделала гримасу и
запела: раек буквально разинул рот, кресла слушали внимательно. Дарья
Ивановна, с прежнею миною, встала и, не поклонясь публике, ушла. Таким
образом кончился спектакль, так давно задуманный и с таким трудом
составленный.
Все кресла, приглашенные Аполлосом Михайлычем на ужин, отправились к
нему, - актеры должны были выйти к прочему обществу из задних комнат. Таким
образом, действующие лица и зрители соединились: публика приветствовала и
хвалила то того, то другого из игравших. Матрене Матвевне одна пожилая дама
сказала, что она вовсе не узнала ее в старинной прическе, и очень лестно
отозвалась о ее прекрасном платье на фижмах. Офицер благодарил Дарью
Ивановну за доставленное ему наслаждение своим небесным голосом, которым она
с таким чувством пропела свою превосходную арию, и сравнил ее с
Асандри{205}. Трагика расхвалил за его декламацию чудак Котаев. Даже Юлию
Карлычу кто-то сказал, что он очень натурально представлял спящего
разбойника. С комиком немногие говорили, потому что его никто почти лично не
знал; откупщик, впрочем, потрепал его по плечу, проговоря: "Вы недурно
комедии разыгрываете, - право: я никак этого не предполагал!" Перед Фани все
рассыпались в комплиментах. Аполлос Михайлыч вызвал некоторых поважнее
мужчин в кабинет и что-то долго с ними совещался. Наконец, они вышли;
впереди их шел лакей с подносом, на котором поставлена была накладного
серебра ваза. Вся эта процессия прошла в гостиную, в которой вместе с
прочими сидел комик. Поднос с вазой поставлен был на стол.
- Согласно вашему желанию, господа, - начал хозяин торжественным
голосом, - я вызываю нашего великого комика... Виктор Павлыч! Не угодно ли
вам подойти сюда, - отнесся он к Рымову.
Тот встал.
- Наша публика, - продолжал Аполлос Михайлыч, - питая уважение к вашему
таланту, который всем нам доставил столько удовольствия, желает презентовать
вам этот маленький подарочек. Ваши товарищи тоже желали иметь участие в этом
деле. Примите, мой милейший! Тут есть мое, Фани, Никона Семеныча, Юлия
Карлыча и, наконец, от всей почтенной публики.
Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч опрокинул вазу, из которой
посыпалось около сотни целковых; потом, опять поставив ее на поднос, поднял
все это и своими руками подал Рымову.
- Примите, мой бесценный, в память нашего приятного удовольствия,
которое в сердцах любителей останется навсегда запечатленным, - произнес
Дилетаев и поцеловал комика, который стоял как ошеломленный. Сначала он
покраснел, потом побледнел; руки, ноги и даже губы его дрожали, по щекам
текли слезы.
- Господа! Помилуйте... я не стою-с... может быть, вы желаете мне, как
бедному человеку... я и так благодарен... к чему это... - бормотал он себе
под нос.
- Сделайте милость, примите, - проговорили многие из мужчин.
- Пожалуйста... мы все желаем, - сказали некоторые дамы.
- Вы всех нас богаче, - заговорил опять хозяин, - у вас на миллион
таланту. Все наше - это лепта, которую мы хотим принести на алтарь
искусства.
Рымов, наконец, взял, но решительно не находился, что ему делать с
подарком.
- Позвольте, я вам помогу, - подхватил хозяин и, проворно уложив в вазу
все деньги, велел Юлию Карлычу отнести ее в залу и поставить на накрытый для
ужина стол.
- Пусть она, - произнес он, - за нашим артистическим ужином будет
напоминать Виктору Павлычу наше уважение к его таланту.
Руководствуясь правдивостию автора, я должен здесь сказать, что, при
всем видимом единодушии, с которым была поднесена комику эта ваза, при всем
том, что каждый из гостей пожертвовал по крайней мере рубль серебром, а
некоторые даже до десяти и более целковых, но при всем этом произнесено было
много насмешливых и колких по этому случаю замечаний. "Он бы лучше его
самого послал с тарелочкой сбирать", - говорил один. "Даст же он завтра себя
знать в трактире на эти денежки", - заметил другой. "Желательно знать, что
будет он делать с этой вазой? - спрашивал третий. - Должно быть, ерофеич
настаивать или пунш варить", - отвечал он сам себе. "Что это за глупые
выдумки - дарить вазу какому-то чудаку. Аполлос Михайлыч совсем из ума
выжил; я, как подписывался, так и не понял ничего", - говорил один помещик,
разводя в недоумении руками. Но нет, мне грустно передавать то, что было еще
произнесено, и скажу только, что более всех восстал Никон Семеныч. Он увел
даже хозяина в кабинет и имел там с ним очень крупный разговор. Многие гости
слышали, как Рагузов восклицал: "Как вы позволили назвать меня? Я ваш не
мальчик и не лакей - вы прежде должны были об этом мне сказать". Слышавшие
все это гости догадались, что Никон Семеныч не желал, по своему самолюбию,
подносить вазы Рымову и что Аполлос Михайлыч наименовал его от себя, без
спросу. Трагик и хозяин вышли из кабинета очень красны: первый был в
совершенном волнении и во всеуслышание сказал, что вазы он не подносил и
никогда бы не поднес, потому что Аполлос Михайлыч скоро заставит кучерам
своим дарить вазы. Эти слова трагик говорил так громко, что комик, хотя и
сидел в гостиной, но, вероятно, их слышал, потому что, разговаривая в это
время с Фани, которая уселась уже около него, он вдруг, при восклицании
Рагузова, побледнел и остановился, Никон Семеныч, расстроенный и взбешенный,
сел к столу и начал играть ножом.
- Вероятно, ему самому хотелось вазы, - заметил один господин.
- Должно быть! - отвечал разговаривающий с ним. - Горяч - косой заяц, -
прибавил он.
Перед ужином, как водится, была подана водка. Лакей поднес ее, между
прочим, и к Рымову. Комик смотрел несколько времени на судок с
нерешительностию; наконец, проворно налил себе самую большую рюмку и залпом
выпил ее. Сели за стол. Рымов очутился против Никона Семеныча. Ужин до
половины шел как следует и был довольно молчалив. Хозяин первый заговорил во
всеуслышание:
- Я думаю написать и напечатать о нашем спектакле подробный критический
разбор. Это необходимо: мне по преимуществу хочется это сделать для вас,
Виктор Павлыч! Я полагаю, что после моей статьи вас непременно вызовут на
столичную сцену, потому что я прямо напишу, что у нас есть европейский
талант, которому необходимо дать ход.
Но Виктор Павлыч на эти лестные слова хозяина не обратил должного
внимания, а занят был в это время довольно странным делом: он беспрестанно
пил мадеру и выпил уже целую бутылку. Хозяин заметил, переглянулся с Юлием
Карлычем, который очень сконфузился.
- Вдруг мы слышим, - продолжал Аполлос Михайлыч, снова обращаясь к
комику, - что наш господин Рымов дебютировал и что аплодисментам не было
конца. Недурно бы было, а?
- На шутовские роли и без того там много, - проговорил вполголоса
трагик.
- На какие шутовские роли? - заговорил вдруг Рымов, обращаясь к нему.
Лицо комика уже совершенно изменилось: он был красен, и глаза его
налились кровью.
- На ваши роли, - отвечал Никон Семеныч, не поднимая головы.
Комик посмотрел на него свирепо.
- Вы, что ли, играете нешутовские? - произнес он, доставая себе, новую
бутылку мадеры.
- Пейте лучше мадеру, - сказал насмешливо трагик.
- Конечно, выпью-с, - ответил комик и, налив себе стакан, вдруг встал.
- За здоровье нашего бездарного трагика, - произнес он и залпом выпил.
Аполлос Михайлыч побледнел, некоторые фыркнули. Трагик вскочил.
- Милостивый государь! - проговорил он, сжимая столовый нож в руке.
Комик откинулся на задок стула.
- Испугать меня хотите своим тупым ножом. Махай, махай, великий Тальма,
мечом кардонным! - продекламировал Рымов и захохотал.
- Виктор Павлыч, сделайте милость, что вы такое позволяете себе
говорить, - заговорил наконец хозяин. - Никон Семеныч, будьте хоть вы
благоразумны, - отнесся он к трагику.
Никон Семеныч пришел несколько в себя и сел. Но Виктор Павлыч не
унимался. Он еще выпил стакан и продолжал как бы сам с собою рассуждать:
- Актеры!.. Театр... Комедии пишут, драмы сочиняют, а ни уха ни рыла
никто не разумеют. Тут вон есть одна - богом меченная, вон она! - произнес
он, указывая пальцем на Фани.
Хозяин только пожимал плечами. Он решительно растерялся. Трагик
старался улыбнуться. Некоторые из гостей, подобно хозяину, пожимали плечами,
а другие потихоньку смеялись. Мишель, в досаду дяде, хохотал во все горло.
Юлий Карлыч чуть не плакал.
- Господин Рымов, замолчите! - вмешался, наконец, откупщик. - Вы
забываете, в каком обществе сидите; здесь не трактир.
- А вам что угодно? - произнес Рымов совершенно уже пьяным голосом. - И
вам, может быть, угодно сочинять комедии, драмы... пасторали... Ничего, мой
повелитель, я вас ободряю, ничего! Классицизм, черт возьми, единство
содержания, любовница в драме!.. Валяйте! Грамоте только надобно знать
потверже. Грамоте-то, канальство, только подписывать фамилию умеем; трух,
трух, и подписал! - проговорил он и провел зигзагами рукою по тарелке,
вероятно, представляя, как откупщик подписывается.
Тот, конечно, вышел из себя.
- Извольте идти сейчас же вон! - сказал он. - Аполлос Михайлыч,
извините меня: он мой подчиненный, я его сейчас велю вывести.
- Господа, помилуйте, сделайте милость, - начал Аполлос Михайлыч
плачевным голосом. - Господин Рымов, образумьтесь, почувствуйте хоть по
крайней мере благодарность к обществу, которое вас так почтило. Это ни на
что не похоже. Юлий Карлыч, уговорите его: вы его нам рекомендовали.
Но Юлий Карлыч, обращаясь то к тому, то к другому, ничего уже не в
состоянии был и говорить.
- Что? Благодарность? За вазу, что ли? - заболтал опять комик. - Ох вы,
богачи! Что вы мне милостинку, что ли, подали? Хвалят туда же. Меня Михайло
Семеныч{210} хвалил, меня сам гений хвалил, понимаете ли вы это? Али только
умеете дурацкие комедии да драмы сочинять?
На этом месте Дилетаев не выдержал. Он встал из-за стола, подошел к
откупщику и, переговорив с ним несколько слов, ушел в кабинет. Через
несколько минут двое лакеев подошли к Рымову и начали его брать под руки.
- Вам что надобно, скоты! - проговорил он, совершенно уж пьяный; но
лакеи проворно подняли его со стула. - Прочь! - кричал он, толкаясь. -
Актеры! Писатели! Всех я вас, свинопасов, презираю... Прочь!.. - Но лакеи
тащили, и далее затем слов его уже не было более слышно, потому что он был
выведен на улицу. Такое неприятное и непредвидимое обстоятельство до того
расстроило хозяина, что он более получаса не в состоянии был выйти из своего
кабинета. На гостей оно подействовало различно: одни смеялись, другие жалели
Аполлоса Михайлыча и, наконец, третьи обвиняли его самого и даже
оскорблялись, как он позволил себе пригласить подобного человека в их
общество. Последние выговаривали даже Юлию Карлычу, который первый
рекомендовал комика. Трагик смеялся над хозяином злобным смехом. Ужин
кончился кое-как. Аполлос Михайлыч, наконец, вышел к гостям и начал просить
извинения в случившейся неприятности, которой, конечно, он никак не мог
ожидать, и вместе с тем предложил на обсуждение общества вопрос: что делать
с вазой? По последнему своему поступку Рымов, как человек, не только не
стоил подобного внимания, но даже должен быть презрен, а с другой стороны,
как актер, он заслужил ее, и она ему была уже подарена. Некоторые говорили,
чтобы пренебречь и отдать ему вазу, которая была уж его собственность,
другие же отрицали, говоря, что этим унизится общество. Аполлос Михайлыч
обратился к откупщику. Тот объявил, что ему все равно, но что он сам накажет
Рымова тем, что выгонит его из службы.
- Итак, господа, как человек, он будет наказан, а как актеру, пошлем
ему вазу, - решил хозяин и тотчас же велел нести вазу с деньгами к Рымову.
Трагик во всем этом не принимал никакого участия, потому что все это
было, как он выражался, гадко и глупо. Одна только Фани жалела Рымова: она
даже потихоньку вышла спросить к лакеям, как они его довели. Те объявили,
что они довели его хорошо и сдали жене, которая его заперла в чулан. Анна
Сидоровна действительно была уже в городе и, мучимая ревностью, весь вечер
стояла у театра и потом у дома Аполлоса Михайлыча. Увидев, что из ворот
вывели человека, который барахтался и ругался, она тотчас догадалась, кто
это, и побежала вслед за ним. Дома она действительно его заперла в чулан.
Это был единственный способ вытрезвлять Рымова.
Не знаю, заинтересовал ли я читателя выведенными мною лицами настолько,
чтобы он пожелал знать дальнейшую судьбу их, но все-таки решаюсь объяснить,
что чрез несколько месяцев после описанного спектакля Аполлос Михайлыч
женился на Матрене Матвевне и после этого, как рассказывают, совершенно
утратил любовь к театру, потому что супруга его неожиданно обнаружила,
подобно Анне Сидоровне, отвращение от этого благородного занятия, и даже
будто бы в настоящем театре она участвовала из одного только кокетства, с
целию завлечь старика, который, в свою очередь, женившись, сделался как-то
задумчивей и угрюмей; переехал совсем в деревню, начал заниматься агрономиею
и писать в этом роде статьи. Матрена Матвевна видимым образом осталась тою
же, то есть бойкою, веселою дамою и большою говоруньею. По замечанию всех,
она была очень нежна к мужу и даже ревнива, потому что прогнала всех
молоденьких горничных, а набрала вместо них старых, безобразных и совершенно
непривычных. На Фанечке женился Никон Семеныч, и это дело устроила Матрена
Матвевна, которая очень ловко умела влюбить Рагузова в племянницу и
заставила ту согласиться. Фанечка, вышед замуж, тоже разлюбила театральное
искусство: она даже всякий раз бледнела и краснела, когда муж ее начинал
читать что-нибудь драматическое. Дарья Ивановна, после спектакля, очень уж
подружилась с Мишелем, так что за нею приезжал муж и увез ее с собою в
деревню. У Юлия Карлыча, несмотря на слабое здоровье жены, родился еще сын,
и он еще более начал нуждаться в средствах. А комик мой... Бог его знает,
что и сказать о нем... выгнанный за последний свой поступок откупщиком из
службы, он, говорят, был опять некоторое время на провинциальном театре,
потом служил у станового пристава писарем и, наконец, теперь уже несколько
лет содержится в сумасшедшем доме.
Впервые рассказ появился в "Москвитянине" за 1851 год, No 21 (ноябрь).
К работе над этим произведением Писемский приступил, вероятно, не
раньше осени 1850 года, то есть в то время, когда уже обозначился успех
"Тюфяка". Первое упоминание об этом рассказе встречается в письме к
А.Н.Островскому от 26 декабря 1850 года: "Есть у меня в начатке рассказ
"Комик", но я его ранее половины или конца февраля не могу окончить"*. В
феврале 1851 года "Комик" был включен в число тех произведений, которые
Писемский обязался по договору с Погодиным "доставить... в продолжение 1851
года" для "Москвитянина"**. 10 апреля Писемский уже сообщал Погодину:
"Комик" вчерне... готов, стоит только переписать и немного исправить"***.
Наконец 25 мая рассказ был отправлен шурину Писемского А.А.Майкову для
передачи Погодину. В издании Ф.Стелловского "Комик" датирован 18 апреля 1851
года.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 31.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 592.
*** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 525.
Писемский, видимо, опасался, что эпилог "Комика" вызовет цензурные
затруднения, и поэтому готов был заранее примириться с необходимостью его
удаления из текста. Однако опасения Писемского не оправдались, и рассказ
прошел цензуру без особенных осложнений.
Без какой-либо существенной правки "Комик" был перепечатан в третьей
части изданных Погодиным "Повестей и рассказов" Писемского. Некоторые
изменения в текст рассказа были внесены при подготовке его для издания
Ф.Стелловского. Наиболее заметные из них следующие: во второй главе после
слов "...трезвый тоскую, а пьяный глупости творю" (стр. 151) в тексте
"Москвитянина" следовало: "...а было для меня и иное время!.. Был театр...
подмостки... декорации; я сам все это уставлял... Как теперь помню: начали
играть; ну, тогда думали, что всех убьет Сергеев - не вывезло ему,
канальство. Я боялся, крепко боялся... тут был строгий судья, великий судья:
Михайло Семеныч... Кончился первый акт, вдруг он на сцену, у меня так и
замерло сердце - и что же? Гений-то этот подошел ко мне, пожал мне руку:
благодарю вас, говорит, вы растолковали мне роль, которую я прежде не
понимал. А?.. Он не понимал! Черт бы драл эти дьявольские воспоминания;
придет вот старуха да разревется, что ты думал не об ней... Нечего тут:
думай-ко о своей старухе. Она одна тебя на свете любит; что театр? -
Глупости".
Там же после слов "...а привык, удивительно привык!" (стр. 152) в
тексте "Москвитянина" было: "Весь этот монолог, конечно, Рымов передумал, но
не говорил его и только в некоторых местах восклицал и разводил руками".
В тексте издания Ф.Стелловского были изменены также заключительные
строки эпилога. После слов "...и он еще более начал нуждаться в средствах"
(стр. 212) в "Москвитянине" было: "Комик мой сошел с ума и помешался на
довольно странном пункте: он все рисовал подаренную ему вазу и писал комедии
в стихах, в которых действующими лицами были виконты и маркизы. Откупщик
поместил его на свой счет в сумасшедший дом, а Анну Сидоровну взял к себе в
ключницы, которая очень похудела и была как растерянная".
В одной из своих автобиографий Писемский отметил, что в "Комике"
"...выведено положение истинного, но сбившегося художника в нашем
провинциальном обществе"*. В этом произведении недвусмысленно осуждена та
мелкотравчатая, развлекательная драматургия, которая в конце 40-х - начале
50-х годов стала занимать все большее место в репертуаре театров. Герой
Писемского выступает как убежденный сторонник гоголевско-щепкинского театра.
Именно поэтому закоренелый противник гоголевского направления в литературе
А.В.Дружинин резко осудил рассказ, говоря, что Писемский пожелал во что бы
то ни стало изложить перед читателями несколько воззрений на драматическое
искусство, на высокий комизм, отчего вся повесть приняла какой-то
дидактический колорит, а ее герой, пьяный актер Рымов, напоминает критика,
лет десять занимавшегося библиографией.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения. М.-Л., 1932, стр. 23.
Образ Рымова-артиста в известной мере автобиографичен: вспоминая о
своем успехе в роли Подколесина, Писемский признавался: "Успех этот описан
мною отчасти в рассказе моем "Комик"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения. М.-Л., 1932, стр. 26.
В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения
А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по
предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям
сочинений" и рукописям.
Стр. 144. Оседлаю коня... - первая строка "Песни старика" А.В.Кольцова.
Стр. 145. Маленькие синенькие книжки. - Речь идет об издании сочинений
Шекспира в переводах Н.Кетчера.
Стр. 154. Умереть!.. Уснуть!.. - слова из монолога Гамлета в трагедии
Шекспира "Гамлет".
Стр. 164. Дульцинея - имя воображаемой возлюбленной Дон-Кихота, героя
одноименного романа великого испанского писателя Сервантеса (1547-1616).
Пале-Рояль - дворец в Париже.
Стр. 165. Катенин Павел Александрович (1792-1853) - поэт, драматург и
критик, был также известен как один из лучших декламаторов своего времени.
Стр. 168. Живокини Василий Игнатьевич (1808-1874) - выдающийся русский
актер-комик.
Стр. 169. Шаховской Александр Александрович (1777-1846) - драматург и
режиссер.
Стр. 176. ...метода самого Ланкастера. - Имеется в виду система
взаимного обучения, введенная английским педагогом Дж. Ланкастером
(1778-1838), по которой сильные ученики в качестве помощников преподавателя
обучали более слабых.
Стр. 190. "Калиф Багдадский" - опера французского композитора Франсуа
Адриена Буальдье (1775-1834).
...увертюру из "Русалки" - оперы С.И.Давыдова (1777-1825) и Ф.Кауера
(1751-1831).
Стр. 200. Уши хоть дерут... - искаженные строки из басни И.А.Крылова
"Музыканты":
Они немножечко дерут.
Зато уж в рот хмельного не берут...
Стр. 205. Асандри - итальянская певица, гастролировавшая в России в
середине 40-х годов.
Стр. 210. Михайло Семеныч - М.С.Щепкин (1788-1863), великий русский
актер.
М.П.Еремин